Текст книги "Вельяминовы - Дорога на восток. Книга 2 (СИ)"
Автор книги: Нелли Шульман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 95 страниц) [доступный отрывок для чтения: 34 страниц]
Когда он жил у сапожника, мадам Симон каждый вечер садилась на его постель. Оглянувшись, перекрестив его, женщина вздыхала, подперев рукой щеку:
– Бедный ты сирота, – говорила мадам Симон и совала ему в руку леденец. Луи знал, что он не сирота, но, улыбаясь, шептал: «Спасибо». У мадам Симон были добрые, в морщинках глаза – голубые, как у гражданина Фурье. Луи знал, как его зовут на самом деле, но это была тайна. «Никому, никогда не скажу, – обещал себе мальчик. «Месье Фурье послали папа и мама, чтобы меня вызволить. Это секрет, и надо молчать».
Лошадь заволновалась, заржала, карета остановилась. Охранник высунул голову наружу: «Что там?».
– Вообще не проехать, – кучер в сердцах огрел кнутом какого-то оборванца, – тот лез под самые колеса.
Внезапно запахло порохом, раздался взрыв. Охранник, выскочив из кареты, закричал: «Что за черт!» Второй выпрыгнул следом. Мальчик, оглядевшись, услышал шепот: «Быстрее!»
– Месье Фурье! – радостно сказал Луи. Тот приложил палец к губам. Наклонившись, герцог откинул незаметную крышку в полу кареты. «За мной!» – велел Джон мальчику. Тот, даже не посмотрев назад – выпрыгнул на мостовую. Джон взял его за руку. Они, завернув за угол, скрылись в проходном дворе.
Карета так и стояла открытой. Худенький, белокурый мальчик в суконной блузе сидел, опустив глаза, сложив руки на коленях. «Даже не пошевелился, – одобрительно заметил охранник, влезая назад. Второй сплюнул на мостовую, и захлопнул дверцу: «Скорее всего, кто-то из Арсенала решил побаловаться, они таким часто грешат. Всю улицу завоняли, – он потянул носом и велел: «Трогай!»
Карета, покачиваясь, направилась к Тамплю, и охранник потянулся:
–Ох, и напьюсь, я сегодня, как только мы с этим, – он кивнул на ребенка, – развяжемся. До завтра буду пить, а потом засну, денька на два. Как раз к следующей смене.
Ворота распахнулись, и карета въехала на чисто выметенный двор. Мальчик, спустился вниз. Поглядев на окна тюрьмы, он отвернулся.
– Пошли, пошли, – подтолкнул его охранник. «Будто волчонок, молчит, и молчит – пробурчал он, глядя на коротко стриженые, белокурые волосы ребенка.
– А ты что хотел? – вполголоса спросил его напарник. «Ему же восемь только. Его от семьи оторвали, отдали каким-то незнакомцам…»
– Все равно, – ухмыльнулся первый, – кровь есть кровь. Из Капета не сделаешь санкюлота. Как идет, маленький мерзавец – будто на параде. И голову прямо держит.
Какая-то женщина, в старой, испачканной юбке и потрепанном чепце, мыла каменные ступени лестницы. Мальчик, не говоря ни слова, прошел мимо.
– Опять грязь нанесли – проворчала женщина, выжимая тряпку. «Все хорошо, – облегченно вздохнула Элиза. «Если бы маме не удалось достать ключи от камеры, она бы промолчала. Я бы знала, что мне дольше придется притворяться. А так – она меня сегодня уже и выведет».
Девочка, вместе с охранниками, уже поднялась на галерею, как снизу раздался холодный голос: «Стойте!». Марта застыла с тряпкой в руках:
– Что он тут делает? Ее величество только что казнили. Уже слухи ходят о том, как месье Корнель восстал из мертвых и увез мадемуазель Бенджаман, на воздушном шаре…Он должен быть у себя, в Комитете, или в Конвенте выступать. Господи, надеюсь, что Констанца и Лавуазье уже уехали. На прошлой неделе трем откупщикам головы отрубили, не след им тут оставаться.
– Приведите ко мне Капета, – велел Робеспьер. Он поднимался по лестнице, сзади шло с десяток охранников. Марта, прижавшись к стене, увидела, как Элиза остановилась.
Она подняла голову. Посмотрев в зеленые глаза дочери, взяв ведро с грязной водой, Марта медленно пошла наверх.
