Текст книги "Вельяминовы - Дорога на восток. Книга 2 (СИ)"
Автор книги: Нелли Шульман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 95 страниц) [доступный отрывок для чтения: 34 страниц]
– Въезжаем в Варенн, ваша светлость – раздался голос Робера. «К постоялому двору заворачивать?».
– Да, – отозвался Джон: «Вы из кареты не выходите, я с Робером обо всем позабочусь. И детей не надо выпускать».
Мария-Антуанетта покраснела и со значением взглянула на Марту. «Я вас провожу, ваше величество, – та улыбнулась, – и девочек с собой возьмем. А маленький пусть спит».
На чисто выметенном дворе было пусто. Робер, распрягая лошадей, сказал слуге: «Мы совсем ненадолго. Коням воды дай, и позови хозяина своего, где там он у вас?»
– В погребе, с винами разбирается, – слуга быстро побежал к трехэтажному, каменному, под черепичной крышей, дому. Окна были раскрыты, из трактира доносился стук ножей и чьи-то голоса.
– В самый обед заехали, – незаметно поморщился Джон. «Ладно, сейчас быстро все купим, и отправимся отсюда восвояси».
– Чего изволите, сударь? – кругленький человечек вытирал руки о передник. «Комнаты, стол?»
– Нет, нет, – Джон улыбнулся. «Нам всего лишь кое-какой провизии и вина в дорогу. Пойдемте, я расплачусь, а мой кучер донесет ящик. И покажите, где у вас умывальная – со мной дамы, – он обернулся на жену, что, держа за руки девочек, выходила из кареты.
– Мари, – капризно позвала та, – что ты копаешься. Возьми все, что нужно, и быстрее. Хозяин поклонился: «Сейчас я вернусь, у меня свежие колбаски, паштет, утка…, Останетесь довольны».
Джон посмотрел на ливрею Робера: «Отлично, пистолета совсем не видно. И мой тоже незаметен. Пальбы мы тут, конечно, поднимать не будем, незачем. Так, на всякий случай».
Они ушли вслед за хозяином, и не обратили внимания на открывшуюся дверцу кареты. «Хоть подышать смогу, – решил Людовик, выходя во двор. «Надо сбросить с себя это…, эту болезнь…, я же взрослый мужчина, я король…»
Он вспомнил бесконечную зиму в Тюильри, когда, бывало, он даже не поднимался с постели. За закрытыми дверями опочивальни что-то говорили, до него доносился раздраженный голос жены, ему приносили на подпись какие-то бумаги. Он лежал, свернувшись под меховым одеялом, глядя на трепещущие в сумерках огоньки свечей, отчаянно желая закрыть глаза и больше никогда не просыпаться.
– Надо жить, – твердо сказал себе Людовик. «Ради семьи, ради детей…, Луи-Шарлю всего шесть. Мне надо вырастить мальчика. Потом он взойдет на трон, а я отрекусь от престола. Уеду в Версаль и буду там читать книги. Интересно, что случилось с экспедицией Лаперуза? Уже третий год от них ничего не слышно». Он прислонился к карете: «Это ведь я поддерживал Лаперуза, Лавуазье, французскую науку – а вовсе не эти крикуны из Национальной Ассамблеи».
– Ваш счет, месье Друэ, – поклонился слуга человеку, сидевшему у окна, в компании мужчин с трехцветными кокардами.
Тот поковырялся щепочкой в зубах: «Надо выпить последний бокал за то, чтобы Франция, наконец, избавилась от сословия паразитов!»
– Для почтмейстера вы очень революционно настроены, месье Друэ, – смешливо заметил кто-то из его собутыльников.
Друэ, – низкого роста, коренастый мужчина, – грохнул большим кулаком по столу. «Так оно и будет, помяните мое слово!». Золотое экю, что он бросил на счет, подскочило. Почтмейстер, уставившись в окно, прошептал: «Не может быть!».
– Доставайте свои пистолеты, – велел он мужчинам, – нас изволил посетить сам Бурбон.
Друэ вышел во двор, так и держа монету с профилем короля. Он положил руку на плечо невысокому мужчине, в ливрее лакея. Мужчина, грубо усмехаясь, спросил: «Луи Бурбон»?
– Меня зовут Фредерик Лантье, месье, – робко ответил тот, – я камердинер его светлости герцога Экзетера. Мы тут проездом, в Брюссель.
