Текст книги "Трон императора: История Четвертого крестового похода"

Автор книги: Николь Галланд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 42 страниц)

Священников, державшихся в стороне, беспокоила эта двойная ересь: во-первых, пилигримы устроили небольшой турнир (а турниры им были запрещены), во-вторых, все это было затеяно для того, чтобы защитить собственность иудеев, Но потом и священники убедились в разумности предпринятых мер: воины таким образом поддерживали боевую форму и в то же время выплескивали лишнюю агрессивность. Я предложил, чтобы команда, противостоящая Грегору, пожертвовала свой «выигрыш» на строительство зимних хижин для священников, и тогда у тех пропали последние сомнения по этому поводу. Все это сделало из иудеев своего рода местных знаменитостей, так как именно из-за них (хотя они сами того не желали) был устроен настоящий рыцарский турнир, совсем как в былые времена. Пере это не особенно помогло, зато уберегло ее жителей от дальнейших бед и, по крайней мере, помогло заполнить время до возвращения основной части армии.

А потом основная часть армии все-таки вернулась. На несколько месяцев раньше, чем мы ее ждали.

52

Никакой официальной причины названо не было, но глашатаи распустили слух, что император Алексей решил вернуться домой раньше намеченного срока, когда до него дошли известия, что отношения между пилигримами и греками день ото дня все хуже. И это несмотря на усилия Грегора примирить обе стороны.

Глашатаи объявили, что возвращение неизбежно. Грегор собирался на границу лагеря, чтобы приветствовать триумфальное возвращение тестя. Все назначенные поединки были отменены. Иудеи, включая Джамилю, ретировались в пока что не отстроенную Перу и замкнули за собой ворота. Беженцы, пострадавшие при пожаре, бросились наводить в лагере порядок, чтобы продемонстрировать вернувшимся воинам, что они не зря так долго пользуются предоставленным кровом.

День или два мы все пребывали в состоянии тревожного ожидания. Ни я, ни Грегор не хотели видеть Бонифация, но по Отто мы искренне соскучились. Мне также было любопытно, как пережила этот поход Лилиана. Получив возможность общаться (в определенных пределах) с желанной женщиной, я проникся к Отто сочувствием.

А потом к нашей хижине пришел глашатай и сообщил Грегору о том, что армия уже на подходе (в несколько расстроенном боевом порядке, но все-таки не толпой). Грегор надел свой лучший официальный наряд и уселся на самый высокий сундук, пока оба Ричардуса шнуровали ему сапоги. Я ради практики стал наигрывать «Календу мая», безвкусную песню, о которой даже ни разу не вспомнил на протяжении трех благословенных месяцев.

Раздался стук в дверь. Я отложил лютню и пошел открывать, ожидая увидеть гонцов от Бонифация, пришедших за Грегором.

За дверью оказалась Джамиля. Вид у нее был серьезный. Не то чтобы мрачный, а скорее безрадостно покорный.

– Что на этот раз понадобилось Самуилу? – поинтересовался я вместо приветствия.

Она покачала головой.

– Ты унижаешь себя, опускаясь до такого примитивного цинизма, – сказала она. – Прийти сюда была моя идея.

– И что это за идея? – поинтересовался из хижины Грегор.

Он для пробы согнул и разогнул колени, проверяя крепость шнуровки, удовлетворенно кивнул и взмахом руки отправил Ричардусов по своим делам. Они снова уселись за шахматы.

Джамиля протянула руку, и я взял ее, делая вид, что помогаю ей переступить порог. Мы никогда не упускали возможности коснуться друг друга, хотя нам ни разу не выпал шанс проделать это наедине с тех пор, как она воссоединилась со своим племенем.

– Пока Бонифаций отсутствовал, я пользовалась чересчур большой свободой, – сказала она.

– Не слишком большой, – пробормотал я.

Джамиля пропустила мое замечание мимо ушей. Я понял намек и оставил всю надежду на игривую болтовню до конца ее визита.

