Текст книги "Вельяминовы - Дорога на восток. Книга 2 (СИ)"

Автор книги: Нелли Шульман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 95 страниц) [доступный отрывок для чтения: 34 страниц]

– Молодец, – он потрепал по плечу прокурора Революционного Трибунала, Фукье-Тенвиля. «Как я тебя и учил – сваливай всех в кучу и проводи по одному обвинению. Сегодня, например, английские шпионы». Они стояли на балконе отеля де Крийон, оглядывая толпу.

Фукье-Тенвиль помялся и неохотно заметил:

– Это произведет плохое впечатление, Максимилиан, – он кивнул на укрытую холстом телегу, что стояла позади других. «На площади много женщин, сам знаешь, они могут повести себя непредсказуемо. Как на процессе австриячки. Если они увидят, что мы гильотинируем роженицу…»

– Она притворяется, – холодно сказал Робеспьер. «Это же волчица, без сердца, без души. Ей показали мужа, – ты сам помнишь, в каком он был виде, – у нее даже в лице ничего не дрогнуло. И слова не вымолвила. Я ей сказал: «Мадам, в ваших силах прекратить его страдания». Даже глазом не моргнула. И этот, Экзетер, – Робеспьер выругался, – молчал, как будто он из камня сделан. Нашли их дочь?»

– Ищут, – прокурор пожал плечами. «Ты сам знаешь, что такое Париж, Максимилиан, тут спрятаться легче легкого. Два года эта парочка у нас под самым носом жила, в десяти минутах ходьбы от Тампля, а мы и не знали. В трущобы, сам знаешь, мало охотников, забираться. Насчет жены Экзетера – акушерка ее вчера осматривала, после приговора Трибунала. Сказала, что не выживет. Даже римляне не казнили беременных. Тем более, – прокурор покашлял, – рожающих.

– А мы будем, и хватит об этом, – жестко отозвался Робеспьер, махнув белым платком.

Джон почувствовал грубые руки солдат на своих плечах. Вылезая из телеги, он обернулся. Из-под холста доносились слабые, еле слышные стоны. «Девочка моя, – горько подумал он. «Господи, нет мне прощения, как я мог…, Надо было их с Элизой отправить домой, давно еще. А теперь и Марта умрет, и маленький…, Рано, так рано. Он не выживет».

Он вспомнил бледное, без кровинки, с искусанными губами, лицо жены, синяки под глазами, окровавленное платье. Она еле стояла на ногах, поддерживаемая солдатами, согнувшись, мотая растрепанной головой. «Ваша светлость, – вкрадчиво сказал Робеспьер, – право, не надо молчать. Расскажите нам все, и мы отпустим вашу жену».

Марта с усилием подняла голову, заплывшие, зеленые глаза распахнулись. Она зашевелила губами. «Я тебя люблю, – прочел Джон. «Я тоже, – ответил он. Потом ее увели, и он услышал крик из коридора: «Больно, Господи, как больно!».

– Она рожает, – сказал Робеспьер, вычищая кровь из-под ногтей. Джон, отвернувшись, подумал: «Нет мне прощения, нет».

Ступени эшафота были скользкими. Он, подойдя к гильотине, увидел, как холст на телеге зашевелился. Мокрый от дождя чепец сбился, ее голова была коротко острижена. Джон, опускаясь на колени, посмотрел в ее огромные, наполненные мукой глаза.

– Прости меня, – зашевелились его губы. Марта подняла худую, в синяках руку и медленно перекрестила его.

– Дети, – попросил он, кладя голову на грубое дерево, чувствуя, как руки палача разрывают ему рубашку. «Джон, Джо, Элиза…, Пусть выживут, пусть будут счастливы». Джон бросил взгляд вниз и заметил худого, белобрысого мальчишку, в порванной, испачканной суконной блузе, что затаился в толпе.

– Опасно же, – успел подумать Джон. «Пусть уходит, моя доченька, нельзя ей тут быть…Марта…, – он почувствовал холодный воздух на своей шее и услышал лязг ножа. Мальчишка, зажав рукой рот, смотря на голову, что упала на доски эшафота, велел себе: «Нельзя! Нельзя кричать! Папа, Господи, нет, нет, я не верю…»

Мертвые, светло-голубые глаза подернулись пеленой дождя. Уборщик, подняв голову, швырнул ее вниз, на телегу, где лежали тела казненных людей.

