Текст книги "Трон императора: История Четвертого крестового похода"

Автор книги: Николь Галланд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 42 страниц)

39

Продолжение записи

от 17 июля 1203 года

День тянулся бесконечно долго, и казалось, ему не будет конца. Оруженосцы и кашевары, принесли еду ожидавшим воинам, а три авангардных отряда отступили назад для перегруппировки. Мне порядком надоело бездействовать под командованием мессира Бонифация – авангардные отряды, бились насмерть с самого утра, а четыре других отряда ничего не делали. Примерно в это время я послал молодого Ричарда в шатер проверить, как там бритт с иудейкой, но он сообщил, что они пропали. Я решил, что они в конце концов сбежали, мне было горько, но я их понимал. Меня, как и тысячи моих собратьев по оружию, одолевали скука и волнение, когда по полю битвы разнесся рев и началось шествие, которого никто из нас не забудет до конца жизни.

За узкой речушкой, протекавшей прямо под стеной, раскрылись ворота, и оттуда хлынул поток императорских войск. В авангарде выехал сам император. Из-за реки мы не могли атаковать противника сразу у ворот. К тому же солнце светило грекам в спину, тогда как нашим воинам, стоило им развернуться лицом к врагу, оно слепило глаза. Нам ничего не оставалось, как занять боевую позицию и смотреть на прибывающие византийские войска. А они все шли и шли из ворот. С каждой секундой их становилось больше. Вот еще одно войско появилось. Потом еще одно. И еще.

Можно подумать, Царьград был заселен только одними воинами, которые теперь следовали за своим императором из ворот. Армия противника вскоре стала превышать войско пилигримов, авангард и арьергард, вместе взятые, в два раза, – потом в три раза, в четыре, в пять… шесть… семь… Солнце теперь светило нам в глаза под малым углом, а греческие воины все выезжали и выбегали из ворот. Даже когда поток наконец иссяк, превратившись в ручеек, и ворота прикрыл один оборонительный отряд, мы не знали, сколько еще десятков тысяч воинов осталось в городе, чтобы прийти на помощь императору, на чьей стороне были все преимущества – и солнце, и расположение поля, и численность.

Вскоре после начала этого чудовищного шествия мессир Бонифаций побледнел и подал знак всем отрядам присоединиться к авангарду длинной узкой полосой, так что мы удлинили линию фронта насколько возможно. А численность греков тем временем продолжала расти. Тогда мессир Бонифаций прошептал что-то маршалу, мессиру Жоффруа, тот кивнул и, пришпорив коня, направил его назад, к палисаду. Когда византийское войско целиком расположилось на равнине, из-за стен палисада раздался невообразимый шум.

Я оглянулся, ничего не понимая, и увидел мужскую прислугу лагеря: мальчишек-конюхов, водовозов, грумов, кашеваров и писарей – все они экипировались в некое нелепое подобие доспехов. С котелками на головах вместо шлемов, обернутые одеялами и пледами, они вооружились кухонными ножами, длинными заостренными палками и булыжниками, являя собой жалкое зрелище кучки напуганных людей, способных, однако, внушить страх.

Бонифаций нервно хмыкнул, одобрив пополнение (это была его идея), и жестом велел им присоединиться к войску с дальнего края. Новобранцы послушались, но не могу сказать, что они двигались, как воины. Тысяча мальчишек и стариков, а еще с десяток женщин, вышли на фланги неким формированием, даже отдаленно не напоминавшим отряд. Вся история христианских армий не знала такого необычного войска. К сожалению, своим появлением они не устранили разницу в численности. Клянусь святым Иоанном, греков было гораздо больше, чем нас, десять или двенадцать к одному, по самым скромным подсчетам.

