Текст книги "Вельяминовы - Дорога на восток. Книга 2 (СИ)"
Автор книги: Нелли Шульман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 95 страниц) [доступный отрывок для чтения: 34 страниц]
Он перекрестил их на прощанье и вздохнул – охранник стоял прямо напротив двери:
– Удачных родов, кузина Мари. Пожалуйста… – Лавуазье не закончил. Констанца, прикусив губу, кивнула.
– Окрещу, – повторяла она, еле переставляя ноги, спускаясь по лестнице вслед за Анн-Мари. «Я обещала Антуану. Хоть я и не верю в Бога, но дитя окрещу. Он просил. И назову, как отца. Наверное, мальчик будет, – она вспомнила веселый голос акушерки: «Вся сияешь, милая моя. И носишь высоко, – женщина ощупала ее живот. «Думаю, мальчишка, и не очень большой».
– Отец, – слабо сказала Констанца, – он…, невысокий.
– Ну и славно, – акушерка вымыла руки. «Лежит правильно, девушка ты молодая, здоровая…, Хоть и недоедаешь, – она помолчала, – но сейчас в Париже и нет тех, кто ест вдоволь».
– Кроме депутатов Конвента, – зло подумала Констанца, расплачиваясь.
Уже когда они миновали ворота тюрьмы, Мари-Ан взяла ее под руку: «Не ходи туда».
– Я не могу, не могу… – горько ответила Констанца. «Я должна его увидеть, Мари-Анн, в последний раз. Я пойду, – она вздернула голову.
Женщина только со значением посмотрела на ее живот:
– Как знаешь. И тебе замуж надо выйти, не маши рукой, – строго добавила она, – сейчас же они, – Мари-Анн кивнула на большой, трехцветный флаг, что свисал с какого-то балкона, – венчание отменили. Это ничего не значит – в префектуру сходить. Ты не забывай, Мари Ламартье двадцать лет назад умерла. У тебя только и есть, что свидетельство о крещении ее, ни паспорта, ничего. Опасно это, – вздохнула мадам Лавуазье, – Орлеан, конечно, далеко, вряд ли туда запрос посылать будут, но все равно – опасно.
Они уже подходили к Пантеону, когда Констанца, мрачно, сказала:
– Я понимаю, мадам Лавуазье. Но на мне никто жениться не захочет, – она скосила глаза на свой живот. «А платить деньги кому-то – страшно, вдруг донесут. Да у нас и денег нет, – она отвернулась.
– Антуан…, – подумала Констанца и почувствовала, как мадам Лавуазье поддерживает ее.
– Вернемся домой, и ляжешь, – приказала та. «На тебе лица нет, а дитя беречь надо, дорогая моя».
Во дворе женщины стирали белье.
– Приходили тут, – сказала одна, выпрямляясь, оглядывая Констанцу, – из префектуры. Спрашивали – все ли парижане, а если кто-то без документов живет, так в следующий раз в тюрьму отправят. Там своего ублюдка донашивать будешь, там же и родишь, – она сплюнула. Вторая кумушка добавила: «Все равно мертвый будет. Она же вся заразная насквозь, шлюха есть шлюха».
– Прекратите! – прикрикнула мадам Лавуазье. «Это моя кузина, из Орлеана, вы же знаете».
– Как будто в Париже своих гулящих не хватает, – женщина уперла руки в бока, – уже из провинции стали приезжать.
– Или задушит его, – все не унималась вторая, – или в Сену выбросит….
– Простите, – раздался у них за спиной мягкий, мужской голос, – я бы хотел видеть мадам Лавуазье…
Констанца открыла рот. Он был в отлично сшитом сюртуке цвета палых листьев, с шелковым, кремовым галстуком, на лацкане блестела бриллиантами масонская булавка. Русые, коротко подстриженные волосы золотились под весенним солнцем.
Мари-Анн бросила один взгляд на изумленное лицо Констанцы. Женщина широко улыбнулась: «Кузен…»
– Дэниел, – помог он.
– Кузен Дэниел, – повторила мадам Лавуазье, – мы вас заждались. У вашей жены, – со значением проговорила она, – все в порядке. Наша дорогая Мари очень соскучилась.
В сине-зеленых глазах заметался смех. Дэниел, поцеловав Констанцу в щеку, – та так и стояла с открытым ртом, – громко ответил: «Я очень рад, милая жена, что успел добраться сюда…»
– Из Орлеана, – опять встряла мадам Лавуазье.