– Вставай, – услышала Марта голос сверху. Вцепившись руками в борта телеги, извиваясь в окровавленном сене, она подумала: «Вот и все. И маленький не выживет, четвертый день схватки. Когда меня та акушерка осматривала, я почти без памяти была…Больно, как больно…, Джон, Господи, упокой душу его. Пусть Элиза спасется, пожалуйста, пусть доберется до семьи».

Она попыталась подняться. Стоя на четвереньках, крича, кусая губы, Марта услышала ропот толпы.

–Звери! – завизжала какая-то торговка. «Да что же вы делаете, мерзавцы, она же родит сейчас! Господь вас накажет!»

– Отпустите бедную женщину, – поддержал ее кто-то из ремесленников, – она же на ногах стоять не может!

– Звери! Ублюдки! – кричала толпа, камень ударился в эшафот, откуда-то сзади в солдат полетели комки грязи. Фукье-Тенвиль, злобно кусая губы, прошипел: «Я тебе говорил, Максимилиан, сейчас начнется бунт. Нельзя недооценивать женщин. Или прикажешь стрелять по безоружной толпе? Вряд ли это произведет хорошее впечатление».

– Звери! – надрывалась толпа, окружившая телегу. «Пощады, пощады!». Марта рухнула в сено и зарычала – все тело, будто выворачивалось наизнанку. Голова была горячей, тяжелая боль билась в висках. Она, обессилено закрыв глаза, попросила: «Позаботься о Элизе, Господи».

Худой мальчишка, пробравшись через толпу, нырнул под телегу и ловко ощупал окровавленный подол платья. Мать лежала без памяти, с раздвинутыми ногами. Элиза приказала себе: «Не смей, не смей плакать». Темная, почти черная кровь лилась на влажное от дождя сено.

Она вырвала кольцо из подола. Подергав за рукав одного из солдат, девочка разжала худую ладошку. «Это алмаз, – свистящим шепотом сказала Элиза, вспомнив, что ей говорила мать. «Индийский, из Голконды, он такой один на всей земле. Дайте нам уйти».

Эшафот содрогался под градом камней, толпа выла. Солдат, переглянувшись с другими, показав им кольцо, кивнул. Элиза с трудом стащила мать с телеги, – та даже не открыла глаз. Поддерживая ее, девочка пропала за спинами людей.

– Максимилиан! – прокурор вцепился в перила балкона. «Мы сейчас доведем дело до смуты, ты этого хочешь? Чтобы пролилась кровь рабочих?».

Робеспьер выругался и крикнул: «Остановить казнь!»

Толпа выдохнула и расступилась. Робеспьер, увидев пустую, со скомканным холстом телегу, повернувшись к Фукье-Тенвилю, процедил сквозь зубы:

– А теперь ищи эту волчицу по всей Франции, мой дорогой прокурор революционного Трибунала! Надеюсь, ты рад – осужденная на казнь английская шпионка сбежала с эшафота!

– Максимилиан, она все равно умрет…, – растерянно ответил Фукье-Тенвиль.

– О нет, – сказал Робеспьер, вынув из кармана плаща белый платок, замахав им. Опять зазвучала барабанная дробь. Робеспьер холодно добавил:

– Такие люди, как она – никогда не умирают, поверь моему слову. Только все равно, – добавил он, подумав, – пусть ее оставят в списке тех, кого сегодня гильотинировали. Незачем поддерживать слухи о том, что она жива.

Чья-то голова покатилась с эшафота, толпа забурлила, крича: «Смерть шпионам!». Робеспьер, усмехнулся: «Как видишь, мой друг – их милосердие недолговечно».

В низкой, темной каморке горела свеча, удушливо пахло кровью, какими-то травами – горький, отчаянный запах смерти. Элиза сидела, подобрав под себя ноги, держа холодную, влажную руку матери.

Дверь стукнула. Старая женщина, войдя в комнату, устало вздохнула: «Отнесла, куда ты просила. В те рвы, на кладбище Мадлен, куда трупы казненных сбрасывают. Пусть Господь его призрит. Мы же крестили его, пусть и мертвый был».

– Маленький, какой он был маленький, – вспомнила Элиза. «Мадам Ришар сказала – он давно умер, несколько дней назад, поэтому мама сейчас тоже умирает. Мама, мамочка….– она потянулась и сняла тусклый, маленький крестик с ледяной шеи матери.