Византийцы медленно двинулись к реке. По приказу Балдуина его авангардный отряд слегка переместился вперед, чтобы встретить противника. Сначала шли лучники, затем пехотинцы и потерявшие лошадей рыцари, а замыкала шествие кавалерия. Воины Балдуина были порядком обессилены, но поражали своей величественностью – не то что бесконечные ряды греков. К сожалению, величественность мало чего стоила перед бесчисленным византийским войском, занявшим всю равнину. И неважно, что воины из греков – никудышные. Их было так много по сравнению с нами, что никто не сомневался в исходе битвы. Нас от греков отделяла река. Любой стороне пришлось бы переходить ее вброд, чтобы добраться до противника, но у войск узурпатора было преимущество: они пересекали бы ее с более высокой точки, спускаясь в низину. Мы выжидали, объятые ужасом. Понимали, что сейчас будем раздавлены, и гадали, когда же император даст сигнал к атаке. Я потихоньку водил Самму по кругу, чтобы она не застоялась. Противник подавлял нас своей численностью. Я не боялся умереть, но молил Всевышнего о прощении за то, что погибну не за правое дело, не выполнив своих клятв. Мне предстояло умереть от рук христиан, на которых напала моя армия, хотя мы должны были совершать христианское паломничество.

Стрелы были вынуты из колчанов, шпоры были готовы вонзиться в бока лошадей, руки сжимали топоры, мечи и ножи. Меня раздражал знаменосец Балдуина, который нервно дергал древком флага, так что оно без конца описывало в воздухе спираль. Это было настолько очевидно, что поначалу подумалось, не подает ли он какой-то сигнал, но ничего не происходило.

Две армии долго стояли друг против друга, все ждали, что император начнет атаку. Десять тысяч пилигримов беззвучно молились, понимая, что сейчас будут уничтожены.

Ничего не произошло.

Знаменосец Балдуина продолжал дергать древком. Я чуть было не сорвался и не прикрикнул на него, настолько были напряжены мои нервы.

Император резко развернул коня и поскакал обратно за городские ворота. Его армия после минутного замешательства медленно последовала за ним.

Пилигримы, оторопев от удивления, остались целыми и невредимыми на гигантской равнине перед городом.

40

Ни одному пленнику никогда не изложить свою историю точно, избегая жалоб.

Ричард Львиное Сердце. Песнь из тюрьмы

Разумеется, меня не повесили как колдуна.

Его величество оставил нас под присмотром какого-то придворного, который, в свою очередь, поручил нас заботам – и слава богу – «тростникового» дворецкого. Тот привел нас в приемную на допрос к человеку, увешанному каменьями, которого звали Феодор Ласкарис. Он все время отвлекался на то, что происходило внизу, на равнине. В конце концов нас отвели в другую часть замка, в самое верхнее помещение с окнами, выходящими на поле брани. Это был высокий зал с потолком, как мне показалось, сделанным из чистого золота. Стены украшала мозаика, изображающая беззаботных охотников и детей, играющих в прятки, а также Диониса, забавляющегося с девой, – в общем, обычные сюжеты. В зале, из которого открывался лучший вид на равнину, собралось много разодетой знати – мужчин и женщин всех возрастов. Они встревоженно перешептывались и по очереди глазели в окна. Их наряды, пусть не такие роскошные, как у его величества, все же заставили меня изумиться: даже у пажей на рукавах было золотое шитье. Там мы провели по меньшей мере час, наблюдая и пытаясь подслушивать разговоры различных маленьких компаний, а тем временем императорская армия выстраивалась за городскими стенами.

