Текст книги "Вельяминовы - Дорога на восток. Книга 2 (СИ)"
Автор книги: Нелли Шульман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 95 страниц) [доступный отрывок для чтения: 34 страниц]
Рахели выдохнула и поморщилась от боли в груди, – щемящей, острой. Девушка направилась к Яффским воротам. На улицах Старого Города было пусто, торговцы запирали лавки. Она, пролетев через путаницу закоулков, тяжело дыша, оказалась на маленькой площади перед Стеной.
На женской половине лишь несколько старух раскачивались над молитвенниками. Рахели взяла из каменной ниши растрепанный томик Псалмов. Подойдя к Стене, девушка поежилась. Чей-то взгляд – холодный, тяжелый, – следил за ней.
Она повернулась и увидела рава Судакова. Тот, стоя с другими мужчинами на площади, – говорил о чем-то. «Показалось, – успокоила себя Рахели и заметила его серые, ледяные глаза. Он пристально, исподтишка, – рассматривал девушку.
– Соблазнять ее не след, – решил Степан, – она девственница, хлопот не оберешься. Дождусь, смерти Леи и женюсь на ней. Горовиц мне не откажет. Стоит мне слово сказать – у него больше не будет работы. Побираться пойдет, со своими девчонками. У нее глаза заплаканные, с отцом, что ли поссорилась? Странно, он же блаженный, все снесет ради своих дочерей.
Он еще раз обшарил взглядом стройную фигуру девушки и хмыкнул: «Бедра широкие, будет каждый год рожать. Семнадцать лет…, – он раздул ноздри. Легко, красиво улыбнувшись, рав Судаков пошел обратно в ешиву, в окружении мужчин.
Степан отвечал на их вопросы, не думая, вытаскивая из своей отличной памяти нужные строчки Талмуда. Потом, уже во дворе ешивы, он сказал себе:
– В конце концов, Лее можно помочь умереть. Никто ничего не заподозрит. Рахели воспитает моего сына. Надо будет ей сразу показать, кто хозяин в доме, на чьи деньги она кормит и одевает детей. И, конечно, скромность, скромность во всем – он вспомнил ее тонкую щиколотку в черном чулке. Степан улыбнулся, заходя в свой кабинет.
Рахели стояла над кастрюлей, опустив голову, шмыгая носом. Ханеле, забрав у нее ложку, сварливо сказала: «Солить теперь не надо, думаю».
На кухне дома Горовицей было тихо. Рахели поняла: «Папа работает, а Малка с Батшевой занимается. Никто не услышит».
– Ханеле, – ее голос задрожал, – как же это…, Он теперь уедет, я не могу, не могу так! И надо будет замуж выходить…, – Рахели опустилась на табурет и сплела длинные, белые пальцы.
– Замуж, – мрачно подумала она. «За кого-то из ешивы. Сейчас подождут, пока траур, а через месяц уже и сватать начнут. Еще в прошлом году приходили, но мама с папой сказали, что можно и не торопиться. А сейчас мне семнадцать…, – она тяжело вздохнула. «Разве что только отложить согласятся, у меня папа на руках, сестры…»
– Надо, – согласилась Ханеле, пробуя суп. «Ибо сказано: «Нехорошо человеку жить одному, – серый глаз подмигнул, алые губы улыбнулись. Рахели, взяв ее за руку, шепнула: «Ханеле…, Милая, скажи, что, что будет?»
Ханеле положила перед ней курицу и всунула девушке в руки нож. «Жаркое будет, – смешливо отозвалась она. «Сейчас они с твоим отцом придут, сядете за стол, и поедите. А потом, – девушка вытерла руки о холщовый передник и погладила Рахели по голове, – потом Господь рассудит – что случится».
– Он не придет, – Рахели стала потрошить курицу. Слезы капали на деревянную доску. «После такого…, Я ему сказала, что он может вернуться к нам, еврей – всегда еврей, а он…, он ответил, что, – Рахели понизила голос, – тот, из Назарета…»
– Иисус, – спокойно поправила ее Ханеле. «Не шепчи ты так. Мудрецы его всегда обсуждали, ничего запретного в этом нет».
– Что он ему дороже, – угрюмо завершила Рахели. «Раз он не хочет…, не хочет от него отказаться…»
– Ты тоже не хочешь, – Ханеле открыла железную дверцу вделанной в стену печи, и вся кухня наполнилась запахом свежего хлеба. «И не говорил он, что Иисус ему дороже, а говорил, что не может его покинуть. Все же разные вещи, согласись, – она усмехнулась.