– Вот, – сказала девочка, поднимаясь. «Возьмите, мадам Ришар, за труды. У меня больше нет ничего. Он золотой, – добавила Элиза.

– Еще чего придумала, – проворчала старуха. Забрав крестик, акушерка застегнула цепочку на шее Элизы.

– Туда, на кладбище Мадлен, по ночам кюре приходят, е, кто не боится – помолятся за души твоего отца и брата. И мать твою туда же отнесем, как…, – мадам Ришар не закончила. Элиза, вытерев слезы, всхлипнула: «Я с ней буду, пока…, – он присела обратно и ласково погладила короткие, бронзовые волосы, все в холодном поту.

– Вандея, – вспомнилал Элиза, нащупав пистолет в кармане своей блузы. «Так будет правильно. Вандея». Она прилегла рядом с матерью, – та даже не застонала, только прерывисто, слабо дыша. Закрыв глаза, девочка попросила: «Господи, пусть мамочка не страдает. И упокой души папы и братика, дай им приют в сени присутствия твоего».

Элиза приникла щекой к худому плечу матери. Девочка застыла, так и держа ее за руку.

Марта плыла. Там, наверху, была буря, хлестал ливень, огромные валы разбивались о камни, ветер разметал обломки корабля. Под водой, было тихо. Она, набрав воздуха, погружалась все дальше. «Холодно, как холодно, – подумала женщина, стуча зубами, глядя на темную пропасть перед ней.

– С ума сошла, – раздался в ее голове чей-то бесцеремонный голос. Она была похожа на русалку, – подумала Марта, – с мокрыми, распущенными по спине волосами. «Вон отсюда, – женщина сильными руками толкнула ее наверх.

– Так зачем? – вздохнула Марта. «Джона нет больше…, Зачем все это?»

– А дети? – изумилась женщина. У нее были чистые, большие, цвета травы глаза. «У тебя двое, дорогая моя, тебе их вырастить надо. Так что поднимайся наверх, не придумывай».

Марта увидела у себя над головой неверный, слабый свет солнца. «А вы? – она протянула руку.

Женщина чуть улыбнулась. «Там мой муж, – сказала она, показывая вниз. «На него мачта сломанная упала, он ранен, плыть не может. Он в каюте, там воздух есть, попытаюсь его вытащить. Чтобы я тебя тут больше не видела, – женщина, нырнув, пропала в толще воды.

Марта посмотрела ей вслед. Выдохнув, она стала подниматься наверх.

Булочник поднял глаза и расплылся в улыбке: «Чем могу служить, мадемуазель?». Высокая, тонкая девушка в простом платье и чепце тщательно отсчитала медь. Она тихо попросила: «Булочку, пожалуйста».

– Как я хочу, есть, – подумала Констанца, пошатываясь от запаха свежей выпечки. Она приняла булочку. Пробормотав: «Благодарю», девушка вышла.

– Красавица, только бледная очень, – одобрительно подумал булочник. «Глаза, какие, будто каштаны».

Оказавшись на улице, Констанца вцепилась зубами в мягкую булку. Девушка, урча, проглотила ее.

– Еще хочу, – поняла девушка. «Может, не стоило сюда приезжать, опасно же. Но у меня совсем ничего не осталось в кладовой, и денег, – она грустно покачала бархатный мешочек, что висел на запястье, – совсем мало. К себе идти нельзя, там соседи, могут донести…, – Констанца поправила холщовую суму на плече, – там лежали тетради с черновиком книги. Оглянувшись, достав маленький блокнот, она быстро написала:

– Над осенним Парижем кружатся вороны. Ветер гоняет по мостовой обрывки плакатов, на стены наклеены листовки с призывами о поиске шпионов. Город пуст, он затаился, ожидая очередного приговора Революционного Трибунала. Чьи головы покатятся с эшафота на этот раз?

Констанца вспомнила вкус булочки и строго велела себе: «Нельзя! Это просто усталость, волнение. Антуана третью неделю нет, и он даже записки не прислал. Наверняка, ему дали какое-то задание в Комитете, он все время в Арсенале проводит. Так уже было. Ты его увидишь, и все начнется, – она посмотрела на вывеску мясника и почувствовала, как рот наполняется слюной.

– Просто волнение, – твердо повторила Констанца. «Мы же были осторожны, как всегда…, Вторую неделю ничего нет. И есть хочется, все время, даже ночью от голода просыпаюсь».