Некоторые компании меня просто забавляли. Одна стайка женщин, увешанных бирюзой и лазуритом, обсуждала, кто станет следующим императором, если узурпатор падет в битве. Целый час, наверное, эти достойные придворные дамы рассматривали государственный вопрос в совершенно непредсказуемой перспективе: кто из высшей знати проявлял больший вкус (то есть мудрость) при выборе драгоценных камней? Джамиле удалось перевести все это без улыбки, но я разглядел ироничный блеск в ее глазах. Те, кто ценил топаз выше перидота, проявляли, безусловно, мудрость. Любой деятель, украшающий себя лазуритом, медовым цирконом, оливином, изумрудом, аметистом или бирюзой (особенно зеленого оттенка), несомненно, достоин доверия. Любитель рубинов тоже внушал доверие. Но были и такие, кто предпочитал немодный опал или, что еще хуже, александрит. Таких мужчин даже нельзя подпускать к византийскому трону. Тот, кто украшал свою одежду гранатом, годился разве что для секретарской работы, хотя пурпурный альмандин не был бы неуместен на одежде советника. Разногласия вызвал твердый бледный бриллиант – относительный новичок среди местных драгоценных камней. Большинство женщин не находили ничего привлекательного в почти или совершенно бесцветном камне. Они сочли его кратковременной причудой, которая долго не продержится. Одно возражавшее лицо было в споре расцарапано.

– Меня очень огорчает, что ты не похожа на этих достойных дам, – прошептал я Джамиле.

Когда его императорское величество внезапно и необъяснимо развернулся на поле битвы и поскакал к воротам в состоянии паники, зал огласился криками. Джамиля вцепилась мне в руку, чтобы удержаться и тоже не закричать от удивления. Даже я сам был поражен тем, что мой план сработал. Тут же все мужчины и кое-кто из женщин начали спешно образовывать новые группки, обсуждая вполголоса, что делать дальше. Многие сразу покинули помещение, но споры среди них не утихали.

Из тех, кто остался, наверняка кое-кто знал французский и, несомненно, итальянский, поэтому нам с Джамилей приходилось соблюдать большую осторожность, переговариваясь. Однако мы сумели установить, что я считаю Джамилю наблюдательной (именно она обратила внимание на то, как вертит древком знаменосец), находчивой и храброй, а Джамиля находит меня дьявольски смышленым, но все же полным идиотом, потому что я по-прежнему не знал, как нам выбраться из этой передряги.

– И мы до сих пор не знаем, где Отто, – напомнила она мне едва слышно, пока мы смотрели на равнину, где византийские воины смущенно трусили обратно за ворота.

– Прости, отвлекся, – ответил я, торжествующе показывая на франков, получивших неожиданную передышку.

Сгущалась тьма, воины успели разжечь победные костры, выпить вина, перемигнуться с женщинами. Праздника не устраивали, ибо запасы истощились и никто не знал, что будет завтра. Позже Грегор рассказал мне, что все в лагере радовались, но не отошли от потрясения и усталости после целого дня напряженного ожидания. Быть может, узурпатор отвел войска лишь для того, чтобы собрать еще более многочисленные силы? За городскими стенами проживало никак не меньше полумиллиона человек. Если вооружить даже четверть населения, то новое войско вдвое превысит численность того, с которым сегодня столкнулись пилигримы. Той ночью никто в лагере не сомкнул глаз.

Мне бы хотелось приписать себе в заслугу отречение узурпатора от трона, но, разумеется, тут действовали более мощные силы. Глубокой ночью по совету Блаженного из Генуи и десятка людей, которых он знал много лет, но все равно не доверял им, его императорское величество Алексей III забрал из своей сокровищницы столько денег, сколько мог увезти, и спешно покинул город с любимой дочерью и несколькими особо доверенными министрами, боязливо оглядываясь через плечо. Он бросил остальное свое семейство, включая печально известную жену-прелюбодейку Евфросинию и их общую дочь Евдокию, уже начавшую проявлять такую же прыть, как ее мамаша. Я заверил его величество, что он всего лишь удалится на какое-то время и будет править оттуда, пока здесь все не успокоится и крестоносцы не уберутся в Иерусалим, куда они направлялись с самого начала и куда стремятся попасть как можно скорее. За это мое последнее предсказание император отменил приказ о повешении, что было очень великодушно с его стороны.

