Текст книги "Вельяминовы - Дорога на восток. Книга 2 (СИ)"
Автор книги: Нелли Шульман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 95 страниц) [доступный отрывок для чтения: 34 страниц]
Майкл распрямился. Вытерев испачканное угольной пылью лицо, мужчина рассмеялся: «О, Мэри, бывает. Еще как бывает. Сейчас увидишь».
Она подняла голову, – из трубы шел черный дым, – и тихо спросила: «А кто-нибудь…, кроме вас, ездил уже?»
– Нет, – Майкл осторожно взял ее руки и положил на руль. «Нет, Мэри, ты первая».
Все было как во сне. Тележка двигалась вверх, вдоль пустынной улицы. Мэри, оглянувшись, – Майкл улыбался, – вытерла слезы с глаз: «Майкл…Ты сам ее сделал, сам? Но это, же чудо… – девушка оторвала руки от руля, и раскинула их в стороны, наслаждаясь холодным ветром, – чудо…, Так свободно, Майкл, так хорошо…»
Дым повалил из трубы. Майкл рассмеялся: «Мы и на вершине холма. А сейчас, – он нежно вернул ее ладони на руль, – мы развернемся и поедем обратно. Будет быстрее, потому что под гору».
От него пахло гарью, углем, нагретым металлом, он был совсем рядом. Мэри, прислушавшись, спросила: «Это что ты насвистываешь?»
– Песню, – Майкл подмигнул ей. «Никогда в жизни стихов не писал, а тут получились. Это потому, что ты со мной, – серьезно добавил мужчина, и Мэри зарделась.
– Goin' up Camborne Hill, coming down
Goin' up Camborne Hill, coming down
The horses stood still;
The wheels went around;
Going up Camborne Hill coming down, —
он расхохотался и Мэри подхватила: «Going up Camborne Hill, coming down…»
Тележка резво катилась под гору, ветер сорвал шапку с ее кудрявых, темных волос. Мэри отмахнулась: «Потом поднимем! Как хорошо, Майкл, как хорошо, спасибо тебе!»
– Я делал ее для тебя, – просто сказал мужчина. «Если хочешь… – он внезапно замялся. Мэри, потянувшись, взяв его руки, положила их поверх своих ладоней, на горячий, железный руль.
– Хочу, Майкл, – ответила девушка. «Я хочу приехать на ней в церковь, вот что я хочу».
Ее губы пахли углем и гарью, она легко, прерывисто дышала. Майкл, обнимая ее, еще успел одной рукой остановить тележку посреди двора.
Пошел снег и Мэри шепнула: «Сейчас все следы заметет, и никто не увидит, что она уже ездила. Но я никогда этого не забуду, никогда».
– Я тоже, – Майкл взял ее лицо в ладони: «Конечно, ты на ней приедешь в церковь, любовь моя. Обещаю». Он порылся в кармане куртки и достал холщовый мешочек: «Я его давно сделал, просто, – мужчина вздохнул, – случая не представилось. Прости, что я так тянул, – он прижал ее к себе, – я боялся, что ты…»
– Я тоже боялась, – призналась Мэри и ахнула: «Майкл! Из чего оно?»
Серое, тонкой работы кольцо лежало на ее узкой, маленькой ладони. Металл переливался, отсвечивал теплым огнем.
– Из метеорита, – Майкл осторожно надел ей кольцо на палец. «Из камня, что прилетел оттуда, – он указал на огромное, черное небо у них над головой. «Другого такого нет на земле, – Майкл поднес к губам ее руку и поцеловал, – нежно, медленно, так, что Мэри, выдохнув, закинув ему руки на шею, попросила: «Еще!»
– Он такой один, – Майкл коснулся губами ее глаз, – один во всем мире. Как и ты, любимая.
Они все стояли на площадке, тележка медленно остывала. Кружились снежинки, падая на кудрявые, растрепанные волосы девушки, на разгоряченный металл, покрывая все вокруг белой, нежной пеленой.
Эпилог
Декабрь 1801, Иерусалим
Тусклое, зимнее солнце садилось над стенами города. Караван зашел в Яффские ворота. Элишева ловко спрыгнула с мула: «Ты мне не говорил, что здесь так холодно бывает».
