Текст книги "Вельяминовы - Дорога на восток. Книга 2 (СИ)"

Автор книги: Нелли Шульман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 95 страниц) [доступный отрывок для чтения: 34 страниц]

– От войны, – удивился его собеседник. Он отложил карту: «Терпеть не могу задержек. Ненавижу, когда меня не понимают».

– У каждого человека, – добродушно заметил Иосиф, – свои способности. Нельзя требовать от других…

– Ерунда, – прервал его юноша. «Я живу так же, как мои солдаты, – он обвел рукой палатку, – и ем их пищу. Я требую от каждого, чтобы он отдавал все силы тому, чем мы занимаемся, иначе и начинать не стоит. До конца жизни, до последней капли крови…, – он встряхнул головой: «Я велел принести ваше личное дело. Медицинский опыт у вас впечатляющий, только в армии вы всего второй год. Почему? – требовательно спросил он.

Иосиф рассмеялся: «Да кто же это? Ланн? Я его видел издали, он на три головы выше этого паренька. И маршал ранен был, в палатке для высших офицеров лежит».

– Меня раньше не брали в армию, – просто ответил Иосиф. «Я еврей».

– Дурацкие, косные предрассудки, – зло отозвался юноша. «Мы с ними покончим, по всей Европе. Вы написали, что имели опыт морских сражений. Это где было?»

– В Новом Свете, – улыбнулся Иосиф. «Я с пиратами плавал, какое-то время. Потом меня хотели сжечь на костре, пираты атаковали Картахену и спасли меня. Моя будущая жена спасла, – ласково сказал он.

– На костре вас хотели жечь потому, что вы еврей, – утвердительно заметил юноша.

Иосиф кивнул: «Инквизиция. Я не хотел отрекаться от своей веры, как-то это…, – он повел рукой в воздухе.

– Бесчестно, – помог ему юноша. Посмотрев на простой, стальной хронометр, он поднялся: «Я требую от других пунктуальности и сам должен быть пунктуальным. В общем, так, – я вас произвожу в звание майора и назначаю своим личным врачом. Майор Кардозо, – добавил он. «Согласны?»

– Я должен лечить солдат…, – твердо сказал Иосиф.

– Я вижу, ваша характеристика была правильной, – молодой человек улыбнулся. «Там было написано: «Упрямый, как осел». Мои генералы не стесняются в выражениях, уж простите. Не беспокойтесь, – юноша рассмеялся, – вокруг меня всегда много раненых. Да и сам я, как вы видели – под пули лезу. Без работы не останетесь».

– Согласен, господин…, – Иосиф недоуменно взглянул на него и почувствовал, что краснеет. «Простите, я не знаю вашего звания…»

– Бригадный генерал Наполеон Бонапарт, командующий французской армией в Италии, – юноша подхватил карту и велел: «Выспитесь, майор Кардозо. Завтра нас ждет тяжелый день».

Он вышел. Иосиф все стоял, потрясенно глядя ему вслед.

Интерлюдия

Цфат, февраль 1798

Узкая улица была покрыта легким, серебрящимся в свете луны, снегом. Город карабкался черепичными крышами на холм. Наверху, в угольно-черном небе пронзительно, холодно мерцали, переливались звезды. Тонкий серпик новой луны висел высоко над темной, без единого огонька, равниной, что лежала вокруг. Дул резкий, зябкий ветер. Люди, выходящие во двор синагоги, дышали на руки, оглядываясь на низкие окна зала, где уже переливалось пламя свечей, где в печи горели дрова.

– А где ваша дочь, рав Судаков? – спросил его молодой человек, что стоял рядом. Он был высокий, тонкий, с каштановыми, сколотыми на затылке, пейсами. Каре-зеленые, большие глаза осмотрели толпу, и он погладил ухоженную бородку:

– Амулет. Это сказки, не бывает таких вещей. Но люди говорят, я сам слышал. Неужели такое возможно? Если бы только заполучить его…, Тогда бы люди поверили в то, что я Мессия. Но ведь я и не видел ее, эту Хану. В синагоге женская галерея закрыта, а больше она никуда не ходит. Две недели, как они приехали, из Иерусалима, а ее даже на улице никто не встречал.

– Дома, рав Нахман, – поучительно сказал Степан, – как и подобает хорошей еврейской девушке. Ибо сказано: «Вся красота дочери царя – она внутри».

– А это, правда, – все не отставал юноша, – что она преподает в ешиве, из-за перегородки? И пишет комментарии к Талмуду?