– Из Орлеана, – согласился Дэниел. Ловко обойдя ручеек мыльной воды, что бежал по булыжникам, мужчина предложил Констанце руку.
Они зашли в подъезд. Первая кумушка, встряхивая белье, пожала плечами: «Вроде богатый человек, чего жену в черном теле держит?»
– Да все понятно, мадам Ланье, – держа во рту деревянную прищепку, стала объяснять другая, – не его это дите. Сначала, как узнал, вспылил, жену выгнал, а теперь мириться приехал. Соскучился по этому делу, – она недвусмысленно подвигала рукой. Обе женщины расхохотались.
Констанца сидела на табурете, держась за руку Дэниела, и все повторяла: «Так значит, они спаслись…»
Дэниел отпил кофе и поморщился:
– Ну и помои. Господи, как они тут выживали, все это время. И платье у нее – заплата на заплате. Очень хорошо, – он незаметно посмотрел на живот Констанцы. «Как раз то, что мне надо. Я объясню Салли, что не мог оставить женщину в отчаянном положении. Скажу, что я не живу с Констанцей, что наш брак – формальность…, А Констанца ничего не узнает о Салли и маленьком. Не придется бросать карьеру. Констанца, – он усмехнулся, – она мне всю жизнь благодарна будет. Вот и славно».
– Спаслись, – повторил Дэниел. «И Теодор, и моя сестра, и Мишель. Они добрались до Петербурга, поженились…»
Констанца вытерла ладонью слезы и опять всхлипнула: «А тетю Марту и дядю Джона казнили…, И Элиза пропала, я не знаю, где она…»
– Граф Хантингтон, и твой дядя поехали ее искать, – успокоил ее Дэниел. «В Вандею. И Майкл с ними отправился. Все будет в порядке, Констанца».
Мадам Лавуазье нарезала черствый хлеб: «Сыра у нас нет, все моему мужу отнесли. Угощайтесь, месье Вулф». Она помолчала:
– Вам в префектуру сходить надо, пожениться. Вы меня простите, месье Вулф, что я так прямо говорю, но Констанце опасно тут оставаться. Это же не брак, – она усмехнулась, – префект вам бумагу выдаст. Потом ее выбросите, как в спокойном месте окажетесь.
– Я тебе выпишу американский паспорт, – Дэниел наклонился к Констанце, – у меня печать есть. Когда только мы поженимся, ты будешь обладать дипломатической неприкосновенностью, как супруга посла. Вот и все, очень просто, – он улыбнулся.
Констанца не поднимала глаз от чистого, выскобленного пола.
– Антуан был бы рад, – грустно подумала она, – это же Дэниел…, Он добрый, заботливый, он вырастит дитя. Только надо…, – она вздохнула. Комкая изношенную, синюю шерсть платья, девушка поднялась: «Я провожу тебя, Дэниел».
На лестнице было пустынно, в окно был виден купол Пантеона и летящие над Парижем, быстрые, белые облака.
– Дэниел, – спросила она, держась рукой за стену, – ты приехал…, приехал, чтобы разыскать меня?
– Конечно, – он посмотрел на ее бледные щеки, на круги под темными глазами:
– Тебе сейчас не надо волноваться, а надо есть, и отдыхать, Констанца. Мы поженимся и сразу уедем в Кале. Там должны быть американские корабли, в гавани. Дитя родится в Америке…,– Дэниел увидел, как блеснули ее глаза – быстрым, холодным, огнем.
– Я тебя не люблю, – Констанца вскинула голову. «И ты меня тоже. Поэтому ты мне должен обещать – мы не будем жить, как муж и жена, и разведемся, если кто-то из нас об этом попросит. Иначе будет бесчестно».
– Конечно, – мягко ответил Дэниел. Наклонив голову, он поцеловал руку девушки. «Слово джентльмена, Констанца. Я приду вечером, заберу твои вещи, – он усмехнулся, – когда соседки ваши разойдутся. У меня консульская квартира, там совершенно безопасно. У тебя будет своя спальня, конечно, – добавил он. «Завтра отправимся, купим тебе платьев, обуви, – он взглянул на ее истрепанные туфли, – багаж…»
– Я бы хотела одолжить, у тебя денег, – твердо проговорила Констанца, – под расписку. Как только я начну зарабатывать, в Америке – я отдам. Я должна помочь мадам Лавуазье, я бы без нее не выжила…, И мне надо будет заплатить за роды…, – она покраснела и смешалась.