Сказать, что император пустился в бега, оставив незавершенные дела, – значит ничего не сказать. Мало того что никто не знал, какое будущее ожидает город и трон, оставалось решить, что теперь делать с нелепым генуэзским предсказателем и его толмачкой. Все, конечно, понимали, что я самозванец, но многие были мне благодарны и считали, что мои услуги могут еще пригодиться до окончания неразберихи.

А в городе царила полная неразбериха. И вовсе не потому, что император убежал, увидев войско претендента, – такое случалось нередко. Скажу больше, для таких случаев у них даже был заведен протокол: если император пускался в бега, то на трон поднимался претендент с молчаливого согласия города и придворной знати. Но сейчас был другой случай, мы это поняли, когда нас переводили из зала в зал, не давая прислушаться, что за разговоры там ведутся, не предлагая ни еды, ни питья и даже возможности присесть. Никто не желал передавать власть марионетке франков. Императрица Евфросиния заявила, что император хоть и в бегах, но все еще у власти, и назначила его временным преемником собственного зятя – нашего друга, щеголя Ласкариса. Это возмутило большинство придворных во всех тех залах, по которым нас таскали, но причины их возмущения Джамиля не очень поняла. Ласкариса неожиданно заточили в темницу, хотя было непонятно, кто это сделал и за что.

– Как же можно так руководить империей? – сказал я.

Последовали предложения и контрпредложения, и наконец было со скрипом достигнуто согласие, но каким образом – мы так и не поняли: унять ненавистных латинян и при этом им не сдаться, а восстановить на троне прямую линию царевича Алексея. Однако речь не шла о самом царевиче Алексее. Вместо него предлагалось вновь короновать его отца – слепого Исаака, сидящего теперь в глубокой темнице Влахерны.

Тут на сцене опять появился наш «тростниковый человек». Оказалось, никакой он не дворецкий, а евнух по имени Константин Филоксенит – сочетание звуков, которое мне так понравилось, что я даже придумал к ним мелодию. Он, как мы узнали, отвечал за императорскую сокровищницу. Кроме того, хотя вернее будет сказать, благодаря тому, он пользовался уникальной властью единственного человека, который мог в отсутствие императора отдавать приказы варяжской гвардии. Если бы он заявил гвардейцам, что должен стать следующим императором, то они поверили бы ему, а имея за спиной такую силу, он наверняка сел бы на трон. Но – прошу простить за слог – кишка у него была тонка для таких амбиций. Поэтому ему поручили убедить варягов вернуться к своей первой присяге бывшему императору Исааку, хотя, по византийскому обычаю, слепота делала человека непригодным для трона.

– Почему-то слепота не очень мешает венецианскому дожу, – заметили, когда Джамиля все мне разъяснила. – Возможно, императору Исааку она тоже сослужит хорошую службу.

Нас перевели в другую приемную, кто-то догадался дать нам орехов и фруктов. Руководил нами новый соглядатай, но его внимание, как и у его предшественников, было рассеянно: он ждал, когда из подвалов огромного дворца извлекут его императорское величество Исаака Ангела. Его восхождение на трон будет отмечено празднеством, словно именно этого человека желали видеть императором с самого начала, а то, что последние восемь лет он был лишен своего звания, – простая ошибка.

Но тут появился откуда-то еще один воин из дворцовой охраны, что-то прошептал нашему соглядатаю и ушел. Тогда последний повернулся к нам и что-то прорычал Джамиле. Она помрачнела, но в то же время испытала какое-то удовлетворение, что предчувствия ее не обманули.

– Ну а теперь мы под арестом, – сообщила она мне, словно ждала этого с самого начала (что, разумеется, так и было). – Не знаю, кто нас арестовал, но мы будем сидеть, пока они определят, на чьей мы стороне и не числится ли за нами предательства. Теперь из этой переделки нам живыми не выбраться.

