Текст книги "Вельяминовы - Дорога на восток. Книга 2 (СИ)"
Автор книги: Нелли Шульман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 95 страниц) [доступный отрывок для чтения: 34 страниц]
– Паспорт, – потребовал мужчина. Изучив бумагу, что Шарлотта достала из бархатного мешочка, цепко посмотрев на Констанцу, он поинтересовался: «А ваш паспорт, месье?»
– Забыл, – Констанца развела руками и облегченно подумала: «Сейчас нас отправят куда подальше, и хорошо. Заберу у Шарлотты паспорт. Пусть катится в Вандею, в Кан – да куда угодно. Она же сумасшедшая, не предугадаешь, что ей в голову придет».
– Проходите, – охранник вернул Шарлотте паспорт и указал на подъезд. Глаза девушки загорелись блаженным огоньком. Она медленно, как во сне, двинулась за мужчиной. Констанца незаметно расстегнула сюртук. Вытащив нож, девушка швырнула его в канаву. «Ладно, – мрачно подумала она, – говорят, у Марата теперь и на теле язвы. Он все время в лечебной ванне проводит. Я туда не пойду, пусть Шарлотта болтает свою чушь, я ее в передней подожду».
Она раскрыла полы сюртука. Подождав, пока второй охранник ощупает ее, Констанца стала подниматься вслед за Шарлоттой на второй этаж, к знакомой двери, украшенной теперь большой, трехцветной кокардой.
В передней висели знамена Республики. Констанца поморщилась: «Накурено-то как».
Она вспомнила неубранный кабинет, скрип старого, рассохшегося дивана и его влажные, липкие губы, что шептали ей в ухо: «Теперь ты поняла, что надо мужчине…, Так и лежи».
– Не смей! – строго приказала себе девушка. «К гражданину Марату, – звонко сказала Шарлотта, глядя на невысокую, некрасивую женщину, что придирчиво ее осматривала. «По делу чрезвычайной, революционной важности!»
– Идите, – жена Марата поджала губы. «Человек болеет, страдает, а все равно работает. Имейте совесть, не задерживайте его надолго. А вы? – она искоса посмотрела на Констанцу.
– Я тут подожду, с вашего разрешения, мадам, – поклонилась та. «Я просто сопровождаю свою сестру». Шарлотта ушла по коридору. Констанца присела на широкий подоконник: «Правильно. Он меня сразу узнает. Если бы я одна пришла – ничего страшного, мертвые не разговаривают. Ладно, сейчас Шарлотта появится, не будет он ее долго слушать»
Мадам Марат отправилась на кухню, охранники подпирали дверь. Констанца, рассеянно посмотрев на крышу пристройки во дворе, чиркнув кресалом, закурила сигарку.
Она сидела, обхватив левой рукой колено, выпуская дым. Девушка внезапно услышала низкий, страдальческий крик: «Aidez-moi, ma chère amie!»
Охранники бросились к ванной. Дверь открылась – Шарлотта стояла на пороге, торжествующе подняв окровавленный нож. «Я убила одного человека, чтобы спасти десятки тысяч – громко сказала она. Швырнув нож на пол, мадемуазель Корде подняла руки.
– Это я виновата, – еще успела подумать Констанца. «Только я…, Надо было обыскать ее, не разрешать ей сюда идти…»
Она почувствовала руки охранника на своих плечах. Шарлотта завизжала: «Не трогайте моего брата, он ничего, ничего не знает, он просто провел меня сюда. Беги!». Констанца услышала, как затрещал сюртук. Скинув его, вскочив на подоконник, девушка прыгнула вниз, на крышу пристройки.
Пули зацокали по черепице. Она, превозмогая боль в щиколотке, перекатилась за трубу. Заставив себя встать на ноги, прихрамывая, Констанца перешагнула на соседнюю крышу. Тонкая, высокая фигура бежала прочь. Охранник, опустив пистолет, выругавшись, со всего размаха ударил Шарлотту рукояткой в лицо.
– Мы его еще найдем, – пообещал он и велел напарнику: «Беги к ребятам, надо сообщить в Комитет Общественного Спасения».
Над собором Парижской Богоматери играл кровавый, яркий закат. Тео вышла на балкон и увидела остановившуюся у подъезда карету.