– Здравствуй, Луи, – вежливо сказал Робеспьер. Он был в темном сюртуке, чисто выбритая щека подергивалась. Его голос отозвался эхом под каменными сводами лестницы. В открытое окно, что выходило на рыночную площадь, доносились крики торговцев.
– Тут сидел Жак де Молэ, – отчего-то вспомнила Марта. Она оглядела суровые, темные стены, и увидела в проеме окна чистое, голубое небо. Чайки кружились над черепичными крышами крепости.
Элиза молчала, опустив глаза. Робеспьер усмехнулся. Достав пистолет, он пощекотал оружием белую, тонкую шею.
– Как интересно, – протянул он, – наш юный друг Луи отказывается говорить. А может быть, – Робеспьер внезапно наклонился, и его дыхание обожгло девочке ухо, – может быть, это вовсе не Луи? Хотя он похож, признаю. Сейчас мы отведем нашего гостя в особую камеру, и он нам все, все расскажет – и куда делся Луи Капет, и кто бросил так называемую бомбу под колеса кареты…, Мне уже донесли, – сладко улыбнулся Робеспьер. Он внезапно выругался – ведро со звоном летело по каменным ступенькам, под ноги им текла вода. Робеспьер поскользнулся, и, не удержав равновесие – упал прямо в лужу.
А потом все случилось очень быстро, – зеленоглазый, худенький мальчишка выкрутился из рук охранников. Робеспьер услышал смутно знакомый голос: «Беги!».
Мальчишка поймал брошенный кем-то пистолет. Наставив его на охранников, паренек выстрелил, вскочив на подоконник. Элиза еще успела подумать: «А как же мама? Нельзя, нельзя ее тут оставлять!». Золотая пластинка на рукояти засверкала в лучах осеннего солнца, высветив чеканные буквы: «Semper fidelis ad semper eadem». «Всегда верной, – вспомнила Элиза. «Это королева Елизавета подарила миссис де ла Марк. А папа потом подарил маме».
Девочка увидела, как мать, прижавшуюся к стене, с еще одним пистолетом в руках, окружают охранники. В ушах бился крик: «Беги!», она прыгнула вниз, прямо на телегу с деревянными клетками. Куры квохтали, били крыльями, летели перья. Элиза, сунув пистолет в карман блузы, перекувыркнувшись, пропала в толпе, что гомонила на рыночной площади.
– Слава Богу, – выдохнула Марта, так и не опуская оружия. «Она умная девочка, найдет отца и Луи-Шарля. Я ей говорила, где мы встречаемся. Все будет хорошо».
– Мы с вами, кажется, знакомы, мадам, – смешливо сказал Робеспьер, когда Марту уже обезоружили и связали ей руки за спиной. «Ее светлость герцогиня Экзетер, граждане, заочно приговоренная к смертной казни. Сейчас мы с вами поговорим, уважаемая мадам. Я уверен, нам найдется, о чем».
Бронзовые волосы упали ей на плечи, она сжала тонкие губы. Так и не сказав ни слова, женщина взглянула на Робеспьера – зелеными, как северный лед, глазами.
– Пошлите в Трибунал, – велел он одному из охранников.
– Как только мы получим от нее все сведения, ее надо будет гильотинировать. В двадцать четыре часа, – усмехнулся Робеспьер. Наклонившись к уху Марты, он шепнул: «Вы у меня примете смерть, как избавление, ваша светлость. Сами на эшафот пойдете. Или вас понесут. Мне все равно».
Она все молчала, чувствуя на своем лице легкий, неожиданно теплый ветер с реки.
– В подвал ее, – велел Робеспьер. Скинув в руки охраннику сюртук, он засучил рукава рубашки.
Очередь у заставы на западной дороге была длинной, люди переминались с ноги на ногу. Кто-то из крестьян, в сердцах, сказал: «Телеги пустые, рынок хороший был сегодня, продано все. Что они ищут-то?»
– Мадемуазель Бенджаман, – хохотнул ему в ответ ремесленник в блузе. «Только натянула она нос месье Робеспьеру, улетела в небо».
– Это как? – раскрыл рот крестьянин.
Ремесленник улыбнулся:
– Ученый есть, месье Корнель, я с ним в Арсенале работал, давно еще. Ох, и умный человек! Говорят, он машину придумал, с крыльями, которая на паре работает. Посадил ее на крышу дома мадемуазель Бенджаман, и забрал ее.
