Текст книги "Вельяминовы - Дорога на восток. Книга 2 (СИ)"

Автор книги: Нелли Шульман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 95 страниц) [доступный отрывок для чтения: 34 страниц]

– Я хочу жениться на вашей дочери, Малке, – прервал его Судаков.

Девочка отпрянула и насторожилась. «Господи, – попросила Малка, – пусть папа согласится, пожалуйста! Иначе папе никто не даст работы, мы станем нищими, Батшева не сможет выйти замуж…, И Рахели… – она ахнула, – неужели то, что он сказал – правда? Развратничала… – Малка почувствовала, как горят ее щеки.

– Вон отсюда, – донесся до нее голос отца. Рав Судаков зло сказал: «Ты будешь жить на подаяние, а твои дочери станут шлюхами для идолопоклонников! Ты еще пожалеешь об этом!»

– Вон, – повторил отец. Дверь распахнулась, и Малка шмыгнула наверх.

Она ждала, прижавшись к стене, чувствуя, как колотится у нее сердце. Отец закрыл дверь. Девочка быстро спустилась в переднюю. Рав Судаков уходил вниз, по улице. Малка, как была, в одних чулках, выскочила следом.

– Рав Судаков! – умоляющим голосом сказала Малка. «Рав Судаков, постойте…»

Он обернулся – темные глаза девочки были полны слез. «Рав Судаков… – она шмыгнула носом, – я согласна выйти за вас замуж, согласна. Только, пожалуйста, не надо ничего печатать о папе. Ему и так тяжело, мама умерла…Он у нас хороший, очень хороший, и Батшева еще маленькая…, Я согласна».

В серебристом блеске луны его глаза мерцали холодом. «Я вижу, ты праведная дочь Израиля, Малка, – ласково сказал он, – ты заботишься о своем отце. И будешь заботиться о муже».

Она только кивнула, всхлипнув: «Пожалуйста…»

– Конечно, – улыбнулся рав Судаков. «Твой отец еще раскается, увидит греховность своих путей, вернется к истинной Торе. Но мы его простим, на этот раз. Ты приходи завтра в ешиву, с утра, подпишем договор о помолвке».

Малка все стояла, глядя на него. Потом, отойдя на шаг, не отрывая взгляда от его глаз, она прошептала: «Хорошо, рав Судаков».

– Иди, – велел он, показывая на раскрытую дверь. «Завтра встретимся, Малка».

Она побежала к дому. Степан, усмехнувшись, надевая шапку, довольно сказал себе: «Все устроилось».

Ханеле подошла к окну и услышала слабый голос мачехи: «Авраам…, Где Авраам? Где мой муж?» Сзади раздался шорох и Ханеле вздохнула:

– Мама Лея, ложитесь, пожалуйста. Помните, что Иосиф сказал – не надо волноваться, не надо расстраиваться. Папа в ешиве, как всегда. Сейчас я вам дам лекарство, вы поспите, а потом я воды согрею, помою вас, волосы постригу…Шабат же, – ласково улыбнулась девушка.

Она окинула взглядом комнату – раньше тут жил Моше. Кроме узкой, скромной кровати, и рабочего стола с табуретом в ней ничего не было. Отец велел перевести мачеху сюда, и навесить замки на ставни и входную дверь. Ханеле оглянулась – Лея быстро ходила по комнате, бормоча что-то, сжав красивые, длинные пальцы. Темное, просторное платье шуршало, укрытая платком голова была опущена вниз.

– Ничего острого, колющего, режущего, – вспомнила она голос Иосифа, – никакого стекла рядом с ней, ничего опасного, и постоянный надзор. Эту болезнь еще древние греки описывали, – он помолчал, – временами она будет возбужденной, начнет быстро разговаривать, будут блестеть глаза…, Потом такое состояние сменится подавленностью и апатией. Главное, чтобы в периоде мании она не совершила какого-то непоправимого поступка, поэтому тебе придется за ней все время следить.

Он присел к столу и начал писать в тетради: «Будешь давать ей этот успокоительный сбор, три раза в день. Надеюсь, что рано или поздно она оправится, – Иосиф отложил перо и развел руками. Он помолчал: «Хороший уход за такими больными творит чудеса. Им важно жить в семье, видеть, что о них заботятся…»

– Я буду, – твердо отозвалась Ханеле и спросила себя: «А потом? Я хотела уехать, с маленьким…, Но в следующем году мама Лея выздоровеет, обязательно». Она подошла к мачехе, и, взяв ее за руку, замерла. «Нельзя говорить дурные вещи, – напомнила себе девушка. Улыбнувшись, она встряхнула головой: «Ложитесь. Я вам Псалмы почитаю, а потом поедим».