– Бывает, – Моше все смотрел на жену. Элишева, незаметно прикоснувшись к его руке, тихо хихикнула: «Не разглядывай меня, Моше Судаков. Бери сумы и пошли. Нам еще надо место для ночлега найти, сходить к дяде Аарону, к твоему отцу…»
– Да как же не разглядывать, – беспомощно подумал Моше, любуясь ее белыми, чуть зардевшимися от легкого мороза щеками, большими, светло-голубыми глазами. Она стояла, оглядывая уже закрытые лотки на рынке.
Девушка была в темной, простой, шерстяной юбке, и такой же накидке. Волосы закрывал платок, в маленьком ухе покачивалась золотая сережка.
Моше вспомнил бархатный балдахин в амстердамской синагоге, тяжелый бокал с вином у себя в руках, крики: «Мазл тов!». Оказавшись за дверью комнаты, она шепнула: «Мне мама все рассказывала, сейчас уже можно целоваться. Ты умеешь? – от нее пахло солью и сырым ветром, и вся она была – гибкая, маленькая, с мягкими, ласковыми губами.
– Я тебя люблю, – вдруг сказал он, снимая со своего седла две потрепанные сумы. В них были вещи и книги. Векселя, выданные банкиром в Ливорно, они зашили в подкладку его рабочей куртки.
Элишева сидела с ногами на койке в их каюте, быстро орудуя иглой. «Мы, конечно, кое-какие деньги на этом потеряли, – она перекусила нитку белыми, крепкими зубами, – банкиры берут комиссию за учет чужих векселей. Но не везти, же золото морем, твои заработки, мое приданое…, Хоть мы и на военном корабле, но все равно – опасно».
До Александрии они доплыли на французском фрегате, а оттуда с рыбаками добрались в Яффо. Моше оглянулся, – площадь была уже пуста, – и взял ее тонкие пальцы. Элишева пожала ему руку: «Я тоже тебя люблю. Сначала к отцу твоему наведаемся?»
– Он, может, и не вернулся еще из Польши, – мрачно сказал Моше. «Дядя Аарон писал – никаких известий нет. Это, правда, год назад было…, И о маме он не упоминал, только, что с ней плохо, – юноша тяжело вздохнул.
– Ты помнишь, что мой папа говорил, – светло-голубые глаза твердо посмотрели на него. «Твоей маме надо жить в семье. Наверняка, твой отец уже приехал, и за ней ухаживает. Все будет хорошо, милый. Он нас не выгонит, он раввин, уважаемый человек, живет по Торе… – Элишева, было, хотела забрать у него одну суму, но Моше пробурчал: «Еще чего не хватало. Тебе нельзя тяжести носить».
Девушка только улыбнулась: «Они легкие, милый. И вообще, – она скосила глаза на свой еще плоский живот, – я себя отлично чувствую, ведь морская болезнь, – Элишева не выдержала и рассмеялась, – уже закончилась».
Моше вспомнил легкую качку на палубе корабля, – он стоял, рассматривая удаляющуюся гавань Ливорно: «Папа здесь служил, моряком, когда он еще евреем не был. Он в Ливорно с мамой Ханеле познакомился».
Элишева побледнела и ухватилась за его руку. Она тяжело задышала. Моше обеспокоенно велел: «Пойдем, спустимся вниз». Она заперлась в умывальной. Потом, выйдя оттуда, усмехаясь, жена устроилась у него на коленях.
– Уже лучше, – сказала Элишева, целуя его рыжие волосы. «Это не морская болезнь, у нас в семье она только у дяди Джона. Я, в общем, предполагала, что так и будет…, – он посмотрел в светло-голубые глаза. Прижав ее к себе, Моше только и спросил: «Когда?»
Девушка посчитала на пальцах: «В июне. С первой брачной ночи, – она все улыбалась. Моше тихо шепнул: «Спасибо тебе, спасибо, любовь моя».
– Сам донесу, – он решительно взял жену за руку: «Сначала к дяде Аарону, у него узнаем все новости. Это недалеко, у нас вообще, – он оглядел каменные, узкие улицы, – город маленький. На тебя, конечно, смотреть будут… – Элишева вздернула подбородок: «Мама мне говорила, как она сюда в корсете приехала. Я одета скромно, а что по моде европейской, – девушка поправила платок, – так это никем не запрещено. Пусть себе смотрят».
Они свернули направо и, спустившись по лестнице, оказались в Еврейском Квартале.