Она подошла к выпуску «Друга Народа», наклеенному на стену и стала читать репортаж о казни королевы. «Жаль, что меня там не было, – хмыкнула Констанца. Она стала рассеянно просматривать подвал, озаглавленный: «Смерть шпионам!».

Девушка почувствовала, как кружится у нее голова и схватилась рукой за стену. «Благодаря бдительности Комитета Общественного Спасения и лично месье Робеспьера, была раскрыта сеть заговорщиков, имевшая своей целью восстановление ненавистной монархии. Гнусные изменники, без рода и племени, возглавлялись герцогом и герцогиней Экзетер, которые были обезглавлены по приговору Трибунала на площади Революции.

Это они организовали похищение великой актрисы, символа Франции, мадемуазель Бенджаман, погибшей в их грязных лапах вместе с сыном месье Робеспьера. Однако возмездие нашло этих предателей – грязный поповский наймит, английский шпион, так называемый месье Корнель – тоже нашел свою смерть. Как стало известно Комитету Общественного Спасения, именно он получал сведения о вооружении нашей армии от недавно арестованного Антуана Лавуазье, и передавал их Экзетерам.

Как сказал месье Робеспьер, выступая в Якобинском клубе: «Память о мадемуазель Бенджаман и невинном ребенке навсегда останется в наших сердцах. Мы скорбим об утрате, которую понесла вся Франция. Поэтому, граждане, надо быть особенно бдительными, и сообщать о любом подозрительном соседе, о любом услышанном вами разговоре, ибо враги не дремлют. Гидра монархии бряцает своим ржавым оружием у границ нашей Франции. Это они снабжают деньгами и оружием дикарские орды в Вандее, разбитые и отброшенные в леса, это они сеют страх, панику и сомнения в наших рядах. Не позволим!»

Констанца перевела взгляд на старую, выцветшую листовку, что висела рядом с «Другом Народа». «По делу о подлом убийстве народного трибуна, Жан-Поля Марата, разыскивается опасная преступница, английская шпионка, Констанца ди Амальфи. Роста высокого, телосложение стройное, глаза карие, волосы рыжие, носит мужское платье…, – девушка пошатнулась и услышала сзади добродушный, с простонародным акцентом голос: «Дай руку!».

Женщина с корзиной усадила ее на мостовую и покачала головой:

– У меня так же было, как первого носила. Бывало, иду с рынка, и в обморок хлопнусь. Вот, – она протянула Констанце горбушку от багета, – пожуй. И носи с собой что-нибудь съестное. Потом пройдет, – женщина коротко улыбнулась. Потрепав Констанцу по плечу, она ушла.

Девушка проглотила хлеб и уронила голову в ладони:

– А Элиза? Луи-Шарль опять в тюрьме, в газете написано было. Элизу, наверное, тоже в Тампле держат. Или просто застрелили при аресте. Бедная тетя Тео, дядя Теодор, Мишель…Никого, никого нет. И Антуан в тюрьме…, – Констанца вздрогнула и положила руку на живот.

– Дитя, – нежно подумала она. «Наше дитя. Он должен знать, надо добиться с ним свидания, под чужим именем, достать документы…Я никуда, никуда отсюда не уеду, пока Антуан жив».

Констанца поднялась. Помявшись, решительным движением поправив чепец, девушка пошла к Пантеону.

Она поднялась на крыльцо красивого особняка, что стоял на узкой, тихой улочке, и вздохнула: «Я знаю, она человек чести. Антуан бы не женился на другой женщине. Она не будет на меня доносить».

Девушка постучала в дверь с простой, медной табличкой: «Антуан Лавуазье, ученый». Женщина, что открыла, была много ниже Констанцы – худенькая, с просто причесанными, белокурыми волосами, в темном, шерстяном платье.

– Это она, – поняла Мари-Анн. «Какая красивая. И она молодая, совсем, не больше двадцати. Бедная девочка, ни кровинки в лице. Наверное, знает уже. Я бы поехала, разыскала ее, но ведь мне даже свидания пока не давали, я не видела Антуана…»

– Здравствуйте, мадам Лавуазье, – собрав все силы, сказала Констанца и не выдержала – расплакалась.