– Пожалуйста, – попросил Дэниел, – дай мне возможность сделать это самому.
Она молчала, а потом вздохнула:
– Спасибо, Дэниел. Я ведь до сих пор в списках тех, кого разыскивает Комитет Общественного Спасения, меня могут отправить на гильотину… – Констанца подышала и закрыла глаза: «Он хороший человек. И у маленького будет отец. А я буду работать, и вспоминать об Антуане. Вот и все, и больше мне ничего не надо. Никого не надо».
– Все будет хорошо, – ласково сказал Дэниел. Констанца, не поднимая век, превозмогая огромную, перехватившую дыхание, боль в груди, заставила себя не думать о веселых, голубых глазах, не слышать шепот: «Конни, любовь моя…». Она кивнула: «Да».
Дверь кабинета префекта была украшена трехцветной кокардой. Констанца сидела, сплетя пальцы, покачивая ногой, – она была в новом, просторном, цвета лесного мха, платье, собранном под грудью. Темно-золотые локоны выбивались из-под кружевного чепца.
– У нее отличная фигура, – подумал Дэниел, исподтишка оглядывая девушку. «И грудь выросла, это потому, что она ребенка ждет. Надо будет уложить ее в постель, и быстрее, – он усмехнулся и услышал ворчливый голос: «Брачующиеся!»
В кабинете пахло старыми чернилами, над креслом префекта висел написанный на холсте лозунг: «Свобода, Равенство, Братство».
Констанца бросила взгляд на гипсовый бюст, что стоял на деревянном пьедестале, и невольно улыбнулась: «Тетя Тео. Надо же, где мы встретились. Хорошо, что они с дядей Теодором счастливы». Она незаметно положила руку на живот и пообещала ребенку: «Мы тоже с тобой – будем счастливы, милый. И я тебе расскажу о твоем папе, когда ты подрастешь, обязательно».
– Мисс Софи Кроу, – префект изучал американский паспорт, – рождена в Бостоне, двадцати лет от роду, и мистер Дэниел Вулф, рожден в Вильямсбурге, Виргиния, тридцати девяти лет от роду. Посол по особым поручениям, – с акцентом прочел он. Префект откашлялся, отведя глаза от Констанцы.
– А что это вы в Париже решили жениться, месье Вулф? – полюбопытствовал префект.
– Я участвовал в американской революции, – искренне сказал Дэниел, – и восхищаюсь французской. Мы с моей будущей женой решили, что приедем на землю, освященную высокими идеалами свободы, – он указал на лозунг, – и там заключим наш союз. Наш ребенок, – он улыбнулся, – родится в стране, которая стала светочем разума и справедливости для всего цивилизованного мира.
Префект зарделся. Присев, окунув перо в чернильницу, он стал выписывать свидетельство о браке.
– Вот, – сказал чиновник, передавая его Дэниелу, – в четвертый день второй декады флореаля, второго года Республики, я, префект пятого округа города Парижа, удостоверяю брак, заключенный месье Дэниелом Вулфом и мадемуазель Софи Кроу. Поздравляю, – добавил префект, пожав ему руку.
На улице было пустынно, пахло свежей травой, ветер шелестел наклеенными на стены обрывками листовок и старых газет.
– Антуан, – подумала Констанца и сказала себе: «Ты пойдешь туда, на площадь Революции. Ты будешь с ним до конца, с ним и Мари-Анн. Так будет правильно».
– Подожди, – остановил ее Дэниел и достал из кармана сюртука бархатный мешочек.
– Это просто символ, – вздохнул он, – но я подумал, тебе будет приятно…, Можешь не надевать, конечно, но так более, – он поискал слово, – безопасно.
Констанца посмотрела на золотое кольцо с темной, большой жемчужиной. Слабо улыбнувшись, она ответила: «Хорошо». Девушка почувствовала холод металла на пальце и вздрогнула: «Я тебе его верну, конечно…, Когда…»
– Когда придет время, – Дэниел поднял руку. «Разумеется, Констанца».
– Ты очень хорошо врешь, – она кивнула на двери префектуры. «Любой бы поверил».
– Я дипломат, – пожал плечами Дэниел, – это моя профессия. Пойдем, – он предложил ей руку, – тебе надо поесть.
Порыв ветра заполоскал подолом ее платья. Констанца, поежившись, запахнула на груди кашемировую шаль.