– Слава Богу, Мишель уже спит, – перекрестилась она. «Наконец-то, у кого-то хватило смелости убить этого мерзавца. Бедная девушка, ее казнят теперь. Отменю праздник, и хорошо, что так, – она вздохнула:
– Чем меньше ребенок будет видеть это революционное отребье из Конвента, тем лучше. Возьму завтра Мишеля, и поедем на целый день в Булонский лес, устроим пикник.
Робеспьер, в черном сюртуке, прошел в гостиную и посмотрел на ее прямую спину. Темные волосы развевались по ветру, она стояла, сжав длинными пальцами кованые перила.
Он тихо присел к столу, и, окунув перо в чернильницу, написал:
– Новые полномочия Комитета Общественного Спасения. В связи с подлым актом контрреволюционеров предлагаю ввести следующие чрезвычайные меры:
– Комитет получает право отдавать приказания о вызове и аресте подозреваемых и обвиняемых лиц
– Комитет получает право без ограничений и отчета перед Конвентом пользоваться специальным фондом в размере 50 миллионов ливров
– Комитет получает право составлять и представлять на голосование Конвента списки кандидатов во все остальные комитеты и комиссии Конвента
Под наблюдение Комитета будет переданы Временный исполнительный совет, министры, генералы и все государственные учреждения.
13 июля 1793 года, Максимилиан Робеспьер.
Он посыпал чернила песком и позвал: «Милая!»
Тео, молча, зашла в гостиную. Женщина прислонилась к стене, скрестив руки на груди.
– Ты не надела траур, – заметил Робеспьер, вынимая из кармана сюртука свернутые в трубку бумаги.
– Месье Марат не был моим родственником, – пожала плечами Тео. Робеспьер встал и прошелся по комнате.
– Я – будущий глава Франции, – сказал он, рассматривая в большое зеркало свое отражение.
– Ты – моя невеста, в скором времени супруга, мать моих детей. Франция скорбит о своем безвременно ушедшем гениальном сыне, ты тоже, Тео, должна скорбеть. Завтра, в Клубе Кордельеров мы будем прощаться с Жан-Полем. Я произнесу надгробную речь, и гражданин Сад тоже, они были друзьями.
– Придет весь Конвент, так что ты должна подготовить какой-нибудь трагический монолог, – Робеспьер щелкнул пальцами, – на твое усмотрение. Мать, потерявшая сына, жена, потерявшая мужа. И, конечно, споешь «Марсельезу», милая. Потом мы перенесем прах Жан-Поля в Пантеон. Осенью, когда месье Давид создаст для него памятник.
– Мишель, конечно, должен быть рядом со мной. В трауре, – добавил Робеспьер. «Мы будем подвешивать сердце Жан-Поля к потолку зала, чтобы оно вдохновляло ораторов. Мишель надолго запомнит такой замечательный день рождения.
– Да, – только и сказала Тео, сцепив пальцы.
– Распорядись, пожалуйста, чтобы мне принесли кофе в библиотеку, – попросил Робеспьер. «Мне надо поработать»
– И вот еще что, – позвал он, когда Тео уже открыла дверь, – думаю, тебе будет интересно это услышать, милая.
Он развернул бумаги, покрытые какими-то пятнами, и откашлялся:
– Означенная мадемуазель Корде, сначала настаивала, что ее брат не имеет никакого отношения к подлому убийству. Однако во время дальнейшего допроса она призналась, что это был вовсе не брат, а другая девушка. С ней мадемуазель Корде познакомилась в январе, на площади Революции, во время казни Луи Капета. Девушка эта, по имени Констанца, по словам Корде, связана с агентами иностранных держав, а также разбойниками, орудующими в Вандее. Приметы – высокого роста, стройного телосложения, короткие, рыжие волосы, темные глаза. Отлично владеет оружием, с легкостью носит мужскую одежду. Представлялась мадемуазель Корде журналистом. После того, как мы вызвали в Комитет Общественного Спасения редактора GazettenationaledeFrance– стало ясно, что речь идет о мадемуазель Констанце ди Амальфи, англичанке, писавшей под псевдонимом «Месье Констан».
– Вот, – задумчиво заметил Робеспьер и убрал бумаги. Тео посмотрела на то, что лежало на полированном столе. Она спросила, перехваченным горлом: «Что это?».