– Как тихо, – Элишева оглядела покрытые изморозью ступени. «Ханука скоро, через три дня. Надо к этому времени комнату снять. Папа мне дал записку к врачу, турку. Схожу к нему, пусть мне какую-нибудь акушерку найдут, из местных, в наставницы. Ханука, – она ласково улыбнулась, – будем с Моше свечи зажигать…, Потом шабат, сразу. Первый мой шабат в Иерусалиме. И дитя наше здесь родится, на земле Израиля, на нашей земле».
Она внезапно остановилась, налетев на мужа. Моше поднял голову, рассматривая напечатанный лист бумаги, что был приклеен к стене.
– Что такое? – обеспокоенно спросила Элишева.
Моше пробормотал себе что-то под нос. «Мерзавец, какой мерзавец, – услышала девушка и вгляделась в черные, резкие буквы:
– Да будет всем известно, что Аарон Горовиц позволяет своим детям вести себя нескромно, не так, как подобает дочерям еврейского народа, и поддерживает сношения со своей дочерью, ставшей вероотступницей.
Мы объявляем все написанные им свитки Торы и мезузы не кошерными, и запрещаем впредь пользоваться его услугами. Тот же, кто преступит этот запрет, будет подобен идолопоклоннику и апикойросу.
Мы объявляем, что Аарон Горовиц отлучен от общины до тех пор, пока он не раскается в своих грехах и не вернется, вместе со своей семьей, на путь соблюдения заповедей.
– Как видишь, – горько сказал Моше, – папа вернулся из Польши. Пошли, – он кивнул, – дядя Аарон за тем углом живет.
– Подожди, – Элишева потрясенно рассматривала объявление, – это они о Рахели…, Но ведь она и Пьетро любят друг друга, разве можно быть такими жестокими…, Моше, – она вскинула на него большие глаза. Юноша вдруг подумал: «Господи, куда я ее привез? Девочка моя, ей всего шестнадцать, она дитя ждет, она здесь ничего не знает…»
– Нечего стоять, все ясно, – Моше вздрогнул, услышав голос жены. Элишева поправила платок и засучила рукава накидки.
– Во-первых, – твердо сказала она, – мы дяде Аарону письма привезли, надо их отдать. Во-вторых, – Элишева указала на объявление, – надо его поддержать, ему тяжело. Все равно нам для комнаты мезуза понадобится. Пусть дядя Аарон ее напишет. Я здесь, – девушка раздула тонкие ноздри, – я здесь, Моше, наведу порядок, обещаю.
Он внезапно наклонился. Забыв обо всем, видя только ее красивое, разгоряченное лицо, Моше поцеловал жену.
– Позор! – раздался чей-то возмущенный голос сзади. «Позор, разврат, и это здесь, в сердце священного города…»
Моше увидел смутно знакомое, бородатое лицо. Юноша сочно сказал: «А вы, уважаемый, не помню, как вас зовут, – не подглядывайте». Элишева хихикнула. Они свернули за угол, так и держась за руки.
В окне гостиной Горовицей были видны огоньки свечей. Моше постучал в дверь и прислушался: «Дома кто-то есть, лестница заскрипела. Дядя Аарон, – он подергал медную, потускневшую ручку, – это я, Моше Судаков, откройте!»
Дверь медленно приотворилась. Они увидели маленькую, белокурую, темноглазую девочку, что испуганно подняла глаза.
– Она меня забыла, наверное, – подумал Моше. «Три года прошло».
– Здравствуй, Батшева, – он улыбнулся. «Мы письма привезли из Англии, от Рахели. А где папа твой? И Малка где? Это моя жена, – Моше подтолкнул Элишеву вперед, – дочка дяди Иосифа, из Амстердама».
– Здравствуй, милая, – ласково сказала Элишева. «Моя мама и твоя мама покойная – лучшие подруги были. Я много о госпоже Дине слышала. Так, где твой отец?»
Батшева расплакалась. «Он болеет, простудился. Он теперь на стройке работает, как все это началось, – девочка указала на приклеенный напротив дома листок, – я за ним ухаживаю… – Батшева шмыгнула носом. Они услышали слабый, усталый голос: «Кто там, милая?»
– Моше, – Элишева со значением посмотрела на мужа, – должна найтись хоть одна открытая лавка. Сходи, купи чаю, сахара, и дай мне наши сумы – там травы, что папа мне положил».
Она проводила взглядом мощные плечи мужа. Переступив порог дома Горовицей, скинув накидку, девушка весело сказала: «Сейчас я согрею воды и сделаю отвар. Твоему папе сразу станет лучше».
