Текст книги "Вельяминовы - Дорога на восток. Книга 2 (СИ)"

Автор книги: Нелли Шульман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 95 страниц) [доступный отрывок для чтения: 34 страниц]

Он зашагал дальше. Оказавшись на пустой, совсем маленькой улочке, оглянувшись, юноша почесал в голове: «Кажется, это здесь. Только странно, дверь открыта».

Пьетро заглянул внутрь – в сумраке были слышны чьи-то приглушенные голоса. Пахло свежим деревом, какими-то цветами. Он, покашляв, позвал: «Господин Горовиц!»

– Проходите, – раздался женский голос. Она появилась из полутьмы – маленькая, ладная, в темном, строгом платье. Светлые косы падали на плечи. Огромные, голубые, заплаканные глаза взглянули на него. Девушка недоуменно спросила: «Кто вы?».

– У них горе, – понял Пьетро. «Господи, неужели умер кто-то? Какая красавица, я и не видел никогда таких девушек».

– Пьетро Корвино, – пересохшими губами сказал он. «Я ваш кузен, из Лондона. Мне нужен господин Аарон Горовиц. Извините, если я не вовремя…»

Рахели вскинула голову – у него было доброе, мягкое, красивое лицо, серо-зеленые глаза ласково смотрели на нее. Она всхлипнула: «Я Рахели, его старшая дочь, господин Корвино. Папа спит. Он устал и плохо себя чувствует. Мы только что похоронили маму, – Пьетро с ужасом увидел, как по ее белой щеке ползет слезинка.

– Госпожа Горовиц, – он напомнил себе: «Нельзя ее касаться, нельзя. Господи, я бы так ее хотел обнять, утешить…».

– Госпожа Горовиц, мне очень, очень жаль, – Пьетро поклонился. «Простите, пожалуйста. И, конечно, я все сделаю…»

Вторая девушка, – лет тринадцати, темноволосая, перевесилась через перила:

– Я Батшеву переодела, теперь она гулять хочет. Ханеле ушла, ей еще к бедным надо, а госпожа Сегал только к ужину появится, для мужчин готовить. Она кого угодно своим нытьем изведет, Рахели.

Старшая сестра неловко улыбнулась: «Это наша младшая, Батшева. Вы простите, ей восемь лет, она на улицу хочет, а нам нельзя…»

– Я знаю, – Пьетро вздохнул.

– Вам можно выходить из дома, только когда шива закончится. Вот, – он порылся в своей суме и достал пакет. Пьетро положил его на сундук, что стоял в передней: «Это письма вам, из Лондона, из Америки…Я могу погулять с Батшевой, госпожа Горовиц, – он покраснел. «Если вы мне доверяете…»

– Я хочу, – раздался звонкий голос сверху. Белокурая девочка спустилась по лестнице и протянула Пьетро ладошку: «Хочу с ним».

Рахели слабо улыбнулась: «Если вас это не обременит, господин Корвино…»

– Меня ничто не может обременить, – просто ответил Пьетро, – знайте, что мое время принадлежит вам.

Он присел и оправил холщовый передник Батшевы: «Ты знаешь, как пройти к Стене?»

Девочка выразительно закатила темные, большие глаза и потянула его на улицу: «Кто же не знает? Сейчас я все покажу».

Они уже заворачивали за угол, как Батшева вздохнула: «У нас теперь нет мамочки Дины. А у тебя, – она посмотрела на Пьетро, – есть мама?»

– Нет, – ответил он. «И я ее не помню. И отца у меня нет, милая».

– Бедный, – сочувственно сказала Батшева, сжав его руку. Она оживилась: «Пойдем».

Пьетро оглянулся, но дверь дома Горовицей уже захлопнулась. Все время, пока он шел к Стене, он видел перед собой ее глаза – огромные, лазоревые, полные слез. «Господи, – попросил он, – сделай так, чтобы ей было легче. Пожалуйста, прошу тебя. Хотя бы немного».

Он прошептал, неслышно, одним дыханием: «И служил Иаков за Рахиль семь лет, и они показались ему, как несколько дней, потому что он любил ее».

– Как несколько дней, – напомнил себе Пьетро. Встряхнув рыжей головой, юноша понял, что улыбается.