– Ноготь, – Робеспьер повертел его в руках. «Я принес его для Мишеля. Мальчику будет интересно посмотреть». Он внезапно схватил ее за запястье: «Где твоя подружка Констанца, я ведь ее помню? Где Экзетеры? Если ты знаешь и молчишь…»
– Я ничего не знаю, – Тео вырвала у него руку. «Я никого не видела, и не вижу – можешь спросить у охраны, они разве что только в туалетную комнату со мной не ходят!»
– Когда мы поженимся, – Робеспьтер опять взял ее за пальцы и стал ласкать их – медленно, настойчиво, – Тео содрогнулась от отвращения, – когда мы поженимся, Тео, я всегда буду рядом с тобой, обещаю. Пусть мне принесут кофе, – улыбнулся он. Поднявшись, Робеспьер полюбовался собой в зеркале: «Корде послезавтра гильотинируют, а ее сообщницу мы будем искать и найдем. Разумеется, мы ее заочно уже приговорили к смертной казни».
Он поправил траурный галстук: «Ты будешь очень хороша завтра, любовь моя. Тебе так идет черный цвет, милая, милая Тео, – Робеспьер взял ее руку и склонил белокурую голову:
– На террор, любовь моя, мы будем отвечать террором. Ты будешь нашей фурией, символом Революции. Я велю Жаку-Луи написать тебя в алом платье, попирающей отрубленные головы врагов, с руками, по локоть в крови…, – он шумно вдохнул воздух и замолчал, прижавшись губами к ее пальцам.
Тео стояла, не двигаясь, глядя на багровые отсветы заката, на ворон, что каркая, кружили над собором, чувствуя совсем рядом кислый, отвратительный запах мертвечины, что исходил от Робеспьера.
В каморке пало уксусом. Марта налила в деревянную плошку горячую воду, и размешала пасту: «Тут корень ревеня, бархатцы, ромашка, лимонный сок и мед. И водка с уксусом. Белокурой ты, конечно, не станешь, но волосы посветлеют».
Констанца, в рваной рубашке, и грязных, пыльных бриджах, с перевязанной щиколоткой, пришивала полосу холста к подолу старого платья.
– В груди оно тебе хорошо, – заметила женщина, орудуя кистью, – ты такая же худая, как и я.
– А где дядя Джон? – спросила Констанца, оглядывая комнату. «Как ушел, так и не появлялся, а ведь уже почти полночь».
– У него новый друг, – Марта хмыкнула, – сапожник. Месье Антуан Симон. Они выпивают вместе, – Марта подмигнула девушке и обняла ее за плечи: «Не вини себя, милая, не надо».
– Это все я! – Констанца стукнула кулаком по колену. «Но я и подумать не могла, что Шарлотта возьмет с собой нож…, А теперь ее казнят, ее, и всех других…, У меня все, все было рассчитано, тетя – когда тело Марата бы нашли, я бы уже была далеко».
– И что? – Марта пожала плечами. «Комитет Общественного Спасения все равно бы потащил сотни людей на эшафот – в качестве мести. Ты же читала «Жизнь цезарей», милая, ты помнишь – один акт насилия ведет к волне казней. Лучше восстания еще ничего не придумали, так, что отправляйся-ка ты в Вандею и жди нас. Мы осенью появимся.
– Я никуда не уеду, пока Антуан тут, – упрямо сказала девушка. «Я его не брошу».
Марта закутала ее волосы холщовой салфеткой, и кисло заметила: «Тогда я прошу тебя – сиди в своей деревне и не появляйся в Париже. Завтра у каждого префекта будут твои приметы, не надо рисковать».
– Дядя Джон очень хорошо выглядит, – одобрительно сказала Констанца. «Он только прихрамывает немного, но ему это даже идет. Тетя Марта, – она нахмурилась, – а почему осенью?»
– Потому что, – коротко ответила женщина. Наклонившись над камином, Марта сняла с треноги кофейник: «Все равно нельзя сдаваться. Надо попробовать пробраться в то крыло, где держат ее величество. Как ее с детьми разлучили, так всю охрану сменили. Поденщиц рассчитали, там теперь солдаты полы моют. Ничего, придумаю что-нибудь».
– Потому, – она разлила кофе по оловянным кружкам и поставила на стол шкатулку с сигарами, – что сейчас Джон убеждает этого Симона отказаться от опекунства над его величеством. Если такое произойдет, маленького Луи переведут обратно в Тампль, – Марта усмехнулась, – только вот он туда не доедет. Нам надо месяца три или четыре, чтобы все, как следует, подготовить.