Рахели швырнула куски курицы на сковородку. Плеснув туда масла, девушка горько отозвалась: «Я его люблю, Ханеле. Я на него смотрю, и хочу быть с ним, – она зарделась, – ухаживать за ним, заботиться, помогать. Он хороший, такой хороший…, Но ничего, ничего не получится…, Хоть он меня тоже – любит».
Ханеле, взяв деревянную лопаточку, перевернула курицу: «Как царь Соломон сказал? «Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее». Жди, Господь все устроит, Он не хочет, чтобы люди страдали, поверь мне».
– А папа? – подумала Рахели. «Если я… – она даже не могла заставить себя произнести это слово, – если я…, Папа мне этого никогда не простит. Ему придется сидеть шиву, он потеряет работу, девочек никто не захочет брать замуж. Я все разрушу, все…, Но разве Господь такое может допустить, Он, же милосерден».
– Чем так вкусно пахнет? – раздался с порога звонкий голосок Батшевы. Она всунула белокурую голову на кухню, и, облизнулась: «Малка стирает, а я…»
– Ты тоже должна стирать, – вздохнула Рахели. «Сейчас папа и, и…, господин Корвино с кладбища вернутся, обедать сядем».
– Печенья, – потребовала Батшева: «Я лучше на стол накрою, можно?»
Ханеле порылась в холщовом мешочке и протянула девочке печенье: «Можно». Когда дверь закрылась, она обняла Рахели. Та испуганно спросила: «Что это у тебя на груди? Теплое?»
Амулет уже несколько дней был таким. Это был не обжигающий жар, как зимой, в Цфате. Это было ровное, спокойное тепло, вселявшее надежду и уверенность. «Он уже близко, – поняла Ханеле. «Я не вижу, все тускло, но я знаю – он уже близко. Скоро мы с ним встретимся, и тогда…, – дальше все было мутным, и она опять слышала крик ребенка и плеск воды.
– Все будет хорошо, – она поцеловала висок девушки.
– Нельзя говорить дурные вещи, – напомнила себе Ханеле. Помотав головой, она отогнала видения.
На кладбище было безлюдно. Пьетро, поднявшись с колен, в последний раз шепнув: «Мамочка…, – сказал: «Спасибо вам, рав Горовиц».
– Уже не мальчик, – понял Аарон, глядя на грустное лицо юноши. «Глаза у него другие стали. Безысходные. Как у меня, наверное. Плакал, бедный, видно же».
– Ты не волнуйся, – Аарон коснулся его руки, – мы за могилой твоей мамы ухаживаем. У нас это мицва, заповедь, а, как я умру – кто-то из зятьев моих будет это делать.
– Кто-то из зятьев, – горько повторил Пьетро. «Нет, я не могу ее больше видеть, не могу…, Ей же тяжело будет, моей любимой, не мучь ее, не надо. Откажись, не иди к ним…»
– Пойдем, мой хороший, – ласково позвал его Аарон. «Там девочки обед приготовили. Хоть домашнего поешь, а то в Вифлееме тебя так не накормят, на постоялом дворе. Ты один едешь?»
–Отец Бьюкенен уже там, – кивнул Пьетро. «Мне, – он замялся…, Моше поможет туда добраться, у него много турок знакомых. Рав Горовиц, – юноша взглянул на него, – вы знаете, что Моше…»
– Да все знают, – устало пожал плечами Аарон, вымыв руки у ограды кладбища. «Неправы его родители, дорогой мой. Жениться по любви надо, а не по расчету. Я, когда жену свою покойную встретил, у нее за душой ничего не было. В чужом платье под хупой стояла. И у меня тоже, – он вдруг улыбнулся, – голова и руки, вот и все. Это неважно, милый мой, – он погладил седоватую бороду, – деньги, почет…, – рав Горовиц осекся и посмотрел на дорогу, что шла к кладбищу.
Теплый ветер завивал на ней пыль, человек в капоте стоял, засунув руки в карманы, глядя на них.
– Вот и рав Судаков, – хмыкнул Аарон, – не придется тебе в ешиву идти. Но ты ведь письма Ханеле передал, ты говорил.
– У меня еще одно есть, – Пьетро полез в карман сюртука. «Дядя Теодор просил ему лично в руки отдать, оно на русском. Я сейчас».