– Уверена, что за последние несколько месяцев в лагере меня многие узнали в лицо, – сказала она Грегору. – До Бонифация или уже дошел слух, что я не погибла при пожаре в Пере, или дойдет в самое ближайшее время. Я не хочу возобновлять с ним бессмысленную игру в прятки теперь, когда он вернулся. Лучше мы с Самуилом отправимся к нему в качестве представителей иудейской общины и попросим о защите Перы, а за это я предложу свои услуги проводника, когда армия двинется на Египет.

Видя, что мы оба готовы возразить, она подняла руку, предупреждая наши протесты, но обратилась только к Грегору:

– Господин, вы поступили очень благородно, пытаясь сохранить наш строительный лес, но для воинов это превратилось в игру. Мы даже не осмеливаемся начать строительство, а то вдруг через несколько дней этот лес опять перейдет к команде противника. Вы умерили разграбление с помощью турниров, но вам не удалось его остановить. Это может сделать Бонифаций – все-таки он обладает большей властью, чем вы.

– Но если ты… – начал я возражать.

– Если я отправлюсь к нему на виду у всех как представитель иудейской общины, он не сможет и дальше утверждать, что я сарацинская принцесса. И не сможет также заявить, что Грегор прячет меня тайком от всех. Вся моя прежняя ценность в качестве разменной пешки исчезнет, но я тут же вновь стану ценной персоной, когда предложу свои услуги проводника. Если я так поступлю, то Пера обретет защиту.

Мы с Грегором в один голос начали возражать, тогда она слегка развернулась ко мне и, перекрывая наши голоса, договорила:

– И я останусь с тобой и отправлюсь в Святую землю.

Тут я проглотил все свои возражения, Грегор что-то озабоченно промычал, потом пожал плечами.

– Я не вправе диктовать тебе, как действовать, – наконец изрек он. – Но мне кажется, дело гораздо рискованнее, чем ты думаешь. Для нас обоих, Джамиля. – Он поднялся, потянулся за поясом с мечом и начал его застегивать. – Сейчас подъедет свита Бонифация, поэтому я отправляюсь на границу лагеря, чтобы приветствовать их. Полагаю, ты не просишь меня о чем-либо ему сообщать.

Она покачала головой.

– Я сама это сделаю. Я хотела вам первым рассказать, чтобы вы потом не удивлялись. Мы обратимся к Бонифацию сегодня вечером на пиру по случаю его возвращения.

Направившись к двери, Грегор сказал:

– Будем надеяться, что это не единственная хорошая новость. Если захочет Господь, вечером мы также услышим, что долг выплачен и нас здесь больше ничего не держит. Ну, я пошел.

Видя, что Ричардусы не собираются сопровождать его, я свистнул им и спросил:

– Разве вы не хотите пойти со своим хозяином и увидеть возвращение войска?

Они переглянулись, безразлично пожали плечами и покачали головами.

Грегор внимательно оглядел всех присутствующих.

– Эй! – сухо сказал он, скрывая улыбку, что давалось ему с трудом (уж очень это было для него непривычно). – Ричардусы, идемте со мной, проявите уважение к нашим командирам.

Оба слуги подскочили, и внук, проигрывавший партию, сделал вид, что случайно толкнул шахматную доску, фигуры переместились со своих клеточек, и таким образом партия была закончена.

– Прости, – сказал он с притворным раскаянием и подал деду накидку.

Потом, набрасывая на себя плащ, он на секунду замер, оглядел хижину, совсем как Грегор, и, задрав голову, многозначительно протянул:

– А-а-а! – Он буквально давился от смеха. – Наконец-то он с ней переспит. Когда моя очередь, Джамиля?

Мое смущение уступило место возмущению.

– Она тебе не какая-нибудь шлюха!

– А жаль, – сказал Ричард, бросая на нее жадный взгляд.

К сожалению, он вступил в пору полного созревания примерно в то же самое время, когда Лилиана попала к Бонифацию, и теперь ужасно нас раздражал.

