Текст книги "Вельяминовы - Дорога на восток. Книга 2 (СИ)"
Автор книги: Нелли Шульман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 95 страниц) [доступный отрывок для чтения: 34 страниц]
Уже на пороге, вынося ведро, Марта оглянулась – Мария-Антуанетта сидела, зажав в руках четки, смотря на простое, темного дерева распятие на каменной стене.
Элиза, в грубом шерстяном плаще и чепце, ждала мать у ворот Консьержери, ежась от ветра, пряча покрасневшие руки в карманы.
Они пошли рядом и Марта еле слышно сказала: «Как только папа и дядя Теодор все закончат, я тебе волосы обстригу. Одежда Луи тебе впору будет, ты у нас невысокая и худенькая. В Тампле, я тебя из камеры выведу, так, что ничего не бойся».
– Я не боюсь, мамочка, – Элиза, на мгновение, прижалась к ней. «А мы потом в Вандею отправимся, да? А почему нам там нельзя остаться? Дядя Теодор рассказывал, как они воюют, так интересно! Папа же остается. Мы ведь обе хорошо стреляем».
– Маленькому, – вздохнула Марта, – вряд ли понравится, если я буду стрелять, дорогая моя. Мы возьмем Луи-Шарля и с рыбаками доберемся до Англии. А потом и папа приедет. Пойдем, – Марта кивнула на бедную часовенку, – помолимся за ее величество, видишь, соборы и большие церкви они разорили, а эти – оставили пока.
– Приедет, – сказала себе Марта, опускаясь на колени перед распятием. «Все будет хорошо, маленький родится, в Англии, а Джон приедет. Господи, – она вздохнула, – я прошу тебя, пусть наши дети будут счастливы, пусть они не знают ни горя, ни страданий. Пусть не проливается больше кровь невинных людей, на этой земле».
Дверь была распахнута. Марта, подняв голову, увидела солнечный луч, что лежал на грубых, каменных плитах пола. Она повернулась – тучи рассеялись, небо было голубым, высоким, осенним и женщина подумала: «Все получится. Не может, не получится. Теодор увезет Тео и Мишеля, мы доберемся до Вандеи, Лавуазье, наконец, уедет из Парижа куда-нибудь в горы и Констанцу заберет. А я Тедди увижу. Бедный мой мальчик, как расставались – ему тринадцать лет было. Совсем взрослый сейчас. Уже и вернулся из Америки, наверное».
Элиза подобралась к ней поближе, и шепнула: «Я справлюсь, вы не волнуйтесь».
– Мы все справимся, – поправила ее Марта, и помолчала: «Если что…, Крестик с меня сними. Это наш, родовой, пусть у тебя будет. А кольцо в подол юбки зашито».
– Мама! – почти испуганно сказала Элиза.
– Это я так, на всякий случай, – усмехнулась мать. «Пошли, купим лука, сыра – у нас сегодня дядя Теодор и месье Лавуазье обедают, бомбу принесут, – Марта увидела восхищенные глаза Элизы и строго добавила: «Трогать ее, разумеется, не надо, дорогая моя».
– Мама! – заныла девочка.
– Одним пальцем, и чтобы они это видели, – сдалась мать. Они, так и держась за руки, пошли к рынку.
Сена медленно текла на север – широкая, серая, волнующаяся под легким ветром. Лавуазье вытащил еще одну рыбу. Укладывая ее в деревянное ведро, он сказал Констанце, что сидела рядом, обхватив колени руками:
– Совершенно не о чем волноваться, Конни. Я через неделю уже и вернусь. Деньги у тебя есть, кладовая полна. Сиди, пиши свою книгу. Первые главы вышли отлично, оторваться невозможно.
Она положила голову – с отросшими, темного золота волосами ему на плечо и робко спросила: «А зачем тебе в Комитет Общественного Спасения?»
– Не знаю, – развел руками Лавуазье.
– Письмо пришло, лично от Робеспьера – хотят меня видеть. Может быть, им пришла в голову очередная бредовая идея переустройства Арсенала, а может быть, где-то в провинции арестовали какого-то несчастного натуралиста, и они хотят услышать – важна ли его научная деятельность, или нет. Разумеется, она важна, – Лавуазье отстранился от нее. Поправив воображаемое пенсне, он сварливым голосом заметил: «Конечно, этот человек незаменим для будущей Франции. Те, кто держит его в тюрьме, сами могут считаться преступниками».
– Ты там осторожней, – Констанца потерлась щекой о его руку, – не лезь на рожон.