Степан поморщился, как от боли, и наставительно потрепал юношу по плечу:

– Как учат нас мудрецы – тот, кто говорит с женщиной, занимается развратом. Тот, кто говорит о женщинах – тоже, рав Нахман. Тем более в такое святое мгновение, когда мы благословляем новую луну, – он оглядел собравшихся, и улыбнулся.

Рыжая борода блестела золотом. Спокойные, пристальные серые глаза смотрели прямо и твердо. Он был в роскошной, отделанной мехом соболя, бархатной капоте, и такой же шапке.

– Он очень богат, – вспомнил Нахман, – глава совета по распределению пожертвований. Кормит нищих, дает невестам приданое, на свои деньги учит мальчиков из бедных семей…Праведник. Говорят, у него жена беременна – в сорок шесть лет. Все уже думали, что она бесплодна. Господь сотворил чудо, за его заслуги перед еврейским народом. Мудрец, к его мнению во всей Европе прислушиваются, читают его комментарии к Торе, следуют его решениям. Вот на чьей дочери мне надо было жениться, но кто, же знал…, – он тихонько вздохнул и услышал красивый, мощный голос рава Судакова:

– И луне приказал Он, чтобы она возрождалась. Корона великолепная она для тех, кого поддерживает Он, и они в будущем обновятся, как она, и будут восхвалять своего Творца за славу. И они, как луна возродятся в будущей жизни и восславят своего Создателя во имя Его царства.

Благословен Ты, Господь, возобновляющий луну.

– Амен, амен, – отозвались собравшиеся. «Давид, царь Израиля, живет и существует!»

– Да удостоимся мы увидеть Мессию из дома Давидова в наши дни! – уверенно добавил Степан. Рав Нахман мимолетно усмехнулся: «Увидите».

Уже усевшись за длинный, уставленный блюдами, стол, юноша взглянул на рава Судакова, – тот наливал вино в тяжелый, серебряный бокал:

– Провожу его до дома, так будет правильно. Он все-таки учитель, наставник…, Хотя будет уже за полночь. Она, наверное, и не выйдет. Интересно, что там за Хана? Кривая какая-нибудь, раз так прячется. Да какая разница, главное – это амулет, – он поднялся. Все время, пока раввин благословлял вино и халы, Нахман исподтишка смотрел на него.

– И сразу уехать, – решил Нахман.

– С амулетом в кармане. Я праправнук Баал Шем Това. Кому, как не мне, вести за собой еврейский народ? Если я смогу управлять гневом Господним, Его милосердием – я буду непобедим. Только надо быть очень осторожным, если рав Судаков что-то узнает – мне головы не сносить. Тем более, я все-таки женат…, Хотя по закону я ничего дурного не совершаю.

Он сел и с аппетитом принялся за еду. Люди шумели, над столом уже висел сизый, табачный дым. Нахман, откинувшись к беленой стене зала, набив трубку, закрыл глаза: «Мессия».

Хана поставила точку. Перечитав написанное, отложив перо, девушка уронила голову в руки. В чистой, маленькой комнате горели свечи, окно выходило на склон холма. Она, посидев, вздохнула:

– Папа будет доволен. Незачем расстраиваться, тебя бы все равно никогда не напечатали, какая разница, под чьим именем это издается.

Она поднялась. Взяв с полки стопку тетрадей, исписанных ее мелким, четким почерком, девушка ласково погладила переплет.

– Это я не отдам, – решила Ханеле. «Папа такого и не поймет, он талмудист, а не мистик». «Спрятанная книга», – прочла она заглавие и рассмеялась: «Сказки. Это только на первый взгляд – сказки, конечно».

Она подошла к зеркалу. Серые, большие глаза играли ледяными искрами, черные, заплетенные в косы, волосы падали на плечи, скрытые глухим платьем.

Ханеле вспомнила красивое, строгое лицо мачехи, что исказилось в умоляющей гримасе. Лея оглянулась и схватила ее за руку: «Ты ведь видишь, видишь, я знаю. Все знают! Скажи, что это мальчик! Большой, здоровый мальчик!»

Девушка медленно ополоснула тарелку в ведре и стала вытирать ее холщовым полотенцем – они с мачехой мыли посуду.

