Текст книги "Трон императора: История Четвертого крестового похода"

Автор книги: Николь Галланд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 42 страниц)

56

«Вследствие чего» – это игра, которую придумали наставники для подающих надежды школяров, стратегов и политиков. Условия игры просты: дается исходная ситуация, ученик А предлагает самый вероятный (или самый невероятный, трагический и так далее) исход, который, в свою очередь, становится ситуацией для ученика В. Теперь он должен развить ее до логического конца и передать обратно ученику А, который делает свои прогнозы. И так продолжается до тех пор, пока не закончится дождь, после чего ученикам позволяют покинуть класс, пошуметь на воле или побегать за девчонками. В отличие от игры в шахматы здесь не бывает победителей, в этом, собственно говоря, и заключается весь смысл.

События последующих одиннадцати зимних недель превратились в затянувшуюся тайную игру «Вследствие чего», не давшую никаких результатов. Каждый игрок, по своим личным причинам, ожидал прихода весны, и каждому частенько казалось, что она уже никогда не наступит. Для любителей подробностей привожу краткое изложение того мрачного периода, ибо мне самому не хочется в них вдаваться.

С того дня, когда Мурзуфл поднялся на вершину придворной карьеры, император Алексей ни разу больше не встречался с маркизом Бонифацием, который до этого момента был его ближайшим другом и утешителем. Он по-прежнему снабжал армию провиантом, чтобы воины не опустошали окружающие деревни, но прекратил присылать деньги во исполнение договора и оставлял без ответа все письменные призывы Бонифация, как, впрочем, и его отец. Мурзуфл тоже отвергал наши с Грегором эпистолярные опусы.

Вследствие чего Грегор, настроенный спасти, что можно, во исполнение своего христианского долга, отправился со мной в город и спустился в хранилище под Влахерной, где мы обнаружили (как и опасались), что реликвий больше нет в тайнике.

Вследствие чего мы пошли в дом Мурзуфла, чтобы поговорить с ним начистоту, но нашли там только Ионниса, который мрачно сообщил нам, что Мурзуфл здесь больше не живет: он переехал теперь во дворец Влахерны и является правой рукой императора. Мы направились во Влахерну, но нас туда не пустили, хотя Мурзуфл, несомненно, слышал, как мы к нему пробивались.

Вследствие чего Бровастый с большой помпой вернул святыни во все церкви, за исключением серебра из иудейской синагоги и головы Иоанна Крестителя, которую, как он утверждал, украли пилигримы. Потом он публично (вопреки истине) объявил, что долг армии выплачен полностью и все беды позади, опасности больше нет… А потом, несколько дней спустя, от него последовало новое встревоженное заявление, что латиняне все равно планируют ограбить церкви и ничего другого от них ждать не приходится.

Вследствие чего в городе тут же вспыхнул антилатинский мятеж. Горожан-чужестранцев – мужчин, женщин, детей – похищали силой, швыряли в кипящее масло или открытый огонь, калечили, разрывали на части. Те, кому удалось избежать этих зверств, тут же перебрались на другой берег бухты, в лагерь пилигримов. (Многие из них всего лишь недавно покинули наш лагерь, где спасались после пожара.) Бонифаций почти не обращал внимания на беженцев.

Вследствие чего Грегор Майнцский опять взвалил на себя заботы о слабых и угнетенных: ставил палатки, выделял рацион, добывал еду, убедив своих собратьев-рыцарей, что это их христианский и рыцарский долг – позаботиться о беженцах. Его главными союзниками в этом деле кроме меня выступили епископ Конрад Хальберштадтский (который большую часть времени заламывал руки) и Дандоло (который хотел удостовериться, что кров и пища есть хотя бы у его бывших соотечественников). Поползли слухи, что последует вооруженное возмездие. Но Грегор и здесь проявил себя с лучшей стороны, уговорив всех именем Христа подставить другую щеку и верить, что предводители войска найдут мирное решение.