Он спустился вниз и вежливо поклонился: «Здравствуйте, рав Судаков. Я Пьетро Корвино, племянник миссис Изабеллы. Мы с вами в Венеции встречались, я тогда еще ребенком был. У меня для вас письмо, от брата вашего, старшего. У него сын родился, три года назад. Они с его женой, миссис Тео, в Россию вернулись».
Степан молчал, разглядывая лицо юноши.
– Он на Моше похож, – подумал рав Судаков, – но я это еще в Венеции видел. А если это мой сын? Никто не узнает, но все равно – нельзя, чтобы он здесь отирался. Зачем Горовиц стал его привечать, он же гой, этот Пьетро. А у Горовица дочери…
– Спасибо, – сказал он. Даже не глядя на конверт, Степан засунул его в карман капоты.
– Рав Судаков, – Пьетро помялся, – а вы ведь мою маму знали, Еву Горовиц? Какая она была?
Степан вспомнил холодный ливень, хлеставший во дворе, резкий, стойкий запах мускуса и ее стон: «Еще, еще, пожалуйста! Так хорошо…».
– Ваша мать была шлюха и вероотступница, – холодно ответил он, – выросшая в секте выкреста Франка, да сотрется его имя из памяти людской. Она участвовала в мерзких ритуалах, – Степан поморщился, – отдавалась сотням мужчин, еще с детства…
– А потом она приехала сюда, соблазнять и сбивать с пути истинного евреев. Однако Господь наказал ее, лишив разума. Она умерла, как бессловесное животное, в своей грязи. Всего хорошего, – Степан посмотрел на изумленное лицо юноши. Не удержавшись, он добавил: «Ваш отец, – если он им был, конечно, – был шпион, развратник, без чести и совести».
Наверху запела какая-то птица, а они все стояли, друг напротив друга. Степан увидел, как задрожали губы юноши и усмехнулся: «Теперь он точно отсюда уберется. Незачем, чтобы все видели, как они с Моше похожи. Еще слухи какие-то пойдут, не приведи Господь…»
– Вы…, вы…, – наконец, сказал Пьетро. Махнув рукой, юноша бросился к Яффским воротам. Степан, достав письмо, порвав его на мелкие кусочки – пустил по ветру.
– Что вы ему сказали, рав Судаков? – раздался сзади холодный голос. Темные глаза Аарона блестели. Степан понял: «Вот какой он на самом деле. Теперь видно – как он на ягуаров в одиночку охотился. Однако ничего он не посмеет сделать, он от меня зависит».
– Он меня спросил о своей покойной матери, – Степан отряхнул рукав своей капоты. «Я ему сказал правду, рав Горовиц».
Степан не успел отшатнуться – щеку ему ожгла пощечин. Рав Горовиц спокойно опустил руку: «Не ходи сплетником в народе своем. Не убил я тебя только потому, что ты калека, – он посмотрел на правую руку Степана. Аарон, молча, направился вниз, к городу.
Рав Судаков раздул ноздри: «Рав Горовиц, можете распрощаться с работой. Пойдете милостыню просить, на пожертвования жить будете».
Он выругался себе под нос. Дернув щекой, рав Судаков наклонился – обрывки письма лежали в пыли. Степан наступил ногой на бумагу, успев увидеть знакомый почерк брата, и сжал кулаки: «Я его уничтожу».
Аарон сидел в своем кресле, слыша голоса девочек, доносившиеся из сада. Гранатовое дерево зеленело. Он, вздохнув, осмотрел комнату, книги: «Дом нельзя продавать…, Да и не придется, с деревом я работать умею, не пропаду. Тору, наверное, мне больше не писать. Жалко, – он вспомнил свой кабинет в ешиве, запах чернил, остро заточенные перья:
– Может, уехать? Меир и Эстер всегда нам рады будут, устроюсь там раввином…, Нет, мне без Иерусалима нельзя. Как тело без души. Если б остались мы тогда в Америке, может быть, и по-другому бы все повернулось…
Дверь скрипнула. Рахели робко спросила: «Папа, а почему господин Корвино не пришел? Вы же собирались…»
– Ему сейчас одному надо побыть, девочка, – ласково ответил Аарон. «Иди-ка сюда».
Рахели присела на ручку кресла и рав Горовиц улыбнулся: «Ты на маму свою похожа, милая. Она такой была, как мы встретились. Очень красивая».
– Папа, – Рахели посмотрела на его лицо, – папа, что случилось?