Друэ скорчил недовольную гримасу. Махнув рукой мужчинам, что сгрудились в дверях трактира, он крикнул: «Обознался!». Из окошка кареты высунулась белокурая, растрепанная голова. Маленький мальчик, потирая заспанные глазки, радостно сказал, потянувшись к Людовику: «Папочка! Мы уже приехали?»
Марта застыла. Она бесцеремонно взяла королеву за острый локоть: «Не смейте туда ходить. Сейчас дождемся девочек, тут есть черный ход, – женщина кивнула на калитку, – выберемся через него. Дойдем до Монмеди, окольными тропами».
Мария-Антуанетта, стояла, не двигаясь, глядя на мужа. Он держал на руках Луи-Шарля. Ребенок, сонно улыбаясь, оглядывал вооруженную толпу, что собиралась вокруг них.
– Там мой муж, – дрожащими губами выдохнула королева. «Мой сын…Я не могу, Марта, не могу их бросить…»
– А тут ваша дочь, – жестко ответила женщина. Обернувшись, увидев девочек, что выходили из умывальной, она приложила палец к губам и незаметно кивнула на калитку. «Пистолет у меня за чулком, – вспомнила Марта, – драгоценности в корсете у королевы. Надо будет какие-нибудь обноски украсть, в первой же деревне. Я их выведу, ничего страшного».
– Папа! – внезапно крикнула Мария-Тереза. Вырвав руку Элизы, девочка бросилась к карете. Марта сцепила, зубы и успела удержать королеву за подол платья. Грубая шерсть затрещала. Она услышала выстрел.
– Что происходит? – спокойно спросил Джон, опуская пистолет. «По какому праву вы задержали моих слуг и моих детей, господа? Отпустите их, дайте нам уехать».
– По праву революционной законности! – брызгая слюной, ответил почтмейстер Друэ. «Это Бурбоны, семейка паразитов, а вы – он наставил на Джона оружие, – их укрываете! За такое полагается гильотина! Взять их! – скомандовал мужчина, и вскрикнул – пуля оцарапала ему щеку.
– Вообще, – спокойно сказал Робер, так и стоя над ящиком с провизией, – я стреляю без промаха, месье, но для вас сделал исключение. Оставьте в покое моего хозяина.
Маленький Луи-Шарль разрыдался: «Не стреляйте! Это папа и мама! Не стреляйте в них, вы плохие!»
– Все понятно, – Друэ вытер кровь со щеки. Он, внезапно усмехнулся: «А я не буду делать исключений, месье».
– Мама, – прошептала Элиза, – мамочка…Месье Робер…, как же так…Что будет с их величествами, с папой?
Марта все смотрела на труп охранника, – с разорванным пулей горлом. Он упал рядом с ящиком. По утоптанной земле двора растеклась лужица темной, густой крови. Луи-Шарль и его сестра плакали, цепляясь за руки королевы. «Джон, – подумала Марта, – Господи, что с ним…»
– Как голова болит, – еще успел подумать герцог. «Жарко, как жарко. Господи, где это я, ничего не узнаю, где Марта, где Элиза?»
Пистолет выпал из внезапно ослабевшей руки. Он почувствовал, как лицо его будто стекает вниз. Джон упал, подергиваясь, рядом с мертвецом, испачкав сюртук в его крови.
– Удар, – авторитетно заявил Друэ, пошевелив носком сапога голову Джона. «Сдохнет, туда ему и дорога. Один он вас вывозил? – грубо спросил почтмейстер у короля.
– Вот и все, – понял Людовик. «Мою сестру тоже, наверняка, поймают. Нечего было даже, и пытаться бежать. Франция, бедная моя Франция, – он почувствовал слезы у себя на глазах. «Один, – услышал он твердый голос жены. Мария-Антуанетта взяла его за руку – крепко.
Уже когда их уводили под конвоем, Мария-Антуанетта оглянулась – возле умывальной никого не было. Тело Джона так и лежало во дворе. Она вздрогнула – до нее донесся издевательский смешок Друэ: «Бросьте этого английского шпиона в сарай, к вечеру он сдохнет». Почтмейстер стоял над трупом Робера, поплевывая на пальцы, перелистывая документы. Разоренная, с разбитыми дверцами карета клонилась набок – при обыске у нее сломали ось.
– Австриячка нам соврала, – заорал Друэ. «У этого англичанина была жена и дочь – ее светлость Марта Холланд и Элизабет Холланд. Они не могли далеко уйти, найдите их, они тут, где-то в округе!»