Она все молчала. Лея, наконец, раздула ноздри:

– Ты просто завидуешь. Тебе двадцать три, а тебя и не сватали еще ни разу. Кто захочет жениться на сумасшедшей? Умрешь старой девой, попомни мое слово, – она положила руку на свой живот. Ханеле горько спросила: «Господи, зачем ты так? Почему я все вижу, все?»

Девушка услышала шуршание бесконечного, зимнего дождя, и свой шепот: «Господи, я еще маленькая. Дай мне просто поиграть, пожалуйста. У меня овечка есть».

Она незаметно отерла слезы рукавом платья: «Не говори дурного. Только хорошее, только хорошее. Тогда все будут счастливы».

Мачеха, что-то бормоча, вышла из кухни. Ханеле, устало прислонившись к стене, повторила: «Только хорошее».

Ханеле опустила свечу на стол. Открыв шкатулку, она достала записку от Моше.

– Милая моя сестричка, – читала она, – у меня все в порядке. Я устроился каменщиком, и совершенно не голодаю. Хотя, от твоего печенья, конечно, не откажусь. Во все ешивы города мне теперь путь закрыт, спасибо папе, но ничего – книги у меня есть, буду учиться сам. Если ты согласна, я тебе буду посылать свои заметки, хотя я, по сравнению, с тобой – всего лишь школяр.

До нее донесся гневный голос отца: «Что значит – ты обручился? Ты должен жениться на дочери рава Альфази, я тебе говорил! Немедленно выбрось из головы эту чушь!»

Моше спокойно отодвинул тарелку: «Мы дали друг другу слово, и через три года поженимся, когда Элишеве будет шестнадцать. Я пока уйду из ешивы, – он поднял руку, увидев, как покраснел отец, – буду заниматься по вечерам, а днем работать. Мне надо скопить денег на комнату, на корабль до Ливорно и обратно. Мы хотим поставить хупу в Амстердаме, а потом приехать сюда».

С порога раздался звон посуды – мачеха выронила фарфоровое блюдо с курицей. Побледнев, Лея выкрикнула: «Через мой труп! Через мой труп ты женишься на гойке, Моше Судаков! Ты, внук Исаака Судакова! Они там все, – женщина поморщилась, – живут в скверне, в нечистоте!»

Моше поднялся и пожал плечами: «Я уберу. Не волнуйся так, мама, в твоем положении это вредно. Мне двадцать лет, я сам могу решить, на ком мне жениться».

– Ты женишься на Дворе Альфази, – угрожающе сказал отец, тоже встав, – или ты мне больше не сын. Она единственная дочь, наследница всего состояния…Ты видел их дом?

Моше взглянул на отца – они были одного роста, одинаково мощные, широкоплечие. Юноша сочно ответил: «В постель я не с домом буду ложиться, и не с деньгами рава Альфази, дорогой папа. Прости, – он усмехнулся, – я не сделаю тебя богаче, не получится».

– Пошел вон отсюда, щенок, – отец засучил рукав капоты: «Если у кого будет сын буйный и непокорный, неповинующийся голосу отца своего и голосу матери своей…»

– Всего хорошего, папа – холодно сказал Моше. Поцеловав мать в щеку, – Лея так и стояла с опущенными руками, – юноша вышел.

– И папа велел не брать его ни в одну ешиву, – Ханеле спрятала записку и услышала с улицы голоса. Она взяла подсвечник и подошла к окну – отец прощался с каким-то высоким, стройным юношей.

– Я его видела, – вспомнил Ханеле. «В синагоге, в щель в стене. Очень красивый. Интересно, кто это?» Юноша взглянул наверх. Она, отпрянув, – горячий воск капнул ей на пальцы, – положила руку на медальон.

Он был раскаленным, словно металл бросили в огонь.

– Вот, Я расплавил тебя, но не как серебро; испытал тебя в горниле страдания, – горько шепнула Ханеле. Закрыв глаза, она склонила голову: «Пусть будет так».

Черные, мокрые стволы деревьев возвышались на склонах холмов. Снег таял на узкой, извилистой дороге, что вела к низкому, простому каменному зданию. Ханеле поправила шаль на голове. Отряхнув сапожки, она подняла глаза к голубому, яркому небу.

Метались, щебетали птицы, пахло свежестью и весной. Присмотревшись, она увидела на обочине зеленую, молодую траву, и улыбнулась. Присев, девушка погладила длинными пальцами белый, скромный цветок. Она услышала сзади себя робкий голос: «Здравствуйте».