Большие часы красного дерева медленно тикали на стене. Лея внесла фарфоровую супницу и робко присела напротив мужа: «Авраам…Ханеле уже двадцать три года…»

Он молчал, просматривая какие-то документы, делая в них пометки. Лея налила суп и нарезала свежую, еще горячую халу: «Может быть, ее выдать замуж в Польшу…, Там ведь не знают…»

– Не знают, – он отодвинул бумаги, и, принялся за еду: «Не знают. Нет, знают, вот, – он похлопал большой рукой по столу, – оказывается, Виленский Гаон в прошлом году, перед своей смертью, собрал свою переписку с моей дочерью. Я только сейчас получил этот пакет».

– Да как она смела! – ахнула Лея. «Она, женщина, писала незнакомому мужчине…, Авраам, это ты виноват, сказано же: «Кто учит свою дочь Торе, тот учит ее разврату!». Зачем ты ей позволял…, – он посмотрела в холодные, серые глаза мужа и осеклась.

– Эти письма я сожгу, – ответил Степан. Он вздохнул про себя: «Нельзя ее выдавать замуж. Она начнет рожать, ухаживать за детьми…, О книгах придется забыть. Мне всего сорок шесть, будет странно, если я прекращу писать. Ладно, Ханеле и не хочет замуж, кажется. Вот и хорошо».

– Я все устрою, – улыбнулся он и посмотрел на живот жены: «Все в порядке?»

– Да, – ласково ответила Лея. Ночами, после того, как муж уходил на свою кровать, она лежала, положив руки туда, где был ребенок, чувствуя его движения: «Мальчик мой…, Мой Исаак. Ты будешь великим мудрецом, я знаю, я чувствую. Как твой дед».

Она принесла мясо. Степан, искоса поглядел на нее: «Ей сорок шесть, она может не пережить родов. Женюсь на старшей дочери Горовица. Она недурна собой, и мать ее была плодовитой. Мне нужны сыновья, а того мерзавца я больше и видеть не хочу».

Лея все молчала. Только потом, убирая со стола, она, нерешительно, проговорила: «Госпожа Сегал сказала мне, что видела Моше…, Он на стройке работает, – Лея помялась. Выдохнув, покраснев, она добавила: «В квартале у гоев. Авраам, как же так, а если он… – женщина не закончила, и ее губы задрожали. «Мы ведь даже не знаем, ходит ли он в синагогу…»

– Ходит, – хмыкнул Степан, складывая бумаги, потянувшись за молитвенником. «К нам в Бейт-Эль я его пускать не велел – ни в ешиву, ни в синагогу. Другие ешивы тоже перед ним двери закрыли. Он в синагоге Ари стал молиться, напротив нашего бывшего дома. Там старики собираются, с ними уже ничего не сделаешь». Он вздохнул и начал читать благословение после еды.

– Не вспоминай о нем, – коротко велел он Лее. Степан принял от жены капоту. «Тем более, если он женится на той развратнице…, Я видел в Европе – они не соблюдают кашрут. Мать ее, наверняка, не ходила в микву…, – он нежно погладил Лею по щеке: «У нас будет другой сын, милая. Я сегодня поздно – заседание суда».

Он прикоснулся к мезузе и вышел. Лея, глядя ему вслед, улыбнулась: «И не упоминай об этом гое, он больше сюда не вернется».

Женщина оглядела чистый, ухоженный двор. Она блаженно, спокойно подставила лицо теплому солнцу начала лета.

Ханеле прислонилась лицом к нагретым камням Стены. Глубоко вздохнув, девушка зашептала Псалмы.

– Надо уезжать, – велела она себе. «К осени все станет заметно. Нельзя тут оставаться. Даже если я отправлюсь в Цфат, – меня все знают, папе расскажут».

Она вздрогнула – кто-то прикоснулся к ее юбке. «Праведница, – услышала она жалобный, женский голос, – святая душа…, Ребеночек мучается…»

Маленькая, худенькая женщина в бедном платье, стояла, держа на руках хныкающую девочку, с покрытым какими-то язвами личиком. Ханеле увидела стройную девушку в скромном, свадебном платье, услышала крики «Мазл тов!» и улыбнулась.

– Все будет хорошо, – тихо сказала она, беря ребенка, прижимая его к себе. Девочка тут же успокоилась и положила голову ей на плечо.

Ханеле покачала ее. Достав из бархатного мешочка серебро, она незаметно вложила монеты в руку женщины. «Сходите к врачу, – попросила она, – не бойтесь».

– Нет еврейских докторов, а к турку – нескромно, – испуганно ответила женщина. «Я ведь вдова…»

– Выберите жизнь, – напомнила ей Ханеле. Она погладила голову девочки: «Господь да благословит Ривку, дочь Шмуэля, и пусть она растет для Торы, хупы и добрых дел».