Она устроила мачеху в постели, – Лея только беспрестанно что-то бормотала. Раскрыв книгу, отогнав видения, Ханеле начала читать – напевным, красивым, высоким голосом.

Малка робко оглянулась – во дворе ешивы никого не было, занятия давно начались. Утро было уже жарким. Она вспомнила веселый голос отца: «Милая, я на работу, а вы с Батшевой не скучайте. Вечером пораньше приду, помогу вам убраться, а завтра Шабат – погуляем все вместе».

Малка подождала, пока отец уйдет, и строго велела сестре: «Мне на рынок надо, а ты за супом присматривай. Вернусь – позанимаюсь с тобой».

– Я игрушки принесу, – Батшева взбежала наверх, в спальни. Девочка расставила на кухонном столе искусно вырезанных из дерева зверей – коров и овец, лошадей, попугаев, ягуаров и крокодилов. Малка взяла крокодила, и, погладив его хвост, улыбнулась. «С ним еще тетя Ханеле ребенком играла, – вспомнила девочка. «Господи, папа рассердится, когда узнает…, Но я это для него делаю, для Батшевы…, – она оправила свой холщовый передник: «Я скоро».

Малка взглянула на пристройку, где был кабинет отца, и замялась на пороге ешивы. «Папа из-за стола встает только, чтобы на молитву сходить, – вздохнула девочка. «Он меня не увидит».

Внутри было тихо, откуда-то из-за стены доносился гул голосов.

– Малка, – девочка увидела рава Судакова.

Он стоял на лестнице – высокий, широкоплечий, в черной капоте и собольей шапке. Он коротко улыбнулся и велел: «Поднимайся».

Малка осторожно вошла в большую, чисто прибранную комнату. По стенам блестели золотом корешки книг, за столом сидело двое – тоже в меховых шапках. Она прикоснулась пальцами к мезузе и низко опустила темноволосую голову.

Один из сидящих поднялся и гнусавым голосом, быстро, проговорил: «Сейчас мы зачитаем текст, потом вы оба, – он кивнул раву Судакову, – подпишетесь, и мы тоже – как свидетели».

Он читал, торопясь. Малка слышала только отдельные слова: «Вступить в брак, по истечении трех лет, в случае разрыва помолвки виновная сторона обязана уплатить компенсацию в размере…, – она вздрогнула – сумма была огромной. Малка и не знала, что у кого-то есть такие деньги. «Только у дяди Меира, наверное, – горько подумала девочка. «Все равно – если я разорву помолвку, рав Судаков выбросит папу из общины, ему придется идти побираться…, И Батшева, ей только восемь лет…»

Рав Судаков расписался. Положив перо рядом с чернильницей, он со значением посмотрел на Малку. Та подошла к столу. Сдерживая слезы, девочка сказала себе: «Это ради папочки, я не могу, не могу, чтобы он страдал…»

– Вот и славно, – его улыбка была доброй, ласковой, глаза – холодными, пристальными. «Через три года мы поставим хупу».

Малка и не помнила, как она оказалась во дворе ешивы. Она вышла на площадь и остановилась – Ханеле торопилась к ней, перекинув на грудь черные косы. Девушка взяла Малку за руку и покачала головой: «Малка, Малка…»

Она тяжело, взволнованно дышала. Малка, прижавшись к ней, всхлипнула: «Тетя Ханеле, это я из-за папы, я не хотела, чтобы ему было плохо».

Серые глаза девушки погрустнели. Она погладила Малку по голове: «Иди домой, милая».

Ханеле проследила глазами за худенькой, в темном платье, спиной и прислонилась к каменной ограде ешивы. «Все предопределено, но свобода дана, – вспомнила Ханеле. «Значит, Господь так решил. Сколько еще страданий будет…, – она покачала головой, и застыла, глядя в голубое, высокое небо.

– Мама Лея выздоровеет, – твердо сказала себе Ханеле, – я сделаю то, что надо, и отец разорвет помолвку. Наверное, – мрачно добавила она. Вздохнув, девушка открыла калитку своего дома – пора было кормить мачеху.

Вечер был тихим, листья гранатового дерева даже не шелестели.