– Господи, помоги им, – беспомощно подумала Мария-Антуанетта. Потом их втолкнули в чулан, и дверь захлопнулась. Королева, опустившись на пол, прижала к себе детей: «Луи, Луи, не надо, не надо, я прошу тебя».
Он вытер заплаканное, измученное лицо: «Лучше бы нам всем было умереть, как тому бедняге, Роберу. Простые люди за нас жизнь свою отдают, а мы…, – его губы задрожали. Король, уткнувшись лицом в плечо жены, разрыдался.
– Ночь, – понял Джон. «Уже ночь. Как тепло. Господи, где это я? – он попытался приподняться. Левая часть тела не двигалась, он только и мог, что скрести рукой по соломе. «Робера убили, – вспомнили Джон. «Где их величества, где Марта с Элизой?»
Дверь сарая скрипнула. Он увидел огонек свечи. Жена была в старом, изорванном платье, в разбитых башмаках. Волосы были прикрыты потрепанным чепцом.
Марта опустилась на колени и перекрестилась, увидев его открытые глаза. «Моргни, если ты меня слышишь, – шепнула она. «Элиза в лесу, в безопасности. Драгоценности я в подол платья зашила, мы тут, – Марта горько усмехнулась, – немного пошарили в домах, а платья наши выбросили. Ты можешь идти?»
Он помотал головой. С усилием, чувствуя, как тяжело ворочается во рту язык, Джон промычал: «Нннннн…»
– Там тачка есть, во дворе, я видела, – спокойно сказала Марта. «До границы доберемся»
– Кккк…, – он силился приподняться. Марта, уложив его обратно, вздохнула: «Их в Париж увезли. Меня тут никто не видел, кроме хозяина трактира. Они и внимания не обратили, на то, как я в город зашла».
– Ппппп…, – мычал он, слюна текла по подбородку. «Ннннн…Ггггггг…»
– Нельзя на границу, – Марта нежно вытерла соломой отекшее, искаженное лицо. «Надо в Париж?»
Джон с облегчением закрыл глаза и тяжело выдохнул: «Ооооо…»
– Опасно, – он почувствовал, как нежные пальцы жены пожимают ему руку. «Туда уже сообщили о нас, а в Париже Теодор, Констанца – они помогут. Я тебя поставлю на ноги, – улыбнулась женщина, – ты не волнуйся. Сейчас тачку привезу».
Варенн уже спал, коротко взлаивали собаки. Марта оглянулась. Перекрестившись, поправив рваный холст, что закрывал мужа, она пошла к темнеющему за околицей города лесу.
Маленькая, худая женщина в бедняцком платье, с грязным, усталым лицом, толкавшая перед собой тачку – остановилась перед барьером, перекрывавшим дорогу. Сзади шла босая, в истасканной юбке, девчонка. На востоке, над крышами Варенна, вставал розовый, сияющий рассвет, пели птицы. Офицер Национальной Гвардии зевнул: «Куда в такую рань собралась, тетушка?»
Женщина открыла ладонь и показала ему ракушку. «К святому Иакову идем, – глухо, с простонародным акцентом, ответила она. «Мужа моего паралич разбил. Буду молиться, чтобы он выздоровел, а то куда же нам без кормильца, ваша светлость».
Офицер вспомнил своего брата, кюре, тишину собора, красивое лицо беломраморной Мадонны. Подняв холст, посмотрев на изуродованное гримасой, выпачканное в пыли, лицо мужчины, юноша перекрестился. На заросший светлой щетиной подбородок, из угла искривленного, застывшего рта стекала слюна.
– И дочка с вами? – тихо спросил он, глядя на темный, простой крестик на шее девчонки.
– Немая она, – вздохнула женщина. Девчонка почесала одной босой ногой другую и что-то замычала.
– Да поможет вам Господь, – растроганно сказал офицер, и махнул рукой. Барьер подняли, а он все смотрел им вслед – женщина шла, толкая тачку, девчонка плелась сзади. Юноша вздохнул: «Глаза у них похожи, зеленые, сразу видно – мать и дочь. Вот у кого горе, так горе, а ведь им еще до Испании брести, и все пешком».
– Пока не доберемся до Парижа, – почти не разжимая губ, велела Марта дочери, – и рта не раскрывай. Это я, как хочу, так и говорю, а у тебя акцент столичный, сразу подозревать нас начнут.