Темные глаза Батшевы расширились. Она пробормотала, глядя на руки Элишевы: «У вас рукава не до запястья, так нескромно».
– Сказал кто? – поинтересовалась девушка, обводя взглядом заброшенную, холодную кухню. «И где твоя сестра старшая, Малка? Зажги больше свечей, сейчас мы все вымоем. Здравствуйте, дядя Аарон, – обернулась Элишева, – рада вас видеть. Сейчас Моше придет, и я вас буду лечить. Только вернитесь в постель, пожалуйста, – девушка сняла свою шаль и набросила ему на плечи. Аарон был в старом, вытертом сюртуке.
– Все будет хорошо, – твердо сказала девушка. Аарон, глядя на нее, подумал: «Одно лицо с матерью, конечно. И характер такой же, сразу видно».
– Добро пожаловать в Иерусалим, милая, – он закашлялся. Элишева велела девочке: «Отведи отца в спальню, пожалуйста. Сейчас я очаг растоплю, и станет уютно».
Аарон сидел, опираясь на подушку, отпивая горячий чай. Элишева внесла оловянную кружку: «Будете принимать три раза в день, и скоро кашель, как рукой снимет. Я Батшеве показала, как его варить. Ни о чем не волнуйтесь, дядя Аарон. Я к вам стану приходить, помогать Батшеве. Она спит уже, я ей об Амстердаме рассказала, – девушка присела рядом с кроватью и посмотрела на мужа.
Моше, молча, смотрел в темное окно спальни. «Отец… – он прервался, но справился с собой, – отец летом вернулся из Польши. Ханеле в море утонула. Ее волной смыло, с палубы, вместе с ребенком…»
Элишева передала Аарону кружку: «Ты в это веришь?»
– Это еще не все, – Моше сжал руки в кулаки. «Он…он обещал дяде Аарону, что, если Малка за него выйдет замуж, он не станет печатать тот пасквиль, что ты видела».
– Однако напечатал, – Элишева все смотрела в темные, измученные глаза Аарона. «Седой совсем, а он ведь младше папы, – поняла девушка.
Аарон закашлялся и махнул рукой. «Месяц назад хупа была…, Твой отец привез разрешение ста раввинов, как положено…, Через два дня после свадьбы он все это по городу и расклеил, – мужчина тяжело вздохнул. «Мы Малку не видели с тех пор. Батшева даже из дому выйти не может, ей под ноги плевать начинают. Бедное дитя, она, в чем виновата…»
– Никто ни в чем не виноват, – Элишева коснулась плеча мужа: «Дядя Аарон, а что с госпожой Судаковой?».
– Никто не знает…, – тот развел руками. «По закону, он ее теперь содержать обязан, до конца ее дней. Однако его два года не было, даже больше. Не могла же она все это время дома провести…, Разве что он нанял кого-то присматривать за ней… – неуверенно закончил Аарон.
Моше поднялся: «Придется мне навестить отца, дядя Аарон. Без этого не обойтись, как я вижу».
Элишева посмотрела на застывшее, искаженное болью лицо мужа. Взяв свою накидку, девушка тоже встала.
– Я с тобой, – она подала Моше руку и обернулась: «Мы скоро, дядя Аарон. Можно у вас будет переночевать? Я думаю, мы уже завтра комнату найдем».
– Конечно, – улыбнулся он. Проводив их глазами, Аарон потянулся за письмом.
– Милый, дорогой папа… – увидел он знакомый почерк старшей дочери. Вытерев слезы с глаз, рав Горовиц стал читать.
На покрытом кружевном скатертью столе орехового дерева, в тяжелых, серебряных подсвечниках, горели свечи. Пахло свежей халой, пряностями, из фарфоровой супницы поднимался ароматный пар.
Девушка – маленькая, худенькая, в темном, глухом платье, и таком же платке, замотанном вокруг головы, внесла блюдо с мясом. Не поднимая глаз, она вернулась на кухню. Там горели все четыре очага, было тепло. Малка, оглянувшись на закрытую дверь, проскользнула в кладовую.
Она приподняла крышку сундука и повертела в руках холщовый мешок с припасами. «Но ведь никак не передать, – горько подумала девушка. «Он мне запретил из дома выходить, даже на рынок. Всю провизию сюда приносят, и он сам расплачивается. Господи, бедный папа, бедная Батшева, они же голодают…, Наверное, думают, что я их бросила… – слезы сами полились из глаз. Малка вспомнила, как, через два дня после свадьбы, она внесла в гостиную серебряный поднос с чаем.