– Еще один Шабат прошел, – подумала Ханеле, откидываясь на спинку резной скамейки. Аарон, молча, сидел рядом: «Я ее даже ругать не стал. Девочка хотела, как лучше, она же любит нас…Я посмотрел договор, там такая сумма, что за нее весь Иерусалим купить можно, – он горько усмехнулся.

– А если я Малку в Амстердам отправлю, или в Америку, – Аарон наклонился и прикоснулся к какому-то цветку, – она все равно никогда не сможет замуж выйти, дети ее будут незаконнорожденными…, Ты сама лучше меня законы знаешь, – он посмотрел куда-то в сторону.

Ханеле улыбнулась:

– Знаю. Может быть, дядя Аарон, и не случится этого брака. Посмотрим, – она замялась, – в следующем году. Пасквиль этот он печатать не станет. Я позабочусь обо всем, не волнуйтесь. Дядя Аарон, – попросила она, – вы же помните ту ночь, когда мой дедушка умер. Расскажите мне.

Она увидела перед собой высокого, рыжеволосого священника и лужицу едкой жидкости, что испарялась, шипя, на камнях улицы. «Мы бежали с мамой Леей, был дождь… – вздохнула Ханеле. «Она оставила меня и Моше у дедушки, а сама пошла домой. Папа нас оттуда забрал. Он молчал, всю дорогу. Потом начался ураган…»

Ханеле слушала тихий голос Аарона:

– Не ради отца Малка это сделала, а ради Иерусалима. Пока Аарон здесь – все будет хорошо. А потом появится кто-то еще, и займет его место. Так было всегда, так будет всегда, пока не придет Мессия. Искупление для сынов Израиля, – она встряхнула головой: «Спасибо. Были молнии, да? И гром?»

– Они были круглые, – тихо отозвался мужчина. «Как шары. Висели в небе, над городом».

– Дядя Аарон, – Ханеле взглянула на него, – вы тогда тоже хоронили? Тела обмывали, как сейчас?

– Нет, – он покачал головой, – тогда еще нет.

– Жаль, – коротко заметила Ханеле. «И вы не видели тела Александра Горовица? Хотя конечно, откуда? Он же в закрытом гробу был».

– В него молния ударила, как я слышал, – недоуменно заметил Аарон, – там и не осталось почти ничего.

– Вот как, – медленно сказала Ханеле и поднялась: «Доброй недели, дядя Аарон. Завтра увидимся, в синагоге». Она добавила: «Господь не посылает людям тех испытаний, которые они не в силах перенести. Помните это».

– Каждый день себе повторяю, – его глаза весело заблестели и Аарон спросил: «А ты, куда следующей осенью отправишься, с маленьким?»

– Я, – ответила Ханеле, рассеянно глядя на небо, – хочу проводить отца до Польши. Мне кажется, так будет правильно, – она хмыкнула и выскользнула в калитку.

Аарон еще долго сидел, куря трубку, глядя на блистающий, величественный Млечный Путь, на освещенные звездами крыши Иерусалима. «Все будет хорошо, – напомнил он себе, – не может не быть».

На кружевной скатерти сверкало столовое серебро, белый фарфор переливался в лучах полуденного солнца. Рав Судаков снял шапку. Вымыв руки, пробормотав благословение, он сел за стол.

– Я Лею отправлю в сумасшедший дом, – решил он, ожидая, когда дочь внесет обед, – перед тем, как поехать в Польшу. Ханеле возьму в Европу, чтобы она не узнала. Когда мы вернемся, уже будет поздно мою жену лечить. И у меня родятся сыновья, те, кому я передам все это… – он ласково погладил нож с рукояткой слоновой кости.

– Добрый день, папа, – раздался с порога голос дочери. Степан поднял на нее глаза и застыл – она стояла у косяка двери, высокая, почти вровень ему, тонкая, в сером, глухом платье. Волосы были плотно прикрыты таким же платком. «Какое у нее лицо, – подумал Степан, – как будто из жемчуга отлито. У той…, Елизаветы…такое же было. Светится вся. Почему она в платке?»

Рав Судаков откашлялся и осторожно спросил: «Хана, зачем ты покрыла голову?»

Он заметил на длинном пальце простое, серебряное кольцо.

Дочь взяла его тарелку.

– Я вышла замуж, – спокойно ответила Ханеле, разливая суп. Запахло курицей, остро повеяло пряностями.

Рав Судаков молчал.

