Текст книги "Поэзия народов СССР IV-XVIII веков"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 49 страниц)

Барин, глядишь, как слепец, в преисподнюю прет ошалело,

Преданных слуг своих беззаконью учит тому же.

Слово святое господне, церквей красота и величье,

Звучные наши псалмы и сердечные наши молитвы —

Хуже навозного смрада для этих гнусных людишек.

С толку барина сбили театры, пирушки да ломбер.

Слуги его распустились, руки хозяйской не чуют,—

Где же, где же она, былая благопристойность!»

Так меж собою они толковали. Уж свадьба кончалась,

Вдруг прибежал в лаптях работник Блеберса шустрый:

«Навеселились, поди! Ну, так пир затевается новый!

Бендиксас режет гуся,– поглядите, как суетится;

Пайкжентис, нож навострив, барана рядом свежует,

Неподалеку быка однорогого Ваушкус режет;

Миколс палит кабана усердно среди огорода,

И напустил он кругом дымищу такого, что в небе

Не различить ни звезд, ни луны холодной, ни солнца.

Вдосталь будет колбас, чтобы досыта гости наелись,

Ибо и сала свиного, и окороков для копченья

На зиму много висит на крюках у крестьянина ныне.

Но заложили в трубу мясца добротного снова,

Так что теперь наконец пировать по-литовски мы станем,

Душу хоть чуть отведем, хоть на миг о невзгодах забудем.

Только не думайте вы, услышав речи такие,

Что для насмешки над нами они, мол, сказаны были.

Слишком уж, братцы мои, мы в полях намаялись тяжко,

Знали одно всегда – что бежать на барщину надо:

То вывозить навоз, то пахать, боронить, или сеять,

Сено косить, сгребать и укладывать на сеновалы,

Иль наконец урожай отвозить в сараи да клети.

Ах, в непрестанном труде мы с зари до зари пребывали,

Ливни частенько хлестали по нашим натруженным спинам.

Лица и головы нам обжигало знойное солнце;

Мы, на работы спеша, давились кашей сухою,

В завтрак, обед с трудом жевали черствые корки,

Часто мы жажду в жару утоляли, квас разбавляя

Мутной водою, из лужи зачерпнутой где-нибудь в поле.

Так изобильно пот стекал со лбов воспаленных,

Что за ручьями ручьи бежали по подбородку.

Крепко намаялись мы и немало горя хлебнули.

Ну, так стряхнем поскорей невзгод постылое бремя,

Повеселимся хоть раз на пирушке дружеской, братцы,

Ведь для того и господь одаряет нас милостью щедрой,

Чтобы такие, как мы, натрудившись, набедовавшись,

Ожили сердцем опять, подкрепились едою обильной.

Все мы трудиться должны, ибо есть повелел нам всевышний.

Должно нам есть для того, чтобы нас не покинули силы,—

Так что сегодня скотину коли и режь, не жалея.

Если откормишь бычка, его забивай без раздумья,

Режь, не щадя, овец и баранов комолых не милуй,

Куриц, уток, гусей вари горшками большими,

Ты кабана заколи, поросяток пестрых вдобавок.

Ешь на здоровье, дружок, крупяные с салом колбасы,

Жирного мяса возьми и колбас мозговых понаделай.

Если же мало тебе, то свиную кишку потрохами

Плотно набей, не боясь, что лопнет и разорвется.

Ты, набивая колбасы, смотри не забудь о печенке.

Снедь такая тебе, конечно, будет на пользу.

Знаешь небось, весна какою тощей бывает,—

Ну, так в навозницу ты, отдыхая, шкварок нажаришь

Либо в страду, спеша на «милую» барщину нашу.

Либо же дома, трудясь, ветчинки сваришь, быть может».

«Тут и сноровка нужна,– произнес рассудительный Лаурас,—

Действовать надо с умом, если осенью режешь скотину.

А принимаешься есть – рассчитай хорошенько запасы.

Разве разумно, скажи, коли осени тучной дождешься

И обжираться начнешь беспечно мясом и салом,

Изо дня в день в корчму – поближе к хмельному таскаться.

Кажется, слышали вы, как Дочис, наш старый знакомый,

Пьянствуя целыми днями, обжорству меры не зная,

После того по селу ходил, как нищий последний.

Досыта ешь, сынок, но будь поблагоразумней,—

Много проходит дней, покуда год не иссякнет,

Требует каждый из них кусков, чтоб насытиться, много.

Встал и позавтракал утром, а там и обедать садишься,

Под вечер снова еды неуемный просит желудок,

Нe говоря уж о том, что и полдник, бывает, устроишь,

Если на лишний кусок потянет в страдную пору.

До пресыщения, значит, не каждый день наедайся,

Будто на свадьбе какой, пирушке или крестинах,

Помни, не каждый день веселить свой желудок ты должен.