Вдова приняла дочь и благоговейно сказала: «Вы ведь даже не знали, как ее зовут…»

Ханеле ничего не ответила. Улыбнувшись, она показала рукой в сторону еврейского квартала: «Вы приходите к нам, перед шабатом. Получите припасы на неделю, и горячий обед».

Она опустила голову:

– А если к нему? Нет, понятно, что мы долго не увидимся. Господь послал мне такое испытание и надо его вынести. У Моше денег просить нельзя, он сам копит.

Ханеле усмехнулась: «Хорошо, что я Талмуд знаю, а то бы, наверное, и не поняла – что со мной происходит, Лея никогда об этом не говорила. Нескромно, – Ханеле нащупала бархатный мешочек в кармане платья: «Из Яффо ходят корабли в Одессу. Там буду полы мыть, убираться – не пропаду. Потом доберусь до гор и буду жить, как Баал Шем Тов, одна. Буду писать, и воспитывать сыночка».

Она знала, что это сын. Но в тусклом стекле она видела чью-то свадьбу, слышала крик ребенка и плеск воды. Глядя на мачеху, она видела то, что заставляло ее отворачиваться, закрывать глаза и просить, как в детстве: «Господи, не показывай это мне, я еще маленькая».

Она смотрела на девочек Горовиц и слышала треск выстрелов, и женский крик. Ханеле стояла у могилы, вырытой на незнакомом, с зеленой травой, кладбище, она видела человека, не похожего на человека – искалеченного, покрытого шрамами, сгорбленного.

Ханеле вздохнула и твердо повторила: «Осенью».

Она прошла через толпу – женщины тянули руки, стараясь прикоснуться к ней. Ханеле заметила высокого, рыжеволосого молодого человека, в темном сюртуке. Он стоял, держа за руку Батшеву Горовиц. «Как он на Моше похож, – улыбнулась Ханеле. «Это Пьетро, тот мальчик, с которым они в Венеции встречались. Они писали друг другу».

Ханеле прикрыла глаза ресницами.

– Тепло, – поняла она. «Ничего, кроме тепла. Дети, много детей, девочки и мальчики. Какой же он счастливый, совсем, как Моше».

– Тетя Ханеле! – Батшева подбежала к ней. «Это господин…»

– Господин Корвино, – он поклонился: «Какая она красивая, мне тетя Марта говорила… Но Рахели все равно…, – он почувствовал, что краснеет. Девушка, взглянула на него дымными, серыми глазами: «Как несколько дней, Пьетро, как несколько дней…»

– Вы знаете, как меня зовут? – удивился юноша. Ханеле хихикнула: «Я многое знаю. Но о том, как вас зовут, мне Моше рассказывал. Пойдемте, – она взяла Батшеву за руку, – отведем младшую Горовиц домой. Я вам покажу, где Моше работает».

По дороге они молчали. Батшева болтала, а Пьетро горько думал: «Не увижу, наверное, Рахели. Хотя почему не увижу? Мне надо на могилу мамы сходить, господин Горовиц знает, где она. У них траур, ему работать нельзя, и дочерям тоже. Приду к ним, помогу по дому. Даже если я ей не нравлюсь – все равно, так будет правильно».

Батшева попрощалась с ними и забежала в приоткрытую дверь дома. Ханеле, рассматривая Пьетро, заметила: «Нравитесь».

– Откуда вы? – изумился юноша. Ханеле усмехнулась: «Я вам говорила – я многое знаю. Например, у вас в суме письма лежат, от наших родственников. Сейчас у Моше как раз обед – все вместе и почитаем. Он в христианском квартале работает, там и живет, – Ханеле кивнула на север.

Они завернули за угол. Пьетро осторожно сказал: «Я у вас дома был…, Это ведь госпожа Судакова, да?»

– Моя мачеха, – вздохнула Ханеле. «Ей… – она помолчала, – рожать через два месяца, она волнуется. Моше дома не живет, потому что с родителями поссорился, из-за невесты. Они с Элишевой Мендес де Кардозо обручились, через три года поженятся, в Амстердаме». Она указала на арку: «Нам сюда».

Они прошли на низкую, каменную, узкую улицу. Пьетро, оглянувшись, замер.

– Это виа Долороза, – тихо сказал он. «Крестный путь Иисуса». Ханеле только улыбнулась: «Пойдемте».

Они проталкивались через толпу, обходя нагруженных мулов. Ханеле постучала в неприметную калитку: «Это монастырь, францисканский. Он здесь один, турки не очень-то жалуют христиан. Однако отремонтировать разрешили, и то хорошо».