Он стоял на пороге склепа. Ханеле, покраснев, распрямилась: «Здравствуйте, рав Нахман». Легкий, прохладный ветер трепал подол ее длинного, по щиколотку, темного платья, шаль приоткрывала начало черных, цвета воронова крыла, волос.

– Я еще тогда понял, ночью, что она красавица, – подумал Нахман. «Какие глаза – будто небо перед грозой. И не замужем, хотя ей уже за двадцать. Конечно, какому мужчине хочется чувствовать себя глупее жены. Она, по слухам, Талмуд наизусть знает. Наверняка, еще и Каббалу изучает, дед ее был известным мистиком».

– Вы знаете, как меня зовут? – удивился он.

– Я спрашивала, – просто ответила Ханеле.

– Я вас в синагоге видела. Вы из России сюда приехали. А зачем вы пришли на могилу рава Йонатана? – она показала рукой в сторону здания, – здесь же только незамужние и неженатые молятся. Вы ведь женаты, – алые губы улыбнулись.

На стройной шее, закрытой глухим воротником платья, он увидел отсвет золотой цепочки.

– Я молился за других, – вздохнул Нахман, – я же цадик, у меня много своих хасидов. А вы? – он внезапно понял, что краснеет.

– А я хочу выйти замуж, если на то будет Божья воля, – тихо сказала Ханеле.

– Говорят, же, кто тут помолится, тот через год уже будет под хупой стоять. Или даже раньше. Простите, – она направилась внутрь. Нахман, отступил, пропуская ее: «Я вас подожду. Все же час идти до города, а вы девушка, одна…»

Она задержалась на пороге и взглянула куда-то вдаль: «Все предопределено, рав Нахман, но свобода дана Господом, а мир судится по благости. Помните это».

У нее были блуждающие, туманные глаза. Нахман вдруг спросил: «Вы же видите? Скажите – что? Я слышал, у вас есть дар…»

– Дар, – повторила Ханеле. ЕЕ губы, на мгновение, искривились: «Все будет хорошо, – тихо добавила она. Скользнув в тихую, с низкими, каменными сводами, комнату, где пахло воском, девушка глубоко задышала.

– Нельзя, нельзя, – велела себе Ханеле. «Это не дурное. Он праведник, достойный человек, просто ошибается. Нельзя, чтобы он был в заблуждении. Скажи ему. Так будет лучше».

Она достала из бархатного мешочка маленькую, в кожаном переплете, книгу Псалмов. Раскачиваясь, прижимая ее к груди, Ханеле что-то зашептала.

Мужчина и женщина поднимались наверх, на склон холма. Ханеле остановилась и посмотрела на черепичную крышу могилы, на долину вокруг:

– Через неделю Новый Год деревьев, папа проведет седер, – он всегда сюда ездит для этого, – помолится на могиле рабби Шимона, и мы вернемся в Иерусалим. А потом и Пурим, – она ласково улыбнулась.

Они молчали. Нахман, сцепив пальцы, не глядя на нее, спросил: «Так что вы видели? Я не боюсь, не надо от меня ничего скрывать. Пожалуйста…»

– Вы хотите уехать отсюда с амулетом, – Ханеле потянула цепочку. Он внезапно отшатнулся – солнце вышло из-за туч, золото сверкнуло яростным блеском. Нахман услышал отдаленный раскат грома.

– Нельзя, – грустно сказала она.

– Когда-то давно…еще ребенком, после смерти моего деда, я пообещала, что никогда, никому не отдам его вторую половину. Это опасно, и вообще…, – она повела рукой в воздухе. «Не надо, рав Нахман, – девушка медленно двинулась наверх, – вы не Мессия, и никогда им не станете. Но у вас, – Ханеле повернулась, – будет много хасидов. Очень, много».

Она закрыла глаза и увидела толпы людей, свечи, окружающие саркофаг, услышала гул голосов. Ханеле добавила: «Вы навсегда останетесь их цадиком, рав Нахман. Весь мир, это как один узкий мост. Надо пройти по нему и ничего не бояться».

– Как я могу подумать, что обману ее? – спросил себя Нахман. «Она же пророк, словно в старые времена».

На вершине холма он остановился: «Спасибо вам. Я не боюсь, нет. А вы… – юноша замялся, – вы разве не знаете, выйдете вы замуж, или нет? Ведь если вы видите все о других…»

– Не все, – поправила его Ханеле.