Муж, с другими раввинами, наклонился над большими листами бумаги, что были разложены по столу.
– Очень, очень хорошо, – сказал он одобрительно, поглаживая рыжую бороду. «И в Цфат надо послать несколько оттисков, пусть там тоже знают».
Малка бросила один взгляд на крупные буквы. Задрожав, девушка еще сумела поставить поднос на стол. Вечером, когда она подавала ужин, она тихо сказала: «Рав Судаков, вы же обещали…»
Муж отложил серебряную вилку и посмотрел на нее – ледяными, серыми глазами.
– Это мой долг, – ответил он коротко, – как блюстителя нравственности и защитника Торы. Как сказано: «Тот, кто милосерден к злодеям, в конце концов, будет жестоким к тем, кто действительно нуждается в милосердии». Моше Рабейну не пожалел тех сынов Израиля, которые поклонялись золотому тельцу. Твой отец, Малка, должен был своей рукой убить твою сестру, а вместо этого он позволил ей погрузиться в пучину разврата и отдал еврейскую душу на поругание гоям. Так пусть теперь, – он вытер жирные губы шелковой салфеткой, – расплачивается за это.
Он забормотал, раскачиваясь, молитву после еды. Малка, глотая слезы, стала убирать со стола.
Девушка спрятала мешок подальше и вздохнула: «Что-нибудь придумаю. Надо ему чай подавать».
Она вошла в столовую. Наклонившись, спрятав заплаканные глаза, Малка стала нарезать миндальный пирог.
Муж внимательно смотрел на нее, размешивая чай в серебряном стакане. «Почему ты еще не ходила в микву? – вдруг поинтересовался он.
Малка отчаянно покраснела: «Мне…пока не надо было, рав Судаков…, После первого раза».
– А, – только и сказал он. Девушка ушла, убрав со стола. Он, откинувшись на спинку кресла, довольно улыбнулся.
– Будет сын, – подумал рав Судаков. «А потом еще один, и еще. Каждый год пусть рожает, она молодая, здоровая… – он закрыл глаза и сказал себе под нос: «А память о том вероотступнике пусть сотрется. Уехал в Европу, наверняка, женился на той гойке…, И Ханеле с ублюдком больше нет, лежат себе на дне морском. Вообще, – он сладко зевнул, – надо забыть обо всех них, так проще».
Вернувшись из Польши, он даже не пошел навещать жену – просто передал деньги смотрителю. Тот покачал головой: «Совсем ваша жена плоха, разум уже к ней не вернется».
– Вот и славно, – рав Судаков усмехнулся, допивая чай. Он потянулся за своей собольей шапкой и встав, полюбовался собой в большом зеркале. Он был высокий, мощный, капота облегала широкие плечи. Он завязал шелковый пояс. Огладив бороду, рав Судаков вспомнил свой уверенный голос: «Ты знаешь, как называется жена, которая отказывает своему мужу в том, что ему принадлежит по праву? Она называется «непокорной», Малка, и муж с ней обязан развестись. Так я и сделаю, – он оглядел ее с головы до ног.
По белой щеке девушки поползла прозрачная слеза. Она долго молчала, а потом тихо ответила: «Простите. Мне…, было больно…, но я потерплю. Простите, пожалуйста».
– Очень хорошо, – улыбнулся рав Судаков. «И помни, супружеские сношения – они не для удовольствия женщины, да хранит нас Господь от такого разврата. Твой долг – служить сосудом для исполнения заповеди, вот и все. Ты же знаешь, что женщина получает свою долю в мире грядущем, только если при жизни она способствовала тому, чтобы ее муж и сыновья учили Тору. Понятно? – он поднял палец.
На стене тикали часы красного дерева. Жена стояла, склонив укрытую туго намотанным платком голову, и едва слышно прошептала: «Понятно».
Рав Судаков подхватил со стола том Талмуда: «Теперь ей в микву долго ходить не придется, родит, потом опять ребенок появится…, Так и надо. Буду строже ее воспитывать, этот Горовиц совсем своих дочерей распустил. Она должна быть покорной и молчаливой, от женщины больше ничего не требуется».
Малка помялась на пороге столовой: «Там стучат, рав Судаков».
– Иди на кухню, – коротко сказал он. «Помнишь же: «Вся красота дочери царя – она внутри. Если это кто-то из ешивы, – он посмотрел на свой золотой хронометр, – потом подашь нам чаю».