Внутри было тихо, прохладно, вокруг маленького дворика лежали аккуратно сложенные камни и новая черепица. Сверху, с крыши, доносились голоса рабочих. Высокий, широкоплечий юноша в холщовой куртке перегнулся вниз, и помахал рукой: «Сейчас спущусь!»

Он ловко скользнул по веревке во двор и раскрыл объятья: «Пьетро! Ты с Венеции совсем не изменился, возмужал только».

– Как братья, – подумала Ханеле, глядя на них. «И волосы одинаковые, и повадки. Даже говорят они, похоже. Пьетро отлично святой язык знает, им с Рахели легко будет подружиться, – она почувствовала, что улыбается и сердито сказала: «Обед! Если бы я не пришла, Моше, ты бы опять всухомятку ел».

– Я рядом живу, – Моше поправил кипу на запыленных волосах и крикнул по-турецки: «Перерыв, ребята!»

В крохотной, чисто выбеленной комнате не было ничего, кроме тюфяка на полу, и книг, сложенных в стопки вдоль стен. Ханеле разожгла вделанный в стену очаг. Поставив на треногу старую, медную сковороду, девушка засучила до локтей рукава платья: «Рассказывай, Пьетро. Я баклажаны пожарю, с лепешками съедим. Мой брат еще не зарабатывает на курицу каждый день».

– Я откладываю, – обиженно сказал Моше. Устроившись на тюфяке, – он был в шароварах и пропотевшей рубашке, юноша повторил: «Рассказывай».

Они сидели вокруг грубого блюда. Ханеле, наконец, вытирая пальцы холщовой салфеткой, улыбнулась: «У всех дети. И у дяди Теодора, и у тети Марты, и у Констанцы. Это хорошо. Дядя Аарон после шивы тебя отведет на могилы, так что не волнуйся». Она посмотрела на окно:

– Мне домой пора. Я каждое утро у Стены молюсь. Ты меня там сразу найдешь, если что-то надо будет, – она со значением посмотрела на Пьетро и тот покраснел. «Была, не была, – решил юноша. «Завтра приду туда и передам ей записку, для Рахели. Вдруг…, – Ханеле поднялась и поцеловала брата: «Не провожайте».

Моше быстро прибрал в комнате: «Твоего отца Бьюкенена я знаю. Он со мной английским занимается. Он неподалеку живет, так, что я тебя туда доведу».

Юноши вышли на Виа Долороза и Пьетро сказал: «Не верю, что я здесь, Моше…, Здесь Иисус ходил…, Как вы тут живете?»

– Кроме него, – добродушно рассмеялся Моше, – здесь ходили царь Давид и царь Соломон. Ничего, – он потрепал Пьетро по плечу, – привыкнешь. В пятницу я полдня работаю, из-за Шабата. Покажу тебе Эйн Керем, там…

– Родился Иоанн Креститель, и дева Мария встретилась с Елизаветой, – Пьетро остановился и закрыл глаза. «Господи, – тихо сказал юноша, – спасибо тебе, спасибо, что ты дал мне дожить до этого времени».

– У нас тоже такое благословение есть, – усмехнулся Моше. Они направились вниз по Виа Долороза, к храму Гроба Господня.

Рахели поворочалась в кровати. Приподнявшись на локте, она посмотрела на сестер – девочки спокойно спали в обнимку. «Батшева плачет вечером, – грустно вспомнила девушка, – папа ее утешал сегодня, рассказывал, как он в джунглях жил, о ягуарах, о змеях…, Вроде успокоилась».

Она поднялась. Оглянувшись, Рахели взяла с табурета свое платье – записка была в кармане. Девушка вспомнила загадочную улыбку Ханел. Та, протянув сложенную бумагу, шепнула ей: «Ответ можешь через меня передать».

– Да от кого это? – удивилась Рахели, но старшая девушка только приложила палец к губам и покачала головой.

Рахели спустилась вниз и осторожно открыла дверь в сад – трава была еще теплой. Над Иерусалимом простиралось огромное, наполненное звездами небо. Легкий ветер шелестел листьями гранатового дерева. Она присела на деревянную, резную скамейку. Подобрав под себя ноги, Рахели пристроила рядом свечу.