Она сидела за кухонным столом, грея руки о фаянсовую кружку с теплым молоком. Мари-Анн сняла с очага горшок и разлила суп:

– Третьего дня пришли, обстановку описали. Правда, я кое-что продать успела, кое-что в провинцию отправить. Сказали, чтобы меня к воскресенью уже тут не было. Антуан в тюрьме Порт-Либр. Я, конечно, никуда не поеду. Сняла комнату, неподалеку, уже и книги его туда перенесла, и бумаги. Все, что в Арсенале было, в лаборатории его – конфисковали. Но я добьюсь, чтобы вернули, – мадам Лавуазье стукнула кулачком по столу и торопливо добавила: «Вы ешьте, ешьте, милая, пожалуйста».

– Надо сказать, – велела себе Констанца. Подняв темные глаза, она проговорила: «Мадам Лавуазье, я должна вас предупредить – меня разыскивает Революционный Трибунал. И я…, я очень перед вами виновата, я пойму, если вы захотите, чтобы я ушла…»

– Да что ты, милая! – Мари-Анн положила маленькую, худенькую ручку на ее ладонь. «Справимся, ты не волнуйся. Я напишу родне в Орлеан, они пришлют какие-нибудь бумаги. Сделаем тебя моей кузиной, – она улыбнулась. Констанца, глядя в голубые, окруженные морщинками глаза, тихо сказала: «Просто мне совсем, совсем некуда идти, мадам Лавуазье. Моя семья в Англии, все мои близкие погибли…, – она сглотнула слезы и совсем уже шепотом добавила: «Я не могу, не могу никуда уезжать, пока Антуан…, месье Лавуазье в опасности».

– Переночуем тут, – деловито заметила мадам Лавуазье, нарезая холодное мясо, – а потом в комнату переберемся. Будем шить, я на поденную работу устроюсь, тебе– то лучше не рисковать. Проживем. Опять же, деньги у нас есть пока, что я за столовое серебро выручила.

Констанца посмотрела на чистую кухню, на медные кастрюли и сковородки над очагом. Покраснев, опустив голову, она выдохнула: «Я ребенка жду, мадам Лавуазье. Простите, простите меня…, – девушка разрыдалась. Мари-Анн, поднявшись, обняв ее за плечи, поцеловала темно-золотые волосы на затылке.

– Так это же хорошо, – ласково сказала женщина. «Видишь, мы с Антуаном больше двадцати лет прожили, и, – она помолчала, – не дал нам Господь счастья такого. Моя вина, я знаю. А тебе дал. Радоваться надо, Констанца. Ничего, – она покачала девушку, – все устроится.

Мари-Анн подняла прядь ее волос: «Я тебя покрашу сегодня, корни уже видны. Месье Констан, – смешливо добавила она и девушка удивилась: «Откуда вы…»

– Я тоже листовки вижу, что на стенах висят, – Мари-Анн насыпала кофе в кофейник. «А сейчас вспомнила – я же статьи твои читала, и о шахтах, и о фабриках текстильных…, Очень хорошие».

– Спасибо, – Констанца стала убирать со стола. Замерев, она спросила: «Мадам Лавуазье…, Но ведь его не казнят? Он великий ученый, гордость Франции!»

– Господь милостив, – коротко ответила мадам Лавуазье. Констанца, обняв ее, просто постояла, закрыв глаза, вспоминая золотые листья на темной воде Сены и его ласковый голос: «Я люблю тебя, Конни».

Эпилог

Санкт-Петербург, февраль 1794 года

Нева – широкая, покрытая белым, крепким льдом, была усеяна сложенными бревнами. Сани были нагружены холстом, ржали лошади. Оттуда уже слышен был звук пилы. Мишель зачарованно вздохнул: «А Сена никогда не замерзает, мама».

Тео наклонилась и поцеловала румяную щечку: «Здесь холоднее, милый мой. Вот начнется карнавал, – Масленица, – сказала она по-русски, – мы туда сходим, блинов поедим. И дома тоже их испечем».

Она была в роскошной, бархатной, подбитой соболем шубе. Подобрав ее подол, уткнув нос в меховой воротник, Тео озабоченно спросила: «Не замерз ты, сыночек?»

Мишель только подергал воротник своего тулупчика: «Совсем нет! А мы на санках еще покатаемся, мама?»

– Конечно, – Тео улыбнулась и взяла его за руку. «Пора и домой, сейчас папа вернется». Она посмотрела на громаду дворца, на шпиль собора в крепости, и поежилась: «Если вернется».