– Бывает, что и не вижу, рав Нахман. А про себя, – она усмехнулась, – вы, этого, наверное, не читали. Я читала, хоть и запрещено. «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно, как я познан – у нее был низкий, скорбный голос. Нахман, пораженно, спросил: «Откуда это?»

– Неважно, – отмахнулась девушка.

– Как сквозь тусклое стекло, – повторила она. «Господь мудр, рав Нахман – если бы я увидела все, я бы, наверное, не захотела больше жить. А так, – она развела руками, – когда придет Мессия – я познаю. Но тогда уже будет не надо, – она весело, звонко рассмеялась.

– Бен-Азай глянул – и умер; Бен-Зома глянул – и повредился в уме… – пробормотал Нахман. Она все улыбалась – легко, мимолетно:

– Я там была. В Пардесе. И дед мой был, и еще несколько человек. Но вам ничего не расскажу, это запрещено. Пойдемте, – она вздохнула, – мне еще надо папе обед в ешиву отнести.

Он шел за ней, потрясенно глядя на стройную спину, на высоко поднятую, укрытую шалью голову, – косы разметало ветром. Нахман сказал: «Вы, наверное, Шхина, Божественное присутствие на земле. Наш сын мог бы стать Мессией, Хана».

Девушка повернулась. Подняв руки, она выставила вперед ладони:

– Я не Шхина. Вы не Мессия. А наш сын…., – она не закончила. Потянувшись, – он был выше, – погладив его по щеке, Ханеле шепнула: «Мир судится по благости, рав Нахман. Не надо делать того, что принесет страдания другим».

– Не будет страданий, – уверенно отозвался Нахман. Обняв ее, он поцеловал прохладные, сухие губы: «Не будет».

Ханеле лежала, вытянувшись на узкой кровати, глядя в беленый потолок своей комнаты.

– Не надо, Господи, – попросила она, помотав головой. Она слышала детский плач, видела изможденную, старую женщину, что сидела, прислонившись к стене, слышала плеск воды. Поежившись, обхватив плечи руками, девушка шепнула: «Холодно, Господи, как холодно. И глубоко. Нет спасения, нет». Ханеле перевернулась на бок и, – сама того не ожидая, – улыбнулась: «Хоть братик мой будет счастлив».

Она вспомнила, как Моше, прислушался к шагам за стеной: «Мама на рынок пошла. Ты только не говори родителям, я их как-нибудь… – юноша помолчал, – подготовлю».

– Не скажу, конечно, – Ханеле закрыла том Талмуда и покусала перо: «Ты не боишься? Вы один раз виделись всего. И то, когда детьми были. Вдруг она изменилась?»

Моше уверенно положил ладонь на связку писем:

– Элишева самая лучшая. У нас все будет хорошо. Ее родители согласны. Хотя, конечно, они сначала не хотели, чтобы мы на Святой Земле жили. Но она их переупрямила. Дядя Иосиф, сама знаешь, майор во французской армии. Еврей, – со значением прибавил Моше, – и офицер. Может быть, он генералом станет. У нас тоже, – он повел рукой в сторону двора, – будет своя армия, еврейская.

– Будет, – рассеянно согласилась Ханеле. «Не сейчас, конечно. Мы с тобой этого не увидим».

Моше помолчал: «Никогда тебя об этом не просил….»

Ханеле усмехнулась. Вставая, убирая Талмуд, девушка поцеловала его рыжую голову. «У вас все будет в порядке, мой милый».

– А у папы с мамой? – Моше посмотрел на нее.

Она не ответила. Прибрав на столе, Ханеле посмотрела на часы: «Пойдем, провожу тебя до ешивы, и заодно папе поесть отнесу».

– Хорошо, – повторила Ханеле. Девушка насторожилась – в ставню ударил камешек. Она спустилась вниз, как была, в одних чулках, и подняла засов.

На нее пахнуло морозным воздухом. Нахман оглянулся: «Они все там за столом. Еще часа два просидят, а то и больше. Не бойся, не бойся, пожалуйста…, – он стал целовать ее. Ханеле, прижавшись к нему, потянув его в переднюю, – захлопнула дверь.

– Так вот как это бывает, – подумала она, очутившись в своей спальне, опускаясь на кровать. Ставни были закрыты, в кромешной темноте колебался крохотный, слабый огонек свечи.

– Я вернусь, – слышала она шепот Нахмана. «Вернусь в следующем году, обязательно…, Разведусь с женой. Мы еще детьми поженились, мы друг друга никогда не любили…, Вернусь и женюсь на тебе, Ханеле, моя Ханеле…, И всегда, всегда, буду гордиться тобой».