– И вы тоже, тетя Марта, – заметила Констанца, – поздоровели. Даже странно, в этом подвале. У вас румянец, и вообще – она окинула взглядом стройную фигуру женщины, – будто десяток лет скинули.
Марта усмехнулась: «Тридцать три мне, тридцать три. А что ты хочешь – целый день руками работаю, на свежем воздухе. Меня теперь в прачки перевели, охрану Тампля обстирываю. Едим мы просто – овощи, яйца, сыр. Все деньги, что из-за границы передают – они же для работы, а не для того, чтобы мы себе ветчину с устрицами покупали. Джон, видишь, – она кивнула на отгороженный угол каморки, – теперь сапожником стал. Сапожник, седельщик…, Даже революционеры заказывают обувь и ездят на лошадях. Приходит на примерку к ним и слушает».
– А вы не боитесь, что вас узнают? – Констанца затушила окурок и наклонилась над тазом. Марта стала поливать ее голову теплой водой из кувшина. Она рассмеялась: «Меня Робеспьер с десяток раз уже видел, дорогая. Он через двор идет, со своей свитой, а я ведра выплескиваю, или белье развешиваю. Кто же на поденщиц внимание обращает?
– Вот, – Марта полюбовалась волосами темного золота, – видишь, как хорошо получилось. Дверь стукнула и Элиза зачастила: «Месье Лавуазье тебя в том трактире ждет, Констанца. Он, бедный, волнуется очень, и он сказал, чтобы я тебе сказала…»
– Вот ей самой и скажет, – улыбаясь, прервала Марта дочь. «Давай, поможем Констанце переодеться, и ты ее проводишь».
Уже когда девушка, – в платье и чепце, – стояла на пороге, Марта обняла ее: «Милая…, а ты уверена, что жена Антуана ничего не знает, о тебе…, Она ведь может пойти в Комитет Общественного Спасения, донести…»
– Мари-Анн знает, – Констанца вздернула острый подбородок. «Однако она человек чести. Мы обе любим великого ученого. Она никогда не станет подвергать опасности жизнь Антуана».
– Ну-ну, – только и сказала Марта. Перекрестив Констанцу, – та закатила глаза, – женщина шепнула: «В Париж ни ногой!»
Джон вернулся домой, когда все уже спали. Он сбросил на пол рабочую суму. Зевая, умывшись, мужчина забрался в постель.
– Я не пил, – сказал он в теплое ухо. «Правда, стакан выпил, и все, а Симон под стол свалился. С Луи-Шарлем все в порядке. Они его не обижают, кормят, жена Симона одежду ему сшила, новую».
– Бедный мальчик, – услышал он горький шепот Марты. «Не видит мать, не видит сестру, раньше они хотя бы вместе были…»
– И будут, – уверенно ответил герцог. «Для этого мы здесь». Он нежно положил ладонь на ее живот: «Как там маленький Фурье?»
– Растет, – хихикнула Марта. «Уже три месяца. Получается, я в Вандее рожать буду, в январе».
– Никакой Вандеи, – он поцеловал ее в бронзовый затылок. «Как только увижу океан – с первыми же рыбаками отправлю вас с Элизой в Англию, чего бы это ни стоило».
– Еще посмотрим, – шутливо пообещала Марта. Они, обнимая друг друга, спокойно заснули.
Часть третья
Париж, октябрь 1793 года
Мальчик поднял голову и посмотрел на величественные своды собора. Они с мамой Тео редко ходили сюда – они любили церковь Сен-Сюльпис. Там отец Анри, гладя Мишеля по голове, всегда говорил:
– Как я тебя крестил, дорогой мой, ты и четырех фунтов не весил, а сейчас видишь, какой красавец. Еще у священника всегда были леденцы. Мишель, ожидая пока мама Тео, исповедуется, сидел с ногами на деревянной скамье, грызя конфету, рассматривая витражи в окнах церкви.
Они часто ходили туда после кладбища. На сером мраморном склепе было выбито «Жанна Кроу, урожденная де Лу. Теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше».
Внизу были еще буквы. Мишель, водя пальцем по строкам, читал: «Мэтью Бенджамин-Вулф. Господь, будучи верен и праведен, простит нам грехи наши и очистит нас».