Вследствие чего предводители войска созвали совет, чтобы выработать мирное решение. Грегор подал прошение, чтобы ему позволили присутствовать, ибо он лучше любого барона в армии понимал Мурзуфла. Бонифаций ему отказал на том основании, что им придется иметь дело не с Мурзуфлом, а с Алексеем, о котором Грегор абсолютно ничего не знал. Поэтому Грегора на совете не будет. (В это время Грегор начал почти все свое свободное время проводить в молитвах перед алтарем.) Дандоло, однако, потребовал присутствия своего любимого лютниста, поэтому я получил ненавистную привилегию наблюдать за ходом совещания. Бароны, верившие неизвестно почему, что Алексей действительно имеет власть над своими подданными (Исаак к этому времени был отстранен от трона из-за слабоумия), отправили особого посланника, чтобы тот отчитал как следует императора за начавшиеся беспорядки. Можно подумать, это могло что-то изменить.

Хотя действительно кое-что изменилось. Когда французский посланник осмелился критиковать его величество в присутствии всех придворных, эти самые придворные (невзлюбившие Алексея, но еще больше невзлюбившие посланника) взяли дело в свои руки и принялись осыпать франка оскорблениями с таким неукротимым гневом, что самому императору даже не пришлось ничего говорить.

Вследствие чего Алексей прекратил все связи с пилигримами и, что еще хуже, прекратил поставлять армии провиант.

Наступил декабрь, а у нас не было ни еды, ни средств, чтобы ее купить.

Вследствие чего Бонифаций немедленно собрал отряды фуражиров, и в течение нескольких недель армия и новые беженцы хорошо питались благодаря трофеям, добытым в летних дворцах местных богачей. Отто Франкфуртский, как оказалось, необычайно ловко разыскивал тайники в дворцовых подвалах; весть о его таланте достигла ушей Бонифация.

Вследствие чего маркиз с большой неохотой, но все-таки назначил Отто начальником всех фуражиров.

Я временами посещал шатер Бонифация в качестве музыканта, чтобы приглядывать за происходящим. Когда ничего не остается, кроме как ждать, то хочется, чтобы это ожидание происходило там, где зарождаются все планы. Теперь, когда при маркизе постоянно находился трубадур-лизоблюд Рамбальд, меня звали реже, но на лютне я играл лучше, чем он. Пока я тихонько перебирал струны и напевал балладу Бертрана де Борна «Похвала и упреки» («Люблю наблюдать, как рыцари выгоняют людей из домов, и те бегут, отчаянно прижимая к груди свои пожитки»), Бонифаций диктовал письмо Алексею с предупреждением, что в самом скором времени армия исчерпает свои припасы, добытые в брошенных дворцах, и будет вынуждена начать разграбление близлежащих городов в поисках пропитания. И что долг Алексея как императора защитить эти города, и лучший для этого способ – кормить армию.

Алексей не ответил.

Вследствие чего под натиском просьб с моей стороны, а также со стороны Бонифация Грегор отложил в сторону свой молитвенник ровно настолько, чтобы продиктовать новое письмо Мурзуфлу, в котором он умолял грека вмешаться и предотвратить то, что, скорее всего, превратится в невиданный доселе буйный разгул.

Мурзуфл не ответил.

Вследствие чего Грегор вернулся к своим молитвам у походного алтаря.

В любую минуту, когда он не занимался воинской муштрой, не помогал своему брату и не заботился вместе со мной о беженцах, Грегора неизменно можно было найти стоящим на коленях перед алтарем. Как-то раз он признался мне дрожащим голосом, что, кажется, начал терять веру и это приводит его в ужас.

Вследствие чего он признался в своих страхах Его Бесполезному Преосвященству епископу Конраду, но полученный ответ его не удовлетворил.

Вследствие чего Грегор решил, что сам выведет себя на праведный путь, и стал еще больше молиться и поститься.

Вследствие чего он пришел к выводу, что с верой у него все в порядке, а вот Бонифацию веры как раз не хватает, потому и вся кампания запятнана. Короче говоря, Грегор подвергал свою бессмертную душу опасности, оставаясь с армией. Однако не мог ее оставить, так как дал клятву служить.

Вследствие чего он считал, что сам подвергается опасности из-за своей верности данному слову.

Это была прелюдия к меланхолическому безумию. Грегор верил, что остаток своих дней будет искупать грехи, которые он и армия уже совершили, а потом всю оставшуюся часть вечности отвечать за те грехи, которые армии еще предстоит совершить. (Почему он чувствовал личную ответственность за грехи всей военной кампании, для меня остается загадкой.) Я сопереживал его печали, но думал, что это даже хорошо для него: ему было необходимо избавиться от иллюзий. Прошлой зимой я сам едва избавился от заблуждений, что должен стать менестрелем-убийцей, а теперь он, подобно мне, испытывал разочарование в примитивных постулатах христианского рыцарства.