Элиза кивнула и неожиданно робко спросила: «Мамочка, а папа выздоровеет?»
– Обязательно, – твердо ответила Марта. Дойдя до развилки дорог, женщина свернула на западную – ту, что вела к Парижу.
Интерлюдия
Париж, январь 1793
Сыпал мелкий, колючий снежок, толпа, что стояла на площади – возбужденно переговаривалась. Маленькая, худая девчонка в старом шерстяном плаще и грубых, растоптанных башмаках шныряла за спинами людей, поднимаясь на цыпочки, глядя на высокий, грубо сколоченный эшафот, – его охраняли солдаты Национальной Гвардии. Поднятое лезвие гильотины поблескивало в лучах низкого, зимнего солнца, что на мгновение вышло из-за туч.
– Что, – добродушно заметил один из санкюлотов, – хочешь посмотреть на то, как Бурбону голову отрубят? Так надо было с родителями приходить, – он показал на семьи, что сидели на телегах, разложив вокруг себя холсты с едой, – люди за полночь стали собираться. Или ты сирота? – ласково спросил он.
Девчонка блеснула зелеными глазами. Вытерев соплю покрасневшей, костлявой лапкой, она буркнула: «Вовсе нет. Папаша мой параличный, дома лежит, а мамаша полы моет, и я тоже, – девочка вздохнула. Толпа завыла – темная, зарешеченная карета въехала на площадь.
– Садись ко мне на плечи, – предложил санкюлот. Элиза вздохнула: «Не хочу я тут оставаться. Но папа просил, и мама – она, же в Тампле убирается, у королевы. Мама говорила – посмотри, ее величество должна знать, что тут было».
Она дернула углом рта: «Спасибо». Оказавшись наверху, Элиза откинула капюшон плаща и внимательно осмотрела толпу. «Дядя Теодор не придет, – вспомнила девочка. «Он слишком заметный, и вообще – с тех пор, как указ издали об изгнании иностранцев, он прячется. Только записки передает через меня, тете Тео и Мишелю. Констанца тут, наверное, в мужском костюме, – девочка прищурилась и оглядела головы, – она же книгу пишет, ей все видеть надо. Она с месье Лавуазье живет, в деревне, на Сене. Там безопасней».
Дверца кареты открылась и толпа взвыла: «Смерть тиранам!».
– Смерть тиранам!» – звонко закричала Элиза: «Господи, прости меня, я бы перекрестилась, но опасно это сейчас. Тетя Тео говорила, как мы с ней в саду Тюильри встречались, что Робеспьер готовит указ о запрещении религии».
Элиза посмотрела на невысокого человека, в одних бриджах и рубашке, что вышел из кареты, опираясь на руку священника.
– Аббат де Фирмон, – радостно поняла Элиза, – тот, что исповедует сестру его величества. Друг дяди Теодора. И к нам он приходит, папа через него сведения передает. Кружным путем, конечно. Сначала в Рим, потом в Вену, оттуда – в Амстердам, к Джо. А потом в Лондон. Нас всех заочно к смертной казни приговорили, – Элиза невольно хихикнула, – и папу, и маму, и Маленького Джона, за то, что он в Австрии эмигрантов здешних привечает. Знали бы они…, – Элиза пошатала языком зуб:
– Скоро выпадет. Луидора теперь не дождаться, а вот сантим мама даст, наверное. И драгоценностей не осталось, только крестик мамин, и кольцо с алмазом. Остальное продали все.
Она вспомнила чистую, беленую каморку в Марэ, крохотное окошко, в которое были видны ноги прохожих, тепло камина и ласковый голос отца, что сидел в кресле у стола. Он говорил медленно, запинаясь, старательно произнося слова, а вот писать, не мог – пальцы разжимались, перо падало из рук. «И ходит плохо, – вздохнула Элиза. «С костылем, и только по комнате. Но все будет хорошо, папа совсем оправится, и мы уедем в Лондон».
Людовик почувствовал, как руки палача снимают с него шерстяной шарф и крестик, что висел на шее – простой, деревянный, на потрепанном шнурке. «Холодно, – поежился король. Вздохнув, он вспомнил лицо жены. «Ее не тронут, она все-таки женщина. И детей тоже – просто вышлют за границу, и все. Жалко, что я с ними не попрощался, но тогда бы я не смог, не смог сделать того, что надо. Я себя знаю, – он ощутил руку священника, что вела его вверх по лестнице и улыбнулся: «Я сам, святой отец, спасибо вам».