– Это твой брат, мама Тео? – Мишель поднимал голубые глаза. Мать грустно улыбалась:
– Да, мой милый. И твоя мамочка, она была…, – женщина вздыхала. Мишель видел, как блестели черные, большие глаза. Он брал мать за руку и чувствовал ее тепло: «Пойдем в церковь, помолимся. А на обратном пути, – мальчик улыбался, – можно будет в лавку зайти, мама Тео? Котика погладить?»
– И конфет купить, – лукаво отвечала женщина.
– Совсем немножко, – торопливо добавлял Мишель. «Не заходить же просто так».
– Конечно, – мать целовала его, и они шли к карете.
Это все было давно – тогда, когда отец еще был с ними. От него пахло порохом, он умел делать чудные, движущиеся игрушки, он рассказывал о горах и шахтах, об охоте на львов и полетах по воздуху. Мишель, засыпая у него на коленях, держась за большую, крепкую ладонь, зевал: «Спой про котика, папа».
Колыбельная была на русском. Мальчик, не понимая слов, все равно улыбался – он представлял себе котика, такого же ласкового, как в лавке. Он гладил мягкую шерсть, кот мурлыкал. Мишель закрывал глаза: «Как хорошо!»
Все это было очень, давно. Потом папа исчез, исчез Франсуа, который учил его бросать ножик, и катал по квартире на своих плечах, исчезла мадам Ланю, и осталась одна мама Тео. Мишель, вечером прижимаясь к ней, вдыхая запах роз, просил у Мадонны: «Пожалуйста, пожалуйста, не забирай мамочку! Не оставляй меня с ним».
Он теперь жил в квартире. У него были холодные, голубые, с черными точками зрачков глаза, и резкий, недовольный голос. Он говорил Мишелю, что мама Жанна обманула его, бросила ради другого мужчины. Мишель не верил. Когда он приходил в детскую, мальчик отворачивался и смотрел в стену, на которой еще висела сланцевая доска, сделанная его отцом. Он знал, что этот – тоже отец, но не хотел, не хотел быть с ним. Мишель просил Мадонну, чтобы папа Теодор вернулся, чтобы мама Тео больше не грустила, и чтобы они были вместе, как раньше.
В соборе больше не было Мадонн. Даже распятия не было. Стены были задрапированы трехцветными флагами. Внизу, под наскоро построенной, деревянной трибуной, был слышен шум толпы, что заполняла все пространство нефа.
На месте алтаря были устроены убранные цветами и каскадом тканей подмостки. «Месье Давид, – сказал Робеспьер, наклонившись к ребенку, – отлично поработал над убранством храма Разума. Да, Мишель?»
– Это собор Парижской Богоматери, – холодно сказал ребенок. Робеспьер злобно подумал: «Как только Тео родит мне сына, следующей весной, я избавлюсь от этого отродья. Посажу его в камеру в Тампле. Пусть там сдохнет, вместе с ребенком Капета. Когда вдове Капет отрубят голову, я ее щенка переведу обратно в тюрьму».
Он улыбнулся и захлопал – Тео появилась на подмостках, в струящемся шелке, с гордо откинутой назад, темноволосой головой.
– Когда она, на глазах всего Парижа, отдаст мне свою руку, у алтаря Разума, перед Высшим Существом, – сказал себе Робеспьер, – я объявлю себя верховным жрецом нового культа. Надо подумать о жертвоприношениях, гекатомбе, как у древних. Гильотину можно поставить прямо здесь, и начать церемонию с массовой казни. А потом – радость, венки, нас понесут на руках по улицам Парижа…
Тео нашла глазами Мишеля – он сидел, рядом с Робеспьером, маленький, в простой, шерстяной блузе и штанах, в беретике с трехцветной кокардой.
Она улыбнулась публике, толпа восторженно заревела. Тео начала читать монолог Богини Разума.
– Слова, какие бездарные, – она вздохнула. «Господи, прости, прости меня. Если бы не Мишель, я бы на это не пошла…»
Она вспомнила, как Робеспьер, приставил пистолет к затылку мирно спящего ребенка: «Для революции нет детей и родителей, милая, нет мужей и жен. Есть ее соратники, и есть противники. Я не пожалею ни тебя, ни своего сына для того, чтобы революция продолжалась. Ты помни это, и не прекословь мне, Тео».
– Господь тебя накажет, – сухим, измученным голосом сказала женщина, и услышала короткий смешок.
– Бога нет, – отозвался Робеспьер. Убрав оружие, погладив Мишеля по голове, он вышел из детской.