– Дорогая госпожа Горовиц, – читала она ровные, красивые строки. «Я не смею называть вас иначе, хотя, конечно, был бы счастлив, если бы когда-нибудь мог произнести ваше имя. Госпожа Горовиц, – перо остановилось, – пожалуйста, знайте, что нет у вас более преданного слуги, чем я. Пожалуйста, если я, хоть что-то могу для вас сделать…, – видно было, как он запнулся. «С искренним уважением, Пьетро Корвино».

Внизу, другим, торопливым почерком, было написано: «Никогда себе не прощу, если не скажу этого, никогда. Это царь Соломон говорил, прекрасной Суламифи, а я говорю вам, Рахиль: «Как ты прекрасна, возлюбленная моя, как ты прекрасна, очи твои – очи голубиные».

Она положила записку на колени – сердце колотилось, глухо, взволнованно. Рахели вспомнила смешливый голос матери: «Познакомились мы с папой очень просто – он меня на улице увидел. И прислал записку, с Ратонеро. Там была песня, сефардская, – Дина прикрыла голубые глаза: «Роза цветет в мае, а моя душа томится от любви к тебе». И мы встретились, это дядя Иосиф и тетя Сара устроили. Там папа мне во всем и признался».

Рахели так и застыла – с руками, измазанными тестом.

– С первого взгляда? – удивленно спросила она.

– Угу, – Дина облизала палец: «Сахара достаточно, давай миндаль толочь».

– Так разве бывает? – все не отставала Рахели.

– Еще как, – пожала плечами мать. «Вот придет оно к тебе – сразу узнаешь».

Рахели вспомнила его серо-зеленые глаза, его ласковый голос. Прижав письмо к щеке, тихо плача, девушка шепнула: «Он же гой, так нельзя, нельзя…, Господи, что же мне делать, что?»

Рахели свернулась в клубочек на лавке: «Напишу ему ответ. Увидимся на улице. Скажу, что у нас разные дороги. Пьетро…, – выдохнула она. Девушка велела себе: «Так и сделаешь. Иначе нельзя».

Рахели всхлипнула. Вытерев лицо рукавом рубашки, она увидела перед собой лукавую улыбку матери:

–Папа меня два года ждал. Когда человек любит, дорогая моя, – Дина сладко вздохнула, – ничего другое ему не важно. Ты помни это, – рассмеялась женщина. Взяв каменную ступку, Дина высыпала туда орехи.

– Ничего не важно, – повторила Рахели, сев, обхватив колени руками. Звезды все сияли – бесконечным, спокойным огнем, Иерусалим спал. Она сидела, глядя в небо, распустив по спине длинные, белокурые косы, – пока над городом не стал подниматься рассвет.

– Сейчас мужчины на молитву придут, – вспомнила девушка, – и Ханеле – еду готовить. Вот и хорошо.

Она тихо закрыла за собой дверь. Поднявшись наверх, взяв перо с чернильницей, Рахели решительно вырвала лист из тетради Батшевы.

– Уважаемый господин Корвино… – начала девушка.

Юноши сидели на траве, разложив между собой холщовую салфетку с лепешками и жареной курицей. Заходило солнце, с минаретов в мусульманском квартале были слышны крики муэдзинов. Пьетро посмотрел на маленькую рощу олив, что виднелась за склоном холма: «Отец Бьюкенен меня туда отвел. Дядя Теодор мне написал – где это. Там только папа лежит, и больше никого. И дева Мария, – он внезапно улыбнулся.

Рыжие волосы Пьетро шевелил ветер. Юноша вспомнил, как, наклонившись, проведя ладонью по серой плите, он прошептал: «Здравствуй, папа. Вот, я и пришел. И к маме я схожу, уже скоро». Пьетро опустился на колени и прижался щекой к прохладному камню.

– Я помолюсь, – отец Бьюкенен указал на высеченный в скале, низкий вход в пещерную часовню. «Ты приходи, когда… – он повел рукой.

– Это же не англиканская церковь, – удивился Пьетро.

Серые глаза священника заискрились смехом. «Какая разница, здесь Богоматерь похоронена, милый мой, а Иисус – он для всех один. Тем более Господь, – Бьюкенен положил ему руку на плечо: «Ты тоже помолись, за душу отца своего».

Пьетро перекрестился и услышал ласковый голос францисканского монаха: «Что вы, милый, какие деньги! Мы как ухаживали за могилой отца Корвино, так и будем ухаживать, всегда. Не беспокойтесь, пожалуйста, – Пьетро покраснел и твердо попросил: «Хотя бы примите пожертвование, святой отец».

– Я же не католик, – подумал юноша. Францисканец, усмехнувшись, снял с полки большую книгу в кожаном переплете.