– Ого! – изумился крестьянин, очередь двинулась вперед. Худенькая девочка, в потрепанном платье и чепце, что держалась за руку невысокого, светловолосого мужчины, повторила: «Элиза Фурье, тринадцать лет. Это мой отец, Жан Фурье, сапожник. Мы идем в Алансон, к родственникам».
Джон посмотрел на барьеры, что перегораживали дорогу. Солдаты обыскивали телеги.
– Они давно на юго-востоке, – усмехнулся про себя мужчина, – в ту ночь ветер северный был. Теодор хотел горами до Женевы пройти. Пусть их ищут, нам оно на руку – меньше внимания обращать будут. Марта с Элизой доберутся до места встречи, и отправимся в Вандею. Тем более, на заставе, свой человек сидит. «Мы идем в Алансон, к родственникам, – вот что надо ему сказать. Он ответит: «Советую вам найти какую-нибудь телегу, путь дальний. Вот и все, – он взглянул на худые плечи мальчика.
– Он же не знает, что теперь круглый сирота, – понял Джон. «Или знает…, Ничего не спрашивал, а я ему говорить не стал. Бедный ребенок. Ничего, у него дяди есть, кузены…, Вырастят, воспитают, а потом все это безумие закончится, и он вернется на престол».
Они стояли уже почти у самого входа на заставу, когда по дороге, размахивая хлыстом, пронесся всадник. Соскочив на землю, тяжело дыша, он, расталкивая людей, пробился к ступеням. Гонец передал офицеру Национальной Гвардии какой-то пакет.
Тот распечатал его, и, просмотрев бумаги, крикнул: «Выезд из города запрещается, до особого распоряжения».
Мужик, что сидел на одной из телег, сочно выругался: «Совсем с ума сошли? У нас дома жены, дети, хозяйство! Мы, который час тут мерзнем, у вас-то в караулке камин горит. А ну пропускай! – он взглянул на корзины, наваленные за его спиной, и ядовито добавил: «Хоть все тут перетряси, но чтобы я в деревню сегодня вернулся!»
– Пропущу два десятка человек, – сдался офицер, – из тех, что долго ждали. Он прошел по очереди, отсчитывая головы. Джон, облегченно вздохнув, наклонился к уху Луи: «Все будет хорошо».
– Я знаю, папа, – не разжимая губ, ответил мальчик. Они двинулись вперед, в потоке людей. Над дорогой, в синем, ярком небе, кружились птицы. «Смотри-ка, ворон, – смешливо хмыкнул Джон и подавил вздох:
– У Джо все будет хорошо, Иосиф жизнь за нее и детей отдаст. Да и если эта революция до Голландии докатится, там люди все же другие, спокойнее. Голов рубить не будут. А Маленький Джон…Жалко, что не женился он, уже четвертый десяток мальчику. Вернемся к мирной жизни, Марта ему сосватает кого-нибудь. Стивена дочек приемных, например, – он улыбнулся и услышал грубый голос: «Кто вы такие?»
Офицер посмотрел на невидного мужичка в старой, грубой шерсти куртке. Такой же берет, был надвинут на оттопыренные уши. Девчонка рядом с ним постукала деревянными сабо и подышала на худые, покрасневшие пальцы.
– Мы идем в Алансон, к родственникам, – подобострастно сказал Джон, протягивая паспорт. «Жан Фурье, ваша милость, с дочкой, Элизой Фурье».
Офицер смерил его взглядом и велел: «Давайте сюда! – он кивнул на открытую дверь караульной.
– Он должен сказать о телеге, – пронеслось в голове у Джона. «Господи, что случилось? Либо нашего человека арестовали, либо…, Нет, нет, граф Прованский не мог солгать, не мог все это придумать. Он дворянин, человек чести, это же его племянник, ребенок…»
Внутри было тепло, пахло табаком и потом. Офицер бросил один взгляд на гвардейцев. Те, вытянувшись, скрестив штыки – закрыли ими вход.
– Фурье…, – усмехнулся офицер. «Мне пишут, – он похлопал рукой по пакету, – что некую Мари Фурье, поденщицу, арестовали за попытку покушения на лидера нации, месье Максимилиана Робеспьера. У вас в паспорте указана жена, Мари Фурье, – офицер поднял бровь. «Сами понимаете, месье, ни вас, ни вашу дочку я отпустить не могу. Вы родственники государственной преступницы».
– Господи, – сказал себе Джон, – пожалуйста. Сделай со мной что угодно, но пусть Марта не страдает, пусть дети спасутся…, Луи, Элиза…Господи, доченька моя, где она, что с ней…»
– А также, – офицер прошелся по сторожке, – мне приказано обыскивать всех подозрительных личностей, чем я сейчас и займусь, месье Фурье.