– Ерунда, – оборвала себя Тео. «Теодор же встречался с российским послом в Вене. Маленький Джон вместе с ним ходил. Граф Разумовский сказал, что Теодор может спокойно возвращаться домой. Дело против него давно прекратили».

Она закрыла глаза и вспомнила растерянный голос Джона: «Я не верю, не верю, что отца и Марту казнили. Эти донесения… – он хлопнул рукой по бумагам, – один говорит одно, другой – другое. Надо ехать туда, искать их,…Их и Элизу».

– И Констанцу, – добавила Тео, разлив кофе. «Раз месье Лавуазье арестован, – она бросила взгляд на WienerZeitung, что лежала на столе орехового дерева. В комнатах Джона было тепло, горел камин. За окном, на черепичные крыши города опускался тусклый, уже зимний закат.

Федор раскурил сигару и мрачно согласился: «И Констанцу. Только вот, – он взглянул на Джона, – Тедди ничего говорить не надо, пока ты сам, Джон, туда не съездил, и не убедился».

– Следующей весной встречаемся в Лондоне, – коротко заметил Джон, – я и Дэниел. Оттуда отправимся с ним во Францию. Я там все переверну, а свою семью найду. Тедди пусть в школе остается, у него как раз – последний год. Вот, что Изабелла пишет, – он развернул тонкий, покрытый изящными строками лист.

– Дорогой Джон! Тедди и девочки спокойно добрались до Плимута. Питер их там встретил и привез в Лондон. Все уже разъехались, – Майкл в университет, мальчики – в Итон. Джованни заперся в своем кабинете, и дописывает книгу, так что мы с ними втроем порхаем по балам, – Джон невольно усмехнулся. «Мэри и Мораг имеют большой успех в обществе, их осаждают поклонники, но девочки они серьезные, разумные, да и я за ними присматриваю».

– Все в порядке, – облегченно сказала Тео. «А что Джо?».

Джон улыбнулся: «Даже если голландцы и устроят революцию, там все пройдет без крови. Пока штатгальтер держится на троне, но уж больно он у него шаткий. Мы ему, разумеется, обещали убежище, – Джон поднял бровь, – все-таки кузен нашему королю. С Иосифом и Джо все хорошо, в Амстердаме пока тихо».

– Слава Богу, – Тео перекрестилась и Джон поднялся: «Раз уж ты здесь, Теодор, и, так сказать, уходишь в отставку, – он тонко улыбнулся, – Британская империя тебе кое-что должна».

Федор повел рукой: «Да зачем? Я встречался со своим австрийским издателем, кое-какие деньги у нас теперь есть».

– И мне заплатят, – поддержала его Тео, – один спектакль я даю в пользу сирот, что потеряли родителей во Франции, а все другие бенефисы – это моя прибыль.

– Десять представлений, – восхищенно заметил Джон, отпирая дверцу шкапа. «Хорошо, что ты мне билет устроила. Говорят, перекупщики их по тройной цене продают. Но все равно, – он стал отсчитывать золото, – оно вам пригодится».

– Пригодилось, – Тео посмотрела на тяжелые кольца, что украшали ее пальцы. «И обстановку купили. Даже удивительно, что квартиру не конфисковали».

Она вспомнила смешливый голос Теодора, – он осматривал просторные, светлые, выходящие на Фонтанку комнаты:

– Там, – он указал на заснеженный Летний сад, – мы со Степаном и гуляли. Так что перейдете с Мишелем через мост, он Пантелеймоновским называется, по церкви, и окажетесь прямо в парке. И улица тоже – Пантелеймоновская. Статуи для сада мой дед покупал, его тоже Федором звали. В Италии, – Федор оглядел запыленный паркет, ободранные стены и пробормотал: «Конечно, тут все надо в порядок приводить».

– Приведем, – Тео оглянулась на Мишеля, – мальчик спокойно спал на сундуке, прикрытый шалью, и, поцеловала Федора: «А почему квартиру не отобрали?»

Мужчина заглянул в камин: «Дымоходы все прочистить надо. У нас так не принято, милая. Я все-таки официально – никакой не преступник, вот когда меня в крепость посадят…»

– Не посадят, – уверенно сказала Тео, обнимая его. Женщина напомнила себе: «Если все будет хорошо, ты сделаешь то, что обещала Господу. Обязательно. И даже если не будет хорошо – все равно сделаешь. Так правильно».