Дэниел проснулся от стука в дверь. Приподнявшись на локте, он взял с персидского ковра свой золотой хронометр: «Семь утра. Кого черт несет?»
В консульской квартире стояла тишина, – кроме него и Констанцы, тут никого не было. Дэниел накинул шелковый халат. Зевая, потирая лицо руками, он вышел в переднюю.
Комнаты была убраны, пахло сандалом и воском для паркета, в углу стояли два сундука – вещи были уже сложены.
– Проверка документов, – раздалось с лестницы. «Отоприте дверь, иначе мы ее взломаем».
– Это не Фуше, – хмыкнул Дэниел, – он понятия не имеет, кто я такой. Разве что только он за мной слежку пустил. Все равно, нельзя рисковать.
– Констанца, открой, – он приблизил губы к замочной скважине и подергал бронзовую ручку двери. Все дни она проводила с мадам Лавуазье, – когда Дэниел спросил, что она там делает, жена вздохнула: «Просто сидим и держимся за руки…, Говорим об Антуане, я ей помогаю разбирать его заметки… – Констанца поднялась:
– Мне и самой надо работать. Я хочу приехать в Америку с окончательным вариантом рукописи, чтобы сразу предложить ее издателям. Спокойной ночи, Дэниел.
– Надо написать ее отцу, – напомнил себе Дэниел.
– Я это из Нью-Йорка сделаю. Наверняка, за ней дадут какие-то деньги. Джованни не бедный человек. Я все-таки спас его дочь от эшафота. Она, кстати, может умереть родами, – он вспомнил узкие, стройные бедра жены. «Ее мать умерла, Питер же мне рассказывал. Еще чего не хватало, – Дэниел нахмурился и отпил вина.
– Она отменный журналист. Будет работать под псевдонимом, конечно, но эта книга, – он бросил взгляд на тетрадь, что лежала перед ним, на столе, – это, же золотое дно. У замужних нет прав на собственность, на, те деньги, что они получают. Вся прибыль от ее книги, от статей – станет моей, – он потянулся: «Пусть лучше ребенок умрет. Кому он нужен? Констанца молода, она мне родит законного наследника».
Она открыла дверь – в шелковой, тонкой рубашке, с разметанными по плечам косами. «Надень чепец и ложись в мою постель, – попросил Дэниел. «Пришли проверять документы, у тебя волосы уже отрастают».
Констанца только кивнула и быстро оправила свою кровать. В комнате неуловимо, горько пахло цитроном. «Какая у нее кожа белая, – полюбовался Дэниел. «Нет, она кремовая, как сливки. Может быть, как раз сейчас…, Нет, нет, слишком мало времени еще прошло. Пусть сначала казнят Лавуазье».
Он открыл дверь на лестницу и широко улыбнулся: «Доброе утро, господа».
– Попрошу ваши документы, – хмуро сказал офицер Национальной Гвардии, – в Париже неспокойно, сами понимаете. Война идет.
– Мы – нейтральная страна, – Дэниел пригласил наряд солдат в переднюю и указал на американский герб, что красовался на стене. «Эта квартира – собственность правительства Соединенных Штатов Америки, которое я представляю. Вот все нужные бумаги, – он взял со столика папку испанской кожи.
Офицер просмотрел документы: «Кто-нибудь есть еще в комнатах, месье Вулф?»
– Моя жена, – Дэниел усмехнулся и поднял бровь, – однако она еще спит. Мы поздно легли. Вот наше свидетельство о браке, – он протянул бумагу гвардейцу.
– Так вы молодожен, месье, – тот рассмеялся.
– Кто там, милый? – раздался из спальни томный голос.
– Не волнуйся, Софи, – отозвался Дэниел, – просто проверка, из префектуры.
– Мы должны осмотреть комнаты, – кашлянул офицер, – сами понимаете, месье, так положено…, Мы не побеспокоим мадам, – торопливо добавил он, искоса посматривая на полуоткрытую дверь спальни.
Красивая девушка в кружевном чепце лежала, облокотившись на шелковые подушки. Офицер подумал: «Хороша. Только она бледная очень, но ей идет. И что это месье Фуше просил проверить квартиру – вроде ничего подозрительного тут нет».
– Письмо банкира у меня в шкатулке, – вспомнил Дэниел, прислонившись к ореховому столику в передней, – а шкатулка в тайнике. За книгами, в библиотеке. Туда они не полезут. Это Фуше устроил, сомнений нет. Пусть думает, что Робеспьера хотят убрать американцы – вряд ли он будет нам посылать ноту протеста по этому поводу, в его положении, – Дэниел скрыл улыбку.