Джамиля просто улыбнулась.

– Я гожусь тебе в матери, – сказала она ему.

– Ты сама рассказывала нам об Эдипе, – парировал он.

– Ричард! – резко окликнул парня Грегор, тот сразу состроил постную мину, спрятался за спину деда, и все трое наконец убрались из хижины, хлопнув дверью.

Наступила тишина. Мы с Джамилей остались одни, нас разделяли всего несколько дюймов. Она подняла руку и небрежно сбросила с головы ленту, которая упала на пол. Я схватил ее за другую руку.

– Я пришла не за этим, – тихо сказала она, не глядя на меня.

– Знаю.

– Я пришла только затем, чтобы сказать Грегору…

– Ты пришла сказать Грегору, что остаешься с этим племенем, а не с тем. И вот теперь мы вдвоем. Спустя каких-то сто шестнадцать дней.

– Сто семнадцать, – поправила меня Джамиля.

Она шагнула ко мне, словно собираясь начать танец, небрежно, как будто это было для нас привычным делом. Просунув свободную руку между моим локтем и боком, она провела кончиками пальцев вдоль моего позвоночника. Я отпустил ее вторую руку, мы крепко обнялись, и она зарылась лицом в мое плечо. Не отрываясь щекой от меня, она подняла лицо ко мне, и я поцеловал ее в губы.

– На этот раз нам никто не помешает по меньшей мере несколько часов, – прошептал я.

– Не искушай судьбу подобными словами, – предостерегла она, улыбаясь.

Я подвел ее к походной кровати Грегора, нашей единственной попытке придать суровой хижине жилой вид. Теперь среди нас не было женщин, а с ними почти совсем исчез уют. Но Ричардусы повесили в этом углу занавески, чтобы хозяину было теплее спать, а сами вместе со мной устраивались на ночь на циновках в центре комнаты. Я опустил занавески, затемнив кровать и создав ощущение изолированности от всего мира, а потом мягко толкнул Джамилю на наше ложе и опустился перед ней на четвереньки, словно заботливая медведица перед раненым детенышем. Джамиля протянула ко мне руки и обняла за шею.

Я повалился на нее и целую минуту целовал ее лицо, чувствуя, как ее руки ласкают мое тело, пытаясь добраться до пояса под туникой.

– Нет, сначала я тебя раздену, – прошептал я. – Именно на этом месте нас прервали прошедшим летом, помнишь?

– Ты не очень-то торопишься, – сказала она.

– Стараюсь быть вежливым, – ответил я, притворяясь оскорбленным. – Тут нужно соблюдать определенный этикет.

– Да, сначала ты расшнуруешь мою тунику, затем стянешь…

– Нет! – Я сел на колени, посадил ее и потянулся к ее спине. – Никогда бы не позволил себе такой грубости, как просто расшнуровать твою тунику, – сказал я, начиная расшнуровывать тунику. – Сначала я должен написать в твою честь восемьдесят семь любовных стихотворений, и в каждом из них будет воспеваться пшеница, растущая в полях, восходящее солнце, твоя красота, что ценнее золота, и моя собственная доблесть, порожденная плотским желанием, хотя оно тебя не запятнает, в том я клянусь. Затем положу эти стихи на музыку «Календы мая» и стану шепотом распевать их рядом с твоим окном под покровом ночи. А потом, если они тебе понравятся, ты должна бросить мне из окна свой рукав.

– Рукав? А почему он не на мне? Или какой-нибудь другой поклонник успел освободить меня от одежды, пока ты был занят серенадами?

– Вот именно, – сказал я, продолжая расшнуровывать тунику. – Это был молодой Ричард.

– И мне понравилось?

– Но мои любовные песни тебе понравились больше.

Она состроила гримасу.

– Так и знала, что ты это скажешь.

– После того как ты подаришь мне свой рукав, я приму участие в турнире, а рукав будет привязан на конце моего копья.