Федор пристроил саблю над камином и полюбовался ей: «Вряд ли я ее еще в руки возьму, воевать-то я не собираюсь». Он вздохнул и перекрестился: «Завтра пойду в Горное ведомство. И нам с тобой повенчаться надо, а то Масленица скоро, потом Великий Пост…»

– Да, – рассеянно отозвалась Тео, глядя на скованную льдом Фонтанку, на голубое, яркое небо Петербурга, – надо.

Федор ждал их у решетки Летнего сада. «Это без меня уже возвели, – улыбнулся он, прикоснувшись к кованым, покрытым инеем прутьям.

Он присел и поцеловал Мишеля: «Ты беги вперед, сыночек, как раз перед обедом прогуляемся». Тео проводила мальчика взглядом. Взяв Федора под руку, подождав, пока мимо проедут сани, она тихо спросила: «Ну что?»

– А вот что, – сказал он, роясь в кармане полушубка. «Это мне сегодня отдали. Читай, – протянул он Тео письмо, – она по-французски пишет».

Тео посмотрела на подпись и, побледнев, пробежала глазами строки: «Откуда ее величество знает, что я здесь?»

– Она все знает, – мрачно отозвался Федор. «Так что собирайся, завтра нас ждут в Царском Селе. Она велит всей семьей приехать. Уж не знаю, что у нее на уме».

– Ничего, – твердо отозвалась Тео, беря его за руку. Они пошли по расчищенным дорожкам сада и женщина добавила: «Все обойдется, Теодор. А что тебе в Горном ведомстве сказали?»

Федор вздохнул: «Развели руками. Сама понимаешь, пока я с ней, – он кивнул на письмо, – не встречусь, никто мою судьбу решать не будет, Тео».

Она крепко сжала его пальцы и поправила: «Нашу судьбу, Теодор. У нас она теперь одна, помни».

Федор помолчал. Посмотрев, как Мишель ловко разбегаясь, скользит по льду канала, он сказал: «Можно там же, в Пантелеймоновской церкви повенчаться, она наша приходская. Пока, – угрюмо добавил он. «Пока в какую-нибудь Чердынь не отправили. Тебе надо будет дать обещание, что дети будут воспитываться в православии, вот и все».

Он посмотрел на легкую морщинку, уходящую вниз от гранатовых, сладких губ и подавил тяжелый вздох: «Какие дети…, Мне сорок четыре, ей – тридцать пять. Состариться бы вместе, Мишеля вырастить…»

– Так что это формальность, – бодро закончил Федор. Тео, смотря куда-то вдаль, ответила: «Да. Побудь, пожалуйста, после обеда с Мишелем. Мне надо прогуляться, посмотреть, что это у вас за Гостиный двор».

– Ты же туда ездила, – удивился Федор.

– А теперь хочу сходить, – усмехнулась Тео. Оторвавшись от него, она прокатилась по блестящей дорожке льда: «В Бостоне, я, конечно, видела снег, но чтобы его столько было…»

– В Сибири еще больше, – хмыкнул Федор.

– Вот и посмотрим, что там за морозы, – она улыбнулась и заправила под соболью шапочку темную, пахнущую розами прядь волос.

Небо на западе, над Невой, уже клонилось к закату.

– Какие тут дни короткие, – подумала Тео, выходя на Пантелеймоновскую улицу.

– Зато ночи длинные, – сладко потянулась она. Помахав рукой Федору, что стоял у окна, женщина быстрым шагом пошла вниз по Фонтанке, к Невскому проспекту.

Она незаметно обернулась. Увидев, что занавеси в окнах квартиры уже задернуты, Тео направилась обратно. Она постояла перед Пантелеймоновской церковью, глядя на образ святого.

– Он был врач, – вспомнила женщина, – один из Четырнадцати Святых Помощников. В базилике Сен-Дени были его мощи, я помню. Пока эти мерзавцы там все не разграбили, не осквернили могилы…

В церкви было темно, сладко, спокойно пахло ладаном, мерцали огоньки свечей. Тео перекрестилась и решительно шагнула внутрь.

– Значит, ты помнишь, – Тео поправила Мишелю маленький, шелковый галстук, – надо поклониться, поцеловать ей руку, и называть ее: «Ваше Величество».