– Сегодня утром, – сладко улыбнулась Ханеле, нарезая халу. «За рава Горовица, так что, папа, – она подвинула ему хлеб, – вряд ли тебе удастся напечатать пасквиль, где ты приказываешь изгнать его из общины. Это же, – Ханеле подняла бровь, – твой зять. Люди не поймут, папа. У тебя и так, – единственный сын из дома ушел, и еще я…, – она усмехалась, и Степан гневно велел: «Вы разведетесь, завтра же, я приказываю…»

Девушка пожала стройными плечами:

– Здесь ты, папа, не властен. Ты знаешь законы. Я совершеннолетняя, мне не требуется твое согласие на брак. Как и Малке Горовиц, – ее глаза сузились и похолодели, – бедному ребенку, который решил пожертвовать собой ради семьи. Поэтому, – Ханеле повертела на пальце кольцо, – ты и слова не скажешь против рава Горовица, понятно, папа?

Он что-то зло пробормотал сквозь зубы. Ханеле добавила:

– Иначе те комментарии к Мишне, которые ты должен отправить своему итальянскому издателю к Хануке, – задержатся.

Девушка помолчала: «На неопределенное, время. Сейчас принесу мясо, – заметила она. Уже на пороге Ханеле обернулась:

– Я буду жить здесь, разумеется. За мамой Леей нужен уход. Аарон согласен. Приятного аппетита, папа.

Дверь захлопнулась. Он, подняв нож, в сердцах выругавшись, со всей силы вонзил его в стол.

Ханеле отложила томик Псалмов и посмотрела на мачеху – та полусидела на подушках, глядя в окно. Там уже играл алый, ветреный закат, небо на западе постепенно темнело.

– Моше, – тихо сказала Лея. «Моше…, С ним все будет хорошо?»

– С Моше, – Ханеле нагнулась и поцеловала ее в лоб, – все будет в порядке, не волнуйтесь.

– Ты замуж вышла, – Лея поглядела на платок падчерицы. «Я помню, я так хотела замуж…, Я твоего отца всегда любила, с тех, пор, как увидела его, он тогда еще гоем был…, А он меня не любил…»

– Любил, – вздохнула Ханеле. «И опять полюбит, если у меня все получится, – прибавила она про себя.

–Спите, – велела девушка, устраивая мачеху в постели. «Завтра я вас у окна посажу, и будем греться на солнышке, лето же…»

Темные глаза наполнились слезами. Лея, отвернувшись, всхлипнула: «Всегда любила, всегда…». Она поплакала и уснула, держась за руку девушки.

Ханеле осторожно высвободила пальцы и подошла к окну. Она увидела волнующееся море, темно-синее, огромное, без конца и края. Белые паруса уходили, удалялись за горизонт, он стоял на корме. Каштановые волосы трепал ветер, глаза смотрели прямо и серьезно. Он, помахав рукой, улыбнулся: «Видишь, пока все хорошо. А ты говорила, что вода принесет мне несчастье».

– Не сейчас, – сварливо отозвалась Ханеле. «Просто будь осторожен, и все».

– Буду, – серьезно кивнул Наполеон. «Я же должен к тебе вернуться, я обещал».

– Вернется, – сказала Ханеле, смотря на запад, на спускающееся в долину, огненное солнце.

Эпилог

Черное море, осень 1799 года

Корабль быстро шел на север, подгоняемый хорошим ветром. Капитан посмотрел на высокую, тонкую женщину в платке, что держала на руках ребенка. Тот, темноволосый, пухленький, – радостно чему-то смеялся. Они стояли на корме, во все стороны простиралось море, паруса корабля были освещены заходящим солнцем.

– Когда Одесса? – раздался сухой голос сзади.

Капитан обернулся: «При таком ветре – завтра к утру пришвартуемся в тамошнем порту». Он взглянул на рыжую, ухоженную бороду, вдохнул запах сандала, и хмыкнул: «Бедняки. Может быть, кто-то и бедняк на Святой Земле, но только не этот Судаков».

Степан посмотрел на свой золотой брегет и усмехнулся, вспомнив последнюю поездку в Европу, два года назад. Он услышал страстный, тихий госпожи Штейн, жены берлинского торговца: «Это лично для вас, рав Судаков…, Подарок…, Пожалуйста, не отказывайтесь, мне просто хочется, чтобы у вас осталась память обо мне…»

– Девятнадцать ей было, – Степан незаметно облизал губы. «А Малке шестнадцать исполнится, как мы поженимся. Хорошо, она дюжину детей родит, а то и больше, мать ее плодовитая была. Не то, что Лея, – он поморщился.