Она плыла, пытаясь вынырнуть из тусклой воды, пытаясь разглядеть – что перед ней, задыхаясь. Потом вокруг нее забили молнии, вода стала ясной – на единое мгновение. Ханеле, увидев, закричав: «Нет!», почувствовала на губах соленый вкус.

– Ты плачешь… – раздался нежный голос. Он целовал ее, – тихо, взволнованно дыша, едва касаясь ее губ. «Спасибо тебе, спасибо…»

Ханеле чуть двинулась. Ощутив легкую боль, оправив платье, девушка устроила растрепанную голову на его руке.

–Расскажу тебе что-то, – сказала она, и начала – таинственным, низким голосом:

– Это история про царя, у которого были шесть сыновей и одна дочь. Дорога была ему эта дочь, он очень любил ее и часто играл с ней. Как-то раз были они вдвоем, и рассердился он на нее. И вырвалось у отца: «Ах, чтоб нечистый тебя забрал!». Ушла вечером дочь в свою комнату, а утром не могли ее нигде найти. Повсюду искал ее отец и крепко опечалился из-за того, что она пропала. Тогда первый министр царя, увидев, что тот в большом горе, попросил, чтобы дали ему слугу, коня и денег на расходы, и отправился искать царевну…

Она говорила. Нахман, гладя ее по голове, целуя влажные глаза, слушая о странствиях министра, улыбнулся: «Это про Шхину и еврейский народ».

Ханеле ласково провела рукой по его лицу:

– У меня их много, я сижу с детьми бедняков, веселю их, сказки сами собой складываются.

Она поднялась и достала из сундучка стопку тетрадей:

– Возьми. Я их все равно никогда не издам, а тебе, может быть, удастся. Называется «Спрятанная книга», но ты можешь дать свое имя, конечно.

Он приложил ее ладонь к щеке: «А я ведь еще что-то напечатаю, да?»

Ханеле кивнула: «Напечатаешь. И сожжешь – тоже. Я иногда пишу кое-что, и сразу же сжигаю. Просто потому, что еще время не пришло».

Нахман поднялся. Обняв ее, он почувствовал на ее груди, под платьем – пронзительный жар металла.

– Это с тех пор, как я тебя увидела, – просто сказала Ханеле. «Никогда еще такого не было… – она хотела продолжить, но, осеклась: «Неважно». Нахман положил руку туда, где висел амулет, и услышал ее шепот: «Ты придешь завтра?»

– Приду, – ответил он, вставая на колени, прижимаясь головой к ее ногам. Они молчали, не отрываясь друг от друга, слушая свист зимнего ветра за окнами маленького дома.

Часть пятая

Святая Земля, лето 1798 года

Теплый ветер завивал пыль, высокое, ясное небо простиралось над Иерусалимом. Кладбище уходило вдаль – рядами бесконечных, серых камней. Аарон посмотрел на чистую, прибранную могилу. «Ева, дочь Александра Горовица, – он мог бы и с закрытыми глазами написать эти прихотливые, изогнутые буквы. Он перевел глаза на яму, что была вырыта рядом, и почувствовал, как кто-то трогает его за плечо: «Рав Горовиц…»

– Да, – сказал Аарон. «Да, конечно».

Он откашлялся и начал читать кадиш. Тело лежало на носилках, скрытое саваном.

– Маленькая, какая маленькая, – подумал он. На холсте уже виднелась легкая пелена мелкого песка. Он читал и вспоминал ее лихорадочный, измученный шепот: «Аарон…., Позаботься о девочках, я прошу тебя…, Дай, дай мне его…, С ним все хорошо?»

– Да, – кивнул Аарон, не желая вспоминать синеватое, крохотное тельце и то, как акушерка развела руками: «Не дышит, рав Горовиц. Да и дышал всего мгновение». Дина с усилием улыбнулась. Рухнув на постель, женщина потеряла сознание.

– Мальчик, – пронеслось у него в голове. «Она так хотела мальчика. Он там, – Аарон взглянул на носилки, – вместе с ней».

Он вспомнил, как, вернувшись из Америки, они с женой сидели под гранатовым деревом. Батшева Батшева бойко ковыляла за собакой. Дина рассмеялась, и положила его руку себе на живот:

–На нашей хупе Ханеле мне напророчила, что у нас будет семеро детей, рав Горовиц.