– Все в порядке, – поклонился офицер, – простите, что побеспокоили.
– Я понимаю, – развел руками Дэниел, – время такое. Хорошего вам дня.
Заперев дверь, он подошел к окну, что выходило во двор. Дэниел увидел неприметного мужчину, в темном сюртуке, что разговаривал с гвардейцем.
– Все понятно, – усмехнулся Дэниел. «Надо сегодня сходить к тому человеку, связному Джона, оставить письмо. Жаль, что он сюда только зимой приехал – ничего не знает о герцоге и Марте. Они погибли, скорее всего, а Элиза умерла где-то, ребенок же».
Он вернулся в спальню. Констанца, поднимаясь, выдохнула: «Они ушли?»
– Это просто проверка, – заметил Дэниел, исподтишка любуясь ее высокой, обтянутой шелком, грудью, – но тебе не стоит сегодня ходить на площадь Революции, Констанца. Останься здесь. Послезавтра мы уезжаем в Кале. Не надо рисковать, там все будет кишеть солдатами, соглядатаями, – он поморщился.
Она замерла: «Дэниел, я обещала…Мари-Анн будет меня ждать, и он…, он, – Констанца покачнулась: «Антуан. Ему нужно меня видеть, как ты не понимаешь…, – девушка закусила губу.
– Еще и за ней слежку могут пустить, – зло подумал Дэниел. «Увидят, с кем она разговаривает…, Откуда американке знать жену Лавуазье? Фуше не дурак, размотает ниточку. Вспомнят и о месье Констане, и об убийстве Марата…, Нельзя ее туда пускать».
– Констанца, – он опустился в кресло и указал на ее живот, – ты пойми, я беспокоюсь за тебя. За ребенка. Неужели ты хочешь подвергнуть опасности дитя, меня, мадам Лавуазье? Ты уже один раз, – он помолчал, – оставила невинного человека на произвол судьбы, а сама бежала. Это ведь ты подговорила мадемуазель Корде убить Марата, – Дэниел склонил голову набок:
– Ей отрубили голову, а ты жива и здорова. Как ты можешь ставить под угрозу жизнь женщины, которая спасла тебя? Учитывая, – добавил Дэниел, – что ты и так украла у нее мужа, Констанца.
Темные глаза заблестели, она раздула ноздри: «Я никого не воровала. Антуан взрослый человек, мы не причинили страданий Мари-Анн. Шарлотта Корде была сумасшедшая, Дэниел, и я просто не смогла ее остановить».
– Не смогла, или не хотела? – поинтересовался Дэниел и поднял руку: «Все, хватит споров, хватит ворошить прошлое. Ты не пойдешь смотреть на казнь, я тебе запрещаю».
– Что? – угрожающе поинтересовалась Констанца: «Ты не имеешь никакого права мне что-то запрещать, ты мне никто!».
– Я твой муж, – устало заметил Дэниел. «Я буду воспитывать твоего ребенка. И хватит об этом, – он нарочито потер виски.
Констанца пробормотала что-то, дверь грохнула. Он услышал звук ключа в замке ее спальни.
– Просто запру ее снаружи и все, – сказал себе Дэниел. «Тут второй этаж. Не будет же она на мостовую спрыгивать». Он посмотрел на часы: «Хорошо утро началось, ничего не скажешь. Завтрак самому придется готовить. От Констанцы, кроме кофе, ничего не дождешься».
Он потянулся и прошел в умывальную.
Констанца лежала на кровати, следя за стрелкой на бронзовых, с фигурами муз, часах, что стояли на камине. Когда она подошла к десяти, девушка вздохнула. Открыв сундук, выбрав простое, из светлой шерсти платье, Констанца стала одеваться. В квартире, – она прислушалась, – было тихо. На кухне стояла тарелка с хлебом и сыром, под нее была подсунута записка: «Поешь, пожалуйста, я поздно вернусь».
– Какой заботливый, – ехидно сказала Констанца, поставив кофейник на треногу в очаге. «Как только дитя подрастет, я от него уйду. Он обещал меня отпустить, он сдержит свое слово». Позавтракав, она надела свою самую простую шляпку и подошла к дверям.