– Приходится, – усмехнулся Лавуазье, – не позволять же им рубить головы направо и налево. Пошли, – он провел губами по белой щеке, – сейчас зажарим рыбу, поедим, и отправимся в постель.
– Днем? – удивилась Констанца, беря ведро, и тут же выдохнула: «Антуан…»
– А я хочу, – усмехнулся Лавуазье, обнимая ее. «Днем, вечером и ночью. И еще раз ночью. И еще раз утром – но это когда я приеду».
Она почувствовала его крепкую руку на своем плече. Посмотрев на птиц, что летели над Сеной, Констанца услышала его голос: «И вообще – собирайся-ка ты. Мари-Анн поедет в провинцию, у нее там дом, родительский, а мы с тобой на запад отправимся».
– Наконец-то, – Констанца улыбнулась и шепнула: «А как? Разве тебя выпустят из Парижа?»
– Можно подумать, – усмехнулся Лавуазье, – что я собираюсь у кого-то спрашивать позволения. Уйдем в рабочей одежде, нас и не заметит никто. Тем более, – он поцеловал мягкую прядь волос, – они ищут рыжую, в мужской одежде, а ты у меня теперь светленькая, и в платье.
– А потом? – вдруг, хотела спросить Констанца. «Что потом, Антуан?». Но вместо этого она только наклонилась, и подняла с деревянного, старого причала золотой лист дуба.
– Не светленькая, – ответила Констанца, – а вот как этот лист. Золотая.
Лавуазье шепнул ей что-то на ухо. Девушка сердито ответила: «Все равно никто, кроме тебя этого не видит, и не увидит».
– А мне так даже больше нравится, – заметил мужчина. Они пошли к маленькому, беленому домику, что стоял у самой реки.
Одеваясь, глядя на Констанцу, – девушка сидела, обнаженная, скрестив ноги, затягиваясь сигаркой, Лавуазье спросил: «О чем думаешь, месье Констан?»
– О том, как я тебя люблю, – ее темные глаза заиграли смехом. Констанца велела: «Иди сюда». Она отложила свой блокнот. Поставив на пол глиняную пепельницу, встав на колени, девушка взяла его лицо в ладони.
– Я буду ждать тебя, – просто сказала Констанца. «Если что…»
– Не будет никакого «что», – Лавуазье поцеловал ее, испачканные, чернилами пальцы. «Помогу Теодору с его проектом, – он рассмеялся, – увижусь с этими бездельниками в Комитете и поедем с тобой в Вандею. А там что-нибудь придумаем».
Он уходил по дорожке, покрытой золотыми листьями. Констанца, в одной короткой, холщовой рубашке, стояла на пороге, грызя крепкое, спелое яблоко.
– Она вся, – будто осень, – нежно сказал себе Лавуазье. «И почему все так любят весну? Осенью гораздо лучше думается». Девушка сорвалась с места, и, как была, босиком, побежала к нему.
– Я тебя люблю, – сказала Констанца. «Тебя одного, Антуан. Люблю и буду ждать».
Он прислонился виском к ее щеке, чувствуя свежее, легкое дыхание, слыша, как бьется ее сердце. «Я тоже, Конни, – он улыбнулся и перекрестил ее: «Наклонись-ка». Она послушно опустила голову. Лавуазье, поцеловав ее, велел: «И не грусти. Напиши к моему приезду еще две главы».
– Напишу три, – независимо отозвалась девушка. Она долго махала лодке, идущей вверх по течению Сены. Пробежав по холодной траве, Констанца вернулась в дом. Постель была разбросана. Она, вдохнув его запах, прижала к щеке подушку.
– Кофе, – строго сказала себе Констанца. «Покурить. Заняться главой о марше голодных на Версаль. Не смей! На следующей неделе ты его увидишь, и вы уйдете в Вандею. А потом вы всегда, всегда будете вместе».
Она так и стояла, застыв, с подушкой в руках, чувствуя, крупные, быстрые слезы у себя на лице. Констанца вздохнула. Всхлипнув, успокоившись, она стала убираться.
Ночь была холодной, на крыше дома дул пронзительный ветер. Лавуазье, подышал на руки: «Все готово. Миль пятьдесят вы пролетите, а больше вам и не надо».