Она лукаво подняла бровь. Аарон, потянувшись, поцеловал ее: «Когда?»

Дина положила ему голову на плечо и хихикнула: «По-моему, с той поры, как мы Гибралтар проходили, два месяца назад. Так что жди, в следующем году».

– Жди, – горько повторил он, бросая в могилу сухую, иерусалимскую землю. «Три раза она не доносила, а четвертый…., – он постоял, глядя вниз. Повернувшись, пройдя между двумя рядами мужчин в черных капотах, Аарон услышал их шепот: «Пусть утешит тебя Господь среди тех, кто скорбит в Сионе и Иерусалиме».

Он шел, склонив уже поседевшую голову. Вымыв руки у ограды кладбища, Аарон увидел дочерей. Девочки стояли внизу, на дороге к город. Рахели держала за руку плачущую Малку. «Ханеле там, – понял Аарон, – Батшеву обнимает. Бедное дитя, всего восемь лет, так горевала, так горевала. Господи, дай ты мне сил на ноги их поставить. Рахели уже семнадцать, скоро замуж выйдет…Малка хорошая девочка, будет мне помогать».

Рахели посмотрела на сгорбленные плечи отца. Вытерев слезы с темных глаз сестры, девушка погладила ее по белокурым косам: «Батшева, побудь с папой, приведи его домой. Надо на стол накрывать, – вздохнула она. Рахели привлекла к себе Малку, целуя темные волосы над высоким, белым лбом.

– Мы с мамой Леей все сделаем, милая, – Ханеле коснулась ее плеча. «У вас теперь шива. Пожалуйста, ни о чем не беспокойтесь».

– Люди будут приходить, – Рахели скомкала в длинных пальцах мокрый носовой платок. «Ханеле, спасибо, спасибо, вам…, Пусть госпожа Горовиц отдохнет, ей рожать скоро…»

– Через два месяца, – рассеянно сказала Ханеле, глядя наверх, на кладбище. Она увидела рыжую бороду. Полы черной капоты отца трепал ветер. Он все не отводил взгляда от девушек. Аарон и Батшева медленно шли по дороге. Ханеле обняла старшую дочь Горовицей: «Сразу в гостиную идите. Я вам принесу поднос и Батшеву уложу. Она устала, бедное дитя».

Рахели посмотрела ей вслед: «Сияет вся. Даже румянец на щеках появился. И поправилась, немного, но ей идет. Она все-таки слишком худая была зимой. Интересно, когда ее уже высватают?»

Отец и Батшева поравнялись с ними. Аарон взял дочерей за руки. Они, держась друг за друга, молча, направились к Яффским воротам.

Караван мулов подошел к городским стенам. Погонщик-араб, цокнув языком, остановив их, сказал высокому, рыжеволосому юноше, на гнедом жеребце: «Иерусалим, господин». У молодого человека были веселые, серо-зеленые глаза. Он, ловко спрыгнув на землю, оправив свой темный сюртук, прошептал: «Иерусалим…»

Он вдохнул запах пряностей, услышал шум базара. Взяв старую, кожаную суму, юноша поклонился:

– Спасибо и вам. Пусть дарует вам Всевышний безопасные дороги и успех в торговле.

Погонщик проводил его глазами: «Кяфир, а какой у него арабский язык! Будто мулла в мечети, говорит».

Пьетро огляделся и вздохнул:

– Храм Гроба Господня…Могила Богоматери, там папа рядом похоронен…, Кладбище еврейское, на Масличной горе, там мама…Господи, неужели я здесь? Все церкви обойти, съездить на реку Иордан, в Вифлеем,… – он перекрестился. Вскинув суму на плечо, Пьетро достал из кармана сюртука письмо.

Юноша вспомнил смешливый голос своего кембриджского наставника, профессора Карлайла. В библиотеке пахло хорошим табаком и старой бумагой, за окном лил весенний, свежий дождь. Карлайл потянул к себе чернильницу с пером и почесал в бороде:

– Дам тебе записку к моему однокурснику, отцу Бьюкенену. Он сейчас как раз должен быть в Иерусалиме. Он мне писал оттуда. Только смотри, – Карлайл затянулся сигарой, – как бы он тебя в Индию не сманил. Бьюкенен туда миссионером едет. У тебя даже родственники там какие-то есть, в Бомбее, я помню. Святой отец за тобой присмотрит, пока ты на Святой Земле будешь.