– Говорят, везде церкви разграбили, – думала Тео, двигаясь по сцене. «В Рошфоре привели священников – и католиков, и протестантов, – и заставили прилюдно отречься от религии. Робеспьер месье Фуше хвалил. Тот в Невере не только церкви закрыл, но и кресты с кладбища снес. Теперь его в Лион отправили, восстание подавлять. Опять людей расстреливать будут, как в Вандее. Все равно, шепчутся, что там, на западе, люди продолжают бороться, в леса ушли. Надо бежать, – велела себе Тео. «Брать Мишеля, и бежать. А как? Джон и Марта сами головой рискуют, и у них ребенок. Констанцу до сих пор ищут. Ладно, – она вскинула руку вверх и завершила монолог, – придумаю что-нибудь. Нельзя тут оставаться».
Собор взорвался аплодисментами. Робеспьер, поднявшись на трибуне, приняв из рук депутатов Конвента роскошный венок, дождался тишины.
– Граждане! – высоким, чистым голосом начал он. «Братья! Друзья! Кровь, пролитая мучениками революции, взывает нас к мести! Франция освободилась от ярма дворян и попов! Не остановимся, пока последний из них не будет предан смерти».
– Смерти! Смерти! – пронеслось среди массы людей. «Долой нахлебников, долой паразитов!»
– Мы вступаем в новую эру, – вдохновенно продолжил Робеспьер, – эру свободы, равенства и братства, век разума, время, когда каждый честный труженик сможет работать на благо своей семьи и своего народа. Возблагодарим же Разум, граждане, увенчаем его богиню лаврами, и поклянемся – никогда не предавать дела революции!
Толпа заревела, он взошел на подмостки. Тео, наклонив голову, почувствовав тяжесть венка, услышала его шепот: «Сейчас я объявлю о нашей свадьбе, милая».
– Через две недели, – Робеспьер повернулся к толпе, взяв Тео за руку, – здесь же, на алтаре Высшего Существа, богиня Разума, олицетворение наших идей, моя верная подруга, мадемуазель Бенджаман – будет соединена со мной священным союзом нового брака!
Знамена заколыхались, птицы закружились под сводами собора. Мишель, подавшись вперед, стиснув кулачки, чуть было не крикнул: «Папа!»
Высокий, мощный мужчина в старой, крестьянской блузе, с грубым шарфом на шее, натянул вязаную шапку на лоб. Поймав взгляд Мишеля, – он стоял почти у самой трибуны, мужчина приложил палец к губам.
Мишель увидел, как отец уходит, проталкиваясь через толпу. Мальчик облегченно подумал: «Папа вернулся. Теперь все будет хорошо. Все, все будет хорошо».
Федор вышел на паперть собора. Свернув за угол, пройдя через мост, он добрался до острова Сен-Луи. Тут было тихо. Федор, оглянувшись, сняв шапку, вытер пот со лба. Сена текла мимо, – серая, широкая. Над рекой кричали чайки, золотые листья деревьев лежали на булыжниках. День был туманным, зябким. Он, чиркнув кресалом, закурил:
– Через две недели. Нет, пока я жив – такого не будет. А меня – он усмехнулся, – ранили, но легко. Я уже через десять дней и поднялся. Вот и хорошо, мадемуазель Бенджаман и Мишелю я живым нужен.
Он выбросил окурок в Сену и быстрым шагом пошел на север, к трущобам вокруг рынка.
В очаге весело горел огонь, пахло наваристым, мясным супом и хорошим табаком. На грубом, чисто выскобленном деревянном столе стояло глиняное блюдо с устрицами.
Джон разлил по бокалам белое бордо. Федор, попробовав, кивнул: «Отличное. Когда мы Самюр брали, там такое анжуйское нам вынесли, что я подобного и не пробовал никогда. Розовое. Прямо бочки на улицу выкатывали, не поверишь».
Герцог поставил на стол горшок с супом. Выложив ложки, он присел напротив. «Хорошо выглядишь, – заметил Федор, принимаясь за еду. «Хромаешь только». Джон развел руками: «Тут уже ничего не поделаешь. Хотя, куда мне надо, я дойду. Так ты в Вандею возвращаться не будешь? – он зорко взглянул на Федора.
Тот отложил хлеб: «Де Шаретт меня отпустил. Не хотел, конечно. Говорил, что и в лесах от меня польза будет, но сам посуди – если не я, то кто отсюда мадемуазель Бенджаман вызволит? Не оставлять же ее и Мишеля на произвол судьбы, недостойно это. Довезу их до Вены, а сам в Россию поеду».