Оболочка наполненного водородом шара, привязанного к трубе, чуть покачивалась. «За три дня все сюда из Арсенала перетащили, – вспомнил Федор, – собирать уже по ночам пришлось. Еще хорошо, что Робеспьер чердак здешний под охрану не поставил»
– Да мы раньше приземлимся, а там уже я придумаю что-нибудь. На юго-восток полетим, поближе к горам, – Федор перегнулся вниз и поглядел на подъезд дома: «Робеспьер, как с утра уехал, так и не появлялся, вот и хорошо. Мадемуазель Бенджаман удивится, меня увидев, но ведь она знает, что я жив – цветы ей доставляли, каждую неделю. Так дальше и будет продолжаться. По дороге я найду какие-нибудь клумбы, а в Вене с лавочником договорюсь».
– Я уверен, – бодро сказал Лавуазье, проверяя веревки, – что у вас все получится. Компас взял?
– А как же, – Федор похлопал себя по карману и вздохнул: «Я буду осторожен, все-таки есть опасность пожара. Пилатр де Розье так погиб, бедный, когда его шар загорелся. Так и не повторил путешествие Бланшара, не перелетел из Кале в Дувр».
Федор пригладил рыжие волосы и усмехнулся: «Побрился зачем-то с утра. Когда она последний раз меня видела, я был в сюртуке итальянского сукна и рубашке шелковой, с запонками этими, бирюзовыми, что мне Сиди Мохаммед подарил. А теперь – санкюлот санкюлотом. Хотя сабля при мне, – он положил руку на эфес и нащупал пальцами острые грани сапфиров.
– Говоря о Бланшаре, который вовремя уехал в Америку и там теперь летает, – усмешливо сказал Лавуазье, – в корзине два парашюта, по его заветам. Тоже шелковые. Я надеюсь, что они вам не пригодятся. И вот еще что, – он порылся в своей суме, – вчера днем смастерил, у себя в лаборатории. Много ты ими рулить не будешь, но пригодится.
Федор принял ручной пропеллер: «Спасибо. Если бы машину Уатта сюда приспособить…, – он похлопал рукой по корзине.
Лавуазье посмотрел на темное, затянутое тучами небо: «Мы с тобой были дураки. И Бланшар дурак». Он, почти на ощупь, стал что-то набрасывать в тетради. В разрывах облаков показалась бледная луна, и Федор посмотрел на рисунок: «Погибший Менье был прав, конечно».
Лавуазье поморщился, как от боли.
– Отличный математик, инженер – зачем он только воевать пошел? Ты помнишь, в Mémoiresurl’équilibredesmachinesaérostatiques он представлял рисунки летательной машины в виде эллипса? Сюда, – карандаш быстро чертил, – под хвостовое оперение можно поставить хоть десять машин Уатта, на угле. И оснастить эту машину рулем. Тогда станут возможны регулярные полеты по Европе…, – Лавуазье прервался и, почесал в голове: «Ладно. Это все потом, в деревне. Мы с Констанцей в Вандею уезжаем».
– Давно пора, – Федор смотрел на редкие фонари, что освещали мост на остров Ситэ. «Тогда я тебе блокнот верну, с той таблицей…»
– Не надо, – Антуан отвел его руку. «Пусть у тебя останется. И пусть…, – он помолчал, – пусть у вас все будет хорошо».
– У вас, – мрачно подумал Федор. Наклонившись, он шепнул: «Не надо бы тебе ходить в Комитет Общественного Спасения. Отправь жену в провинцию, забирай Констанцу и бегите отсюда».
Лавуазье покачал головой: «А если там какой-то несчастный, что рискует подняться на эшафот? Пока можно спасать людей, надо это делать». Он посмотрел на простые, стальные часы: «Спускай лестницу на балкон, ветер хороший».
– Спасибо тебе за все, – тихо сказал Федор, и они обнялись. «Храни вас Господь, – Лавуазье перекрестил его: «Подожди, пока я скроюсь из виду, и начинай».
Федор все смотрел ему вслед – уходящему вдаль по крыше, легкому, невысокому. Потом Лавуазье исчез в чердачном окне. Федор, вздохнув, стал разматывать веревочную лестницу.
Мишель сидел за столом в гостиной, грустно подперев щеку рукой, глядя на маленький глобус. Он повертел его: «Санкт-Петербург. Папа говорил, там очень красиво, почти как в Париже. И река, на которой есть лед. Где же папа, он все не приходит, и не приходит… – он оглянулся на дверь: «Сейчас мама принесет горячего молока, и надо будет спать ложиться. Она сказала – завтра на целый день гулять поедем, в Булонский лес. Каштаны будем жарить, и листья собирать».