– Что за черт, – в сердцах сказала Констанца, пытаясь их открыть. «Ключи, должны быть ключи…, – она оглянулась, ища их глазами, и замерла: «Мерзавец, что за мерзавец…., Нет, ты меня так просто не остановишь, – Констанца решительным шагом прошла в свою спальню. Сдернув с кровати простыню, девушка стала рвать ее на полосы.
Она вышла на балкон. Подождав, пока какие-то прохожие завернут за угол, привязав самодельный канат к перилам, Констанца ловко перелезла через ограждение.
– Прости, маленький, – сказала она своему животу. «Но так надо, я не могу иначе». Оказавшись на мостовой, Констанца резко, со всей силы дернула ткань. Бросив ее в канаву, девушка пошла к реке.
Он сразу увидел их – они стояли почти у самого эшафота. День был солнечным, даже жарким, пахло распустившимися цветами. Лавуазье вспомнил: «Хорошо, что я Теодору те записи отдал…, Они, конечно, сырые, там еще много работы, но кому-нибудь пригодятся, наверняка. И хорошо, что я исповедовался. Господи, – вздохнул он, – прости меня».
Толпа была маленькой, площадь была почти пуста. «Насмотрелись на казни, – понял Лавуазье. «Господи, пусть Франция больше не страдает, пожалуйста».
Он увидел глаза жены – голубые, добрые и ее – темные, наполненные болью. «Конни, – он опустился на колени, – Конни. Господи, сохрани ее, сохрани дитя. Как хорошо, что они здесь, обе…, Как я их люблю».
Рядом с ним, щебеча, сел воробей и Лавуазье внезапно улыбнулся. Он так и умер – с улыбкой на губах, только успев почувствовать холодный ветерок на шее. Констанца прикрыла ладонями живот. Неслышно что-то шепча, девушка посмотрела на голову, что катилась по эшафоту. Мертвые губы все улыбались, по доскам расплывалась лужа темной крови. В чистом небе порхали, пели птицы, сияло солнце. Констанца услышала чей-то звучный голос из толпы: «Господи, призри мученика, и прости Францию, ибо не скоро еще она искупит грехи свои, не скоро родится подобный тому, кто умер сейчас».
– Он же почти из дома не выходит, – вспомнила Констанца. Лагранж, – высокий, совершенно седой, сутулый, оказавшись рядом с ними, взял под руку Мари-Анн.
– Я провожу вас, милая, – сказал ученый, и та взглянула на Констанцу. Девушка стояла, не двигаясь, по бледному лицу текли слезы.
– Идите, мадам Лавуазье, – наконец, сказала она. Наклонившись, Констанца быстро, крепко обняла женщину: «Я вам напишу, сразу же. Спасибо, спасибо вам за все». Их слезы смешались. Они все не могли оторваться друг от друга, пока Констанца, всхлипнув, не махнула рукой. Мари– Анн перекрестила ее. Женщина медленно, держась за руку Лагранжа, пошла к Новому Мосту.
Толпа рассеялась, трупы свалили в телегу и прикрыли холстом. Констанца подошла ближе к эшафоту – пахло свежей кровью. Она, потянувшись, опустила руку на его край. Ладонь была, как в огне, но Констанца, вытерпев, сжав зубы, – приложила ее к животу.
– Вот и нет у тебя отца, – выдохнула Констанца. Не стирая слез с глаз, не разбирая дороги, она побрела по набережной Сены.
Дэниел сразу увидел ее, поднимаясь наверх. Констанца сидела на ступеньке, уронив голову в руки. Девушка даже не пошевелилась, когда он остановился рядом. Констанца вдохнула запах сандала: «Прости…, Я не могла, не могла иначе…»
– Тихо, – Дэниел осторожно поднял ее и повел к двери. «Не надо, не надо, милая, я тоже был неправ, я просто волновался за тебя и ребенка…, Пойдем, сейчас ты полежишь, я принесу тебе воды, что-нибудь поесть…»
– Я ничего не хочу, – Констанца сбросила туфли и свернулась в клубочек на постели. Ее плечи вздрагивали. «Я не хочу жить, Дэниел, я не могу жить без него…»
– Что ты, – Дэниел присел рядом и взял ее за руку – ладонь была испачкана чем-то бурым. «Согреть тебе воды? – спросил он. «Ты помоешься, ляжешь в постель, а я заварю тебе чаю, тут был где-то».
Она только кивнула, открыв рот, тяжело, болезненно дыша.