Он отправил дочь и внука в Яффо, а сам остался в Иерусалиме. У Ханеле в глазах был какой-то странный, холодный огонь, но рав Судаков предпочитал не думать о нем. Уже в конце лета, увидев, что дочь ждет ребенка, он ядовито рассмеялся: «Так рав Горовиц, этот праведник, получается – прелюбодей? Сошелся с тобой, еще при жизни жены?»

Ханеле безмятежно улыбнулась: «Это не его дитя». Больше она ничего не сказала – только отворачивалась, или уходила.

– А потом родился этот… – злобно прошептал Степан, глядя на дочь и внука.

Ребенка назвали Исааком. Он был темненький, с материнскими, серыми, раскосыми глазами. Он все время улыбался. Только когда его положили на колени деду, – рав Судаков был сандаком на обрезании, дитя зашлось в припадочном плаче, судорожно дергаясь, задыхаясь. И с тех пор, каждый раз, когда Степан приближался к нему – мальчик рыдал, отворачиваясь, пряча лицо.

– Он тебя не любит, – коротко говорила дочь. Мальчик был не таким, как все. В год он еще не ходил, только ползал и сидел, улыбаясь, играя со зверями, которых ему вырезал Аарон.

Проходя по рынку, Степан слышал голоса кумушек: «Святое дитя…, Говорят, разложили перед ним животных, и он сразу выбрал кошерных, а остальных оттолкнул. И это в полгода всего лишь! Когда его мимо мезуз проносят – тянется к ним ручкой, госпожа Сегал…, Не иначе, как…, – женщина понизила голос. Степан зло пробормотал: «Суеверия, мерзость…, Каждый день очередь к этому уроду стоит. Если он кому улыбнется, то это хорошая примета, а если еще и потрогает – то девушка непременно замуж выйдет, а бесплодная родит. И ведь сбывается».

С кормы донесся смех, и он решил:

– Хватит. Я уважаемый человек, глава ешивы, пишу книги…, Мне такой внук не нужен. Она молодая, родит еще. Тем более, наконец-то развелась с этим Горовицем. Как оправится она, выдам ее замуж, и оставлю в Польше. Пусть живет, как знает. А сам вернусь домой, женюсь на Малке, и тогда Горовиц у меня поплачет. А книги, – Степан улыбнулся и вдохнул соленый, морской воздух, – она же с собой рукописи не взяла. Там одних черновиков на два десятка томов.

Он вскинул голову – над мачтами корабля кружилась одинокая чайка. Степан вспомнил балкон, выходивший на гавань Ливорно и ее далекий, нежный голос: «Я вам поиграю, капитан Стефано».

– А я бы мог встать к штурвалу, – он прислонился к борту корабля и погладил бороду. «Не забыл еще, как это делается». Мальчик все смеялся. Степан, почувствовав черную, тяжелую ненависть, поднявшуюся, казалось, из самых глубин его сознания, повторил: «Он мне не нужен. Тем более, что…, Нет, он и говорить-то пока не умеет, и не научится. Но все равно нельзя рисковать. Надо все предусмотреть, как с Леей».

Жена оглянулась и недоуменно спросила: «Авраам, зачем мы идем в арабскую деревню?». Он взял ее под руку и указал на стоящий в отдалении каменный дом: «Там есть очень хороший врач. Я хочу, чтобы он тебя осмотрел».

– Но мне уже лучше, – запротестовала Лея. Ей, и вправду, было лучше. Она пила снадобья, мания не возвращалась, и она почти не плакала. Только когда женщина возилась с Исааком, ее глаза чуть блестели.

Степан вспомнил, как, в день смерти Евы Горовиц, он стоял на той же дороге и повторил: «Просто, чтобы быть уверенным, дорогая».

Жена остановилась. Оглядев его с ног до головы, Лея сказала, туманно, рассеянно глядя вдаль: «Я тебя люблю, Авраам. Помнишь, был дождь, я пришла, увидела… – она осеклась и горько покачала головой: «Это не Ханеле меня прокляла. Это она, теперь я поняла».

– Не думай об этом – ласково попросил Степан, постучав в тяжелую, окованную железом дверь. Потом он просто расплатился с надзирателем, передав ему холщовый мешок с золотом: «Это за два года вперед. Потом будете получать плату каждый год, как положено. И помните, она склонна к самоубийству, нельзя держать окна открытыми».