– Нет! В самом деле? – Она зашлась смехом. – Галантная поэзия мучительно жестока. Просто из любопытства, – продолжила она, когда я закончил возиться со шнуровкой, – если бы ты должен был просто снять с меня одежду, чтобы овладеть мною, что бы ты сделал, после того как расшнуровал мне тунику?

Одна только фраза «снять с меня одежду, чтобы овладеть мною» настолько меня возбудила, что я мгновенно потерял всякую ловкость и не смог ее дальше раздеть, будто весь мой ум сосредоточился в одной-единственной части моего тела – и это были не пальцы.

– Мм. Это зависит от твоего желания, насколько быстро я должен увидеть тебя обнаженной.

Она рывком притянула к себе мою голову.

– Я хотела этого еще в прошлом году, – прошептала она и поцеловала меня. – И до сих пор хочу. Немедленно.

Я чуть не потерял сознание от восторга.

– Если шнуровка достаточно ослаблена… – начал я нервно, а сам провел рукой по ее спине, проверяя, насколько свободней теперь стала туника, после чего заставил Джамилю привстать. – Тогда, думаю, нужно поднять особу и посмотреть, получится ли снять с нее платье прямо через голову – ага, получилось!

Я снял с нее тунику и отшвырнул через голову, стоя на коленях на кровати. Джамиля осталась в одной длинной сорочке, и я с жадностью смотрел на нее, улыбаясь.

– Но разумеется, я бы никогда не подверг тебя такой грубости, как просто взять и сорвать с тебя тунику. Сделаем все как положено, утонченным образом. Сначала выиграю турнир, – сказал я, разглядывая, что можно, под тонкой льняной сорочкой.

Мне показалось, что груди у нее чуть больше, а талия чуть тоньше, чем они выглядели, когда она была полностью одета. Это нисколько не повлияло на мое желание, просто я умирал от любопытства самолично разглядеть все подробности. Как странно, что я так много о ней знал, хотя видел всего лишь полоску ее живота.

– После этого ты должна каким-то образом дать мне знать, что мы можем встретиться наедине и обменяться невинным поцелуем.

– А как я дам тебе знать? – спросила она, опустилась рядом со мной на кровать и, приподняв подол сорочки, начала отвязывать чулки. – Прислать тебе чулок?

Когда она сняла обувь, я и не заметил, а теперь она стянула короткие, до колен, чулки и предложила мне их вместе с подвязками.

Я принял дар дрожащими руками, но тут же отшвырнул в сторону, бросив на нее неодобрительный взгляд.

– Для первого раза сгодится, если нет ничего другого, но на будущее, умоляю, выбери более изысканный знак. Такой грубый предмет, как нижнее белье, говорит о недостатке утонченности. Мы же воспитанные люди, в конце концов; мы же вовсе не планировали… О боже мой, о господи…

Речь моя оборвалась, ибо она, завладев моими руками, направила их под сорочку и прижала мои ладони к мягкой ложбинке в том месте, где ноги соединялись с туловищем.

– Я не могу дольше рассуждать о предмете, в голове туман, – пожаловался я.

– Слава богу, – прошептала она и придвинулась ближе.

От ее теплого тела исходил особый аромат. Я рывком снял с нее сорочку свободной рукой, и тогда она предстала передо мной совершенно обнаженная, и моя рука оказалась совсем близко от того места, куда я стремился всем своим существом.

Ее кожа была темнее, чем у тех женщин, что я видел обнаженными, но даже при этом тусклом свете она не утратила своего блеска.

– Идеальным мое тело не назовешь, – сказала она.

– Это твое тело, оно обнажено, и оно рядом с моим, – ответил я. – Это не просто идеально, это чудесно.

– От обнаженности больше толку, если обнаженных двое, – сказала она и потянулась к моему поясу.

Я перехватил ее руку, прежде чем она дотронулась до него, и поцеловал каждый пальчик по очереди.