Аарон вздохнул и стал говорить. Лицо дочери исказилось брезгливой гримасой. Рахели гневно выпрямилась: «Папа! Как он мог! Это же грех, грех! Нельзя даже упоминать о таких вещах, нельзя сплетничать!»
– Я ему так и сказал, – усмехнулся Аарон, рассматривая свою ладонь. «Я тебя просто хотел предупредить… – он не успел закончить. Дочь выскочила из комнаты и крикнула снизу: «Я уверена, это все ложь, ложь, и больше ничего!»
Дверь хлопнула. Аарон грустно заметил: «Кое-что там, правда, конечно. Но все равно – я верно поступил, так, как надо». Он постоял еще немного, смотря в окно, а потом пошел в сад, к девочкам.
Рахели вырвалась на Виа Долороза: «Я знаю, где он. Господи, бедный мой, бедный…, Но ведь туда нельзя заходить, это запрещено! Кем запрещено, – разозлилась она, – лицемерами, вроде рава Судакова? Наплевать!». Она отдышалась. Проталкиваясь через полуденную толпу, девушка побежала к храму Гроба Господня.
Она несмело, робко заглянула внутрь – в церкви было полутемно, колебались огоньки свечей. Несильно, приятно пахло чем-то теплым, пряным. «Здесь идолы везде, – испуганно вспомнила Рахели, – и смотреть на них нельзя. Но мне, же надо Пьетро найти…»
Девушка огляделась – было тихо, на стенах она увидела тусклое, старое сияние золота. Рахели, наконец, заметила рыжую голову. Он стоял на коленях. Рахели, подойдя ближе, шепнула: «Господин Корвино…Пьетро…, Пожалуйста, не плачьте. Это все ложь, ложь – что он вам сказал, я уверена…»
Юноша все молчал. Потом, указав на стену, Пьетро тихо ответил: «Это Божья Матерь, Мария. Когда я был маленький, я смотрел на нее, и думал, что это – моя мамочка, и она меня держит на руках. Я слышал ее, – лицо юноши исказилось, – свою маму, она звала меня…, А теперь… – он не закончил и тяжело вздохнул.
– Пьетро, – Рахели потянулась. Не думая ни о чем, просто желая утешить, девушка прикоснулась к его руке. Она была теплой и надежной.
– Пьетро, – повторила она, – все это ложь. Рав Судаков очень плохо поступил. Мне стыдно, очень стыдно перед вами. Я уверена, – Рахели все держала его ладонь, – что ваша мама вас очень любила. И ваш отец, если бы он знал, что вы появитесь на свет – тоже. И что они любили друг друга, как, как… – она замялась. Пьетро глухо отозвался:
– Как я люблю вас, Рахиль. Простите, – он перекрестился. Поднявшись с колен, юноша покраснел: «Я больше ничего такого не скажу. Вам здесь нельзя быть. Давайте, я провожу вас домой. Спасибо, спасибо вам большое…»
– Рав Горовиц говорил, что мама меня искала перед смертью. И дядя Теодор рассказывал мне, как мой отец любил мою маму, – вспомнил Пьетро. «Почему я поверил ему, …а не хорошим, уважаемым людям?»
Рахели все смотрела на него – большими, доверчивыми глазами:
– Но я хочу. Быть тут, Пьетро. Я хочу быть там, где вы. Только расскажите мне – как это, а то я совсем, совсем, ничего не знаю, – она увидела, как Пьетро счастливо улыбнулся, и пообещала себе: «Никогда, никогда он больше не будет мучиться. Будешь рядом с ним, как сказал Господь – поддержкой и опорой. Всегда, пока вы живы».
– Рахиль, – он все не верил, – Рахиль, милая, если вы из жалости, чтобы меня утешить…
Она кивнула на улицу: «Пойдемте. Здесь, наверное, нельзя за руки держаться, – девушка хихикнула, – а я вас хочу взять за руку, Пьетро. Мы погуляем, хорошо?»
– Конечно, – он все любовался ее лицом. «Конечно, Рахиль…»
Им удалось несколько раз коснуться рук друг друга в толпе на Виа Долороза. Потом они вышли к еврейскому кварталу. Рахели грустно сказала: «Здесь так нельзя, все знают, что вы…, – она махнула рукой. Юноша и девушка шли рядом, и Пьетро улыбнулся: «Там, у гробницы Авессалома, нет никого. Хотите, туда пойдем?»
– Конечно, – кивнула она: «Я только домой забегу, шаль возьму, и папу предупрежу, что я с вами. Подождите меня здесь, – Рахели оглянулась – улица была пустой, в ешиве, что стояла на углу, занятия были в самом разгаре. Приподнявшись на цыпочках, девушка быстро провела рукой по его щеке.