Пьетро широко улыбнулся: «Не сманит, профессор. Я не хочу быть миссионером, хоть это и почетная стезя. Я хочу…»

Карлайл посыпал чернила песком и повел в воздухе сигарой: «Знаю, слышал. Хочешь принять сан и стать священником в бедном приходе на севере. Среди фабричных рабочих. Пьетро, – он стряхнул пепел в расписное, китайского фарфора, блюдце, – я тебе это тем годом говорил, как ты в Геттинген уезжал, и сейчас скажу… – он вздохнул. Порывшись на столе, Карлайл взял какие-то бумаги.

– Вот, – наставник помахал письмом, – профессор Эйнгхорн, у которого ты учился в Германии. «Лучший студент, может стать отменным ориенталистом, прекрасные способности к языкам. У меня люди, что пять лет арабский с ивритом учили – не знают их так, как ты. А вот профессор Уайт, из Оксфорда…, – Пьетро покашлял. Карлайл раздраженно спросил: «Что?»

– Я обещал, – просто сказал юноша. «Обещал Иисусу, что приму сан. Как мой покойный отец».

– Ради Бога, – Карлайл поморщился, – у половины гебраистов есть сан. Мне будет, очень жаль, если ты оставишь научную карьеру ради того, чтобы причащать умирающих от пьянства и чахотки ткачей, Пьетро. Тем более, – он поднял бровь, – у меня есть связи в министерстве иностранных дел. Им всегда нужны люди с отменным арабским языком. Турецкий ты тоже выучишь, с твоими способностями…

Пьетро вздохнул:

– Если бы я хотел пойти на государственную службу, профессор, я бы это сделал. У моей семьи тоже есть связи. Иисус не заповедовал нам покидать больных и страждущих ради дипломатических постов, или университетских кафедр. Не будем больше об этом, прошу вас.

– Упрямый пень, – почти нежно пробормотал Карлайл, глядя на высокого, широкоплечего юношу. «Тогда езжай, – он рассмеялся, – хоть языки будешь практиковать. Услышишь новые слова, – записывай».

– Обязательно, – радостно отозвался Пьетро.

Пьетро хмыкнул, глядя на письмо: «Отец Бьюкенен – это потом. Надо сначала почту по адресам разнести, у меня целая связка. Моше увидеть, он три года уже ничего не писал. Хотя как напишешь, – Пьетро пожал плечами, – целая история с этой войной на континенте. От Кардозо мы и то – окольными путями весточки получаем».

Он углубился в узкие улицы еврейского квартала. Сверившись с записной книжкой, юноша остановился перед скромной, деревянной дверью. Старик, что открыл ее, недоуменно посмотрел на Пьетро. Тот вежливо сказал на иврите: «Я бы хотел видеть рава Судакова, господин».

Темные глаза заблестели смехом. Старик махнул рукой: «Рав Судаков здесь больше не живет, к ешиве давно переехал. Пойдете к Стене, там увидите. Один из самых богатых домов в Иерусалиме».

Пьетро поклонился захлопнувшейся двери: «Заодно к Стене схожу, интересно же». Он спустился по широким ступеням и увидел маленькую площадь. Было тихо, из открытых окон каменного здания доносился размеренный гул голосов. Рядом, за стеной, возвышался крепкий особняк, трехэтажный, под новой крышей. Пьетро постучал медным молотком в калитку. Ему открыла красивая, заметно, беременная женщина, в просторном, темном платье, и плотно намотанном на голову платке.

– Я бы хотел видеть рава Судакова, – повторил Пьетро. «Меня зовут…»

– Он в ешиве, – недружелюбно прервала его Лея. «Какой-то гой, – подумала она, – наверняка из родственников Авраама. Он им не пишет. Зачем этот сюда явился? В дом его не пущу, и смотреть на него нельзя. Ребенок должен видеть только чистые, кошерные вещи, а не скверну».

– А Моше? – еще успел спросить Пьетро. Женщина, отрезав: «Моше тут больше не живет», – закрыла калитку.

– Он возвел очи свои и взглянул, и вот, три мужа стоят против него. Увидев, он побежал навстречу им от входа в шатер и поклонился до земли, и сказал: «Владыка! если я обрел благоволение пред очами Твоими, не пройди мимо раба Твоего; и принесут немного воды, и омоют ноги ваши; и отдохните под сим деревом», – смешливо пробормотал юноша. Пьетро взглянул на ешиву: «Ладно, это потом. Надеюсь, Горовицы меня не выгонят».