– Я сам все сделаю, а ты лучше ляг и постарайся смириться со своей судьбой.

– Есть ли опасность, что в моей судьбе примет участие твое тело? – спросила она с игривостью, окрашенной нетерпением. – Или ты намерен одними разговорами довести меня до наивысшей точки наслаждения?

Я развязал пояс и посмотрел на нее с удивлением.

– Неужели ты пребываешь в заблуждении, что тебе это понравится? Прости, но у нас, христиан, все по-другому.

Она приподнялась на одном локте, призывно и дерзко выставив полную грудь.

– Если ты немедленно не разденешься, то я завернусь в одеяло и пойду предлагать себя молодому Ричарду, – сказала она.

Ее нахально выставленная грудь словно умоляла о ласке, поэтому вместо ответа я припал губами к соску и провел по нему языком. Она упала обратно на кровать.

– Ну вот и начало, – произнесла она странным голосом, лежа на спине и слегка выгнувшись подо мною.

– Эй! – раздался знакомый голос. – А где все?

Я зарылся лицом в ее грудь, чтобы заглушить горестный крик, и почувствовал, как она вздрогнула, подавляя смех, а потом подняла голову и чмокнула меня в висок.

– Однажды, когда-нибудь, – прошептала она мне на ухо, – я заставлю тебя раздеться.

– Грегор, где ты, храбрый рыцарь? – пропел веселый голос на мелодию германской застольной. – Где сумасшедший бритт? Верные слуги, молодой или старый? А, вот и один хотя бы! Большой брат!

А потом послышался смех Отто, прерываемый голосом Грегора, полузадушенным, но счастливым.

К этому времени я успел напялить на Джамилю сорочку; она ее одернула, набросила тунику, и я умудрился кое-как ее зашнуровать.

– Бритт здесь! – с сожалением выкрикнул я, как только Джамиля кивнула мне в темноте, и отдернул занавеску.

53

В дверях, освещенные заходящим солнцем, толпились Грегор и Ричардусы с Отто и Лилианой.

Даже в полутемной комнате было видно, что Лилиана расцвела, как роза, и пышет здоровьем. Выглядела она гораздо энергичнее и веселее, чем когда я приветствовал ее на территории Бонифация в наряде наложницы. Грегор встретил их перед хижиной и теперь заканчивал с ними обниматься.

– Лилиана! Ты просто красавица! – воскликнул я.

– Это в тебе говорит похоть, – сказала она с улыбкой, указывая сначала на женскую ленту, валявшуюся посреди комнаты, а потом на мою тунику, оттопыренную спереди. – И кому ты обязан… Джамиля!

Она пришла в восторг, поняв, с кем я был за занавеской и кто теперь смущенно собирал свои чулки. Через секунду женщины уже обнимались, целовались и хихикали. Ричардусы ухмылялись так, будто застукали меня за совершением инцеста.

Джамиля отступила на шаг и оглядела Лилиану с ног до головы округлившимися глазами.

– Лилиана… – начала она, но подруга зашикала на нее.

– Погоди, – сказала она, как заговорщик. – Сначала мы сообщим важную и запоздалую новость хозяину дома.

– Я бы не стал называть это домом, – весело проворчал Отто, снимая с плеча кожаную сумку. – Хотя все лучше, чем шатер. Неплохо было бы вернуться в Германию, где знают, как обеспечить земные блага! Брат, – продолжал он, обращаясь к Грегору, – вели мальчишке зажечь лампу и позволь показать тебе важное письмо из дома.

Пока Ричард возился с лампой, мы с его дедом выдвинули на середину комнаты сундук. Ричард поставил лампу на сундук, и все сгрудились вокруг него: мы с Джамилей рядышком, Грегор в одиночестве, Лилиана и Отто, практически прилипшие друг к другу. Отто обхватил ее обеими руками, и они двигались как одно тело, она даже рукой не могла пошевельнуть, и ему приходилось убирать ей волосы с лица, словно они ему мешали глядеть, а не ей.