Девушка исчезла. Он, положив книгу на кедровый сундук, открыл дверь.
Пахнуло морозным воздухом, и рав Судаков услышал знакомый голос: «Здравствуй, папа».
Он стоял, занимая собой весь дверной проем – высокий, вровень ему, в простой, рабочей суконной куртке. На рыжих волосах была черная, бархатная кипа, пейсы были сколоты на затылке, короткая борода аккуратно подстрижена.
Рав Судаков посмотрел на протянутую руку сына, и не стал ее пожимать.
– Вот как, – только и сказал Моше, вдыхая запах довольства и сытости, смотря на холеные, белые пальцы отца. На мраморном полу прихожей лежал персидский ковер, широкая, каменная лестница уходила на второй этаж дома.
Из-за спины сына внезапно выступила маленькая, стройная девушка, в темной накидке. Глядя на него упрямыми, прозрачными глазами, она тоже протянула руку: «Здравствуйте, я Элишева Судакова, дочь Иосифа Мендес де Кардозо. Мы с Моше поженились, в октябре, в Амстердаме».
Рав Судаков отшатнулся от ее тонких, нежных пальцев: «Я не признаю ваших гойских браков».
Элишева раздула ноздри. Порывшись в кармане своей накидки, девушка сладко улыбнулась: «Почему я была так уверена, что услышу это, рав Судаков? Вот копия ктубы, она подписана равом Яаковом Лоуэнштамом, главным раввином Амстердама, он вел свадьбу. Свидетелями у нас были рав Софер, учитель Моше, и рав Зинцхейм, главный раввин Страсбурга, он друг моего отца, – девушка протянула ему бумагу.
Он увидел темный локон, что выбился из-под ее платка и невольно подумал: «Глаза у нее такие же, как у матери. Холодные. А повадка отцовская – тот тоже наглый, необразованный апикойрес».
Рав Судаков отстранил документ. Не глядя на невестку, он спросил у сына: «Ты зачем сюда явился? Ты преступил волю отца, я не признаю тебя своим наследником».
– И не надо, – Моше засунул руки в карманы куртки. Элишева увидела девушку, – маленькую, худенькую, – что испуганно выглянула в переднюю.
– Я сейчас, – она быстро проскользнула к ней. Мужчины, что стояли друг напротив друга, даже не обратили на нее внимания.
Элишева втолкнула девушку на кухню. Закрыв дверь, она утвердительно сказала: «Ты Малка Горовиц». Та только кивнула. Поднеся пальцы ко рту, стараясь не расплакаться, Малка всхлипнула: «Вы жена Моше…Дочка дяди Иосифа…, Вы видели папу, Батшеву? Как они там?»
Элишева вздохнула. Взяв холщовое полотенце, она вытерла лицо девушки.
– Ты, – улыбнулась она. «Мы же с тобой ровесницы. Садись, – Элишева огляделась и взяла серебряный чайник. «Сейчас свежего чая заварю, и все тебе расскажу. Эти, – она кивнула на переднюю, – еще долго там стоять будут».
Малка слушала, кивая головой. Потом она взяла Элишеву за руку: «Я им припасов отложила, он не заметит. Спрячешь мешок под накидкой?»
Элишева кивнула и Малка покраснела: «Ты ведь на акушерку учишься, да? Папа мне говорил».
Девушка горячо что-то зашептала. Элишева задумчиво сказала: «Скорей всего, у тебя, то же самое, что и у меня – только у меня уже третий месяц, – она улыбнулась. «Но ты не бойся, я тебе помогу».
– Он тебя и на порог не пустит, – горько отозвалась девушка. Едва Элишева спрятала мешок под своей накидкой, как дверь распахнулась.
– Вон отсюда, – рав Судаков зажимал левой рукой разбитый, окровавленный нос. «Завтра по всему городу появятся объявления о том, что вы оба отлучены от общины, понятно? И чтобы я вас больше не видел! – выплюнул он.
– Не заплачем, – девушка еще успела коснуться руки Малки и прошептать, одними губами: «Я все устрою».
Потом она вышла. Рав Судаков, злобно глядя на жену, крикнул: «Что ты сидишь! Если она еще раз тут появится, Малка – тебе несдобровать». Он намочил полотенце в тазу. Вытерев кровь с лица, швырнув его жене, мужчина грохнул дверью.
Малка заплакала – тихо, жалобно.