То-то посетуешь, если останешься вдруг без приправы,

Если придется в нужде пробавляться похлебкою пресной.

Репа, морковь, пастернак, петрушка, также и редька,

Добрый наваристый борщ из свеклы и кислой капусты

Вперемешку с бобами, горох, тушенный в горшочке,

Вкусный, густой шюпинис и крупа, дробленная мелко,

Если ее с киселем разварить потом хорошенько,

Также, скажу, и картофель, будь жареный, будь он печеный,

Ну и, конечно, грибы с приправою разнообразной —

Все это вкусно и сытно, пойдет, конечно, на пользу,

Ежели каждый день в еде знать меру ты будешь,

Ежели помнить будешь о завтрашнем дне за едою.

Но не посетуйте вы, коли слово еще вам скажу я:

Много встречается нынче, соседи, таких негодяев,

Что, от литовцев родясь, говоря на литовском наречье,

Нам на великий позор примером немцев избрали.

Много меж нами таких, что, хватив хмельного чрез меру,

Песни немецкие петь приучаются и сквернословить

И, словно немцы, торчат в шинках с утра до полночи.

Не потому ли иной, до последнего слопав запасы,

На смех людям честным на карачках ползет полуголый?

О, расточители! Нас, недостойных людей, для того ли

Благами изо дня в день одаряет щедро всевышний,

Чтобы, не зная забот, мы потом обжирались, как свиньи?

Брюхо свое ежедневно побаловать нужно, конечно,

Но не забудь и того, что прикрыть его надо одеждой».

«Да, это истинно так! – промолвил, шамкая, Бужас.—

Мы-то ведь знаем небось, каковыми рождаются люди:

Лапотник – так же, как барин, на свет является голым,

Голым родится король, как из подданных нищий последний.

Нищий так же, как барин хитрейший, рождается глупым,

Кормятся оба они небось молоком материнским,

Оба – барчук на шелках, на соломе – младенец крестьянский -

Плачут, пока разуметь они не начнут мало-мальски,

Бурас-малыш и барчук преисправно марают пеленки;

Тряпочкой нужно зады обтирать, без сомненья, обоим,

Нужно тому и другому пеленки мыть постоянно.

Братцы мои, не дивитесь речам моим странным нисколько,

Милые, честью клянусь, говорил я сущую правду.

Горестно плакать, кричать человек любой начинает,

Только-только на свет явясь из темной утробы;

После из люльки нередко зовет он спросонья на помощь.

Бурас-малыш и барчук при рожденье беспомощны оба,

Только, когда барчука в постель с почетом относят,

Бураса тут же спешат положить куда-нибудь в угол

Иль, спеленав, оставляют его на убогой рогоже.

Много ль богатств они с собою приносят, скажи-ка?

Барин еще никогда с мечом в руке не рождался,

Из материнского чрева бедняк не являлся вовеки

Ни с бороною-зубаткой, ни с вилами, ни с грабловищем.

Высокородные баре средь бурасов чванятся, будто

Плавает, лоснится жир поверх похлебки горячей.

А горемыка-крестьянин, как снимет дырявую шапку,

Так, ослепленный их блеском, трясется у печки холодной

Или же издалека перед ними гнется в поклоне.

Каждому место его, видать, назначил всевышний,

Чтобы, спесивясь, один властелином расхаживал грозным

И каждодневно другой в грязи да в навозе копался.

Знаем, много таких, что забитого бураса часто

Олухом круглым считают, его от души презирая.

Дурни! Ведь сами они заслужили подобную кличку.

Кто бы бездельникам этим доставил вкусные яства,

Кто бы сладким питьем всегда ублажал их, скажите,

Кто бы поля распахал, засеял да жатву убрал бы,

Кто бы зерно молотил и в город сбывать его ездил,

Если бы не были здесь ретивые Лaypac и Кризас?

Мы-то ведь знаем, что барин любой, для своих домочадцев

Осенью поздней ни хлеба и ни пирогов не имея,

Бypacy деньги сует, стараясь к нему подольститься,

Увещевает его подсобить ему в трудную пору.

Ну, а потом, глядишь, он, в бока упершись кулаками

И обо всем позабыв, ругмя ругает беднягу

И насмехается снова над ним и над всем его домом».

«Это я видел не раз,– отозвался Причкус,– солтыс я

Старый. По должности мне пришлось наездиться вдосталь.

Амтман ругался так, что вставали волосы дыбом,

Дa и от бурасов также я брани наслушался вдоволь.

«Лодырь!» – изо дня в день кричал мне барин, бывало,

Коль ненароком случится замешкаться хоть на минуту,

По уху смажет – да так, что сопли из носу брызнут.