Мальчик замер – на балконе, что выходил на Сену, показалась какая-то тень. Бронзовая ручка задергалась, и он услышал шепот: «Сыночек…»
– Папа! – мальчик бросился к нему. Федор опустился на колени и, удерживая его в объятьях, поцеловал: «Помнишь, ты просил на воздушном шаре полетать? Сейчас полетим, далеко-далеко…»
Федор почувствовал горячие слезы у себя на щеке. Мальчик плакал, обнимая его за шею. «Он сказал, – Мишель шмыгнул носом, – сказал, что ты умер. А я не верил, не верил…, Я молился Мадонне, чтобы ты вернулся. Папа, милый мой…, Сейчас я маму позову, – спохватился Мишель: «А она с нами полетит?»
– Конечно, – улыбнулся Федор, глядя на мальчика. «На мадемуазель де Лу похож, – подумал он. «Лицо у него доброе, не такое, как у отца. Ее лицо. Мой славный, а ведь придется с ними в Вене расстаться…, – он вздохнул: «Давай, подождем, пока мама придет. Здесь же она?»
Мишель кивнул: «Молоко мне греет. А его, – мальчик помолчал, – нет. Только охрана. Папа, а куда мы полетим?»
– Куда ветер погонит, – ответил Федор. Оглянувшись, он увидел на столе, рядом с глобусом, икону. Федор, посмотрел в зеленые, твердые глаза Богородицы: «И, правда, словно с Марты писали. Господи, хоть бы у них с Джоном все получилось». Он сунул икону в карман своей блузы, и услышал какой-то шум в передней.
Гневный голос Тео сказал:
– Оставь меня в покое, Максимилиан! Я тебе сказала – я участвую в твоих безумных церемониях только потому, что ты угрожаешь убить Мишеля. Но это, это…, – женщина задохнулась и твердо продолжила: «Ты не поставишь гильотину в соборе Парижской Богоматери, и уж тем более – не заставишь меня попирать ногами тело королевы, этой бедной женщины, у которой ты отнял мужа и детей, женщины, которая ни в чем не виновата!»
– Тогда Мишель умрет, – спокойно отозвался Робеспьер.
– Лучше я убью его собственной рукой и потом сама взойду на эшафот, – выплюнула Тео. Раздался крик боли, звон посуды, и Робеспьер завизжал: «Будет так, как я сказал, ты слышишь! Иначе ты сама встанешь у гильотины и отрубишь голову австриячке! Завтра ее казнят, а потом там же, в храме Разума, мы соединимся в обряде нового брака!»
– Не тронь меня, – угрожающе сказала Тео. Федор, потянувшись, закутал мальчика в кашемировую шаль, что висела на спинке стула. «Иди на балкон, Мишель, – спокойно попросил он. «Не бойся, с мамой все будет хорошо».
– Я не боюсь, – серьезно ответил мальчик, проскальзывая в темноту ночи. «Ты же здесь, папа – чего бояться?». Федор проводил его глазами и нырнул за портьеру.
Дверь, что вела из коридора в гостиную, распахнулась. Робеспьер, все еще шипя от боли в обожженной молоком руке, втолкнул Тео в комнату. Ее волосы растрепались, домашнее, темного бархата платье, было разорвано у плеча.
– Оставь меня! – выкрикнула женщина, замахнувшись, ударив Робеспьера по лицу. «Ты мне противен, убийца, мерзавец! От тебя на милю несет смертью! Проклятый, отвратительный ублюдок, лучше я умру, чем стану твоей женой!»
– Станешь, – сквозь зубы ответил Робеспьер, доставая пистолет. «Прямо сейчас, прямо здесь! Раздевайся! – он рванул вниз ткань на платье, прореха затрещала. Робеспьер, так и не опуская оружия, вцепился зубами в смуглое плечо.
– Твоя кровь, – сказал он зачарованно, облизывая губы. «Хочу еще! – он зарычал. Ударив Тео по лицу, сбив с ног, он прижал женщину к персидскому ковру.
– На помощь! – рыдая, крикнула Тео. «Мишель, Мишель, милый мой, беги…»
– Наплевать на это отродье, пусть смотрит, – Робеспьер разорвал подол ее платья. Рассмеявшись, он показал Тео пистолет: «Сначала этим, моя дорогая. Тебе понравится, обещаю».
Он вдруг почувствовал холод у своего виска. Знакомый голос велел: «Руки вверх, месье Робеспьер. И не вздумайте дергаться – голову разнесу».