Тем временем остальные наши друзья пользовались передышкой. Глядя на Отто, можно было подумать, будто это он изобрел беременность, так он лебезил перед Лилианой. Они воспылали друг к другу сильнее прежнего. Считается, что женщина, вынашивающая ребенка, испытывает больше потребности в плотских удовольствиях, чем любая другая, так как у нее нет возможности каждый месяц очищаться от излишка женской сути. Не знаю, правда ли это по отношению ко всем женщинам, но с Лилианой дело обстояло именно так. Также считается, что беременность придает женщине невероятную гибкость. Я также не знаю, соответствует ли это истине, но Отто в этом не сомневался и подтверждал практически. Детали опущу. Думайте, что хотите, все равно вам не представить даже половины того, что творилось. В конце концов нам всем это порядком надоело, даже юному Ричарду, что говорит о многом.

Я не провел наедине с Джамилей ни одной минуты, но тем не менее общался с ней по нескольку часов в день. Заручившись защитой Бонифация, иудеи наконец начали отстраиваться. Их поселение медленно поднималось из руин на том же самом месте, но прежде всего они восстанавливали ткачество, так что сначала построили мастерские, а люди перебивались в тесноте, ожидая, когда будут построены их дома. Самуил, с которым больше всего считались в общине, первым получил законченный дом и дал приют стольким родным и друзьям, сколько поместилось под крышей, включая Джамилю. Дом, хоть и самый большой из всех, был невелик. Одна его стена почти упиралась в защитную ограду вокруг поселения. Было в нем всего четыре комнаты: главный зал, в котором семьи устраивались на ночь; справа – небольшой кабинет, временно переоборудованный в спальню для незамужних женщин и вдов (обитель Джамили); слева, ближе к ограде, находилась кухня; за ней начиналась лестница в личные покои Самуила, где стояла единственная в доме большая кровать. Но поначалу и там располагалось несколько престарелых раввинов, оставшихся без крова, так что Самуил спал на полу.

Джамиля ни разу не покинула пределов Перы, но мне позволили появляться на их территории несколько раз в неделю, что я и делал. Мы вместе музицировали, практиковались в языках, обсуждали с Самуилом и его многочисленными гостями политическую ситуацию (хотя у меня сложилось впечатление, что в мое отсутствие Джамилю не включали в подобные обсуждения). Мне даже разрешили присутствовать при зажжении последней свечи на меноре во время Хануки. [42]42
  Еврейский праздник, отмечаемый зимой в память возобновления богослужения в Иерусалимском храме. Сохранилось предание о том, что в храме был найден сосуд со священным елеем для возжжения восьмиствольного подсвечника (менора). В каждый из восьми дней Хануки на подсвечнике зажигают очередную свечу.


[Закрыть]Не могу сказать, что мне были особенно рады, но они знали, что я отираюсь возле Бонифация, а поэтому при случае могли кое-что у меня выведать.

Вспоминая, что там, под туникой у Джамили, я понимал, что мне представится возможность ласкать ее, как только она отбудет с нами в Святую землю, – и это была самая продолжительная, самая чувственная предварительная игра во всей истории плотских отношений, гораздо более эротическая, чем все усилия Отто и Лилианы. Мир вокруг нас рушился. Я это понимал и тревожился по этому поводу, даже делал, что мог, чтобы помочь ему, – но стоило мне оказаться возле Джамили, и я обо всем забывал.

Так продолжалось, пока войско не совершило набег на Перу, несмотря на защиту Бонифация, о которой вдруг все забыли. Впрочем, эта самая защита заключалась в основном в том, что у ворот Перы поставили двух воинов, которые все время играли в кости. Набег был первоначально совершен с целью отыскать зерно, но тут, как назло, в чьей-то бане слишком громко закудахтала спрятанная курица. Начался разбой, в результате которого, что поразительно, не пострадал ни один иудей, зато ни у кого не осталось ни еды, ни живности.