На улице было совсем холодно. Элишева ласково коснулась пальцами синяка под глазом Моше: «Придем к дяде Аарону, я примочку сделаю. Завтра ничего не видно будет».
– От Стены он нас все равно не выгонит, – угрюмо ответил Моше. «Учиться я могу с дядей Аароном, он не хуже отца в Талмуде разбирается. Он сказал, – юноша остановился, – сказал, что Ханеле действительно утонула, вместе с ребенком. Там шторм был, на Черном море, – он тяжело вздохнул. Внезапно остановившись, сев на ступеньку, Моше опустил голову в ладони.
Элишева положила руки ему на плечи: «А твоя мама?»
– Он ее сдал в сумасшедший дом, у Дамасских ворот, – сквозь слезы ответил Моше. «Почти три года назад, когда он в Польшу уезжал. После этого я его и ударил, а потом он меня… – юноша махнул рукой и не закончил.
– Не надо, – ласково сказала жена, обнимая его, – не надо, мой хороший. Переночуем у дяди Аарона, завтра с утра ты найдешь нам комнату, а я пойду туда и заберу твою маму. Она должна жить с нами.
– Элишева… – он поднял голову. Жена, стерев слезы с его лица, пожала плечами: «Это твоя мать, Моше. Ты не волнуйся, папа мне рассказывал, как за такими больными ухаживать. Только ширму надо будет в комнате поставить».
Моше помолчал и поднес к губам ее маленькую руку: «Может быть, мне с тобой пойти?»
– Не надо, – жена нежно подняла его. «Тебе будет тяжело, милый. Я все сама сделаю».
Моше посмотрел в черное, усеянное звездами небо, и услышал твердый голос жены: «Давай, помолимся у Стены, а потом вернемся к дяде Аарону. Мне Малка для них провизии передала. Надо отдохнуть, любовь моя, у нас завтра трудный день».
Он наклонился. Поцеловав мягкую, холодную щеку, Моше прижал Элишеву к себе. Они постояли, обнявшись, на пустынной, каменной площади, посреди уже спящего, тихого города, а потом, держась за руки, пошли к Стене.
Элишева выжала тряпку и довольно посмотрела на чистый пол. Комната была большой, светлой, в окно были видные черепичные, покрытые снегом, крыши Иерусалима. Голубое, зимнее, яркое небо сияло над городом, Пахло свежим ветром, внизу, на каменной стене, щебетали птицы.
– Я все в порядок привела, – гордо подумала Элишева. «Даже мебель успели купить, и дядя Аарон ширму сделал».
Она зашла в боковую каморку. Наклонившись над очагом, девушка помешала вкусно пахнущий суп. Элишева нарезала халу и вспомнила тяжелое молчание, что повисло над очередью, стоявшей к пекарю. Женщины отворачивались от нее, пряча глаза. Она, засунув руки в карманы накидки, встала прямо под напечатанным жирными буквами объявлением.
– Вероотступники, апикойросы, – было написано сверху. Элишева хихикнула: «Хорошо, что мне в микву еще не скоро понадобится. Так бы не пустили, наверное. Хотя мама мне о том ручье рассказывала, в окрестностях. Я его найду».
Их деньги уже лежали у турецкого менялы – тот учел векселя под процент. Моше, выйдя из его конторы, взял жену под руку: «Артель я сколотил, меня ребята по старым временам помнят. Дядю Аарона тоже взял, – он с деревом отлично работает. Будем здесь строить, – он обвел рукой улицу, – в Вифлееме…»
Они вышли из Яффских ворот и остановились, глядя на пустынную равнину.
– Потом, – задумчиво сказал Моше, поправив кипу, – я найду какой-нибудь дом разваливающийся, приведу его в порядок, и мы туда переедем. Если бы только можно было…, – он внезапно осекся. Элишева, чувствуя его крепкую руку, кивнула: «Если бы только можно было землю покупать…»
– Я бы сразу за стены переселился, – хмыкнул Моше. «Надоело друг у друга на головах сидеть. Как мама? – тихо спросил он.
– К Шабату будет дома, – Элишева, на мгновение, закрыла глаза. Она вспомнила темную, пахнущую нечистотами, каморку, и женщину – изможденную, забившуюся в угол. Она закрывала ладонями наголо обритую голову. Элишева гневно обернулась к смотрителю: «Это еще что такое?»
– Вши, – тот развел руками. «Мы всех бреем».