– Господи, – попросил Пьетро, глядя вслед ее стройной спине, – пожалуйста, сделай чудо. Ты же можешь. Что тебе стоит, Господи? Сделай так, чтобы мы больше никогда не расставались.
Он и не заметил, как окно во втором этаже ешивы распахнулось.
– Вот оно как, – зловеще протянул Степан, смотря на высокого, рыжеволосого юношу, и стройную девушку. Та, быстро погладив Пьетро по руке, показала в сторону Яффских ворот. Рав Судаков затянулся трубкой, вдыхая ароматный, сизый дым. Присев за стол, взяв перо, он написал:
– Да будет всем известно, что Аарон Горовиц позволяет своим детям вести себя нескромно, не так, как подобает дочерям еврейского народа. Мы объявляем все написанные им свитки Торы и мезузы не кошерными, и запрещаем впредь пользоваться его услугами. Тот же, кто преступит этот запрет, будет подобен идолопоклоннику и апикойросу. Мы объявляем, что Аарон Горовиц отлучен от общины до тех пор, пока он не раскается в своих грехах и не вернется, вместе со своей семьей, на путь соблюдения заповедей.
Степан посыпал песком чернила: «Так-то, дорогой рав Горовиц. Скоро приду к вам, покажу это объявление. Выгоните этого гоя за порог, и духу его тут не будет. Через три месяца Рахели будет стоять со мной под хупой. Даже раньше, после смерти жены всего неделя траура положена.
Он спрятал бумагу в шкатулку и закрыл ее на ключ. Подхватив том Талмуда, рав Судаков пошел заниматься.
Здесь, на холме, было тепло. Они, сидя на шали, держась за руки, долго молчали. Наверху, в чистом, голубом небе, парили птицы.
Рахели, наконец, вздохнула: «Если я убегу с тобой, Пьетро, если об этом узнают…, папа потеряет работу, мои сестры никогда не выйдут замуж…, Так нельзя, – она грустно положила голову на колени.
– Нельзя, – согласился юноша. «Господь нам заповедовал уважать родителей, любовь моя. Поэтому я пойду к твоему отцу – просить твоей руки».
– Пьетро, – она испуганно ахнула. «Пьетро, он никогда…»
– Он хороший человек, – юноша улыбался. «Ты же знаешь, милая. Он, – Пьетро подумал, – праведник. Он поймет».
Рахели подняла какой-то камешек, и бросила его вниз: «О раве Судакове говорят, что он праведник».
– Не все, то золото, что блестит, – поморщился Пьетро и велел себе: «Скажи ей. Такое нельзя скрывать. Если Господь смилостивится, она станет твоей женой. Как можно от нее что-то утаивать? Рав Горовиц говорил – мой дом, часть меня. Так же и Рахиль».
– Ты что? – она заметила тень на его лице. «Что случилось, милый?».
– Если мы поженимся, – юноша замолчал. Рахели поправила его: «Когда мы поженимся».
– Когда… – Пьетро встряхнул рыжей головой. «Мне надо будет уйти из Кембриджа, милая. Надо будет работать, у меня ведь семья, – он ласково взял ее за руку. Рахели боязливо сказала:
– Пьетро…Я не хочу, чтобы…
Юноша внезапно рассмеялся:
– Дурак бы я был, если бы ради университета отказался от этого, – он наклонился и погладил ее белокурые волосы. «Не пропадем. Дьяконом меня уже сейчас сделают, а экзамены я сдам – мне всего два года в университете осталось. Я сам все это пройти могу, по учебникам. Потом сан приму. Так даже лучше, – задумчиво добавил он, – у меня будет больше опыта работы в приходе.
Рахели подумала: «А что делает жена дьякона?»
– Очень, много…, – Пьетро стал загибать пальцы, – учит девочек, следит, чтобы церковь была убрана, навещает больных, собирает благотворительные пожертвования, печет пироги для угощения прихожан…
– Ничего сложного, – Рахели повернулась к нему и лукаво спросила: «А еще? Наверное, – девушка подвинулась ближе и положила голову ему на плечо, – она любит мужа, а? Как ты думаешь?»
Ее губы были мягкими, теплыми, и пахло от нее – свежевыпеченным хлебом. С неохотой оторвавшись от них, Пьетро шепнул: «Я думаю, что ты права, любовь моя».