Барам, кажись, не к лицу обычаи свинские эти,

И особливо когда крестьяне, увидя такое,

Перестают солтыса считать за старшого меж ними,

И на него плюют, и зовут его глупою клячей.

Если бы барин меня отодрал где-нибудь на конюшие,

Ну, а часок спустя расхвалил вовсю пред народом,

Не было б, верно, тогда так обидно мне и так горько,

Люду честному теперь на глаза показаться мне стыдно,

Даже мальчишки и те надо мной глумиться дерзают.

Вот и намедни случилось: когда на барщину ехал,

Лодыря Слункюса вздумал наставить, как должно солтысу;

Рассвирепел он, как зверь, да ногами затопал, да рявкнул:

«Ах ты, старый дурак! Убирайся, иль в ухо заеду!

Видно, забыл ты, как барин тебя по спине отдубасил?»

Братцы мои, до того я опешил тогда, что, поверьте,

Просто не знал, куда мне голову деть от позора.

Бурасы, то увидав, животы надорвали со смеху.

Да, уж все миновало и ввек назад не вернется.

Вот как весною, когда повсюду снег прыщеватый

Таять начнет и уже ие годится для санной дороги,

Так получилось со мной и с моим почетом, соседи.

Эх, когда я был молод (прошли золотые денечки!),

Эх, когда я был молод, хвалили меня и ласкали

Все, начиная от бар и кончая прислугой пастушьей.

И мальчуган голопузый, и даже грудной ребятенок

Прпчкуса в голос один прославляли, честпое слово.

Ну, а когда поседел, надо мной насмехается всякий.

Да, старика солтыса позорят и барин и бурас.

Часто, садясь на свою облысевшую тощую клячу

И на загривке ее седину замечая, со вздохом

Вижу также свою, соседи, горькую старость.

Осенью поздней, когда по грязи на барщину еду

И через силу бредет по дорогам усталая кляча,

Так мне жалко ее, что порой обильные слезы

Льются ручьем по лицу, особливо ж как барин обидит.

Так я жалею свою постаревшую тощую клячу,—

Шутки ль, тринадцатый год мы в поездках с нею проводим,

Честно на барщину тащит меня в седле эта кляча,

А надо мной, стариком облысевшим, господи боже,

Сжалиться никому на ум досель не приходит».

«Ах,– отозвался Энскис, ножище большой доставая,—

Что так хмуришься ты и сердишься, брат мой сердечный?

Право, ничуть не меньше терпел я горя на свете!

Видишь вот этот нож с костяной рукоятью: он кован

На наковальне холодной, он крив, как луна на ущербе

Иль ястребиный клюв, и, когда на него погляжу я,

Сразу мне видится смерть костлявая – точно такая,

Как по привычке старинной малюют ее и поныне,

С выгнутой острой косою, грозящей белому свету.

Ах, этот нож теперь истерся и притупился,

Так я жалею его, что порой заливаюсь слезами.

Шутка ль? Тринадцать годов на колбасы мясо рубил он,

Толстого сала куски рассекал на веселых пирушках,

Страшный, словно огонь, он по жесткому мясу носился,

Словно топор дровосека, он кость раскалывал бычью.

Миколас, Йонас и JIaypac – свидетели этому, братец!

Мало того – погоди, я еще словечко добавлю,

Ты вот послушай, брат, что со мною случилось недавно,

Это из году в год случается с бурасом всяким,

Если захочет он лапти сплести из свежего лыка

Или же дичь подстрелить задумает, изголодавшись.

И. как бурас любой, забираюсь в лес королевский,

Чтбы во тьме непроглядной рубить втихомолку деревья.

Правда, частенько меня накрывал объездчик суровый

И, надавав тумаков, как воришке, что пойман с поличным,

Силой топор у меня отбирал, как разбойник заправский,—

Не отпрягал он, однако, моей клячонки убогой...

Ибо, по правде сказать, воровал я с оглядкой и толком,

Не как иной баламут, что в тяжелую зимнюю пору,

В лес забираясь с рассвета, дубы и клены срубает,

В город отвозит их после и, с выгодой там продавая,

Тут же в шинок спешит, и гуляет, и пьет бесшабашно.

Коли что-нибудь мне иногда своровать приходилось,

Руки себе замарать, признаюсь, и я не стыдился.

Не для себя воровал – для господ сиятельных только.

Ведь ежегодно, как знаешь, платить мы обязаны подать

Амтманам нашим, когда приказ они присылают

Или чрез вахмистров нас понуждают, плетей не жалея.

Так-то, братец сердечный, пожалуйста, будь осторожен,

Пред лесником не обмолвись, что, дескать, Обрис, мой работник,

В лес деревья красть отправляется осенью каждой.