– Надо было пистолет Луи отдать, – Джон подавил желание закрыть глаза, – его бы не тронули, он в платье. Это я, я во всем виноват, старый дурак…, Доверился графу Прованскому, послал Марту и Элизу в самое логово…, Если Робеспьер был рядом с Мартой, он ее узнал, не мог не узнать. И меня узнает. Ничего, надо просто молчать, вот и все. Что бы они ни делали».
Когда Джона вывели из боковой каморки, офицер, держа в руках пистолет, сказал девчонке, что так и стояла у стены, опустив голову: «Придется, тебе простится с папашей и мамашей, милая. На эшафот пойдут, сиротой останешься». Он пощекотал дулом оружия ее висок: «Вот что у твоего батюшки нашли».
Девчонка подняла голову, и офицер отшатнулся – светлые глаза горели яростью. «О нет, – подумал герцог, – нет. Вот она, материнская кровь, Луи, конечно, на покойницу королеву похож. Молчит, кипит, а потом взрывается».
– Я вас ненавижу, – выплюнула девчонка и, не успел офицер опомниться, – вцепилась зубами в его запястье. Джон, было, рванулся к Луи, но кто-то из солдат ударил его прикладом ружья по голове и герцог потерял сознание.
Офицер хлестнул ребенка по щеке: «Ах, ты, паршивка!». Чепец сбился и все увидели коротко стриженые, белокурые волосы.
– Вот как, – протянул мужчина и рванул подол затрепанного платья.
В сторожке наступила тишина. Наконец, офицер, наставив пистолет на мальчика, велел: «Посылайте гонца в Комитет Общественного Спасения. Мы задержали Луи Капета».
– Никогда, никому, больше ни слова не скажу, – пообещал себе мальчик и, сев на заплеванный пол, взял руку герцога: «Сирота. Вот я и сирота, все правильно говорили». Ребенок тяжело, болезненно вздохнул. Не обращая внимания на людей вокруг, он тихо заплакал.
В низкой, подвальной камере пахло кровью, смолой от горящих факелов и еще чем-то – затхлым, гниющим.
– Тут же катакомбы рядом, – вспомнила Марта, – Теодор в них спускался, давно еще. Даже планы чертил, их надо вспомнить…., – она закрыла глаза. Робеспьер наклонился к ней:
– Ваша светлость, хватит. Я могу не ограничиваться этими двумя ногтями, вы же знаете. Я вижу, что вы упрямы. Я тоже упрям. Расскажите мне, где ваш муж, где Луи Капет, – я больше, чем уверен, что это вы с его светлостью устроили похищение ребенка. Признайтесь, где мадемуазель Бенджаман, и вы больше не будете страдать.
Марта подняла левую руку – правая была все еще зажата в тиски, деревянный стол был испачкан темными, подсыхающими пятнами. Коснувшись синяка под глазом, она усмехнулась:
–Мадемуазель Бенджаман далеко отсюда, месье Робеспьер. Сразу видно, вы никогда не поднимались в воздух. При хорошем ветре шары развивают очень большую скорость, полсотни миль в час. Впрочем, откуда вам знать, наука вас не интересует.
– Только бы Джон с Луи-Шарлем ушли, – подумала Марта. «Он говорил, там, на заставе должен свой человек стоять. У него и пароль есть, и отзыв. Потом они с Элизой встретятся и отправятся дальше. Детки мои, бедные, так и не увижусь с ними, – она сжала зубы – ребенок в животе недовольно задвигался.
– Будете упорствовать, – Робеспьер со значением посмотрел на железную сетку, с разложенными на ней инструментами, – мы применим другие методы, ваша светлость.
Марта почувствовала тянущую, опоясывающую боль в пояснице. «Господи, нет, – подумала женщина, – слишком рано…Может быть, обойдется еще. Все же было хорошо, нет, пожалуйста….»
– Ну! – резко сказал Робеспьер, вертя в руках клещи. Марта увидела брызги крови на его льняной, пропотевшей рубашке. Боль становилась все острей. Она, открыв рот, велела себе: «Нельзя! Нельзя, чтобы он догадался…»
Дверь стукнула. Робеспьер недовольно обернулся: «Что там такое?».