– Теодор! – строго сказал герцог. «Ты, никак, с ума сошел».
Голубые, в рыжих ресницах глаза тоскливо взглянули на него.
– Ты не понимаешь, – тихо сказал Федор. «Я почти два десятка лет по свету скитаюсь. Я и раньше хотел…, – он прервался. Закрыв глаза, он тихо добавил: «Я же там родился, Джон».
Федор вспомнил бесконечные пространства вандейских лесов, запах мха, высокие, уходящие в голубое небо сосны, обросшие мхом, старые бревна гати, что вела через болото и голос кого-то из повстанцев: «Если так на север держать, то нашими лесами можно через всю Бретань пройти, и никого не встретить».
Он лежал, закинув руки за голову, смотря на крупные, яркие августовские звезды и, наконец, сказал себе: «Пусть в крепость посадят, Федор Петрович. Пусть сошлют. Все же дальше России не отправят. А она, – Федор вздохнул, – пусть будет спокойна и счастлива, вот что. Она и маленький. Делай что должно, как говорится, а потом – будь что будет».
Джон помолчал. Наконец, потянувшись, герцог положил ему руку на плечо: «Я понимаю. Я тоже, – он неожиданно замялся, – иногда думаю, – пусть Маленький Джон дальше работает, а я уеду с Мартой в Оксфордшир, буду в саду возиться. Не так уж много мне осталось».
– Ты всех нас переживешь, – хмыкнул Федор. «Шестой десяток тебе, и ребенка ждете. А я так и умру – холостым и бездетным. Давай, – он стал хлебать суп, – рассказывай, что ты придумал».
Выслушав, он повертел в руках оловянную вилку: «Королеву, значит, так спасти и не удастся? Я знаю, вы там планировали что-то, в сентябре. Даже до наших лесов дошло».
Джон оглянулся на дверь, и сочно выругался:
– Если бы нам с Мартой это поручили, мы бы все сделали, уверяю тебя. Но граф Прованский, он же – регент, – решил по-другому. Два десятка человек на эшафот отправились, а ее величество перевели из Тампля в Консьержери, хотя Марта и там ее отыскала, конечно. Нанялась полы мыть. Так что, – он горько вздохнул, – нам хотя бы Луи-Шарля вывезти в Англию…Граф Прованский обещал, что на западной заставе будет стоять наш человек. Меня с ребенком выпустят из города. У нас и пароль есть, и отзыв.
– Вы там осторожней, – буркнул Федор, – граф Прованский уже регент. Как бы он не стал в короли метить.
– Что ты, – Джон начал убирать со стола, – это же его племянник, маленький мальчик. Луи-Шарль уже отца потерял, и вот-вот – круглым сиротой останется. Все будет хорошо.
Федор потянулся за пером и бумагой и быстро что-то начертил:
– Чтобы поправить карету так, как ты хочешь – день потребуется. Еще хорошо, что они все одинаковые, подмены не заметят. Порох я у Антуана достану. Его совсем немного надо, только чтобы охрана испугалась. Может, – он поднял глаза, – мне остаться? Пока вы мальчика на запад не вывезете?
Джон покачал головой:
– Так даже лучше будет. Робеспьер примется за поиски мадемуазель Бенджаман, и забудет о маленьком Луи-Шарле. Это нам только на руку. Симон откажется от опекунства, ребенка перевезут обратно в Тампль, но по пути вмешаемся мы. Сделай бомбу, поправь, – Джон улыбнулся, – карету, и спасай гордость французской сцены, вместе с Мишелем.
– Хорошо, – недовольно хмыкнул Федор, поднимаясь, наклонив голову.
– Потолки тут низкие, – рассмеялся он, и пожал Джону руку: «Тогда присылай мне записку в трактир, когда карету найдешь. Я пока бомбой займусь. Из трущоб выходить не буду, обещаю – он вздохнул. Джон, глядя на него, заметил: «И правильно. Незачем тебе жизнью рисковать, как сегодня, в соборе Парижской Богоматери».