В тот вечер мародеры накормили весь воинский лагерь. Несмотря на мягкий выговор от Бонифация, их встретили как героев. Мы с Грегором пришли в ужас. Он постарался добиться аудиенции у Бонифация, но получил отказ; то же самое произошло с Джамилей и Самуилом. Я со свойственным мне упрямством и безнадежной глупостью решил, что знаю, как все уладить; но, разумеется, всего лишь продолжил партию «Вследствие чего», затянувшуюся на всю зиму. А именно: пошел к воротам Перы, где группа вооруженных мужчин с тревогой наблюдала, не появятся ли вновь мародеры-пилигримы. Меня узнали.

– Джамиля, – сказал я.

– Самуил, – возразили они и неохотно приоткрыли ворота.

Потом один из них, с длиннющим кинжалом, проводил меня до дома Самуила.

Я громко постучал в дверь. Голоса внутри о чем-то спорили, несколько раз прозвучало арабское название, которое я узнал: «Далалаталь-Ха'ирин» – «Путеводитель колеблющихся». Это было название книги мудреца Маймонида, любимого философа Джамили. Она иногда толковала мне кое-какие отрывки из нее, и было интересно, но у меня никогда не хватало терпения на философию. Сейчас ее голоса среди споривших я не услышал.

Дверь открыл слуга Самуила. Увидев меня, он обернулся и состроил горестную мину своему хозяину, сидевшему в тесной компании старейшин Перы. Собравшиеся решали проблему надвигавшегося голода, обсуждая тонкости иудейской философии. Еще немного – и дом начал бы приобретать жилой вид. Самуил поднялся с табуретки, на которой сидел, подошел к двери, отпустил слугу. Он выглядел так, словно недоумевал, откуда у меня такое безрассудство – остаться в живых.

– Неужели ты действительно думаешь, что мы станем говорить с любым латинянином после того, что вы сделали с нами сегодня?

– Мне нужна помощь Джамили, – сказал я. – Пусть она побудет толмачом. В разговоре с Исааком.

– Ты хочешь говорить с Исааком? – нахмурился Самуил. – Исааком бен-Мозесом? Зачем он тебе понадобился…

– Исааком Ангелом, – поправил я. – Старым императором. Помнишь такого?

Самуил заморгал, глядя на меня.

– Ты спятил?

Я промолчал, но тут у меня в животе неожиданно заурчало.

– Какое у твоего живота право урчать? Это я сегодня остался без ужина, – огрызнулся Самуил.

– Я тоже ничего не ел, – ответил я. – Ни за что не притронусь к ворованному.

Самуил горестно рассмеялся.

– Если только ты не хочешь вернуть нам украденное, то похвалы от меня не получишь. Если твой отказ от еды не принес никакого добра, то ты просто глупец, раз ходишь голодный, когда в этом нет никакой необходимости.

Я почувствовал обиду, но ничего не придумал в ответ. Джамиля на моем месте нашлась бы что ответить. За спиной Самуила раздался шум, он обернулся и, нахмурившись, заговорил по-арабски.

– Не будь смешным, – спокойно сказала Джамиля, подходя к нам. – Что там у тебя? – спросила она, обращаясь ко мне. – Самуил, прошу, позволь ему пройти.

– Мне нужна помощь Джамили, – сказал я и добавил, чуть не подавившись: – Господин.

– Самуил… – просительно начала Джамиля, а потом дала себе волю, обрушив на него поток слов, которых я не разобрал.

Он что-то ответил, потом она ответила. Оба придерживались рамок вежливости, но явно спорили. Мужчины в комнате, все как один, были поражены: Джамиля почти не проявляла своего обычного характера, но все-таки посмела возражать Самуилу с той твердостью, которой ни я, ни, как видно, Самуил и все остальные жители Перы в ней прежде не замечали.

В конце концов Самуил коротко и сердито махнул рукой, после чего повернулся ко мне. Он жестом пригласил меня войти и указал на подушку, единственное свободное место. Я покорно сел. Все уставились на меня. Без особого дружелюбия.

– Слышал, вы обсуждаете «Морэ Невухим», – сказал я, использовав иудейское название книги, чтобы выпендриться в бесславной попытке развеять холод, воцарившийся в комнате. – Вы слышали взгляды Джамили по поводу учения Маймонида? Очень интересно.

С тем же успехом я мог разговаривать со мхом.

– Если с ней что-то случится или ее уговорят совершить поступок, бросающий тень на нас, то ты расплатишься своей кровью, – объявил Самуил.

– Око за око, – быстро проговорил я.