Тео посмотрела в голубые, в золотистых искорках глаза Федора. Мгновенно вскочив на ноги, одним легким, быстрым движением она схватила с камина фарфоровую вазу с белыми розами. Робеспьер даже не успел поднять руки – ваза разбилась о его затылок, вода хлынула на ковер, и он упал – лицом вниз, на рассыпавшиеся цветы.
Дверь затрещала, послышались крики охраны. Тео тихо сказала: «Месье Корнель…, Это вы…, А где, – она оглянулась, – Мишель?»
– На балконе, в вашей шали, он не замерзнет, – в дверь вонзился штык, Робеспьер пошевелился, застонав. Федор добавил: «Пойдемте, мадемуазель Бенджаман, не стоит тут больше оставаться. У меня там лестница, на крышу».
– Мама Тео, – Мишель уцепился за ее руку, – смотри!
Тео, оказавшись на балконе, подняла глаза вверх.
– Я не верю, – подумала она. Шар, из темного холста, был еле виден на ночном небе.
Федор подхватил ребенка: «Вы поднимайтесь, мадемуазель Бенджаман, мы следом». От нее пахло розами, растрепанные, тяжелые, волосы бились на ветру. Женщина чуть приподняла подол. Он увидел, в прорехе, край темного, шелкового, отделанного кружевами чулка.
– Не сейчас же! – разозлился на себя Федор. Дождавшись, пока Тео окажется в корзине, он и сам взобрался на крышу, придерживая одной рукой Мишеля. «Бедный мой, – ласково подумал мужчина, – сердечко-то как колотится».
Он передал ребенка Тео, и услышал звон стекла в окне. Робеспьер заорал: «Всем немедленно на крышу! Там государственный преступник, стрелять на поражение!»
– Вы сядьте на пол, мадемуазель Бенджаман, – спокойно попросил Федор. «Возьмите Мишеля, я вас шалью закутаю. И не волнуйтесь, пожалуйста».
Луна вышла из-за туч. Федор увидел, как переливаются искры в ее темных глазах. «Дайте мне пистолет, – потребовала Тео, устраивая Мишеля у борта корзины. «Вы же сами учили меня стрелять, месье Корнель. И рубите канаты».
Федор передал ей оружие. Наклонившись, перерезая веревки, он увидел головы солдат, что взбирались на крышу. Шар взвился в воздух, подхваченный порывом ветра, затрещали выстрелы. До них донесся крик Робеспьера: «Сбейте же их!»
– Хорошо, что холст темный, – хмыкнул Федор. Корзина закачалась. Шар, поднимаясь все выше, полетел над крышами Левого берега куда-то на юг.
Робеспьер потер ноющий затылок. Выругавшись, он велел начальнику охраны: «Разбудите всех, кого надо. Я хочу, чтобы на всех южных дорогах утром стояли заставы».
Он спустился вниз. Пройдя по разбитому стеклу, подняв осколок фарфора, мужчина с ненавистью швырнул его в стену.
– Мерзавец, – процедил Робеспьер. «И она, сучка…, Актриса, как играла все это время! Она все знала, все! Ждала его, готовилась. Она увидит, как я отрублю голову этому Корнелю. А этого маленького ублюдка забью до смерти, на ее глазах. И украшу их головами нашу спальню, во время первой брачной ночи. Сучка, сучка! – он быстро прошел в гардеробную. Захлопнув за собой дверь, растворив створки шкафов, Робеспьер стал сбрасывать на пол, топтать ногами, рвать ее платья. Он смахнул с туалетного столика хрустальные флаконы – резко, остро запахло розами. «Ее я тоже изобью, – Робеспьер раздул ноздри.
– На глазах у этих двух. Изобью, изнасилую…, Она будет плакать, просить пощады, ползать на коленях…, – опустившись на заваленный шелком и бархатом пол, он сжал кулаки. «Тео, – глухо сказал Робеспьер, – Тео, как ты могла…, Разве ты не видела, что я тебя люблю? Разве ты не стала символом Франции, символом свободы, нашей Марианной? Зачем ты так? – он уронил голову в ладони и долго сидел так, постанывая, раскачиваясь из стороны в сторону.
Потом Робеспьер плеснул себе в лицо водой. Пройдя в свою гардеробную, он переоделся, выбрав темный, строгий сюртук. Лацкан был украшен трехцветной кокардой.