Наверху было зябко. Людовик оглядел запруженную людьми площадь и увидел ребенка, что сидел на плечах у какого-то мужчины. Белокурые, распущенные волосы шевелил ветер. «Как у Марии-Терезы и Луи, – подумал король. Сам не зная почему, подняв руку, он перекрестил девочку.
Палач шепнул: «Позвольте, сир, надо распахнуть воротник рубашки».
Людовик обернулся и спросил, глядя в серые глаза: «Братец, ты мне скажи – об экспедиции Лаперуза так ничего и не слышно?»
Палач покачал головой и развел руками. «Пропали, – горько подумал Людовик, чувствуя холодный ветер на шее. «Франция все равно будет ими гордиться. А мной?»
Он подошел к гильотине и внезапно, громко проговорил: «Я умираю невиновным». Голос – низкий, сильный, разносился по площади, и король понял: «На мосту, наверное, и то слышно. Там тоже люди. Вот и хорошо».
– Я умираю невиновным, – повторил он. «Я прощаю тех, кто обрек меня на смерть, простите и вы их. Я говорю вам это, готовясь предстать перед Богом. Я молюсь о том, чтобы Франция больше не страдала».
Элиза, широко открытыми глазами смотрела на то, как короля привязывают к гильотине. Аббат де Фирмон перекрестил его: «Иди на небеса, сын святого Людовика».
– Дети, – еще успел попросить король. «Господи, убереги их от горя и несчастий, прошу тебя».
Лезвие гильотины упало, толпа ахнула, раздались крики: «Да здравствует Республика!». Палач, подняв отрубленную голову, указывая на кровь, что капала вниз, крикнул: «Смерть тиранам!»
Высокий, тонкий юноша в простом сюртуке быстро покрывал листы блокнота стенографическими крючками. Констанца прервалась и подышала на пальцы:
– Это будет сенсацией. За такую книгу издатели передерутся. Я видела все – штурм Бастилии, штурм Тюильри, заседания Национальной Ассамблеи, казни…, Что папа с Изабеллой понимают, просят меня вернуться домой, потому, что тут опасно. Одно слово – не журналисты. Даже если война с Англией начнется – никуда не уеду. Дядя Джон остался, и Марта, и Элиза, и Теодор. Тем более тут Антуан, – она ласково улыбнулась и услышала рядом восторженный голос: «Мсье, вы репортер?»
– К вашим услугам, – поклонилась Констанца, мгновенно оглядев некрасивую, угловатую, с темными глазами девушку. «Роялистка, сразу видно, – хмыкнула Констанца, – глаза заплаканные и крестик на шее. Простой, и одежда простая, не парижская. Но дворянка, речь правильная. Она мне может пригодиться».
– Мсье Констан, – девушка пригладила рыжие, коротко стриженые волосы. «Рад знакомству, мадам…»
– Мадемуазель, – провинциалка зарделась. «Мадемуазель Шарлотта Корде».
В библиотеке было тепло. Робеспьер, откинувшись на спинку кресла, перечитал ровные строки:
–Все те, кто, действиями или словами, поддерживает тиранию, а также все враги свободы. Все те, кому было отказано во французском гражданстве. Все те, кто был уволен или отправлен в отставку по решению комитетов Национальной Ассамблеи, ныне именуемой Конвентом, все бывшие дворяне, все родственники (мужья, жены, дети, родители, братья и сестры) тех эмигрантов или иностранных шпионов, в случае если они не выражали, – постоянно и открыто, – своей поддержки революции. А, также сами эмигранты, покинувшие Францию, начиная с 1 июля 1789 года, даже если они вернулись в пределы страны, – все перечисленные подлежат смертной казни по решению Комитета Национальной Охраны.
– Прекрасно, – пробормотал Робеспьер, и налил себе вина. Поднявшись, он подошел к окну. Стекло было залеплено мокрым снегом. Он улыбнулся: «Все прошло просто отлично, народ радуется. Австриячка будет следующей, а детей мы заморим голодом в Тампле. Надо их разделить с матерью. Умерли и умерли».
Он вернулся к столу. Взяв чистый лист, Робеспьер написал на нем: «Экзетер». Человек, что сидел на мягком диване, читая «Друг народа», хохотнул и сложил газету: «Что, Максимилиан, не по зубам тебе его светлость герцог оказался? Второй год по всей Франции ищут сбежавшего в Варенне параличного, и никак найти не могут».