Он принял поданную записку, и, подойдя к факелу, прочитал ее:
– Сейчас увидитесь с месье Фурье, мадам, – он издевательски поднял бровь, – Фурье. Его светлость задержали на западной заставе. Он пытался вывезти Луи Капета, выдавая его за вашу дочь, которую я тоже, – Робеспьер взял ее железными пальцами за затылок, – найду. Думаю, если я позову сюда человек десять охранников, и дам им с вами поразвлечься – ваш муж быстро заговорит.
Марта почувствовала между ног что-то влажное, горячее, боль усилилась. Робеспьер, брезгливо поморщившись, увидев кровь на ее юбке, рассмеялся: «Им будет все равно, я вас уверяю. Отвяжите-ка ее, – велел он солдатам.
Марта с трудом поднялась, цепляясь за стол левой рукой, – правая кисть, распухшая, вся будто горела. Он ударил ее в лицо – так, что женщина отлетела к стене. Робеспьер подошел к ней: «Я хочу, чтобы вы предстали перед мужем в лучшем виде, ваша светлость».
– Господи, – успела подумать Марта, – граф Прованский…, Это все была ложь, ложь, никто и думал помогать нам, спасти Луи-Шарля. Бедный мальчик, он никому не нужен. Зачем? Зачем они мучают ребенка…, И Джон…, пусть не страдает.
Она согнулась от резкого удара в живот. Хватая ртом воздух, прикрываясь руками, женщина свернулась в клубочек на стылом полу камеры. «Дайте мне железный прут, – приказал Робеспьер. Марта, закрыв глаза, погрузилась в темноту.
На чистой, выскобленной кухне вкусно пахло свежим хлебом и сыром. Мишель, облизываясь, протянул кружку: «А можно еще, мадам Верней?».
Тео, что резала лук-порей, покраснела и строго сказала: «Мишель!»
– Пусть пьет, – отмахнулась фермерша, наливая мальчику козьего молока. «Слава Богу, лето хорошее стояло, сена вдоволь запасли. Будет, чем коров кормить, как их с гор пригоним». Она помешала растопленный сыр в горшке, что висел над очагом: «Это для нас. Мужчинам рагу отнесем, как готово будет».
Тео высыпала лук в соседний горшок и выглянула в окно – месье Верней и Теодор возились на крыше коровника.
– Золотые руки у мужа твоего, – одобрительно сказала мадам Верней. Понизив голос, подтолкнув Тео в бок, она усмехнулась: «Только что это ты его в сарае ночевать заставляешь, а? Не дело, дорогая моя. Я вам комнату дала, с кроватью большой, спите на здоровье. Хоть передохнете, пока еще до Женевы доберетесь».
Тео еще сильнее зарделась: «Мишель, ты, как доешь, сходи во двор. Может, отцу помощь нужна».
– Угу, – пробормотал мальчик, макая хлеб в растопленный сыр.
– Идут и идут, – подумала мадам Верней, исподтишка рассматривая Тео.
– Как смута во Франции началась, так отбоя от беженцев нет. Эти-то, сразу видно, хороших кровей, хоть и в платье простом. Женщина работящая, хорошая женщина, аккуратная. И мальчишка у них славный. Господи, – она невольно перекрестилась, – мы ведь тоже французы. Ну что с того, что у них король, а у нас – союз кантонов, мы ведь тоже католики. Просто по разные стороны гор живем. Был король, – поправила себя мадам Верней. «Только бы до нас война не докатилась».
– Вот, – сказала она Тео, нарезав колбаски, – сейчас картошка с луком сварятся, мы их мясом заправим, и мужчины наши пообедают. А мы с тобой пойдем, сыр месить будем.
Мишель пробормотал молитву. Убрав свою тарелку, подпрыгивая, мальчик выбежал во двор фермы. Здесь была собака – большая, добрая, лохматая, были куры и козы, в небе сияли большие, крупные звезды. Вечером отец сидел с ним на крыльце, и, покуривая трубку, рассказывал о созвездиях. А потом Мишель зевал, привалившись к его боку, и оказывался в постели. Теплая рука мамы Тео крестила его, немножко пахло розами, и он успокоено засыпал.
– Папа! – крикнул Мишель, подняв голову, глядя на крышу коровника. «Я помочь хочу!».
– Поднимайся, – рассмеялся Федор. Мальчик ловко взобрался по деревянной лестнице. «Будешь нам черепицу подавать, – Федор потрепал его по голове и, на мгновение, закрыл глаза.