– Граждане! – сказал Робеспьер, остановившись перед зеркалом. «Братья! Друзья! Не видите ли вы, какую западню расставили нам враги республики и подлые эмиссары иностранных тиранов? Они лишили Францию ее гордости, ее национального достояния – великой актрисы, мадемуазель Бенджаман!»
– Отлично! – пробормотал он, причесываясь. «Это пойдет передовицей, и надо распространить их описание. У них на руках ребенок, они далеко не убегут».
Робеспьер посмотрел на открытую страницу блокнота.
– Еще этот…, – поморщился он, доставая серебряный карандашик. «Нечего тянуть, республика не нуждается в ученых, их и так много. Последний из откупщиков отправится на эшафот, – он перечеркнул имя Лавуазье и выглянул в окно.
– Утром здесь будет толпа, – вспомнил Робеспьер, – все пойдут смотреть на казнь австриячки. Не буду разочаровывать людей, не буду ее откладывать. Ничего страшного, ко времени, когда Тео привезут в Париж – найдется, кому из врагов голову отрубить. Как в древние времена – жертвоприношение на алтарь Высшего Существа, и мы с ней, соединяющиеся в священном обряде, омытые кровью.
Он вспомнил солоноватый вкус у себя во рту и не выдержал – расстегнулся. «На колени! – приказал он и увидел перед собой Тео – обнаженную, всю, будто высеченную из бронзы, с распущенными, темными волосами. «Вот так, – приказал ей Робеспьер, – так и стой».
Потом он, тяжело дыша, упал в кресло. Улыбнувшись, Робеспьер закрыл глаза: «Скоро она станет моей, и ляжет у моих ног – как легла Франция».
Небо было темно-серым, предутренним, впереди, на востоке, вставала тусклая полоска рассвета. Федор перегнулся через борт корзины – Тео и Мишель спокойно спали, укрытые шалью: «Туда. До Труа нам долетать не надо, все же город. Семьдесят миль прошли, по меньшей мере».
Он осторожно стал выпускать из шара водород. Корзина медленно планировала вниз, на распаханную равнину, вдалеке блестела река, были видны верхушки одиноких деревьев и кое-где – шпили церквей. «Это у меня уже сороковой полет, – понял Федор. «Так и посади шар аккуратно, чтобы никого не тряхнуло. Поближе к лесу, – он услышал сзади шорох. Тео тихо сказала: «Доброе утро, месье Корнель. Где мы?».
Она никогда еще не была так близко от него. Волосы были заплетены в косу. Он увидел смуглую кожу плеча в прорехе платья. Тео, поймав его взгляд, покраснела: «У нас же нет ничего…, Только крестики. Как же это будет, месье Корнель…, – она оглядела порванное платье.
– Помните, – Федор улыбнулся, – я вам рассказывал, как из России бежал? Когда меня Джон спас. У меня тоже тогда ничего не было. А потом заработал. И сейчас заработаю, не волнуйтесь. Руки у меня на месте, голова – тоже. Платье я вам куплю, и плащ, и вообще, все, что надо, – он, отчего-то покраснел. «У меня есть деньги, немного, но есть».
– Месье Корнель…, – Тео вздохнула, – я не знаю, не знаю, как….
– Это мой долг, – просто сказал Федор. «Мы неподалеку от Труа, пойдем отсюда на Дижон и Безансон. Там горы, я там все излазил, давно еще. А оттуда – в Женеву и Вену. В Австрии Джон, сын его светлости. Он вам с Мишелем поможет устроиться».
– А вы? – спросила Тео. «Вы вернетесь во Францию, месье Корнель? Не надо, я прошу вас, – женщина помотала головой, – не надо…, Вы и так жизнью ради нас рисковали».
– Я бы сделал это столько раз, сколько бы понадобилось, чтобы спасти вас, – ответил Федор. Корзина мягко опустилась на вспаханную землю. Они услышали сонный голос Мишеля: «Мы прилетели, папа?»
– Прилетели, милый, – Федор помог им выбраться из корзины. Он оглянулся на еще спящую ферму: «Пойдемте отсюда подальше, лучше всего нам из лесов пока не выбираться».
Уже подходя к опушке, Федор смешливо заметил: «Сегодня на этой ферме будет праздник. Им корзина, и холст достанется, и парашюты – а они ведь шелковые». Федор посмотрел на Тео. Женщина, держа за руку Мишеля, показывала ему на птиц, что кружились над верхушками деревьев. Он облегченно подумал: «Успел. Там ведь еще Элиза была, во сне, и мальчик какой-то…, Луи-Шарль, что ли. Ерунда, Джон и Марта о них позаботятся».