– Мы ее посадим туда, где нет окон, эфенди, – ухмыльнулся араб. Степан вышел наружу, в сияние осеннего солнца, а в спину ему бился крик: «Нет! Нет! Где мой муж? Авраам, где ты? Выпустите меня отсюда!»

Он надел шапку и быстро пошел прочь, к Дамасским воротам.

– И медальон у нее заберу, – Степан все смотрел на ребенка. «Незачем его оставлять. Выброшу в море, и все. Не приведи Господь, она поймет, как им пользоваться. Если уже не поняла. Я же понял, сразу, как только увидел, – он замер. Голос в голове был другим, незнакомым. «Он понял, – облегченно подумал Степан. «Вероотступник Горовиц».

Ханеле оглянулась. Прикрыв Исаака шалью, отвернувшись от отца, девушка ласково сказала: «Смотри, это море. А в море рыбки».

– Мама! – мальчик прижался темненькой головой к ее груди и зевнул.

– Сегодня ночью, – велела себе Ханеле. Она услышала плеск воды и поморщилась. Исаак захныкал. Девушка, нежно укачивая его, повторила:

– Сегодня. В Одессе вокруг него будет слишком много людей, а тут мы одни. Если все получится, он сойдет на берег собой… – она вздохнула, – настоящим…, А если нет, – в углу алого рта залегла жесткая складка, – то завтра на рассвете корабль будет уже в порту. Нахман там, я его предупредила. Он заберет мальчика и увезет к себе домой. Жене скажет, что сироту нашел. Маленький в семье жить будет, с отцом…, А меня там похоронят, – она вздрогнула, услышав откуда-то детский крик.

Исаак потер глазки и потянулся к груди. Ханеле, закутав его в шаль, быстро спустилась вниз по трапу. Степан проводил их взглядом и поежился – ветер становился холодным, а чайка все вилась над кораблем, что-то клекоча – хрипло, тревожно.

Ей снилась мать. Ханеле знала, что эта женщина, стоящая на берегу широкой, в низких берегах реки, высокая, с растрепанными ветром, черными волосами, – ее мать. Она обернулась. Посмотрев на Ханеле большими, серыми глазами, женщина протянула к ней руку. Шел мокрый снег, небо было дымным, тяжелым, и мать покачала головой.

– Ты не отомстишь, – сказала она. «Но тебе и не надо – просто сделай так, чтобы кто-то отомстил».

Ханеле, ступая босыми ногами по ледяной каше, подошла к ней. Дул, завывал ветер, река была покрыта грязно-серым, в торосах, льдом. Мать погладила ее по голове и задумчиво проговорила:

– Сначала я хотела, – она повела красивой рукой, – уничтожить все это.

Ханеле посмотрела на выстроившиеся вдоль набережной дворцы, на тусклый блеск шпиля какой-то церкви – она поднималась над темными стенами крепости. Мать улыбалась – алыми, тонкими губами. Она пожала плечами и продолжила:

– Но мстить надо не камням, а людям. Так что…, – она усмехнулась. Ханеле услышала грохот, крики людей, дымящуюся лужу крови, что смешивалась с грязным снегом.

– Зачем? – только и спросила она.

Мать обняла ее и шепнула: «Затем, что Господь добр, и милость его вечна, но есть вещи, которые нельзя прощать».

– Лучше помоги мне, – попросила Ханеле. «Сделай так, чтобы отец…., – она осеклась, увидев холод в глазах, матери. Та помолчала:

– Не могу. У меня другие заботы. Я здесь, чтобы свершилась месть, я не вправе вмешиваться еще во что-то. Иди сюда, – она поцеловала дочь в лоб, и оттолкнув ее, добавила: «Делай то, что должно тебе».

Ханеле положила руку на медальон, – он был ледяным, как ветер, что свистел вокруг, – и спросила: «Его писала женщина, да? Как я?»

Мать кивнула и вздохнула: «Она умерла, в разлуке со своим ребенком. Тебе повезет больше». Мать замолчала и пошла прочь – тонкая, медленно пропадающая в сыром тумане, в завесе влажного, бесконечного снега.

– Сейчас, – велела себе Ханеле. «Сейчас ты проснешься, и начнешь. Одна, никто тебе не поможет. Нахман пока такого не умеет. Но будет уметь, конечно. А Исаак…, – она услышала детский плач и помотала головой: «Нет, он спит. Надо оставить его в каюте и пойти к отцу».