Федор покраснел, и, что-то пробормотав – вышел. Он пробирался по узким, плохо освещенным улицам. Прислонившись к стене, у какой-то подворотни, он посмотрел на небо. Луна плыла над Парижем, – яркая, полная луна. Федор увидел темные пятна на ее поверхности и улыбнулся:
– Никакие это не моря, конечно. Там нет воды, нет атмосферы. А вот на Марсе – может быть. Интересно бы посмотреть на тамошние камни. Сиди Мохаммед покойный мне рассказывал об этом камне, которому в Мекке поклоняются – хаджар аль-асвад. Наверняка, метеорит. Вот бы с ним повозиться в лаборатории. Господи, да о чем это я? – спохватился Федор.
Он закурил и медленно пошел к трактиру. Федор выпил стакан вина, и пошутил с хозяином. Только растянувшись на охапке соломы наверху, на чердаке, он увидел Тео. Она шла по разоренной, горящей равнине, держа на руках Мишеля. Элиза и еще один ребенок, – «мальчик», – понял Федор, – сидели на телеге, запряженной понурой кобылой.
Тео обернулась. Мишель протянул к нему ручки: «Папа!»
– Я здесь, – Федор заворочался, – здесь, милый мой.
– Не успеешь, – безразлично сказала Тео, отворачиваясь, подгоняя лошадь. Они исчезли в сизом дыму. Федор, проснувшись, долго лежал, глядя в маленькое, чердачное окно, где сияла, переливалась луна.
– Успею, – приказал он себе. «Должен успеть».
.
Маленькая женщина в потрепанном платье сильными руками отжала тряпку. Опустившись на колени, она стала мыть пол. Камера была большой, холодной, скудно обставленной. В полуоткрытое, забранное решеткой окно врывался зябкий ветер с реки.
Заключенная, что сидела на деревянной скамье, – в простой, серой юбке, с коротко стриженой, укрытой чепцом головой, все перебирала тонкими пальцами розарий. Потом, она сглотнула: «Марта…, Марта…, как они там?»
– Хорошо, – еле слышно отозвалась женщина. «Вы не волнуйтесь, ваше величество, Элиза моя теперь в Тампле, я ее прачкой определила. Как раз принцессу Марию-Терезу и мадам Элизабет обстирывает. Те записки, что вы передаете – она в чистое белье кладет. С ними все в порядке, они вместе, в камере. Они вашу дочку не тронут».
– А маленький? – перехваченным голосом спросила королева. «Не обижают его эти Симоны, Марта? Он же дитя еще совсем, восемь лет…, Сижу тут и все время об этом думаю…, – она опустила изящную голову в ладони.
Марта взглянула на дверь камеры. Подвинув ведро ближе к лавке, она взяла женщину за руку. «Не обижают, – ласково сказала Марта. «Они люди простые, неграмотные, но добрые, ваше величество. Мадам Симон о нем заботится, но, – Марта улыбнулась, – Луи-Шарлю недолго с ними жить осталось. А что его показания на вашем суде читали – так им никто не поверил. Робеспьер сам их написал, чтобы вас оболгать».
– Такая мерзость, – вздохнула королева. «Я же мать, какая мать такое со своим сыном сделает. Там были женщины, простые, они и то стали кричать: «Не бывает такого! Не черните вдову Капета, мы сами матери, мы этого не позволим. Марта… – она закусила губы: «Марта…, Я прошу тебя, прошу…Только чтобы они выжили…, – королева расплакалась. Марта, обняв ее, покачав, шепнула: «Не надо, не надо, ваше величество…, Все будет хорошо».
Мария-Антуанетта положила ладонь на ее чуть выступающий живот, и улыбнулась, сквозь слезы: «А ты – будь счастлив, маленький, слышишь?»
Дитя заворочалось, и Марта поняла: «Господи, завтра ее казнят. Сейчас с Элизой встретимся, пойдем в церковь, остались же еще те, что не закрыли. Хоть помолимся».
– Не ходите туда завтра, – будто услышав ее, попросила королева. «Не надо. Просто потом скажите Луи-Шарлю, как его в Англию привезете, скажите ему…, – она прервалась и подышала, – что мы с его отцом смотрим на него, с небес. Пусть растет хорошим мальчиком, пусть станет достойным королем…»
Женщина разрыдалась, вытирая лицо рукавом платья. Марта, обняв ее, просто сидела, шепча что-то нежное, успокаивающее. Наконец, королева, перекрестила ее: «Господи, только бы все получилось. Иди, милая, иди. Элиза, наверное, ждет уже. Я тут, – она помолчала, – помолюсь».