Уже сидя у костра, переворачивая палочку с насаженными на нее грибами, Тео сказала, глядя на Мишеля, что собирал осенние листья: «Месье Корнель…, Я ведь не белоручка. Я и стирать могу, и убираться…, Я не хочу, чтобы мы вам обузой стали. Мы ведь только месяца через два до Вены доберемся, не раньше».
– Раньше, – улыбнулся он. «Это пока мы из Франции не вышли, – надо осторожными быть, а в Женеве я лошадей куплю, мадемуазель Бенджаман. Зимой все-таки тяжело путешествовать, особенно через горы, так что я хочу быстрее вас в Вену привезти. Держите, – он протянул ей ветку кустарника – с золотыми листьями, с белыми, как снег ягодами.
– А потом я найду розы, обещаю, – Федор вынул у нее из рук грибы и крикнул: «Мишель, иди сюда! Сейчас поедим, и дальше отправимся».
Тео вдохнула сухой, острый запах – леса, горящего костра, палой листвы. Сама не зная почему, она приложила ветку к щеке.
– Спасибо вам, месье Корнель, – она все смотрела на него. Федор, усадив мальчика рядом, покраснел: «Что вы, мадемуазель Бенджаман. Я сделаю все для того, чтобы вы, – и ты, мой хороший, – он поцеловал белокурый затылок, – были бы счастливы».
Мишель жадно ел, облизывая пальцы, и урча от удовольствия. Он прервался: «Папа, а ты теперь с нами всегда будешь? А ты меня научишь стрелять, ты ведь обещал? А тут есть волки? Или олени, или хотя бы белки?»
– Волков нет, – успокоил его Федор, – а оленей и белок мы увидим. И стрелять, я тебя, конечно, научу, милый мой.
– Это хорошо, – отозвался Мишель. Тео вскинула голову, посмотрев на серое, низкое небо осени: «Всегда…, Господи, как же его уговорить не ехать потом во Францию? Я же не могу без него, совсем, совсем не могу. Пятнадцать лет он рядом…»
Мари-Анн накинула на голову капюшон шерстяной накидки: «Пойдем».
– Совершенно не обязательно меня туда провожать, – проворчал Лавуазье. «Ты поняла – запираешь дом и отправляешься в Орлеан, сразу же. Деньги у тебя есть».
Он оглядел изящную переднюю. Вздохнув, мужчина провел рукой по комоду орехового дерева. «Двадцать два года, – он все смотрел в добрые, голубые глаза жены. «Двадцать два года, как мы повенчались. Ей же еще сорока нет, молодая женщина».
– Мари-Анн, – он откашлялся, – милая…, Если что-то случится…, ты выходи замуж, пожалуйста.
– Ничего не случится, – твердо сказала мадам Лавуазье, запирая дверь.
– Ты прав, что уезжаешь в деревню – в Париже сейчас шумно, опасно, плохо для работы. Я буду знать, что с тобой все в порядке, и не буду волноваться, – она взяла мужа под руку и улыбнулась.
– Все там собрались, – женщина вздохнула, – на площади Революции. Бедная королева, – она понизила голос. Подождав, пока мимо пройдут какие-то гуляки, Мари-Анн тихо добавила: «Господь их всех накажет, я уверена».
Они шли через Новый мост, день был пронзительно ярким, солнечным. Над рыжими кронами деревьев в саду Тюильри кружились вороны.
– Пусть едет, – ласково подумала мадам Лавуазье. «Пусть будет счастлив с этой девочкой. Она молодая, любит его, да и как его не любить? Он один такой на всей земле, – Мари-Анн стянула перчатку. Коснувшись руки мужа, она шепнула: «Я тебя подожду, а потом провожу, Антуан. Мы же теперь не скоро увидимся».
– Мари-Анн, – он вдруг остановился и положил руки ей на плечи – они были одного роста. «Мари-Анн, я не знаю, как…»
Она поцеловала голубые глаза и погладила его по щеке: «Все устроится, Антуан. Вот увидишь, все обязательно устроится. Вот и павильон Флоры, – кивнула она на здание бежевого камня, оцепленное солдатами Национальной Гвардии. «Ты иди. Я тут, в саду погуляю, – кивнула она на пустые, усеянные листьями дорожки.