–Никогда их больше не увижу, – подумал он. «Мадемуазель Бенджаман, Мишеля, – никогда. Довезу до Вены, устроиться помогу и вернусь домой. Что я себе вру-то? – разозлился, Федор. «Мой дом там, где они. Только вот без России я не могу, – он взглянул на солнце, что садилось за вершины гор, и услышал смешливый голос месье Вернея: «У меня там во фляге кое-что припасено. Я знаю, вы нашу водку уже пили».
– Хорошая она у вас, – добродушно согласился Федор и вспомнил свой шепот: «Тео, Тео, любовь моя, я не верю, не верю…»
– Приеду в Санкт-Петербург, – тоскливо решил Федор, – пойду в тот трактир, у Спаса-на-Сенной, и напьюсь. Дня три буду пить, не меньше. Потом явлюсь в Горное ведомство, то-то они удивятся. Посадят в крепость, так посадят, Степана им не достать уже. А Степан не пишет. Думал я, он с Горовицами письмо передаст, как они приезжали. Дети написали, и Ханеле, и Моше, а Степа – нет. Брат, – Федор хмыкнул и сказал месье Вернею: «Теперь вам никакой снег не страшен. Завтра маслобойку доделаю, и дальше отправимся».
Фермер только потрепал его по плечу: «Нужна работа будет – возвращайся, понял?».
– Спасибо, – улыбнулся Федор и погладил Мишеля по голове, сказал: «Давай собирать инструменты, мыть руки, а потом прогуляемся перед ужином, поищем цветы для мамы».
Тео вышла на крыльцо дома, запахнувшись в простую, шерстяную шаль. Женщина сразу увидела его рыжую, блестящую в лучах заката, голову. Он шел, держа за руку Мишеля, впереди бежала собака Вернеев. Мальчик крикнул: «Мама Тео, смотри, что мы нашли!».
Невиданный, белый, пушистый цветок лег на смуглую ладонь. Федор усмехнулся: «Они вообще летом цветут, мадемуазель Бенджаман, но сейчас хорошая осень, теплая. Называется – эдельвейс».
Мишель восхищенно подергал ее за руку: «Папа по таким камням лазил, мама Тео, чтобы его сорвать, я даже глаза закрыл от страха».
– Месье Корнель, – она покраснела.
– У меня веревка была, – пробурчал Федор и подтолкнул Мишеля к двери: «Беги руки мыть, сказочник». Мальчик вскинул лукавые, голубые глаза: «Вы друг друга должны по имени называть, раз вы мои родители. А то неправильно получается, – он рассмеялся: «А что на ужин?»
– То, что не доели за обедом, – весело отозвалась женщина. Приложив цветок к щеке, она тихо проговорила: «Спасибо вам, месье Корнель».
Они ушли в дом. Федор все стоял, видя перед собой ее черные, большие глаза, обрамленные тяжелыми, пушистыми ресницами, слыша ее прерывистое дыхание, любуясь зардевшимися, смуглыми щеками.
Он сидел на пороге сарая, затягиваясь трубкой, изредка прикладываясь к оловянной фляжке. «И, правда, хорошая, – пробормотал Федор. Водка пахла травами, миндалем, и оставляла на языке сладковато-горький, тревожный вкус.
Федор услышал какой-то шорох. Знакомый голос требовательно сказал: «Дайте-ка». Она опустилась поодаль. Отпив, вернув ему фляжку, Тео коротко рассмеялась: «Как наша, грушевая. Кальвадос в деревянных бочках держат, у него из-за этого привкус есть. А тут, – Федор, в свете трубки, увидел, как она улыбается, – тут чистая водка. Спасибо, месье Корнель».
– Говорят, – сам не зная зачем, сказал он, – что эти сливы, дамасские, сюда, в Европу, привезли крестоносцы. Мадемуазель Бенджаман, – он почувствовал, что краснеет, – вы не волнуйтесь. Через неделю мы уже в Женеве будем, там хорошие комнаты снимем…
– Месье Корнель, – ее голос был низким, страстным, почти гневным, – неужели вы думаете, что мне это важно? Я до двух лет в бараке жила, с другими неграми, до семнадцати – рабыней была. Я и готовить могу, и полы мыть…, Все это ерунда, – Тео поднялась, и он тут же встал.
– Мишель счастлив, – тихо продолжила она. «Вы же не видели, месье Корнель, каким он в Париже был, бедное дитя. Жить с этим чудовищем под одной крышей…, -Тео поморщилась. «А теперь маленький знает, что у него есть семья, настоящая…, Я только за это обязана благодарить вас, месье Корнель, до конца дней моих».