Робеспьер окинул взглядом мокрые, сочащиеся язвы на смуглом лице Марата: «Это сифилис, несомненно. Он говорит, что заболел, когда скрывался в парижской канализации, но я точно знаю, мне донесли – его лечат ртутью. Скорей бы он сдох, народ его любит, а так нельзя – надо, чтобы любили одного меня. Поклонялись мне. Хотя Жан-Поль полезен, раззадоривает народ своими статьями».
– Найдем, – пообещал Робеспьер. Устроившись на ручке кресла, он вздернул бровь: «Что там с кампанией против попов и церквей?»
– Выдававший себя за француза месье Теодор Корнель, – начал читать Марат из блокнота, – бывший преподаватель Горной школы, и бывший инженер Арсенала, – не только состоял на содержании у католической церкви, шпионя за честными французскими гражданами, но, и как нам стало известно, – являлся агентом Австрии и Пруссии.
– И Англии, – добавил Робеспьер. «Все равно, они войну Франции объявили, как австрийцы с пруссаками. Штатгальтер, кстати, присоединился к их коалиции. Однако мы скоро победоносно войдем в Нижние Земли. Мы готовим указ о всеобщей мобилизации в армию, – добавил Робеспьер.
Марат озабоченно покусал перо: «Тогда напишем просто – агент объединенной коалиции врагов революции. Как? – поинтересовался он.
– Жан-Поль, – вздохнул Робеспьер, – будь проще и люди к тебе потянутся, это закон. Твою газету читают те, кто еле-еле вывески разбирает. А ты их пугаешь длинными словами – коалиция…» Робеспьер задумался и велел: «Пиши!»
Он стал расхаживать по кабинету, размахивая сжатой в кулак рукой. «Хоть болеть перестала. Вот же подонок этот Кроу, жаль, что он не сдох. Еще и зима в этом году сырая, рана все равно стынет».
– Граждане! – проникновенно сказал Робеспьер. «Братья! Друзья! Революция в опасности. Подлые наймиты иностранцев хотят поставить Францию на колени. Мы избавились от паразита Бурбона, не позволим опять надеть ярмо рабства на наши шеи. Поэтому любой, кто сообщит о местонахождении грязного шпиона попов, выродка, по имени Теодор Корнель – окажет неоценимую услугу революции. Опасайтесь лазутчиков, граждане, будьте бдительны!»
– Вот и все, – он легко улыбнулся и осушил серебряный бокал. «Видел же ты эти подметные листки, те, что подписаны «Dieu Le Roi». Там все просто и понятно. Король – святой мученик, королева – прекрасная страдалица, их дети – ангелы. Максимилиан Робеспьер – олицетворение дьявола. Простонародье только такой язык и понимает, – Робеспьер дернул углом рта. Марат спокойно сказал: «С листками этими мы разберемся, я за ними слежу. Их явно дворянин составляет, человек образованный. Слышал ты, на западе, в Вандее, беспорядки?»
– Они там даже не французы, – презрительно заметил Робеспьер, открывая еще одну бутылку бордо. «Дикари, лепечущие на своем наречии, живущие в землянках. Мы отправим туда десяток полков Национальной Гвардии, с пушками, вся Бретань в крови искупается. Что там у нас еще? – он кивнул на блокнот.
– Возвращаясь к попам, – Марат пошлепал мокрыми, раздутыми губами, – будет статья о том, что все священники, не присягнувшие на верность конституции – должны быть гильотинированы. И заметка о тебе, как ты и просил – лидер нации, не спит ночами, работает при свече, воспитывает сына…, – Марат издевательски улыбнулся и осекся – Робеспьер смотрел на него холодными, голубыми глазами.
– Воспитываю, – процедил он и тут в дверь постучали. Невысокий, кудрявый человек в испачканной красками холщовой куртке, зажал в руке кисть: «Максимилиан, Жан-Поль, я заканчиваю, свет уходит. Хотите посмотреть?»
Посреди гостиной был построен невысокий подиум. Тео – в роскошном, винно-красного шелка платье, собранном под грудью, – по новой моде, стояла, накинув на плечи кипенно-белый шарф. Темные, падающие ниже талии, тяжелые волосы были прикрыты, синим фригийским колпаком.