Мальчик кивнул белокурой головой и распахнул глаза. Вокруг играли, переливались невиданные, золотые, рыжие, бронзовые камни. Комната купалась в лучах утреннего солнца, за окном простирался покрытый снегом, бесконечный парк.

Он вспомнил, как сани остановились у мраморных ступеней, как они вошли в золоченые, высокие двери: «Тут, как в сказке. Как в Марокко, папа же рассказывал. Только там пустыня, а здесь все время снег. Интересно, и летом – тоже?»

– Это все сделано из янтаря, – наклонился к нему отец. Мишель положил маленькую руку в его пальцы – большие, крепкие: «Ты только не волнуйся, папа. Мы с мамой же рядом».

Федор вздохнул и улыбнулся: «Я знаю, милые мои». Он взглянул на ливрейного лакея, что стоял у раскрытой двери: «Пошли».

Мишель почти ничего не запомнил – только блеск начищенного паркета, сияние зеркал, картины, статуи, огромные залы. Потом они оказались в небольшой, уютной комнате, где горел камин. Мальчик, всплеснув руками, радостно сказал: «Собачки!»

Их было три, – белая, рыженькая и черная, – они лизали ему руки, и весело лаяли. Мишель, забыв обо всем, подергал мать за рукав шелкового платья: «Мама! Почему ты мне не сказала, что тут собачки! Какие красивые!»

– Мишель, – не разжимая губ, сказала Тео, – Мишель….

Она была совсем не похожа, – подумал Мишель, – на императрицу. Она была просто бабушка, – в пышном платье темно-синего атласа, свежая, румяная, с высокой прической. У нее были седые виски, а волосы были темные. Светлые, веселые глаза были окружены морщинками. Она была полная, но двигалась легко. Женщина поманила Мишеля к себе: «Смотри, у меня есть для них корзинка. Они в ней спят, а утром приходят ко мне в постель. А у тебя есть собачка?»

– Нет, – вздохнул Мишель, – но я бы так хотел…, Простите, – добавил он, покраснев. «А вы за ними присматриваете, для ее величества? – он оглянулся: «Почему мама и папа побледнели?»

– Я и есть ее величество, – улыбнулась женщина. Мишель, поклонившись, почувствовал сладкий, домашний запах, что шел от мягкой, пухлой руки. «Но ты можешь звать меня бабушкой. Если хочешь, конечно, – Екатерина подняла красивую бровь. Устроившись в кресле, усадив Мишеля на колени, императрица шепнула ему: «Когда у нас появятся щеночки, я непременно пошлю тебе одного. А теперь скажи мне – кем ты хочешь стать?».

Мишель подумал. Погладив левретку, мальчик ответил: «Военным. Мне нравится папина сабля, и форма, и парады. И я уже умею стрелять, меня папа научил».

Императрица погладила его по голове: «Ты потом поймешь, что на войне важны не только сабля и форма, но, если хочешь – наш Первый Кадетский корпус для тебя всегда открыт. Тебе нравится в России?»

– Очень! – горячо сказал мальчик и стал загибать пальцы. «Кататься на санках, икра, и еще мне нравится, когда по улицам водят медведей, они очень смешные. Здесь снег всегда лежит, даже летом? – спросил он озабоченно.

– Нет, конечно, – та рассмеялась и взглянула на золотые часы на мраморной каминной доске:

–У меня все внуки взрослые. Однако, если ты не против, выпить чаю с девочками, то мои внучки как раз сейчас садятся за стол. Тебя проводят, – поднялась императрица и позвонила в колокольчик: «А я пока тоже – выпью чаю. С твоими родителями, – усмехнулась она.

Дверь за мальчиком и лакеем закрылась, и в кабинете настало молчание.

Екатерина прошлась по комнате, шурша шелком. Обернувшись, женщина смешливо протянула:

– Месье Корнель, значит… – она положила руку на книги, что лежали на столике орехового дерева. «Тот самый месье Корнель, что пишет о возрасте Земли, о разработках угольных месторождений и получает ордена от покойного султана Марокко.

– Федор Петрович, – укоризненно заметила Екатерина, – вы же по Горному ведомству числитесь. Вы, хоть и ученый, но должны помнить – подданный России может принять орден от иностранного монарха только после получения соответствующего разрешения от собственного государя. А я что-то не помню такой просьбы, – императрица сморщила нос и не выдержала – рассмеялась.

– Ваше величество, – пробормотал Федор, – простите, пожалуйста…