– Это мое сердце бьется, – понял Федор. «Господи, какая она красивая, так бы век на нее и смотрел».
В свете звезд ее глаза отливали золотом, темные волосы, заплетенные в тяжелые косы, падали ниже талии.
Он ощутил прикосновение ее руки. Федор вздрогнул: «Не надо, мадемуазель Бенджаман. Я прошу вас, не надо. Не надо ничего делать из жалости. Пусть все остается, как было, – он склонил голову и добавил: «Доброй вам ночи».
Дверь сарая закрылась. Тео все стояла посреди двора, стягивая на груди шаль, чувствуя на губах сладкий, сливовый вкус.
Ему снились телеги, наполненные людьми, толпа на площади, вороны, что кружились над эшафотом. Тяжелый, серый нож гильотины упал вниз, голова покатилась на мокрые доски, и он услышал пронзительный, жалобный крик: «Нет! Нет!». Шел дождь, поливая головы людей, в окровавленном сене корчилась какая-то женщина. Белокурый, коротко стриженый ребенок, подняв голову, показывая ее Федору, горько сказал: «Не успеешь».
– Нет, нет…, – пробормотал он и услышал, совсем рядом, шепот: «Не надо, не надо…Я здесь…». У нее были прохладные, ласковые, длинные пальцы. «Не надо, месье Корнель, – она обняла его и покачала – как мать ребенка. «Я здесь, я с вами…»
– Как вы…, – Федор отстранился. Она поставила на земляной пол свечу, в оловянном подсвечнике и мимолетно улыбнулась: «Я не могла спать, месье Корнель. Расскажите мне, – Тео коснулась его плеча. Она была в одной холщовой, длинной рубашке и накинутой на плечи шали. Волосы падали вниз, окутывая ее темным плащом.
Он потянулся за кувшином с водой и Тео велела: «Дайте». Она сама налила ему воды. Федор вздохнул: «Этот сон…, Я его уже видел, много раз…».
Тео слушала. Потом она, на мгновение, опустив веки: «Я уверена, они выберутся. Вы же спасли нас, месье Корнель, а ведь во сне я вам тоже говорила: «Не успеешь». А вы успели».
– Все еще розами пахнет, – вздохнул Федор. «Мадемуазель Бенджаман… – он отвел глаза, – я же вам говорил, не надо…, Если вы из благодарности…
– Молчи, – велела она. Наклонившись, Тео стала целовать его лицо, – закрыв глаза, будто слепая, ощупывая пальцами его руку.
– Молчи, молчи… – ее голос надломился. «Господи, какой дурак…, Тогда, в январе, этот мерзавец принес мне голову Франсуа, вместе с иконой, и сказал, что ты погиб. Я не верила, ни на мгновение не верила, не могла поверить…, Господи, как я плакала тогда. Потом, на следующей неделе, я увидела белую розу, среди тех цветов, что мне доставили. И я сказала – Господи, спасибо тебе, он жив. И я поняла, – она замолчала, и, справившись с собой, продолжила, – поняла, что живу, потому что у меня есть ты, Теодор. Так что молчи, и дай мне сделать то, что надо было сделать пятнадцать лет назад, – Тео приникла к нему. Он, все еще не веря, осторожно обнимая ее, чувствуя ее тепло, шепнул: «Я не могу, не могу, любовь моя…, Так нельзя, ты не все знаешь…»
– Ты мне расскажешь, – яростно, сквозь зубы, отозвалась она, срывая с себя рубашку, отбрасывая шаль. «Только потом, потом, Теодор…»
Она знала, знала, что будет именно так. «Как долго я ждала, – подумала Тео, вдыхая запах свежего дерева, леса, прижимая его к себе, говоря что-то ласковое, неразборчивое, нежное. «Господи, спасибо тебе, спасибо, я никуда, никуда его больше не отпущу».
– На тебя больно смотреть, – шептал он, – как на солнце. Ты вся светишься, любовь моя, ты вся сияешь, …Я не могу, не могу больше ждать, пожалуйста….
Она вцепилась руками в сено, комкая его, откинув назад голову, и увидела перед собой небо – просторное небо, огромное, без конца и края. Она летела, подчиняясь ветру, отдавшись на его волю, а потом, смеясь, почувствовала, что может управлять стихией – одним движением руки.
– Так оно и будет, – еще успел сказать себе Федор. «Когда мы станем властелинами небес. Когда человек оторвется от земли, и увидит перед собой другие миры».