Дэниел подал ей чай, и улыбнулся: «Выпей все и спи. Хочешь, я с тобой посижу, или тебе надо побыть одной?»
Констанца вспомнила, как она шла по Парижу, шепча: «Я люблю тебя, Конни», видя перед собой улыбку на мертвых губах, белокурые, измазанные кровью волосы, широко открытые, остекленевшие, голубые глаза.
– Побудь, пожалуйста, – сказала она тихо. Дэниел забрал у нее чашку. Устроившись рядом, положив ее голову себе на плечо, он вздохнул: «Постарайся поспать, хотя бы немного. Мне очень, очень жаль, милая».
Она сама и не заметила, как задремала – измученным, быстрым сном, постанывая, ворочаясь в кровати. Констанца проснулась в середине ночи и сначала не поняла, где она. Она почувствовала тепло тела неподалеку, ощутила руки, что обнимали ее, и услышала спокойный, уверенный мужской голос: «Тихо…, Тебе так будет лучше, поверь. Я очень осторожно».
Констанца даже не успела запротестовать – он нежно перевернул ее на бок, раздвинув длинные, стройные ноги. Она прикусила зубами край подушки и просто ждала – долго, очень долго, не двигаясь, не произнося ни слова. Кровать скрипела, и она вспомнила запыленный кабинет, мокрые, толстые губы, что касались ее лица, и задыхающийся шепот: «Так и лежи, да…»
Наконец, он тяжело, облегченно выдохнул. Поцеловав ее в шею, Дэниел шепнул: «Видишь, как хорошо. А теперь давай спать, мы оба устали. Утром, – его рука поползла вниз, – продолжим, милая».
Констанца велела себе не плакать. Она тихо сказала, отстранившись: «У тебя есть своя комната, Дэниел».
Он зевнул и небрежно поводил рукой между ее ног:
– Ты привыкнешь. Я понимаю, что с любовниками ты нечасто спала в одной постели. Однако я твой муж, так что теперь мы всегда будем вместе. Спокойной ночи, – он все прижимал ее к себе. Констанца, глядя на бесконечную тьму за окном, – тьму затаившегося, пустого, мрачного города, – помолчала: «Спокойной ночи».
Часть четвертая
Бретань, весна 1794 года
Узкая река пузырилась под дождем, над черепичными, мокрыми крышами Ренна плыл бой городских часов. Телега, накрытая грубым холстом, запряженная буланой, худой лошадью, прогрохотала по булыжникам набережной и свернула налево, в путаницу старинных улиц. Верхние этажи домов нависали над головами редких прохожих. Здесь не свистел пронзительный, западный, океанский ветер. Крестьянин, что правил конем, размотал грубый шарф, закрывавший его шею и голову.
Он заехал в открытые, покосившиеся ворота одного из домов. Привязав коня, возница потрепал его по холке: «Отдохни, милый».
Крестьянин оглянулся. Приподняв холст, он стал снимать с телеги грязные мешки.
Окна, выходившие во двор, были задернуты плотными гардинами, в комнате было темно. Только перед маленькой статуей Мадонны горели свечи. Пахло воском, сухими цветами, мерно тикали старые, массивные часы на беленой стене.
Девушка, что стояла на коленях перед Мадонной, перебирая четки, прошептала: «O clemens, O pia, O dulcis Virgo Maria». Перекрестившись, она поднялась. Девушка была в простом, бедном платье серой шерсти. Светло-русые волосы, заплетенные в косы, были скрыты под белым, льняным чепцом и такой же наметкой.
Она повесила четки на пояс платья и открыла дверь.
– Ваша светлость, – поклонился крестьянин. Он тут же, озабоченно, сказал: «Ваша светлость, не надо, могут увидеть…Вам же не обязательно, вы же не монахиня».
– Послушница, дядюшка Гийом, – вздохнула девушка. «И не называйте меня вашей светлостью, просто сестра Мадлен».
Он вытащил из кармана суконной куртки аккуратно сложенный листок: «От его светлости маркиза».
Серо-голубые, большие глаза девушки радостно заблестели: «Как он там, дядюшка Гийом?»
– Посыльным его де Шаретт определил. Как его светлости только четырнадцать лет, так генерал ему сказал: «Подрастешь, тогда воевать будешь». Его светлость, конечно, сначала упрямился, – крестьянин развел руками, – но теперь они с Волчонком не разлей вода. Вместе по лесам шныряют, – дядюшка Гийом стал заносить, в пустую, чистую переднюю мешки.