– Вы ее били, – Элишева присела на какие-то мокрые тряпки и ласково сказала: «Госпожа Судакова, пожалуйста, не бойтесь. Я Элишева, ваша невестка. Я пришла забрать вас домой».
Женщина спрятала лицо в худые, покрытые грязной, холщовой рубашкой, колени, и стала раскачиваться, что-то бормоча.
– Принесите мне горячей воды, – потребовала Элишева, поднимаясь. «Я ее сначала вымою, и переодену».
– К Шабату, – повторила она. Моше, оглянувшись, спросил: «Видела ты эти объявления?»
Элишева усмехнулась и пожала его крепкие пальцы: «Провизию мне продают. Объявления объявлениями, а прибыль терять никто не хочет. Тем более, ты у нас не только строитель, но и резник – без мяса не останемся».
– Это рав Софер настоял, в Австрии, – объяснил ей муж, когда они уже медленно шли к еврейскому кварталу. «Еще одно ремесло никогда не помешает».
– А я после Шабата уже и заниматься начну, с наставницей, – задумчиво сказала Элишева, глядя на свежевыкрашенную дверь дома. Моше достал большой, грубой работы ключ. «На втором этаже, – он пропустил жену вперед. «Там даже очаг есть, а кровати и ширму мы завтра с дядей Аароном принесем».
Элишева оглядела просторную комнату. Зажмурившись от яркого солнца, что било в глаза, она повернулась. Закинув руки на шею мужу, девушка шепнула: «Дверь закрой».
Он улыбнулся. Целуя ее, подняв на руки, прижав к стене, Моше ласково снял платок. Темные локоны упали на плечи, она вся была легкая, гибкая. Моше, гладя ее по голове, услышал сдавленный стон: «Я люблю тебя, так люблю!»
– Я тоже, – он опустился на колени и вспомнил маленький домик на берегу моря, под Амстердамом, сырой ветер, что бил в ставни, трепещущий огонь свечи. Она тогда сказала, широко открыв прозрачные глаза: «Господи, лучше и не бывает ничего. Навсегда, это теперь навсегда».
– Навсегда, – повторил он сейчас, целуя белую, нежную кожу чуть повыше шерстяного чулка. Элишева наклонилась. Оказавшись вся у него в руках, опускаясь с ним на каменный пол, девушка выдохнула: «Навсегда».
Она сняла горшок с огня. Разлив суп по тарелкам, Элишева прошла за ширму. Свекровь сидела, поглаживая длинными, худыми пальцами молитвенник.
– Волосы отрастут, – Элишева ласково взяла ее за руку. «Надо пока в умывальную ее водить, пеленки менять, но ничего, – она оправится. Ночью вставать придется, а еще маленький будет…Ничего, – повторила она себе и улыбнулась: «Пойдемте, госпожа Судакова, поедим. Потом я на шабат готовить буду. У нас гости сегодня – рав Горовиц и дочка его младшая».
Элишева кормила свекровь: «Бедная Малка, он ее совсем на улицу не выпускает. Теперь у дяди Аарона постоянная работа есть, мы им будем помогать – с голоду не умрут. И Батшева с госпожой Судаковой посидит, когда я у наставницы буду».
Она вытерла рот женщины холщовой салфеткой. Та, испуганно оглянувшись, спросила: «Где мой муж?»
Элишева пожала плечами и стала убирать со стола: «В ешиве, госпожа Судакова, где же ему еще быть».
– Это не он, – забормотала женщина, – это другой, тот…Я его видела, ночью, а потом просто закрывала глаза. Не хочу знать, не хочу ничего знать…, Где Авраам? – требовательно спросила Лея. Элишева, вздохнула: «Давайте снадобье примем, а потом я постираю».
Оловянный тазик стоял на табурете. Элишева, развешивая на дворе белье, оглянулась – свекровь сидела на ступеньках, подставив морщинистое лицо солнцу.
– Улыбается, – поняла Элишева. Отряхнув руки, девушка устроилась рядом: «Скоро Шабат, Моше домой придет».
Госпожа Судакова внезапно протянула руку и погладила ее тонкие, покрасневшие от холода пальцы.
Батшева стукнула дверью и размотала шарф: «Тетя Элишева, я вам печенья принесла, к шабату. Папа и Моше к Стене пошли, помолиться. Здравствуйте, госпожа Судакова, – почти испуганно добавила девочка.
– Спасибо, милая, – Элишева приняла холщовый мешочек и шепнула: «Ты не бойся, госпожа Судакова скоро выздоровеет».