– Еще! – потребовала Рахели, устраиваясь у него в руках. «Мне понравилось».
– Я рад, – смешливо заметил юноша, – а то я волновался, счастье мое. У меня это в первый раз было, – он внезапно покраснел.
– У меня тоже, – призналась Рахели. Встав на колени, взяв его лицо в ладони, целуя его, она тихо проговорила: «Я с тобой ничего, ничего не боюсь, Пьетро. Сказано же – куда ты пойдешь, туда и я пойду, где ты будешь ночевать, там и я, твой народ будет моим народом, а твой Бог – моим Богом».
Пьетро обнял ее:
– А еще сказано: «Да оставит человек отца своего, и мать свою, и прилепится к своей жене, и будут они одна плоть. Ты мой дом, – он прижал ее к себе поближе, – ты часть меня, и так будет всегда. И твоему отцу я так же скажу, – Пьетро посмотрел на ее раскрасневшиеся щеки, на блестящие глаза, и потянул Рахели за руку: «Твой папа поймет, обещаю».
На каменный купол гробницы, сел жаворонок, и, склонив голову, разглядел их. Птица запела – сладко, долго. Пьетро и Рахиль все стояли, затаив дыхание, обнявшись, слушая его. Потом, держась за руки, они пошли к дому Горовицей.
Они сидели на резной скамейке, под гранатовым деревом. Аарон, держа дочь за руку, вытер влажные глаза. «Папа…, – дрожащим голосом сказала Рахели, – папочка, милый, прости нас, пожалуйста…, Меня прости…»
Аарон все молчал, глядя на вечернее небо. Закат был нежным, розовым, на западе уже всходила бледная, маленькая луна. Он почему-то вспомнил, как скользило каноэ по воде озера, как в просыпающихся джунглях что-то шуршало, щелкало, как отец, нагибаясь, шепча – срывал травы и говорил: «У каждого растения есть душа. Надо попросить, чтобы она меня простила, и тогда этот корень вылечит больного. А иначе пользы не будет».
Аарон вдохнул свежий, уже не жаркий воздух: «Мой отец верил духам воды и земли, дорогие мои. И был достойным, хорошим человеком. Помните, как в Псалмах говорится: «Всякое дыхание да славит Господа». Так что, – он погладил Рахели по щеке, – будьте счастливы».
– Рав Горовиц, – решительно сказал Пьетро, – вы знайте, пожалуйста, что я никогда, никогда не обижу Рахиль. Она для меня…, – он осекся, увидев улыбку мужчины.
– Да знаю я все, – вздохнул Аарон. «Жаль, конечно, вы далеко отсюда будете, но так лучше, – он подмигнул дочери, – незачем, чтобы сплетни ходили. Девочкам скажем пока, что ты в Англию поехала, к родственникам нашим. Как подрастут – я с ними поговорю. Сестры у тебя хорошие, они поймут». Он взглянул на уже темное небо: «Тебе еще собираться надо, милая. Я вас завтра провожу. Иди, – он подтолкнул дочь, – пожелай своему жениху спокойной ночи».
Они стояли на пороге дома, держась за руки. Пьетро шепнул: «Я кольцо в Вифлееме куплю, любовь моя. Оттуда в Яффо поедем, и с Моше встретимся. Он ничего не скажет, о том, что мы поженились, он человек чести».
– Я знаю, – выдохнула Рахели. «Ханеле будет рада, она тоже – как папа, все понимает. Пьетро, – девушка посмотрела на него, – почему так? Почему праведники больше страдают? Ханеле мать свою не знала, слепой была, в детстве, папа один жил, и сейчас маму потерял. Почему Господь их так строго судит? – девушка замолчала.
– В Мишне, – задумчиво сказал Пьетро, – рабби Ишмаэль говорит: «Я искупление для сынов Израиля». Комментатор объясняет: «Все страдания, которые должны были выпасть на их долю, я принимаю на себя, чтобы искупить их вину». Иисус тоже так говорил, – он наклонился и робко поцеловал ее в щеку: «У меня даже слов нет, чтобы сказать, как ты прекрасна. Я так тебя люблю, так люблю, Рахиль…»
– И тебе не пришлось служить семь лет, – девушка потянулась. Обняв его, Рахели прижалась белокурой головой к плечу юноши.
– Они бы пролетели, как несколько дней, – смешливо ответил Пьетро, целуя ее глаза. «Очи твои, – сказал он, – очи голубиные. Я попрошу отца Бьюкенена, у него знакомые священники, в базилике Рождества Христова, ему разрешат нас повенчать».