– Нет! Судя по тому, как в этом дворце все делается, нам будет безопаснее в тюремной камере, чем где-либо еще. – Это была моя неловкая попытка успокоить Джамилю.

Наш охранник все пытался выведать у меня свое будущее, пока мы спускались в темницу, поскольку решил, что я на самом деле предсказатель. Он также объяснил, что за последний месяц было совершено множество арестов из-за того, что безумец-узурпатор подозревал всех и каждого в сговоре с франками, а потому в камерах, где сидят политические, среди которых и нам определено место, тесновато.

Не такой ожидал я увидеть тюрьму в самом роскошном дворце христианского мира. Стены здесь были сложены из простого кирпича, никакого мрамора, никаких золотых и серебряных узоров, инкрустаций и драгоценных камней, как в помещениях наверху. Здесь не было ни пышных пурпурных драпировок, ни гобеленов, ни мозаик с веселыми нимфами, ни музыки. Зато были лампы и кровати, и настоящие одеяла, и даже валики под голову. Я еще раз повторил про себя, что здесь, вероятно, нам будет безопаснее, чем снаружи.

Потом нас толкнули за какую-то дверь и оставили. Было слышно, как за спиной щелкнул замок.

Мы оглядели камеру: две кровати, на каждой из которых лежал человек. Одного из них мы знали.

– Надо же, где увиделись, – сказал я, обращаясь к Отто.

Даже если бы сам Иисус вошел сейчас в эту дверь, держа в руке ключи от Царствия Небесного, Отто, наверное, удивился бы меньше. Он рывком сел на кровати, потом застонал и повалился обратно, обхватив голову руками и забормотав на германском. Доспехи у него отняли, и он лежал в простой серой тунике.

Его сокамерник был одет по той же моде, что и остальные мужчины дворца, только попроще. Я заметил даже пару жемчужин, неизвестно как уцелевших на его одежде. Это был широкогрудый здоровяк, чуть старше меня, с кустистыми бровями и густой темно-рыжей шевелюрой. Борода у него тоже была густая, но усов он не носил. Лицо выдавало в нем острый ум. Когда мы вошли, он о чем-то разглагольствовал на французском.

– Неужели это действительно вы? – спросил Отто, зажмурившись от боли.

– Нет, мы обрывки твоей воспаленной фантазии, – ответил я.

– Как вы сюда попали?

– Нам наскучила битва, и мы захотели прогуляться, а оказавшись поблизости, решили зайти поздороваться.

– Вы здесь, чтобы освободить меня? Что произошло?

Грек принялся размахивать руками, словно мы находились в миле от него.

– Бонжур? – громким язвительным шепотом произнес он, давая нам понять, как невоспитанно мы поступаем, не представившись.

Его поведение отличалось большей эксцентричностью и гораздо большим сочувствием, чем у других обитателей Влахерны. Джамиля виновато улыбнулась и заговорила с ним. Они обменялись несколькими словами на греческом.

– Этого господина тоже зовут Алексей, – сообщила она.

– А мне он сказал, что его зовут Бровастый, – возразил Отто.

– Мурзуфл, – поправил его Бровастый, с разоружающей смесью самоуничижения и величественности указал на растительность над глазами, подергал бровями и рассмеялся – громко и дружелюбно.

Джамиля улыбнулась.

– «Мурзуфл» означает «сросшиеся брови». Его посадили при Алексее Третьем, узурпаторе.

– Теперь уже бывшем узурпаторе, – разъяснил я нашему Отто на итальянском.

Германец обрадовался, потом облегченно вздохнул. Мурзуфлу захотелось знать, в чем дело, поэтому Джамиля быстро просветила его на греческом, а я то же самое рассказал Отто.

Новость о бегстве узурпатора сначала понравилась Мурзуфлу, а потом, видимо, вызвала тошноту.

– Выходит, венецианцы снова снюхались с германцами?

– В этот раз не то что в прошлый, когда приходили пилигримы, среди них очень мало германцев, – успокаивая его, ответила Джамиля.