Свеча опрокинулась на земляной пол, и, зашипев, потухла. Не осталось ничего вокруг, кроме их шепота, их дыхания, кроме крупных, ярких звезд, что светили в маленькое оконце сарая.
Потом она лежала, прижавшись к нему, чувствуя его руки, что гладили ее тело – везде, до самого последнего уголка. Тео рассмеялась: «Можешь мне не говорить, Теодор. Ты собирался устроить нас в Вене и потом уехать в Россию».
– Откуда ты…, – удивился Федор. Тео, приподнявшись, приложила палец к его губам: «Я видела твои глаза, когда мы еще лесами шли, и ты Мишелю рассказывал о, – она сказала это слово по-русски, – тайге. И потом, – Тео потерлась щекой о его щеку, – я тебя пятнадцать лет знаю, Теодор. Я все замечаю».
Он не мог оторвать руки от стройной, горячей спины, и повел ее ниже – туда, где все было гладким и жарким, круглым, нежным, туда, где были длинные, смуглые ноги, и кончики ее волос щекотали ему пальцы.
– Правильно, – мрачно сказал Федор. «Поэтому вы…ты… – он запнулся. Тео ласково шепнула: «У меня имя есть. Тео. Так меня и называй. А я тебя – Теодор. Федор, – шепнула она. «Ты же меня учил русскому, немного, я помню».
Тео скользнула вниз. Подняв голову, она лукаво попросила: «Продолжай, я вся внимание. Хотя здесь есть, чем полюбоваться, конечно, – он ощутил ласковое, долгое прикосновение и попросил: «Еще!»
– Ты хотел что-то сказать, – напомнила Тео.
– И скажу, – упрямо повторил он. «Вы с Мишелем останетесь в Австрии, а я поеду в Россию. Мы, разумеется, перед этим повенчаемся. Если ты хочешь, Тео, – торопливо, почти испуганно добавил Федор.
– А вдруг не хочет? – мимолетно подумал он. «Господи, почему я такой дурак? Вдруг она откажет?»
– Дурак, – подтвердила Тео, наклонившись, положив его руки на большую, тяжелую грудь. «Ни в какой Вене мы не останемся. Ты нас заберешь домой. Она нежно, медленно поцеловала его. «Наш дом, Теодор, там, где ты. И венчаться мы будем дома, разумеется».
– Ты не понимаешь, – жалобно сказал Федор. «Это Россия, ты там ничего не знаешь. Меня могут посадить в крепость, сослать…»
– Америка тоже часто кажется странной, приезжим, – рассудительно заметила Тео, устраиваясь на нем, обнимая его. «Потом все привыкают. И я привыкну. Буду тебя ждать, или поеду за тобой, туда, куда тебя сошлют, вот и все».
– Но зачем, ты ведь можешь быть актрисой, в Вене, – еще успел сказать Федор. «Зачем тебе это…»
Она закрыла ему рот поцелуем. «Затем, что я тебя люблю. Затем, что ты наш с Мишелем дом. И так будет всегда».
Мишель проснулся от какого-то шороха. Потерев глаза, мальчик зевнул: «Папа!». В комнате было темно, и он услышал, как зажигают свечу. Отец взял его на руки и осторожно перенес в маленькую кроватку. «Так правильно, – радостно подумал Мишель. «Папа и мама должны быть вместе. Утром проснусь и еще с ними полежу».
Он закрыл глаза и задремал. Они все стояли, держа друг друга за руки, глядя на спокойное лицо ребенка. Потом Тео, задув свечу, оказавшись у него в объятьях, услышала ласковый, смешливый голос: «Наконец-то я посплю, как положено, любовь моя, на кровати».
Федор лежал, гладя ее по голове, чувствуя ровное, нежное тепло ее тела, а потом и сам заснул – положив ей голову на плечо, не выпуская ее мягкой ладони.
Надоедливый, мелкий дождь поливал серые булыжники площади Революции, над толпой парили, кружились вороны. Кто-то крикнул: «Мертвечину чуют!»
Мокрое, темное дерево эшафота блестело капельками воды, дул резкий, холодный северный ветер. Телеги въехали на площадь, солдаты Национальной Гвардии забили в барабаны. Невидный человечек в черном сюртуке, стоя у края эшафота, хрипло крича, стал читать приговор Трибунала.
– Сорок человек сегодня, – Робеспьер закутался в темный плащ с трехцветной кокардой.