– Цвета республики, – восхищенно сказал Робеспьер. «Мадемуазель Бенджаман, Жак-Луи, – он потрепал Давида по плечу, – пишет вас настоящим символом свободы. Марианна, – он ласково улыбнулся, – знамя Франции. Эта картина будет висеть в Конвенте».
– Я очень рада, – сухо сказала Тео, снимая колпак. «У меня сегодня спектакль, господа. Я вынуждена, вас покинуть. Вам накроют холодный ужин в малой столовой. Всего хорошего».
Робеспьер нагнал ее уже у двери: «Это ты настраиваешь Мишеля против меня. Не играй с огнем, Тео, ты же знаешь…»
Она повернулась и презрительно взглянула на него – сверху вниз. «Ты можешь завтра отправить меня на эшафот – отчеканила Тео, – только не забывай – Париж тебе этого не простит. Его величество, упокой Господь его душу, – не сильно-то любили, а вот меня…, – женщина усмехнулась, глядя на бледные губы Робеспьера.
– Бурбона, – собрался он с силами. «Луи Бурбона. Монархия упразднена».
– Как хочу, так и называю, – сладко улыбнулась она. «Можешь зайти к Мишелю, – она кивнула на дверь детской, – ты же отец, – издевательски протянула Тео, – я не могу тебе этого запрещать».
Внутри пахло теплым молоком. Мадам Ланю, в переднике, следила за кастрюлькой, что стояла на треноге в камине.
Мишель, в бархатных бриджах и курточке – сидел за маленьким, по его росту столом. «Это мерзавец Корнель ему сделал, прежде чем сбежать, – вспомнил Робеспьер. «Ничего – найдем, как миленького и казним».
– Франция – медленно, по складам читал мальчик искусно сделанную, рукописную книжечку – моя родина. Францией правит король…
Робеспьер сглотнул и сказал: «Нет, мой хороший. У нас республика».
Мишель повернулся. Мальчик сверкнул ледяными, синими, будто небо, отцовскими глазами: «Уходи. Я хочу своего папу».
– Я твой отец, – Робеспьер откашлялся. «Мишель, ты же знаешь…»
– Ты исчадие ада, – по складам, раздельно произнес ребенок и улыбнулся – торжествующе, победно. Молоко, зашипев, перелилось через край кастрюли. Робеспьер, подавив ругательство – вышел в коридор.
Тео стояла, тяжело дыша, над фарфоровым тазом. Она распрямилась и велела себе: «Нельзя! Нельзя их выгонять, Джону и Марте нужны сведения. Терпи, скоро все закончится. Теодор тут, он позаботится о нас, – женщина повертела в руках увядшую, белую розу, что стояла в вазе:
– Каждую неделю присылает, как и обещал. Господи, шестнадцать лет этим годом, как мы друг друга знаем. Элиза должна сегодня прийти, свежий цветок принести, и записку от него. Моя готова, – она нажала на выступ в шкатулке для драгоценностей. В потайном отделении лежал маленький конверт.
В дверь постучали. Она услышала недовольный голос Франсуа: «Мадемуазель Бенджаман, простите…, Там у нас еще один гость».
Тео открыла дверь и с сожалением подумала: «Постарел он, с тех пор, как Робера убили. Бедный, вон, голова в седине».
– Кто? – тихо спросила она. Франсуа помолчал и, сдерживаясь, ответил: «Не думал я, что у него хватит наглости сюда явиться».
Тео зашла в гостиную и застыла у дверей – Робеспьер разговаривал с легким, изящным, безукоризненно одетым мужчиной, с коротко остриженными, светлыми волосами.
– А! – обернулся Максимилиан. «Позволь тебе представить – гражданин Донатьен Сад, депутат Конвента и наш хороший друг».
Она все молчала, раздув ноздри. Мужчина, склонившись над ее рукой, вкрадчиво сказал: «Давно не виделись, мадемуазель Бенджаман».
Низкие, закопченные своды трактира нависали над простыми, длинными деревянными столами. В полуоткрытые ставни было слышен скрип колес разъезжающихся с рынка телег, ругань возниц, в зал задувал резкий, пронзительный северный ветер.
Двое мужчин – высокий, мощный, широкоплечий, и пониже – сидели рядом, хлебая суп из глиняных горшков. Федор оглянулся и стянул с волос вязаную шапку. «Тут все свои, – сказал он собеседнику, – не продадут. Так что этот указ, об иностранцах?»