– А я помолюсь на могиле праматери Рахели, – улыбнулась девушка. «Все– шепнула она, – иди, мой любимый, завтра утром увидимся».
– И больше никогда не расстанемся, – Пьетро поцеловал ее руки. «Пока не разлучит нас смерть».
Рахели внезапно вздрогнула: «Господи, отведи от нас беды и несчастья, я прошу тебя. Пусть с папой и девочками все будет хорошо».
Она вернулась в сад и устроилась под боком у отца. Аарон сидел, куря трубку. Погладив ее по голове, замявшись, рав Горовиц проговорил: «Я, конечно, не мама, упокой, Господи ее душу. Не принято, чтобы…»
Рахели рассмеялась, и, как в детстве, подышала ему в ухо. «Мама мне тем годом еще все объяснила, когда сваты приходили».
Она вспомнила веселый голос Дины: «Лучше меня сейчас послушай, а то потом тебе госпожа Судакова такого расскажет, что страшно станет. Этого нельзя, того нельзя…»
Рахели сидела за кухонным столом, просеивая муку. «А что можно? – она подняла на мать голубые глаза.
Дина наклонилась и поцеловала ее в испачканный мукой нос: «Почти все, – беззаботно сказала она. «Когда любишь, все само получается, но ты все равно – запоминай».
Рахели все сидела, обнимая отца, вспоминая, что ей говорила мать: «В микву меня здесь не пустят, конечно. Найду ручей какой-нибудь, рядом с Вифлеемом. И в Англии тоже окунаться буду, Пьетро поймет».
– Ты соберись, милая, – озабоченно посоветовал отец. «Все же по морю плыть. Там, в Англии, наши родственники, не нищенкой же тебе туда приезжать».
Рахели махнула рукой: «Возьму пару платьев, и все. Пусть девочкам останется, раз так может быть, что…, – она не закончила и Аарон усмехнулся:
– Я их прокормлю, не волнуйся. И вообще, – мужчина помолчал, – лучше бы им в Европу замуж выйти. Сама понимаешь, там люди другие. Если рав Судаков узнает, что ты с Пьетро уехала, от нас все отвернутся.
– Или в Америку, – задумчиво сказала Рахели и шмыгнула носом: «Папочка, милый, как же я без тебя…»
– У тебя муж хороший будет, – улыбнулся Аарон и взял ее руку: «Я приеду, как внуки у меня появятся, повожусь с ними».
– Спасибо тебе, – шепнула ему дочь. Он, ласково, ответил: «Что ты, девочка, я ведь и живу – ради вас».
– Я искупление для сынов Израиля, – вспомнила Рахиль. Замолчав, девушка прижалась щекой к теплой ладони отца.
Низкий, каменный потолок был покрыт капельками воды, в сводчатой комнате было жарко, белый пар стоял над круглым возвышением в центре.
Молодой человек, что лежал на нем, перевернулся: «Видишь, Жозеф, а ты беспокоился. Никто меня не узнал. Мы недели через две в Египет вернемся. Мне надо своими глазами посмотреть на местность, прежде чем вести сюда войска».
Иосиф плеснул на скамью холодной воды: «Хорошо еще, что он согласился на этом постоялом дворе переночевать, когда я ему объяснил, что турки ворота города на ночь закрывают. Но я бы не удивился, если бы он на стены полез. Не терпит задержек».
Наполеон лежал, закинув руки за голову.
– Яффо и Акра, – напомнил себе он, наслаждаясь влажной жарой. «Укрепления там слабые, мы оба города возьмем играючи. Проклятые британцы, на море они все равно, сильнее. Этот Нельсон где-то тут шныряет, со своим флотом. В море шпионов не пошлешь, это тебе не суша. Ладно, итальянская кампания закончилась нашей безоговорочной победой. Сейчас мы отрежем путь в Индию, и поставим их на колени. Только сначала я вернусь во Францию и возьму власть в свои руки. Хватит уже этого фарса с Директорией, страной должен управлять один человек. Я, – он потянулся: «Восток стоит завоевать только ради их бань. Я очень доволен, что ты мне их порекомендовал».
– Сейчас придет местный костоправ, – усмехнулся Иосиф, – он за восемнадцать лет не поменялся. Здесь делают отличный массаж, со снадобьями из того безжизненного озера, я вам о нем рассказывал.