За бортом корабля ревел ветер. Степан осторожно прошел по коридору с фонарем в руке и прислушался – в каюте дочери было тихо.

– Надо открыть ставни, – понял он. «Потом скажу, что она забыла их захлопнуть, ребенок проснулся, подполз к ним и выпал в море».

Он нажал на ручку двери. В каюте пахло молоком, дитя лежало в привешенной к потолку, холщовой колыбельке и спокойно спало. Дочь устроилась на койке, на боку, уткнув лицо в сгиб локтя. Степан вспомнил ее совсем девочкой, когда Ханеле брала его руку, и, подложив себе под щеку, шептала: «Папочка, ты у меня самый лучший!»

– Я ей колыбельную пел, – подумал Степан, – ту, что нам с Федей матушка пела. Про котика. У Феди сын родился, а я ему так и не написал…, Надо написать…, – он вздрогнул, и приложил руку к голове: «Нет, нет, все неправильно…, Он гой, он мне больше не брат, забудь о нем, забудь обо всех них».

Черная, беспросветная ненависть поднималась откуда-то изнутри. Он, наклонившись над колыбелью, неслышно взял ребенка. Тот, было, пошевелился, но Степан закрыл ему рот своей большой ладонью.

Исаак приглушенно заплакал и заворочался в его руках. Мужчина шагнул к закрытому ставнями окну и распахнул их. В каюту ворвался соленый, сильный ветер. За его спиной раздался голос: «Я знаю, кто ты».

В ее руке была зажженная свеча, серые глаза блестели, переливались холодным огнем.

– Слова Господни – слова чистые, серебро, очищенное от земли в горниле, семь раз переплавленное.

Ты, Господи, сохранишь их, соблюдешь от рода сего вовек, – сказала она. «Восстань же, Господь, Боже, подними руку Твою; вспомни угнетенных! Кому дано познать всю мощь гнева Твоего, страшиться Тебя в мере ярости Твоей? Ты прибежище и твердыня моя! Боже мой, на Тебя полагаюсь!»

Ханеле подняла свечу и отшатнулась – его лицо медленно стекло вниз, обнажая кости черепа, труп захохотал – черный, скрюченный, изломанный. Она услышала отчаянный плач сына и твердо продолжила: «Я приказываю тебе, дух презренного вероотступника, Александра Горовица, покинь это тело и возвратись на суд Господень!»

Капающий воск обжег ей пальцы. Ханеле, заставив себя посмотреть в пустые провалы глазниц, проговорила: «Я молю: Всемогущий! Храни Авраама Судакова, как зеницу ока! Благослови его, очисти его, окажи ему милость, даруй ему неизменно справедливость Твою!»

– Он давно мертв, – скрипуче рассмеялся тот, что стоял перед ней. Размахнувшись, одним быстрым, сильным движением, труп швырнул рыдающего ребенка в раскрытые ставни.

Обожженная, дымящаяся рука, протянулась к ее горлу, пытаясь схватить медальон. Ханеле, отбросив свечу, оттолкнув его, рванулась к окну. Девушка прыгнула в темную, ревущую пропасть моря и пропала из виду.

Вокруг него пахло воском, чем-то горелым, ветер шевелил холщовые простыни на койке. Рав Судаков нагнулся, и, подняв оплывший огарок свечи, бросил его в окно. Он постоял, глядя на безжизненное пространство воды. Закрыв дверь, рав Судаков вернулся к себе в каюту.

Пролог

Сентябрь 1799 года

Чертов мост, перевал Сен-Готард, Швейцария

Федор отряхнул мундир – шел мелкий, холодный дождь. Пошаркав влажными сапогами о порог, нагнув голову, он шагнул в темную комнату, пахнущую табачным дымом, и кислым потом.

Внизу, в ущелье, грохотала по камням река, деревенские домики лепились к склону горы. «Когда мы с Тео из Франции шли, с запада, там богаче люди жили, – вспомнил Федор. «Впрочем, что это я – здесь который год война, на итальянской границе».

Он присел к столу и насторожился – человек, что лежал на лавке, заворочался под шинелью. «Пусть поспит еще, – ласково подумал Федор. «Господи, семьдесят лет ему этим годом. Хотел бы я так воевать в семьдесят».