Она перешла на греческий и пустилась в долгую беседу. Время от времени, видя недоумение на моем лице, она переводила кое-что, чтобы я понимал, о чем речь. История Византии оказалась чрезвычайно запутанной, но мне удалось ухватить, что примерно десять лет назад сюда явились завоеватели под предводительством германца Фридриха Барбароссы [36]36
  Фридрих I Барбаросса ( ит.рыжебородый) (ок. 1125–1190) – германский король с 1152 г.; император Священной Римской империи с 1155 г., из династии Штауфенов.


[Закрыть](услышав это имя, Отто возрадовался почти как птенец при виде матери). Веком ранее, когда состоялся самый первый «поход пилигримов», греки сочли латинян просто сумасшедшими. В 1146 году состоялось новое нашествие, причем двумя волнами (германской и французской), и завоеватели вели себя тогда настолько чудовищно, что греки называли их зверьми. Но третий раз, сравнительно недавний, был хуже всех: Барбаросса приблизился к городу, словно собирался его завоевать, а император Исаак узнал об этом плане от посланников Барбароссы, которых взял в заложники («Это была моя идея, – похвастался Бровастый, – но Исаак так в этом и не признался!»). Греки оттеснили армию Барбароссы через Босфор в Турцию, где Барбаросса благоразумно утонул и потому перестал представлять значительную угрозу.

– Но византийцы и германцы тоже часто были союзниками, – напомнила Мурзуфлу Джамиля ради Отто. – А теперь ваша принцесса замужем за германским королем.

– О да, знаю, – весело подхватил Бровастый. – Никогда не стоит терять надежду! Чтобы почтить проявление германо-византийской дружбы, мы обменялись рукопожатием с моим германским братом, здесь присутствующим, и поклялись в вечной дружбе. Да, Отто? – И он, сияя, протянул Отто обе руки.

Отто, несмотря на боль, слабо улыбнулся. Джамиля подошла к его кровати и начала осторожно ощупывать его голову и шею, проверяя, все ли цело.

– После того как меня провели перед узурпатором, я оказался здесь, – рассказал Отто, – а Бровастый как раз поглощал свой обед, который разделил со мной. Ой, здесь больно, – пожаловался он, когда Джамиля дотронулась до его виска. – А сейчас принесли ужин только для него, и Бровастый опять поделился со мной. И водой тоже. Он даже предложил мне попользоваться его шлюхой, когда она приходила с очередным визитом! – Отто печально застонал. – Но боль была такая, что я не мог шевельнуться. Ко мне прислали старого лекаря, иудея, который дал мне какое-то питье, и стало гораздо лучше. Я тогда вспомнил о тебе, Джамиля. Лилиана знает, что я жив? Она хотя бы знает, что меня взяли в плен?

От радости видеть нас Отто болтал всякую чушь, но потом успокоился и примолк.

– С ним все в порядке, хотя еще какое-то время боль будет давать о себе знать, – сказала мне Джамиля, окончив осмотр. – Ходить он и сейчас сможет, но бегать – вряд ли, обязательно упадет.

– Куда пойдем? – оживился Отто.

– Мы предполагаем, что в скором времени тебя отпустят, – ответил я. – Хотя точно не знаем.

– Вам следует попытаться освободить и Бровастого, – настойчиво попросил Отто. – Он служил при дворе Исаака, а если точнее – последние пять лет они провели вместе. Помните дворец на том берегу Босфора, где мы разместились, когда только прибыли сюда? Так вот, именно там держали Исаака со всем его семейством и слугами до побега царевича Алексея. После этого всех их перевели сюда, чтобы легче было присматривать.