– Вечно это высказывание приводят невпопад, – сказал Самуил. – Оно имеет отношение к справедливости, а не к мести и означает, что если я вырву тебе глаз, то сам по доброй воле предложу тебе свой глаз в качестве возмездия. Понятно?

Я кивнул.

– Око за око. Клянусь.

Джамиля сразу согласилась пойти со мной, чем привела меня в восторг. Переправа через бухту все еще работала, хотя в столь поздний час услуга подорожала. Когда церковные колокола отзвонили последнюю службу дня в холодных сумерках, мы зашли на территорию старого дворца, миновали Ипподром с его правдоподобными скульптурами, собор Святой Софии, множество садов, вход в водохранилище, пока не добрались до ворот дворца Вуколеон, теперешней обители Исаака на южном берегу. Путь был долгим для двоих голодных, идущих пешком.

– Ты готова? – спросил я перед воротами.

– Думаю, да. Вряд ли сейчас будет так же опасно, как в прошлый раз.

– Тогда вперед.

Императору объявили о приходе Блаженного из Генуи, вежливо напомнив при этом, что его императорское величество виделся с провидцем и его прелестной толмачкой в день освобождения его императорского величества из тюрьмы – освобождения, которому в немалой степени поспособствовал Блаженный. Нам не пришлось долго ждать, прежде чем нас пригласили войти.

Дворец Исаака выглядел скромнее Влахернского дворца (где сейчас жил его сын), но все равно поражал ослепительной роскошью. Его Старческое Величество принял нас в маленьком зале, полностью отделанном темным мрамором. Он был в пурпурных туфлях, пурпурном с золотом одеянии и даже с короной на голове и сидел за небольшим инкрустированным столом, накрытым к ужину. Исаак только что закончил угощать четырех преданных звездочетов, различного возраста и объема, – все они были в красных одеждах, украшенных жемчугом, все разомлели от обжорства. Посреди стола на подносе лежали остатки полутуши быка, как мне показалось. Один из любителей попялиться на звезды отколупывал кусочки мяса и швырял их радостным собачкам у ног Исаака. Я покачнулся от голода и вцепился в руку Джамили. Моя помощница в ответ тоже пожала мне руку.

– Садись! – велел Исаак.

Я предложил стул Джамиле, зная, что все равно император ничего не видит, но Исаак что-то почувствовал и гаркнул:

– Женщина может постоять! Это взаимная честь. Никто не сидит в присутствии императора, но я уважаю людей, которые действительно понимают, что такое власть, и делаю для них исключение. Садись! – И он подождал, пока я сел. Джамиля осталась стоять, слегка опираясь на мое плечо. – Я тебя помню, – продолжал Исаак. – Ты убедил моего брата-узурпатора отречься от власти. Ты тот, кто говорит с Богом.

– Когда Он считает нужным, – добавил я.

Джамиля переводила, нервно и виновато улыбаясь звездочетам. Они не очень обрадовались при виде соперника.

– Что ж, Он явно желает говорить с тобой сейчас, иначе я не позволил бы тебе войти, – объявил Исаак.

Джамиля перевела эту очаровательную завершающую фразу и тихо добавила, движимая отчаянием:

– Убеди его дать нам поесть.

– Скажи ему, что я лучше слышу глас Божий, когда через мою глотку проходит кусок мяса.

Джамиля робко перевела. Звездочеты, поняв, что мы с ними одного поля ягоды и бессовестно блюдем в первую очередь свои интересы, подобрели к нам и отрезали от огузка несколько кусков мяса.

– И среди мошенников порой встречается благородство, – заметил я.

– Не стану это переводить, – не глядя на меня, пробормотала Джамиля с любезной улыбкой.

Как только нас накормили и даже преподнесли отличного вина, Исаак захотел знать, какие такие слова Божьи генуэзский чудак может ему передать.

– Должен ли я изгнать своего сына-содомита? Или, быть может, нам перебить всех венецианцев? – с любопытством вопрошал император. – Я все могу. Стоит мне только шевельнуть пальцем, и земля под ними разверзнется, и они упадут в пропасть. Так мне сказали звездочеты. – И это говорил человек, который когда-то перехитрил легендарного императора Фридриха Барбароссу.

– Попроси его показать мне, как он это делает, – велел я. – Детишкам беженцев, что живут у нас в лагере, очень понравится такой фокус. – (Джамиля метнула в меня уничтожающий взгляд.) – Ладно, забудь. Скажи ему, чтобы не причинял вреда венецианцам. Пусть лучше заботится о них, чтобы по весне они смогли увезти отсюда мерзких франков и фламандцев. – Когда это послание Всевышнего было переведено, я дошел до самой сути: – Он должен кормить армию.