Оба – в особенности он – выглядели такими влюбленными, что мое недавнее поведение с Джамилей казалось вполне пристойным.

– Нам многое нужно рассказать, – произнесла Лилиана.

– Начинайте немедленно, – приказал Грегор.

Влюбленные глядели друг на друга тем самым говорящим взглядом, который у других вызывает раздражение, и вели разговор одними глазами, гордясь тем, что слова им не нужны. Отто потянулся за кисетом, висевшим на поясе, но Лилиане до него добраться было легче, поэтому именно она его отвязала. Из кисета она вынула кожаный мешочек поменьше, который и передала Отто. На наших глазах Отто развязал тесемки, вынул из мешочка небольшой листок пергамента, сложенный вчетверо, и отдал Грегору. На сгибе пергамент был запечатан воском, а еще воском была смазана целиком одна сторона, чтобы остался след от печати: пятилепестковый цветок зверобоя.

– Когда наш король Филипп послал гонца из Германии за новостями, тот заработал дополнительную плату за доставку этого частного послания помимо главного.

– Это моя печать, – зачем-то сказал Грегор.

Отто жестом показал, чтобы брат открыл письмо. Грегор сломал печать кончиком кинжала, развернул пергамент, потом еще раз, и листок лег тюльпанным бутоном на его большую ладонь. Пергамент был старый, тонкий и мягкий. А в самой его серединке пристроилась прядка бесцветного пуха, перехваченная голубой ниткой. Грегор уставился на нее во все глаза.

– Сказать, что это такое? – нетерпеливо спросил Отто.

– Я и сам вижу. Это пух, – удивленно ответил Грегор, продолжая не отрываясь смотреть в сердцевину листка.

– Это волосы, – поправила его Лилиана. – Детские волосы.

– Это волосы твоего сына, Грегор, – улыбнулся Отто. – Ты сделал из меня дядю.

Грегор резко вдохнул и чуть не выронил пергамент. Лилиана спасла листок из огромной лапищи, мы с Джамилей начали его поздравлять на наших родных языках, учиняя небольшую какофонию, а Грегор, поднявшись, отвернулся от нас, переполненный чувствами. Отто вскочил, огрел его по спине, бросился обнимать.

– Открой мой ранец, бритт! – выкрикнул он, указывая на кожаный мешок возле двери. – Вынь оттуда бурдюк. Я привез из Фракии лучшее вино. Специально приберег для такого случая. Так давайте же все выпьем прямо сейчас.

Он хлопнул в ладоши и завел очень бойкую германскую песенку.

Будь на его месте кто-нибудь другой, я бы решил, что он притворно веселится из вежливости или в насмешку. Но Отто никогда не тратил времени на вежливость и был слишком безыскусным, чтобы изображать интерес просто так, ради развлечения. Он действительно искренне радовался за удачу другого человека. Как трогательно было видеть его бескорыстие.

– Десять пальчиков на ручках и десять на ножках? – спросила Джамиля, когда бурдюк пошел по кругу.

К этому времени Отто завершил куплет с глупыми прыжками и кручением бедрами, а Грегор успел взять себя в руки, чтобы присоединиться к нам. В уголках его глаз застыли слезы.

Я сделал глоток вина. Оно было весьма неплохое, но у Мурзуфла мы пили и получше.

– Такой маленький человечек, а уже с волосенками? Верный признак мужского здоровья, – одобрительно провозгласил я.

– Это волосы на голове, а не на щеках, – сказала Джамиля. – А как чувствует себя его мать?

– По словам курьера, со здоровьем у нее все в порядке, но она просила передать на словах, что если Грегор захочет еще одного ребенка, то ему придется обзавестись бастардом.

– Выпьем за Маргариту, – с теплотой объявил Грегор.

Мы выпили за здоровье Маргариты, затем за здоровье Грегора, затем за здоровье младенца, которого назвали в честь обоих дедов: Герхард Бонифаций. Мы даже выпили за здоровье одного из них.