Лавуазье отложил ложку и вздохнул. «Я бился до последнего. Удалось отстоять Лагранжа и еще кое-кого. Наорал на этих крикунов в Комитете Национальной Охраны, сказал им: «Да пусть бы Лагранж хоть в Китае родился. Он гордость французской науки, великий математик, какая разница, что у него до сих пор итальянское гражданство? О тебе, сам знаешь, – Лавуазье замялся, и указал глазами в сторону «Друга народа», что валялся на столе, – сам знаешь, что говорят…»
– Пишут, – ухмыльнулся Федор. «Наймит попов, агент иностранных разведок. Помнишь отца Анри, из церкви Сен-Сюльпис, того, что мадам Кроу отпевал?»
Лавуазье кивнул. «Той неделей в ванне нашли, – мрачно сказал Федор. «Говорят, сердце отказало».
– Ну, – протянул Лавуазье, – он все-таки был пожилой человек…
– Пожилой, – согласился Федор. «Только вот у него синяки на шее были, а еще – вся библиотека разорена, документы сожжены…, В общем, месье Марат времени не теряет. А ты, – он зорко взглянул на Лавуазье, – уезжал бы, Антуан, пока еще есть куда. Доберешься до Савойи, в горах легче переходить границу. Я там в свое время все излазил, ископаемые искал. Начерчу тебе, как ущельями пройти в Италию».
Лавуазье разломил покрытый расплавленным сыром кусок хлеба: «Ты бы свою страну бросил?»
– Я бросил – спокойно отозвался Федор. «Сбежал, как только меня в крепость собрались посадить».
В голубых глазах промелькнуло что-то, – подумал Лавуазье, – похожее на тоску. «Нет, – упрямо сказал Лавуазье, – ты пойми, Теодор, не может, так продолжаться…Французы одумаются, поверь мне. И потом, – он достал из кармана рабочей куртки шкатулку и мужчины закурили, – и потом, – он тяжело вздохнул, – сам знаешь, что у меня…, – он повел рукой в сторону улицы. Федор кивнул: «Знаю».
– Держи, – Лавуазье протянул ему холщовый мешочек и поднял руку: «Молчи. У меня пока деньги есть, имущество не конфисковали, как у многих. Сколько ты там в своей кузнице заработаешь?»
– На суп и бутылку вина хватает, – рассмеялся Федор, – а сплю я прямо там. Все теплее, чем в каморке какой-нибудь ютиться. Насчет денег, – он замялся, – Антуан, тут слухи ходят, что бывших откупщиков судить собираются…
– Ничего они со мной не сделают, – отмахнулся Лавуазье и принял от хозяина еще один горшок: «Говядина бургундская, все-таки прав ты – нигде в Париже так не покормят, как здесь».
Они уже допивали вино, когда Лавуазье, порывшись в кармане, достал маленький блокнот. «Вот, – сказал он просто, – спрячь у себя. Так, на всякий случай».
Федор полистал страницы и потрясенно сказал: «Антуан, это же….»
– Мы еще не все элементы открыли, – вздохнул Лавуазье, – это всего лишь наброски. Но будет жалко, если они потеряются. Если со мной что-то произойдет…, – он помолчал. Взяв перо, окунув его в переносную, оловянную чернильницу, он быстро написал сверху первого листа: «Миру от Антуана Лавуазье, с благодарностью».
– Я, – сказал со значением Федор, – это публиковать не буду, Антуан. Ни под своим именем, упаси меня Господь от такой нечистоплотности, – ни под твоим именем. Подождем, тут все успокоится, верну тебе это, – он похлопал рукой по блокноту, – и сам напечатаешь. Завещания какие-то вздумал оставлять…, – хмуро добавил Федор.
– Дай-ка, – велел Лавуазье и сделал приписку – красивым, летящим почерком: «Дорогой ученый будущего! Это всего лишь мои размышления о связях элементов, об их месте в той стройной картине природы, что даровал нам Господь. Пользуйся ими – для блага и величия науки».
– Вот и завещание получилось, – улыбнулся он. Легко поднявшись, ученый пожал руку Федору. Лавуазье сбежал по деревянной лестнице вниз, в холодный, острый вечерний воздух. Небо было золотисто-зеленым, масляные фонари еще не зажгли. Он, закрутив на шее шарф, сразу увидел Констанцу. Девушка была в потрепанном, старом платье, короткие волосы прикрыты чепцом.