Джамиля засомневалась.

– Переводи, – велел я. – Не позволяй этим шарлатанам запугать себя. Все равно я больший шарлатан, чем все они четверо, вместе взятые, ты сама не раз убеждалась в моем мастерстве. – (Джамиля нервно улыбнулась.) – Поэтому скажи ему следующее: чтобы остаться властелином в этом мире, ему необходимы иудеи.

– Зачем? – захотел знать Исаак.

У меня был готовый ответ, но у Джамили нашелся ответ получше, который она и поспешила перевести:

– Иудеи изготовляют самые лучшие ткани и платят самые высокие налоги, и от религиозного преследования их может защитить только добрая воля императора и его покровительство, поэтому они ваши самые преданные подданные. Но сейчас они находятся в опасности из-за того, что ужасные пилигримы голодают.

– Поэтому, – завершил я речь, снова беря бразды правления в свои руки, – Исаак должен поставить у ворот Перы вооруженную охрану и послать пилигримам тысячу голов скота.

Джамиля нервно заморгала.

– Те, кому предназначалась эта тысяча голов, захотят отомстить…

– Они отомстят ему, но ничего, он справится – все-таки он император.

Она перевела мои слова, но убедить Исаака не удалось.

– Он думает, что проще перебить всех пилигримов, – пояснила Джамиля. – Честно говоря, я с ним согласна.

– Нет-нет, этого делать нельзя, – сказал я, слегка повысив голос, чтобы до Исаака дошло, насколько это серьезно. – Он должен заботиться о них всю зиму, чтобы в марте они смогли отплыть в Святую землю, где перебьют неверных, врагов Христа, и в то же время сами полягут на поле битвы, что очень удобно, согласись. Таким образом, враги и с Запада, и с Востока будут уничтожены. – Я щелкнул пальцами. – В одной битве. Если франки погибнут сейчас, то мусульмане пойдут на него через год. Скажи ему, что это слова Всевышнего!

Я по-театральному завопил и принялся размахивать руками для выразительности, но потом до меня дошло, что Исаак слеп, и тогда я перестал хлопотать: какой смысл было производить впечатление на звездочетов – все равно те успели задремать, положив голову на стол.

Мои предсказания не произвели ожидаемого эффекта. Оказалось, Исаак вовсе не желал слышать Слово Божье. Он хотел слышать, что все будет хорошо, что, ничего не предпринимая, он тем не менее затмит своим блеском сына-содомита и станет править миром до конца жизни, которая, по обещаниям всех четырех звездочетов, продлится еще восемьдесят лет, не меньше. Его крайне разозлило, что Бог посмел предписывать самому Исааку сделать какое-то усилие. И хотя император был слишком напуган, чтобы перечить Блаженному из Генуи, который помог ему снова взойти на трон, он не желал больше выслушивать слова, приводящие его в уныние. Поэтому пообещал, что сделает все возможное, щедро расплатился за оказанные услуги, а затем выпроводил Блаженного навсегда.

Мне казалось, я добился чего-то хорошего. На самом деле всего лишь сыграл свой раунд.

Вследствие чего на следующий день императорские отряды отбили у пастухов тысячу голов скота, перегоняемого на бойню, и доставили на другой берег в лагерь пилигримов без каких-либо официальных объяснений.

Вследствие чего тем же вечером толпа оставшихся без мяса горожан прокралась в бухту при ярком свете полной луны, наполнила лодки смолой, сухой растопкой и подожгла. Затем лодки направили в сторону венецианского флота (разумеется, только потому, что лучший способ заставить воинов покинуть город – это уничтожить их единственное средство передвижения). Моряки на вахте, ясно видевшие при свете луны, что на берегу происходит какое-то движение, отогнали лодки абордажными крюками к самому входу в бухту, где их подхватило босфорское течение и унесло в Мраморное море, и они продолжали плыть, ужасные с виду, но совершенно безобидные. (Именно тогда мой оптимизм начал уменьшаться.)

Вследствие чего, несмотря на празднование Рождества на обоих берегах бухты, греки беспрепятственно предприняли очередную вылазку против врага в день Нового года. По византийскому календарю это был самый главный праздник. Традиционно в календы января люди прощают друг друга и возобновляют дружеские отношения, но также при этом учиняют беспорядки.