– Не надо, ты ведь замерзнешь, – попытался сказать Лавуазье, но Мари-Анн приложила палец к его губам: «Не надо, милый. Ты же знаешь – я всегда могла тебя переупрямить. И в этот раз так же будет. Потом зайдем в лавку, купим провизии и я посажу тебя в лодку. А сама уеду в Орлеан».
Он наклонился и прижался губами к ее белой, худенькой, со старыми следами от ожогов, руке.
– Помнишь, – шепнул Лавуазье, – как ты мне колбу в лаборатории взорвала? Двадцать лет назад, не могу поверить…, – он покачал головой. Жена, поцеловав его в лоб, велела: «Иди. Я буду здесь».
Она гуляла по парку, глядя на высокие двери Комитета, ожидая, пока муж выйдет из них, и, спустившись своей легкой походкой вниз, не скажет ей: «Какая-то ерунда, как обычно».
С площади Революции валили возбужденные толпы людей, скрипели колеса телег, ржали лошади, а Мари-Анн все ходила по дорожкам сада. Только когда солнце над Сеной стало клониться к закату, она, перекрестившись, перешла улицу и поднялась на крыльцо, где стояли охранники: «Я совсем ненадолго…, Мне узнать, насчет мужа, месье Лавуазье. Он пришел сюда, еще до обеда».
Внутри было сумрачно, пахло чернилами и пылью, на стенах висели трехцветные флаги. «Свобода, Равенство, Братство, – прочла мадам Лавуазье наскоро намалеванные, золоченые буквы.
– Я прошу прощения, – вежливо обратилась она к человеку за конторкой, – мой муж, месье Антуан Лавуазье, ученый…, Он был вызван на заседание Комитета, еще до обеда.
– Ждите, – ответил человек, не поднимая бесцветных глаз от каких-то бумаг. Мари-Анн присела на какую-то скамейку у стены, сцепив тонкие пальцы. Человек хмуро добавил: «Здесь ждать запрещено. Выйдите на улицу, вас позовут».
На мосту уже зажгли редкие, тусклые фонари, когда двери Комитета открылись. Давешний человек, спустившись вниз, сунул в руки Мари-Анн какую-то бумажку. «По распоряжению Комитета Общественного Спасения, гражданин Лавуазье арестован и препровожден в тюрьму Порт-Либр, для того, чтобы предстать перед революционным трибуналом. Имущество означенного гражданина Лавуазье будет конфисковано в пользу Республики».
Она шла домой, все еще держа в застывших на ветру руках бумагу. Женщина вспомнила шепот того человека: «Уезжайте».
– Никуда я не уеду, – гневно сказала Мари-Анн. «Я пойду в трибунал и буду его защищать, до последнего своего дыхания, до тех пор, пока я жива. Он великий ученый, нельзя, нельзя его казнить!»
Женщина покачнулась, и схватилась рукой за кованые перила: «Эта девочка…, Господи, надо ей сказать, найти ее…, Я ведь даже не знаю, как ее зовут, кто она…, И где Антуан ночевал – тоже не знаю. Где-то в деревне».
Мари-Анн повернулась. Глядя на трехцветный флаг, что развевался над входом в Комитет, женщина велела себе:
– Не смей! Не смей плакать! Пока не пришли отбирать особняк – отправь ценные вещи в провинцию. Сложи одежду Антуана. Скоро зима, в тюрьме будет холодно, нужен шарф, шерстяные вещи…, Тетради, карандаши – он будет работать, даже там, я его знаю. Книги, надо будет у него завтра спросить – какие книги ему нужны. Принести еду…, Потом пойти в Комитет, добиться встречи с этим Дюпэном, который ведет процесс бывших откупщиков, с Приером, он отвечает за Арсенал, просить их о помощи Антуану…, – мадам Лавуазье перекрестилась. Надвинув капюшон, она пошла на Левый берег, к дому – маленькая, с прямой, жесткой спиной.
Темная, простая карета медленно двигалась по узким, запруженным толпой улицам. Охранники, что сидели по обе стороны от белокурого, худенького мальчика в простой, суконной блузе, сначала молчали. Потом один из них сказал: «И охота была сегодня его перевозить, народу на улице тьма, а все того, что вчера…»
Второй предостерегающе цокнул языком. Мальчик закрыл глаза и привалился к спинке сиденья. Он хотел увидеть папу и маму. Сейчас, как всегда, он быстро, жалобно попросил: «Господи, дай мне с ними встретиться. С ними и сестричкой, а если ты забрал всех на небеса, то дай и мне туда уйти, пожалуйста».