– Да не надо бы… – слабо запротестовала девушка. «У меня еще есть деньги. Тетя перед смертью успела продать кое-что».
– А как бы я пистолеты и порох через заставу провез? – подмигнул ей крестьянин. Он развязал один из мешков: «Смотрите, картошка, репа, лук. Не придерешься. Давайте, ваша светлость, я все разберу и оружие в подпол спущу. А овощи на кухню отнесу. И вот еще, – он взял плетеную корзину, – как вам мяса нельзя, так я по дороге, в Вилене, рыбы наловил. В пятницу поедите».
– Дядюшка Гийом, – худые щеки девушки покраснели, – я ведь вам уже говорила…
– Никогда такого не будет, чтобы ее светлость маркиза де Монтреваль голодала, – буркнул крестьянин. Подхватив корзину, он отправился на кухню.
Только когда ворота за телегой закрылись, девушка, вернувшись в комнату, присев у окна, – над Ренном висели тяжелые, мрачные тучи, по двору гулял столб пыли, – развернула письмо.
– Милая Мадлен, дорогая моя сестричка, – читала она.
– У нас все хорошо. Тут совершенно не опасно, так, что не волнуйся за меня. Генерал де Шаретт, к сожалению, пока не позволяет мне участвовать в вылазках, но оружие дал, конечно. Я служу посыльным и связным, вместе с Элизой, я тебе о ней уже писал. Ты спрашивала, – что с охотничьим домом. Половину его сожгли, а во второй половине размещается отряд ее светлости герцогини, за ним присматривают. Когда все это закончится, милая Мадлен, – я отстрою все наши имения, обещаю. Озеро наше все так же красиво. На рассвете, когда над ним висит туман, так и ждешь, что из-под воды появится замок, где жил рыцарь Ланселот.
Я молюсь за души папы и Франсуа, каждый день. Да пребудут они в садах райских. Твой любящий брат, Жюль-Арманд-Мари, маркиз де Монтреваль.
Внизу было криво нацарапано: «Де Шаретт меня вызывает. Наверное, хочет отправить в Ренн. Скоро увидимся, милая сестричка!»
Мадлен вздохнула. Пройдя на кухню, поцеловав неровные, неаккуратные строки, она бросила письмо в очаг. Тлевшее пламя вспыхнуло, и девушка горько подумала:
– Даже письма от брата – и то нельзя хранить…, А что будет если они, – Мадлен кинула взгляд в сторону окна, – узнают об оружии? А как узнать? – она пожала плечами. В кладовой Мадлен взяла две картофелины. «Ко мне никто не ходит. Мы с тетей затворницами жили, а как она умерла, – я и на рынке почти не появляюсь, а уж тем более на улицах».
Девушка стала мыть картошку в миске. Внезапно покачнувшись, она присела на табурет.
– Если бы я тогда не поехала в имение к тете, – вспомнила Мадлен, – прошлым летом…Со мной ведь случилось бы то же, что и с остальными сестрами. Как его земля еще носит, этого Деметра – закрыл все церкви, монастыри, священников и монахинь утопил в реке…. Господи, упокой души невинно убиенных, – она перекрестилась и стала аккуратно чистить старые клубни.
Поставив картошку вариться, Мадлен вернулась в свою келью. Опустившись на колени, она взяла четки: «Господи, дай приют душе отца моего, и душе младшего брата моего, Франсуа. Не оставляй своей милостью брата моего Жюля, что сражается за его величество и нашу веру».
Она присела к столу и раскрыла большую, семейную Библию. Пролистав страницы, Мадлен вгляделась в тонкий, изящный почерк отца. Перед ним шли страницы выцветших каракулей. Девушка вспомнила ласковый голос: «Здесь со времен короля Генриха Наваррского сведения. Все, что до этого было – в наших архивах, в замке. Там документы еще первого де Монтреваля. Он служил оруженосцем у герцога Жана Рыжего».
– В замке, – горько повторила Мадлен. «Ничего не осталось, одни развалины».
– 1 июня 1770 года, – читала она, – Господь даровал нам первенца, девочку, в святом крещении Мадлен-Камиллу-Мари, маркизу де Монтреваль».
Ниже было приписано: «18 августа 1780 года. Наша милая Мадлен приняла покрывало послушницы в монастыре клариссинок. Пусть дарует ей Господь уверенность и твердость на ее святом пути!»