Стояла кромешная тьма, тонкий полумесяц нырнул за горизонт. Толпа на этот раз выступила более сплоченно, связав вместе семнадцать кораблей, перевозивших древесину, так что из гавани на флот двинулась целая стена огня. Тысячи греков забрались в темноте на оградительную стену понаблюдать за пожаром, который, как они надеялись, превзойдет тот, что причинил ущерб городу. Венецианцы, по-прежнему не терявшие бдительности, вновь отразили атаку – им опять помогли абордажные крюки и течение Босфора.

Вследствие чего с этого дня начались бесконечные стычки между греками и латинянами под любыми предлогами, если, конечно, кто-то удосуживался искать эти предлоги. Я же теперь пришел к выводу, что от всех моих усилий дела становятся лишь хуже – даже когда мне помогает Джамиля, – и смирился с ролью стороннего наблюдателя на какое-то время. По правде говоря, трудно было сделать что-то полезное, когда постоянно хотелось есть. Продуктов становилось все меньше.

Кое-кто из предприимчивых греков по-прежнему торговал на берегу, но цены у них были неслыханные: за буханку, стоившую раньше две монеты, теперь просили двадцать три, и то после того, как хлеб зачерствеет. Прошел слух, что рыцари убивают и поедают своих собственных лошадей, что, по понятиям рыцарства, приравнивалось почти к каннибализму. Пера снова подверглась набегу. После того как выяснилось, что там нечего красть, Бонифаций с яростью проклял всех мародеров и послал извинения старейшинам общины, заявив, что злоумышленники высечены. При этом он просил старейшин позволить Джамиле из Александрии сопровождать армию, когда она выступит в поход в начале марта. Тут не крылось никакого коварства: Джамиля в качестве проводника была истинным и неожиданным благом.

Все ложились спать голодными. Началось дезертирство.

Вследствие чего Бонифаций решил, что придется вступить в прямую конфронтацию со своим бывшим прихвостнем, императором Алексеем. Ему понадобились хорошие воины.

Вследствие чего:

Праздник святого Луция,

8 января 1203 года

Мне предстоит написать о победе, хотя я чувствую себя побежденным.

Маркиз Бонифаций, который отказывался иметь дело со мной после того позорного случая с Мурзуфлом, приказал оставить на время молитвы и пост и присоединиться к почетному караулу для сопровождения его во Влахерну. Я подчинился, ибо такое мой долг. Брат Отто ехал со мной.

Имея при себе только щиты, без оружия, мы приблизились к дворцовым стенам с той же стороны, что и вся армия в прошлом июле. Маркиз намеревался потребовать встречи с Алексеем. Не знаю, согласился бы Алексей поговорить с маркизом; нам так и не представилась возможность выяснить это. Не успели мы достигнуть стен, как подверглись нападению из засады: большой отряд отъявленных головорезов возглавлял не кто-нибудь, а сам Мурзуфл. Он поджидал со своими людьми за холмом, перед которым прошлым летом армия разбивала лагерь. От шпионов он узнал, что мы приближаемся и что у нас нет при себе оружия, а значит, мы не ставили себе никаких кровожадных целей. И тем не менее он напал на нас с кровожадностью и в полном боевом вооружении. Думаю, он поступил так из желания прославиться в любимом Станполи и стать героем для горожан, ибо они теперь нас ненавидят и восхищаются любым, кто причиняет нам зло. Это нам-то, пилигримам, хотевшим всего лишь оказать услугу империи. И тем не менее мы заслужили все плевки, все проклятия и все ругательства, обрушившиеся на нас с тех пор.

Даже не попытавшись поговорить или предостеречь от приближения к стенам, Мурзуфл и его люди встретили нас воинственными криками и дождем стрел, выпущенных нам в спину. Просто чудо, что никто в арьергарде не был сбит с лошади, ибо нас атаковали так внезапно, что мы даже не успели воспользоваться копьями. Тогда Мурзуфл дал пронзительный сигнал горном лучникам на стенах Влахерны.