Дабы привлечь внимание Джамили, Мурзуфл потянулся с кровати и игриво подергал ее шаль. На секунду я всполошился, особенно когда увидел, что Джамиля ему улыбнулась, словно очарованная таким флиртом. Он завел очередную длинную речугу. Я хоть и слабо понимал по-гречески, но все же уловил, что он перечислял – сам тому не веря – все обещания царевича Алексея, которые тот дал, выпрашивая помощь у пилигримов. Какой бы вопрос он ни задавал, Джамиля каждый раз отвечала утвердительно.

Бровастый рассмеялся иронично и устало.

– Маленький царевич Алексей! – вздохнул он и перешел на французский. – Да, этот парнишка всегда был дурачком. Всей Византии не по силам выполнить его обещания. Вы потрудились, чтобы посадить его на трон, но никогда не получите за это награды. Ни одной монеты.

Казалось, это его очень забавляет; я бы тоже позабавился, окажись на его месте.

– Ты сам не знаешь, что говоришь, – небрежно бросил Отто. – Ты хороший парень, но с головой у тебя не все в порядке.

– Отличная речь для человека благородного происхождения, который, по его собственному признанию, едва умеет читать и писать! – рассмеялся Мурзуфл.

– Обычное дело, – сказал Отто, а нам с Джамилей потихоньку разъяснил: – Он немножко не в себе. Утверждает, будто эта его шлюха – дочь узурпатора.

– И вовсе она не моя шлюха! – возразил Мурзуфл с улыбкой. – Это она мне платит. – Продолжая улыбаться, он показал на свои брови. – Как вы думаете, почему они такие густые? Я столько времени провожу, уткнувшись лицом в бедра ее высочества, что вместо усов выросли брови! – А потом обратился к Джамиле с фамильярной и плотоядной ухмылочкой: – Надеюсь, прелестная дама извинит мою грубость? Я обожаю маленькую Евдокию, но ее отец… – Он поморщился. – Каким жалким правителем он оказался! Исаак был олухом, но, по крайней мере, он смотрелся на поле боя. Его брат Алексей, по-вашему – узурпатор, всего лишь пустышка в оболочке! Им управляли все кому не лень: жена, шурин, шлюха шурина. Михаил Стрифонис – тот самый шурин – стал во главе императорского флота, и ему понадобилась небольшая сумма. Так что он сделал? Распродал корабли, а деньги прикарманил! И сделано это было в прошлом году, когда до него наверняка дошли слухи, что ваш флот готовится на нас напасть! – Он невесело рассмеялся. – Я люблю Византию всей душой, но иногда мне кажется, что Византия больше не любит саму себя, раз терпит таких идиотов среди правителей.

За долгие часы, проведенные в застенках, мы с Мурзуфлом подружились. Оба любили отпускать непочтительные шутки и говорить все, что думаем. Он был умен и остроумен. Меня тронуло, как глубоко он любил свой город и его народ – настоящий народ: купцов и ремесленников, пекарей, плотников и мясников. У него был неистощимый запас историй про этих людей. Прежде чем угодить за решетку по приказанию бывшего узурпатора, он жил как аристократ, но тем не менее ежедневно общался с простыми горожанами. Мурзуфл был единственным вельможей из тех, с кем мне довелось говорить, который понимал, что высокое положение влечет за собой и обязанность заботиться о тех, кто не наделен властью. По сравнению с легкомысленными придурками, с которыми нам пришлось общаться наверху, он был как глоток свежего воздуха. Я ему тоже понравился. Слушая рассказ о том, как мы с Джамилей пробрались во дворец, он аж крякал от удовольствия, а когда Джамиля описала ему свое освобождение от Барциццы – зааплодировал.

– Ты отличный парень! – громогласно объявил Мурзуфл. – И смелый, хотя, конечно, ничего из себя не представляешь. Хорошо бы тебе остаться в Станполи и отрастить себе такие же густые брови, если дама простит подобную грубость, – снова повторил он с такой разоружающей улыбкой, что даже аббатиса простила бы его грубость.

Прежде чем о нас вспомнили, у Византии появился новый император – не узурпатор и не претендент.