– Пришел и молчит, – раздался ехидный голос Суворова. «Истинно, медведь ты, Феденька. Сядет, насупится….– генерал усмехнулся. Откинув шинель, он сладко зевнул. Пригладив седые волосы, Суворов сел к столу и потрогал остывший оловянный кофейник: «Хозяйку звать не буду, холодного выпьем. Все равно сейчас сам пойду поглядеть, что за туннель такой. Ну? – он требовательно взглянул на Федора.

– Да что говорить, Александр Васильевич, – неохотно ответил тот. «Туннель тридцать саженей длиной и примерно полторы шириной, как мне местные сказали. Французов там пять сотен, на входе, разведчики доносят. Начнем атаковать – только людей положим зазря».

Суворов улыбнулся: «Вот скажи, Феденька, на равнине воевать – приятнее? Как мы в Италии воевали?».

– Приятнее, – осторожно согласился Федор и увидел задорный огонь в глазах Суворова. Тот отпил холодного кофе: «Именно. А военное искусство в том состоит, чтобы уметь разбить неприятеля не там, где приятнее, а там, где победа нужна – хоть на равнине, хоть в горах, да хоть у самого черта на рогах!»

– Мы уже здесь, – мрачно сказал Федор. «На тех самых рогах, Александр Васильевич. Мост, что за туннелем – не зря Чертовым называется. Арка без перил, на высоте почти в десять саженей. Водопады со всех сторон, скалы скользкие, камни внизу…»

– Здесь везде камни, – Суворов накинул на плечи шинель: «Табаком поделись, я знаю, ты еще не весь скурил. Балует тебя Федосья Давыдовна. Посылки шлет, за что правда, – он чиркнул кресалом, и подмигнул Федору, – непонятно».

Федор довольно усмехнулся и тоже закурил:

– Есть за что, Александр Васильевич. Думал я этот тоннель обойти, но местные клянутся – там, на скалах и муха не удержится. Если бы я один был, я к горам привычный. Здесь целый отряд надо вести, не хочется жизнями людскими зря рисковать.

– Они у Трубникова все добровольцы, конечно, – пробурчал Суворов, – но все равно, все равно…, А ты знаешь, Феденька…, – он встал. Пройдясь по комнате, генерал посмотрел на дождь за окном: «Знаешь, что сей Бонапарт, мог бы быть нашим с тобой сослуживцем?». Суворов посмотрел на изумленное лицо Федора и велел: «Отдохни, всю ночь по скалам ползал».

Федор посидел, дымя трубкой: «Туннель, конечно, подорвать можно, Александр Васильевич. Я бы и подорвал, дайте разрешение».

– Не дам, – отрезал Суворов. «Не хочу, чтобы Федосья Давыдовна вдовой осталась, а мальчишки твои – сиротами. Пошел вон, спать, что сидишь?»

Федор поглядел на бумаги, разложенные по крепко сколоченному столу:

–Александр Васильевич, а помните, в Италии еще, на военном совете, кто-то из австрийцев говорил, что у них человек есть, что горы, как свои пять пальцев знает. Проводник.

– Разведчик, – вздохнул Суворов.

– Парнишка какой-то, из французов местных, Жан-Мари его зовут. Генерал Штраух о нем упоминал. Где же его искать теперь, в этой неразберихе? Ладно, – он похлопал Федора по плечу, – ежели ничего не придумаем до вечера – поведешь людей Трубникова в обход. Той тропой, что показали тебе. Время потеряем, но солдаты живы будут, – он выбил трубку: «Все, два часа тебе на отдых».

Федор зашел в боковую каморку. Устроившись прямо на полу, свернув шинель, подсунув ее под голову, он потянулся к своей походной суме.

Он читал, подвинувшись ближе к свече, улыбаясь. Жена писала по-французски:

– Теодор, я тебя прошу, постарайся вернуться домой. Я понимаю, что, лучше тебя гор никто не знает, но все равно – будь осторожнее. Мы с мальчиками молимся за тебя каждый день. Мишель отлично успевает в кадетском корпусе, когда его отпускают домой – он сам водит Петеньку, – имя было написано по-русски, – в Летний сад. Петенька учится читать, и уже разбирает буквы. Милый, милый мой, я за тебя очень волнуюсь. Говорят, что война с Наполеоном продлится еще долго. Хотелось бы видеть тебя, хотя бы иногда…, – Федор тяжело вздохнул и посмотрел на страницу – внизу детская, неуверенная рука криво выписала: «Папа».