– Восемнадцать лет назад, – сказал он, перелистывая страницы, подвинув Пьетро том: «Это запись о вашем крещении, молодой человек».

– Какая разница, – Пьетро читал выцветшие, старые чернила. «Католик, англиканин…, Хватит уже воевать. Тетя Мадлен католичка. Они с дядей Джоном решили – девочки, когда подрастут, будут сами выбирать, куда им ходить. И Жюль католик, и в Кембриже у меня друзья – католики. Папа мой вообще – прелатом был».

– Ты не волнуйся, папа, – Пьетро гладил надгробную плиту, – у меня все хорошо. Я учусь. Потом сан приму, буду заботиться о сиротах, служить в церкви, учить детей. Только я женюсь, – он зарделся, – но ведь ты и сам хотел на маме жениться. Мне для этого и от сана не надо отказываться, я англиканин, – он еще раз коснулся могилы. Склонив голову, юноша спустился по грубым, старым ступенькам в церковь.

– Как тут тихо, – прислушался Пьетро. Отец Бьюкенен стоял на коленях, уронив голову в руки. «Он ведь в джунгли едет, – вспомнил Пьетро. «Совсем один там будет, без жены…, Я бы не смог, – он тоже опустился на колени, держа в руке зажженную свечу и сунул руку в карман – там была записка, быстро, торопливо нацарапанная. «Уважаемый господин Корвино, ждите меня после исхода траура у гробницы Авессалома, на закате. Рахели».

– Господи, спасибо тебе – вздохнул Пьетро и шепнул: «Матерь Божья, помоги ей, пожалуйста. Пусть Рахиль больше не узнает, ни горя, ни несчастий. Пожалуйста, – повторил он.

Все время, пока Горовицы сидели шиву, он приходил к ним, гулял с Батшевой, рассказывая ей о Лондоне и Венеции, мыл полы и посуду. Рахели, было, ахнула: «Ну что вы!», но Пьетро только улыбнулся: «Я в Кембридже научился полы мыть, госпожа Горовиц».

Он сидел в маленьком кабинете Аарона и слушал его грустный голос: «Твоя мама на наших руках умерла, милый мой. Как твой отец погиб – она разум потеряла, родила тебя, а там уже…, – Аарон махнул рукой и не закончил. «Она тебя искала, – после долгого молчания добавил рав Горовиц. «Плакала и повторяла: «Сыночек мой, сыночек…». Твоя мама была очень красивая, Пьетро».

Он тогда заставил себя посмотреть куда-то в сторону. Юноша почувствовал, как рав Горовиц обнимает его: «Ты поплачь. Поплачь, Пьетро. Никто же не видит». Он плакал, как ребенок, а потом, высморкался: «У меня очень хорошие родители, дядя Аарон…, Но все равно…»

– Я понимаю, милый, – рав Горовиц поднялся. Разлив по серебряным стаканчикам изюмное вино, Аарон вздохнул: «Это еще жена моя покойная ставила. Восемнадцать лет мы с ней…, – он сел в кресло и замолчал, глядя на высокое, синее небо Иерусалима.

– Тетя Марта мне говорила, что ваша жена, госпожа Горовиц…, тоже очень красивая была, – Пьетро смотрел на него и видел, как блестят темные, большие глаза мужчины.

– Она была мой дом, – просто ответил рав Горовиц. «Часть меня. А теперь…, – он прервался. Собравшись с силами, Аарон добавил: «Дочери у меня хорошие, мне их вырастить надо».

Рахели все смотрела на него. Пьетро, мучительно краснея, думал: «Наверное, решила не отвечать. Конечно, я же не еврей, и никогда им не стану. Пусть будет счастлива».

Однажды утром, у Стены, Ханеле, улыбаясь, передала ему записку. Пьетро облегченно выдохнул. Он пошел в храм Гроба Господня и слушая литургию, все повторял:

– Спасибо Тебе, спасибо.

Моше завернул курицу в лепешку. Аппетитно от нее откусывая, юноша заметил: «Говорят, после Египта Наполеон сюда отправится. Хочет вам путь в Индию отрезать».

– На море мы сильнее, – поднял бровь Пьетро. «Ничего у него не получится. Я сюда через Португалию ехал, в Лиссабоне пересел на их корабль. Британские судна к вам не ходят, торговые, все-таки это опасно. И обратно так отправлюсь».

Моше прожевал:

– Я денег скопил, с тобой поеду. В конце концов, должен же я родителей своей невесты увидеть, да и ее саму. Там тоже ешивы есть, будет, где учиться.