Еще полгода назад я бы с восторгом описал короткую схватку, что последовала затем, но сейчас мне не хватает мужества для подробностей. Достаточно сказать следующее: когда греки схватятся с нами в открытом поле, мы их одолеем. Мы всегда будем выходить из схваток победителями, это никогда не изменится, ибо мы воюем лучше. Когда-то я считал, что это означает, будто Господь на нашей стороне, но сейчас знаю, что мы просто лучше натренированы сражаться и убивать, и я больше не думаю, что Христос к нам благосклонен. Но все равно мы сражаемся лучше, как по отдельности, так и в составе отряда. Как только мы пришли в себя, сразу стало ясно, что в этой схватке победителями выйдем мы.

Но потом перевес вроде бы оказался на стороне греков. Мы побросали наши копья, ибо враг подошел слишком близко. Я крикнул воинам, чтобы они стали стеной между маркизом Бонифацием и наступавшим врагом, превосходившим нас в численности по меньшей мере вчетверо – то есть нас была дюжина, а их человек пятьдесят. Но тут лучники на стенах Влахерны начали стрелять нам в спину, так что мы оказались между молотом и наковальней. Мурзуфл и его люди атаковали нас укороченными копьями (хотя греки плохо владеют копьем). Я послал двух лучников противостоять стрелкам на дворцовых стенах. У нас осталось четверо лучников и шестеро всадников, которых я выстроил перед Бонифацием, заняв позицию в центре и поставив Отто справа от себя. Но лошадь слева от меня шарахнулась в сторону, испугавшись стрелы с привязанным к ней большим красным шарфом. Все это, разумеется, было спланировано заранее, ибо как только между мной и всадником слева образовался проход, в него ринулся Мурзуфл, подстегнув коня и занеся топор, чтобы снести Бонифацию голову.

В ту секунду я мало что мог сделать – Мурзуфл находился слева от меня, а меч я держал в правой руке. Поэтому я быстро развернул Самму налево, стряхнул правое стремя и обрушился на Мурзуфла. Он хоть и сидел в глубоком седле, но не удержался, и мы оба, перелетев через его коня, с глухим стуком упали на землю. Он по-прежнему держал топор высоко над головой, и я пригвоздил его оружие, всадив меч в топорище.

Мурзуфл довольно крепок для грека, но все же слабее меня. В первую секунду он опешил от такого маневра, лицо его вспыхнуло, когда он понял, что не может поднять топор. А потом он посмотрел наверх, узнал меня и начал хохотать, так что я почувствовал, как сотрясается под кольчугой его тело. И замечание он отпустил совершенно безумное: «Надеюсь, когда ты ходишь по бабам, то ведешь себя с ними не так грубо, германец!» После этого он начал выкарабкиваться из-под меня. За это время Отто успел прикрыть Бонифация собой. Я слышал, как он кричал мне, чтобы я прикончил Мурзуфла. Грек тоже это услышал и выпустил из рук топорище.

– Теперь я безоружен! – сказал он. – Ты станешь убивать безоружного? Разве это не противоречит рыцарскому кодексу?

(В те дни, когда я часто обедал в его доме, мы говорили о рыцарстве, и он проявлял интерес к рыцарскому кодексу.) Я прижал плашмя к его горлу свой меч.

– Ты очень мне навредил, – сказал я. – Ты человек без чести и не заслуживаешь, чтобы с тобой обращались по правилам чести.

Я занес меч, чтобы пронзить его горло, и почувствовал, как собственное горло сжалось от сознания, что я должен убить человека, которого когда-то считал другом. Но не успел я взмахнуть мечом, как Отто предостерег меня криком. Я поднял глаза: лучники на стенах Влахерны собрались выпустить в меня облако стрел. Пришлось скатиться с Мурзуфла – иначе бы не уцелел; поразительно, как его самого не сразили те стрелы. Они продолжали падать дождем, но теперь он оказался в стороне от их траектории и смог (бросив свой испорченный топор) убежать обратно в ворота. Его люди, как только увидели, что он выбит из седла, сразу разбежались, ибо все они были трусливы.

Бонифаций отказался от своего намерения переговорить с Алексеем, и мы поспешно вернулись в лагерь. Маркиз широко оповестил всю армию, что его верный зять спас ему жизнь в схватке с подлым Мурзуфлом, но лично мне ничего не сказал и не сделал ничего такого, чтобы возродить между нами былую дружбу. Поэтому я возвращаюсь к своему самому важному делу – молитвам.

Вследствие чего Грегор снова занялся очищением собственной разочарованной души.