– Мазел тов, [41]41
  Пожелание счастья и удачи на иврите.


[Закрыть]господин, – сказала Джамиля, а затем перевела твердый взгляд на вернувшихся из похода. – Но это не все. У вас есть и другие новости.

– Только не для Грегора, – весело ответил Отто и хлопнул брата по плечу. – Остальное он воспримет всего лишь как шум.

– Нет-нет, – возразил его брат, – я уже пришел в себя. Как-никак не я ведь его рожал. Расскажите нам свою историю. – Он показал на Лилиану: – Вам явно есть что рассказать, судя по результату.

Влюбленные опять поворковали с минуту, ведя бессловесный любовный разговор, который так досаждает окружающим.

– Так вот, – наконец самодовольно произнес Отто, – если говорить без церемоний, то я обставил маркиза, и дама досталась мне.

– Чушь собачья! – рассмеялась Лилиана. (Она единственная женщина из всех, кого я знаю, которая может позволить себе грубость и при этом не теряет женственности.) – Давай лучше я объясню.

– Начни с самого начала, еще до того, как мы вступили во Фракию, – сказал Отто, словно речь пойдет о старой и любимой семейной легенде, которую оба знали наизусть.

Лилиана покорно пожала плечами.

– Бонифаций хотел оставить меня при себе, как вы знаете, а я не видела причин возражать.

– Мы оскорблены и разочарованы, – сказал я.

– Отчего? Джамиля ушла, а вместе с ней, как я предполагала, должен был уйти и ты. А еще я предполагала, что Отто найдет себе другую женщину, потому что он не может без них обходиться.

– Но ты скучала по мне, – подсказал Отто, чтобы она не забыла.

– Конечно скучала, – сказала Лилиана, словно это было настолько очевидно, что даже не стоило упоминания. Она похлопала его по руке. – Я скучала по всем, но особенно по тебе. – Вновь переключившись на нас, она продолжила: – Я действительно думала, что он должен найти себе другую женщину, вы сами это знаете. Наше несуразное племя распадалось, как я считала. Если бы я попыталась вернуться к вам, то Фацио просто нашел бы предлог явиться сюда и снова забрал бы меня к себе, либо ради того, чтобы я шпионила, либо ради удовольствия. Оставшись с ним, я причиняла меньше вреда всем вам.

– Ты и в самом деле звала маркиза Монферрата «Фацио»? Прямо в лицо? – Я фыркнул.

– А ему нравилось. Я делала то, что ему нравилось. И получала за это награду. Наше соглашение и дальше бы действовало, если бы не… – Тут она рассмеялась своим чудесным смехом, вызывавшим у любого мужчины в пределах слышимости желание поднять ей юбку, пусть даже он совсем недавно пялился на голый живот Джамили.

Отто приосанился, обхватив Лилиану обеими руками.

– Она скучала по мне. Ей так сильно меня не хватало, что она шептала мое имя на ухо Бонифацию, когда он взгромождался на нее. Такое случалось дважды!

Грегор уперся лбом в ладонь и несдержанно расхохотался.

– Блестяще! – объявил я и от смеха повалился на Джамилю.

– И это произошло еще до отъезда во Фракию! – добавил Отто. – Бонифация это так напугало, что он не хотел брать меня с собой, но я был ему нужен, особенно после того, как Грегор стал для Алексея ненавистной фигурой. Грегор, помнишь, когда он предложил вернуть мне Лилиану, если я просто соглашусь стать рыцарем? Накануне вечером она назвала его моим именем – так вот, в действительности он пытался избавиться от нее, не теряя авторитета. – Отто очень развеселился. – А потом, как только мы вышли в поход… – Глаза его блеснули, и он понизил голос, якобы ради приличия. – У него перестало получаться.

– Ой, прекрати, какой ты ребенок! – рассмеялась Лилиана, делая вид, что готова съездить ему локтем в нос. – Однажды ночью, всего лишь однажды…

– Однажды ночью у него ничего не получилось! – торжествующе договорил Отто, улыбаясь нам из-под ее локтя.