– И вообще, – хмуро добавил он, – город у нас маленький, все друг друга знают. Всякие сплетницы, наверняка, вызнали – где я работаю. Незачем родителей расстраивать. Через три года они как раз отойдут. Тем более у них ребенок родится. Только как мне из Англии до Амстердама добраться, вы же воюете…

– Дядя Джон что-нибудь придумает, – подмигнул ему Пьетро. Он вспомнил пасхальный обед в доме Кроу. Они с Майклом сидели за удочками на берегу реки. Из лодок был слышен восторженный визг детей и красивый баритон Тедди: «Атакуем лодку, где дядя Питер капитаном, берем их на абордаж».

Майкл, молча, курил свою старую трубку. Пьетро подумал: «Это он из Уэльса привез. Его в шахте завалило, вместе с рабочими, он после этого и стал курить. Два дня они под землей были».

Пьетро подсек рыбу: «Майкл, что случилось? Ты какой-то не такой».

Майкл порылся в кармане своей холщовой куртки. Развернув сложенные листы, выбрав один, мужчина отдал его Пьетро. «Здесь не читай, – попросил он, – только этот абзац».

– Совершенно не о чем волноваться, – увидел Пьетро изящные строки, – я уже выздоровела, ранение было пустячным. Я пока остаюсь здесь, вряд ли у меня получиться выбраться на север до лета….

Майкл быстро забрал у него письмо. Пьетро вздохнул: «Но ведь уже все в порядке, как она пишет…»

– Вот же дурак, – мужчина стукнул его трубкой по лбу. Вытащив свою удочку, Майкл смотал бечевку: «Не будет сегодня лова, всю рыбу распугали. Пойду, с картами посижу. Мы после Пасхи новые штольни пробивать будем».

Он ушел к дому – невысокий, легкий, с прямой спиной. Пьетро, глядя ему вслед, обиженно пожал плечами: «Почему это я дурак?»

Пьетро закинул руки за голову: «А когда вы с Элишевой сюда приедете, ты что будешь делать?»

– Я бы, конечно, землю купил, – вздохнул Моше, складывая припасы, – но турки нам ее пока не продают. Даже арендовать нельзя. Так бы, – он посмотрел на свои мозолистые, большие ладони, – у меня бы здесь все зацвело. Вернусь на стройку. Элишева уже на акушерку учится, будет продолжать. Проживем, – он улыбнулся. Пьетро спросил: «А раввином ты быть не хочешь? Ведь твой отец…»

– Я, – Моше подхватил корзинку, – не мой отец. У нас здесь и так, – сочно заметил он, – от раввинов не протолкнуться. Тем более у меня особых способностей нет. Буду по вечерам учиться. Надеюсь, папа к тому времени отойдет и разрешит мне вернуться в ешиву. Пошли, – он усмехнулся, – мне в пять утра вставать надо. У нас на молитву раньше ходят.

– В монастырях тоже рано начинают молиться, – заметил Пьетро. Глядя на золотой закат, на играющее алым цветом, чистое небо, юноша помялся: «Я еще на могилу Авессалома загляну. Давно ее хотел посмотреть».

– Камень, как камень, только что старый, – ухмыльнулся Моше и подтолкнул его: «Иди, завтра увидимся». Пьетро, торопясь, побежал вниз. Моше недоуменно сказал: «И зачем так скакать? Эта гробница там как стояла, так и стоять будет, до прихода Мессии».

Он вспомнил резкий, четкий почерк Элишевы. «Прошло то время, когда евреи зависели от прихоти королей и владык. Ты прав, хватит сидеть в изгнании и ждать Мессию. Надо ехать на Святую Землю, на землю Израиля, и приближать его приход своими руками».

Моше погладил свою короткую, рыжую бороду и улыбнулся. Долина лежала перед ним – безжизненная, с редкими крышами домов и чахлыми, запыленными деревьями.

– Мы все обустроим, – пообещал себе Моше. Вскинув корзинку на плечо, насвистывая что-то, он пошел домой.

Каменный купол гробницы светился золотом. Было тихо, шелестели листья деревьев. Пьетро, оглянувшись, услышал легкие шаги. «Кто эта, блистающая, как заря, прекрасная, как луна, светлая, как солнце, – вспомнил он и зажмурился – ее белокурые волосы окружало сияние. Она стояла, – невысокая, в простом платье, сжав руки, подняв на него лазоревые глаза.