Наполеон приподнялся на локте и его голубые глаза озорно блеснули: «Туда съездить, конечно, но времени нет. А жаль, очень интересно».
Иосиф вспомнил большую, холщовую палатку, раскаленный жар египетской весны и веселый голос Наполеона: «Господа ученые! Вас тут сто с лишним человек – математики, – он стал загибать пальцы, – натуралисты, химики, геологи…, Я вас не просто так сюда привез, а для того, чтобы мы изучили эту страну, эту пустыню, – он повел широким жестом вокруг себя.
– Хоть Иерусалим увижу, – подытожил Наполеон и поскреб в коротко стриженых, каштановых волосах. «Ты молодец, Жозеф, в армии теперь вшей нет, и значительно меньше солдат болеет поносом. Это из-за твоих проверок пищи, из-за того, что настаиваешь на чистоте в палатках, на кухне…»
– От грязи умирает больше людей, чем от ран, господин генерал, – вздохнул Иосиф. «Но насчет вшей – в этом климате они просто не живут, жарко им».
Наполеон звонко рассмеялся и, взяв мочалку, вытер пот: «Скажи мне, евреи – они все хотят переселиться на Святую Землю? Как твоя дочь».
– У моей дочери просто жених здесь, – пробурчал Иосиф.
За окном лил бесконечный, сырой амстердамский дождь. Элишева чихнула: «Совершенно незачем волноваться. Моше приедет сюда, мы поставим хупу, а потом отправимся обратно в Иерусалим, вот и все».
– Он мог бы остаться здесь, – осторожно заметила Джо, подняв голову от рукописи.
– Ты, милая, не жила в Иерусалиме, а мы с твоим отцом жили – там совсем другие порядки.
Иосиф молчал, затягиваясь сигарой, просматривая тетрадь с записями сына. «Для студента первого курса, – заметил он, – очень неплохо. Давид удовлетворенно улыбнулся.
Элишева усмехнулась: «Моше меня предупреждал. Ничего, справлюсь. В Европе он жить не хочет, и я тоже – евреи должны ехать на землю Израиля».
– Дяде Меиру это скажи, – посоветовал Давид, собирая свои учебники, – он порадуется, если ему придется бросить государственный пост, для того, чтобы пасти овец, как царь Давид.
Элишева выразительно закатила глаза: «Я никого с собой не зову, тем более тебя. Ты ведь в Америку собираешься, как мне кажется».
– Никуда я не собираюсь, – пробурчал брат, – кроме армии.
Иосиф потушил сигару и погладил дочь по темноволосой голове: «В любом случае, раз мы из Тулона плывем с войсками в Александрию, я постараюсь добраться до Иерусалима, и увидеть твоего Моше. Хотя дядя Джованни и тетя Изабелла написали, что он славный мальчик, но с тех пор много времени прошло».
– Славный, славный, – успокоила его дочь. Джо, взглянув на мужа, весело ему подмигнула.
– Не все, господин генерал, – ответил ему Иосиф. «Тем более евреи Франции, после получения гражданских свобод, совершенно не склонны менять свое положение на зависимость от султана».
– Гражданские свободы получат все евреи Европы, – задумчиво сказал Наполеон, – после того, как мы ее завоюем. Однако мне будут нужны гарантии их лояльности. Надо подумать, как это сделать, – Наполеон ухмыльнулся: «Сколько ты уже женат?»
– А ведь я ему сразу сказал, что моя жена англичанка, – подумал Иосиф. «Лучше, чтобы он от меня это узнал, чем от кого-то из штабных доброхотов. Еще начнут шептать ему в ухо, что я шпион. Он только расхохотался и по плечу меня потрепал: «Майор Кардозо, я с женщинами не воюю».
– Восемнадцать лет, – ответил Иосиф.
– И ты ни разу…, – Наполеон приоткрыл один глаз и с интересом на него посмотрел.
Иосиф только усмехнулся: «Все, что мне надо – у меня дома есть. Жалко только, что так редко удается до Амстердама добраться».
– Поплывешь со мной во Францию, – коротко велел Наполеон. «Я в Париже останусь, по делам, – он тонко улыбнулся, – а ты езжай домой». Он подумал: «На две недели».
– Щедро с его стороны, – удивился Иосиф и блаженно закрыл глаза: «Зачем я ему только об амулете рассказал? Думал, он материалист, скептик, посмеется надо мной. А он сразу загорелся – надо поехать в Иерусалим. Ничего страшного, не будет же он у Ханеле его силой забирать, он не такой человек».