– Когда тебе будет пятьдесят и ты будешь отвечать за благополучие целой военной кампании, какой-нибудь ретивый маленький паршивец в расцвете юности тоже над тобой посмеется, – сделала ему выговор Лилиана. – Но это правда, к тому времени я уже его не вдохновляла. Поэтому скажем из вежливости только то, что у нас с маркизом появились кое-какие разногласия. Но он по-прежнему меня ревновал, считая, что позже мы сможем начать все сначала. Поэтому часть похода я провела в уединении – так надолго меня мужчины не оставляли в покое с тех пор, как у меня появился бюст! Но однажды Отто вычислил, в каком меня держат шатре, прокрался в него тайком ночью, и у нас произошло воссоединение…

– Целых шесть воссоединений, – победоносно уточнил Отто. – И это только в первую ночь.

– Все случилось, должно быть, в последнюю неделю августа, – сказала Джамиля, оглядывая Лилиану с ног до головы.

Лилиана раскраснелась, а Отто сказал:

– Ну да, так и было! А ты как догадалась?

– Полнолуние, – ответила Джамиля. – Именно в полнолуние увеличивается плодовитость.

– Что? – Даже не знаю, кто это вскричал – то ли я, то ли Грегор.

Отто, сияя, посмотрел на брата.

– Ты не единственный, кому уготовано отцовство, – объявил он. – Я тоже сделаю из тебя дядю.

Я, открыв рот, уставился на Лилиану. Грегор тоже.

– Ты носишь ребенка? – прошептал кто-то из нас двоих, но именно я додумался спросить: – И нас это радует?

– Бонифация – не очень, – весело ответила Лилиана. – Особенно потому, что ребенок явно не от него. Но он ничего не мог поделать, не потеряв при этом своего достоинства, поэтому просто взял и вышвырнул меня из своего шатра.

– И это еще не все, – сказал Отто, неожиданно став серьезным. – Он предложил оставить ее у себя, даже отослать ее в свой дворец в Пьемонте, если она избавится от плода или позволит ему заявить, что это его ребенок.

– Идиотское предложение, но мужскую гордость не понять, – сказала Лилиана.

– И Лилиана сказала «нет», – завершил рассказ Отто.

– Не совсем так, – вмешалась она. – Лилиана чуть не сказала «да», потому что сама не знала, как быть, – все-таки возраст, тридцать лет, ну как тут довериться желторотому Отто Франкфуртскому? На что он сгодится?

– А желторотый Отто Франфуртский, – продолжил Отто, – отправился к епископу Хальберштадтскому, который, разумеется, был с нами во Фракии, и составил договор, пообещав Лилиане и младенцу дом в своих владениях в Германии. А Лилиана, в свою очередь, дала клятву оставить прежние привычки и никого больше не знать, кроме Иисуса и отца своего ребенка.

– А потом Отто упал на колени перед Лилианой и сказал, что будет о ней хорошо заботиться, и ему все равно, пусть далее это чужой ребенок, главное, что это ее ребенок, и он будет любить его, как собственного, – сказала Лилиана, искренне тронутая. – Все это он проделал не на публике, но в присутствии Бонифация.

– И следующие несколько недель Бонифаций на мне отыгрывался, но я отличный воин, и он очень во мне нуждался, – удовлетворенно сказал Отто. – И вот теперь мы вместе.

Наступила многозначительная пауза.

Ее прервал глашатай, пришедший за Грегором, как тот и ожидал: Бонифаций, не заезжая в лагерь, поехал прямо во Влахернский дворец вместе с Алексеем и теперь хотел, чтобы Грегор присоединился там к нему в качестве личного охранника на время пира по случаю возвращения.

Неудивительно, что Отто на пир не пригласили. Для него это оказалось даже к лучшему: Бонифаций не смог обвинить его в том, что случилось дальше.