У него пересохло в горле. Пьетро отчаянно подумал: «Как если бы ангел Господень сошел на землю. Так бы ей и любовался. Она как та Мадонна, что в коллекции графа Каупера висит. Я же видел эту картину, когда мы с родителями у них гостили. Работы Рафаэля. Только она там, в красном платье».

Она все молчала. Юноша, собравшись с духом, вдохнув теплый, пахнущий травами ветер, тихо проговорил: «Госпожа Горовиц…Рахиль…Я не знаю, не знаю, как вам все объяснить…, Вы, наверное, думаете, что я сошел с ума…»

– Тогда я тоже, – одним дыханием ответила девушка. Пьетро помотал головой: «Ты просто ослышался…, Разве она может такое сказать?»

– Рахиль, – он опустился на колени, – Рахиль, когда я вас увидел, я подумал о Яакове – он ведь тоже служил за свою любовь семь лет, и они показались ему, как несколько дней…

– Потому что он любил ее, – отозвалась девушка. Рахели почувствовала, как болит у нее сердце – глухой, непрекращающейся болью: «Господин Корвино…, Пьетро. Мы ведь можем быть вместе. Ваша мама была еврейка. Ее и мой отец знал, и раввин Судаков, и госпожа Судакова…, Вам надо пойти в ешиву, сказать им, что вы хотите…»

– Но я не хочу, – серо-зеленые глаза посмотрели на нее. «Рахиль, любовь моя, я не хочу». Пьетро помолчал и тяжело вздохнул: «Я еще ребенком обещал – служить Иисусу, как мой отец. Я не изменю своему слову. Я христианин, – Пьетро увидел, как заблестели ее глаза, – и всегда им останусь».

Он поднялся и с ужасом увидел, что Рахиль плачет. «Без горя и несчастий, – яростно напомнил себе Пьетро. «Ты же просил у Господа – чтобы она не знала этого больше, никогда…».

– Тогда простите, – она вытерла лицо холщовым платком и велела себе: «Не касайся его. Это грех, нескромно, так нельзя. Господи, но как хочется…»

– Простите, – повторила Рахиль и всхлипнула: «Я раньше думала, господин Корвино, Пьетро…, У моей мамы покойной так было, с папой, но я не верила, чтобы с первого взгляда…, А потом встретила вас, – Рахиль подавила рыдание: «Господи, почему ты так жесток? Почему ты сделал так, чтобы мы увиделись, и тут же расстались, навсегда…»

Пьетро сделал шаг к ней и остановился: «Рахиль…, Господь не посылает людям испытаний, которые они не в силах перенести. Господь не хочет, чтобы человек страдал…»

– Вы страдаете? – спросила она.

Пьетро помолчал: «Конечно. Я думаю о том, что сейчас вы уйдете, и у меня сердце рвется от тоски, Рахиль. Наверное, – юноша запнулся, – надо это просто пережить, вот и все. Хотя, – он вздохнул, – я сейчас не знаю, как. Простите, меня, пожалуйста, – он закусил губу и отвернулся.

– Я не могу…, – она опять расплакалась, – не могу, Пьетро…Я смотрю на вас, и думаю… – девушка покраснела.

– Никогда, никогда этого не будет, – горько напомнил себе Пьетро, – никогда она не станет твоей женой. Забудь, просто живи дальше, и все. А как? – он потер лицо руками. Рахиль, стоя рядом с ним, вскинув голову, шепнула: «Я буду всегда вас помнить, Пьетро. Всегда, пока я жива. И просить Бога о том, чтобы вы были счастливы».

– Я тоже, – глухо ответил юноша и посмотрел на нее. «Как ты прекрасна, возлюбленная моя, как ты прекрасна, – сказал Пьетро, велев себе не плакать, – очи твои – очи голубиные. Это о вас, Рахиль. Будьте счастливы. И простите меня».

Рахиль приподнялась на цыпочках и мимолетно коснулась его мокрой щеки: «Прощайте».

Он вздрогнул. Потом девушка легко сбежала вниз. Пьетро, сев на какой-то камень, уронив голову в ладони, заплакал, – тихо, безнадежно, горестно.

Рахели шла, не понимая, куда идет, чувствуя острые камни под подошвами туфлей. Она рыдала– громко, как в детстве, вытирая нос.

Рахели остановилась и пошатнулась, посмотрев на вечернее небо: «Пойду к Стене. Может, Ханеле там. Она посоветует что-нибудь, обязательно, она умная. Господи, как же это – я его больше никогда не увижу…»