Радуюсь сердцем, как вижу, что вновь он хлопочет усердно,

Если ж зимой, на рассвете, моих он одров запрягает,

Жареных пару колбас я вручаю ему на дорогу,

А возвратился назад с добычей, неоштрафован,

Третью ему колбасу добавляю от чистого сердца,

Если же нет колбасы, два сыра больших добавляю,

Лесу этак собрав помаленьку изрядную кучу,

Тотчас я воз нагружал и в соседний город пускался,

Лес на базаре продав и хорошие выручив деньги,

Прятал барыш хитро, чтоб иметь на оброк ежегодно.

Нужно, дружок, научиться и красть-то умеючи, с толком.

Не потому ли иной простофиля-бедняк, отправляясь

В барский лес воровать иль табак запрещенный сбывая,

Только позор и беду непрестапио себе наживает.

Hо и немало таких средь бурасов есть обормотов,

Boвce никчемных людей, что, сожрав припасы до крошки,

Вместо пивка глотая разбавленный квас или воду,

С горя обманом жить начинают, словно евреи.

Слушай-ка, братец, в деревне, где ставлю горшок я на пламя

Двое мерзавцев таких со мною соседствуют близко.

Добрые люди – Пеледой из них одного окрестили,

Ну, а другому, лентяю, присвоили прозвище – Слункюс.

Знаешь небось, до чего наш бурас додуматься может,

Да особливо когда на свадьбе хватит хмельного

И принимается тотчас откалывать шутки по-свински.

Только сравнялся год, как живу я в этой деревне,—

Просто сказать, новичок, и поэтому нравов соседских,

Также лукавства и плутней еще не узнал,– и, однако,

Эти Пеледа и Слункюс, которых не жалуют люди,

Столь мне страшны, что поджилки трясутся, когда их завижу.

Ты вот послушай, дружище,– о дивах таких ты узнаешь,

Что у тебя, старика, волосья подымутся дыбом.

Избы у этих скотов, когда б на них ни взглянул ты,

Землю хоть всю обшарь, не найдешь запущенней, право;

Вверх подымешь глаза – увидишь дырявую крышу,

Ветер гуляет по ней, громыхая дранкою ветхой,

Исподволь – здесь и там – заплаты срывает гнилые.

Весь покосился конек, и скрипят стропила, шатаясь,

Слеги косые торчат, посередке тяжко свисают,

Прутьями между собой скреплены или просто мочалой.

Если же в избы заглянешь, то страшно, братец мой, станет!

То ль это хлевы свиные, то ль грязные конские стойла,

Ибо, куда ни подайся, повсюду кучи навоза.

Ведь и свппей-то в жилье, подлецы, держать не стыдятся,

А подивишься тому – начинают еще и браниться.

Вот и намедни случилось: с Пеледой на улице встретясь,

Стал я за свинскую жизнь его отчитывать крепко,

На подобающий путь обратить неряху желая:

«Как ты, боров, живешь? Иль стыд потерял без остатка,

Ты ведь, соседушка милый, как жук, толчешься в навозе,

Ведь с головы до пят, как жук, пропах ты навозом.

Мимо хибарки твоей проезжал лишь позавчера я,

Чтоб хорошенько вглядеться, нарочно остановился,

Долго смотрел, как вдруг беспокойно заржал жеребец мой,—

С крыши упав, стропило меия едва не задело,

Там же, где было окно, проем один лишь остался.

Ты вот послушай, сосед, ты послушай, что дальше случилось:

Трое пестрых свиней с поросятами пестрыми вместе,

Будто бы резали их, провизжав истошно в хибарке,

Вдруг через окна во двор рванулись, словно шальные.

Дива такого вовеки не видывал, честное слово,

Так изумился, что дыбом волосья на темени встали.

Ты, ободранец, с бродягой и пьяницей Слункюсом в паре,

Этак являться на люди ужель ничуть не стыдишься?

Оба вы даже свиней худых пасти недостойны,

А поглядишь – так всегда с честными соседями рядом,

Вы подле сватов спешите усесться на свадебном пире.

Все норовите вы сладко пожрать да попьянствовать вдосталь.

Если бы милость свою оказало начальство большое,

Дрянь такую изгнав поскорей из нашей деревни,

Ибо мы все из-за вас понемногу пованивать стали».

Так я Пеледе сказал. Услышав это, схватил он

Палку и тотчас меня по спине огрел, как разбойник,

И не случись, по счастью, там подле Сельмас почтенный,

Верно, меня бы на месте тогда и убил этот изверг.

Вот какие раздоры бывают, когда по-соседски

Увещевать начинаешь разбойника чистосердечно

И побранить его малость решаешься, увещевая».

Пиру конец приходил, и уже иссякли рассказы,—

Вдруг ходуном заходила земля от края до края,

Из-за стола повскакали в испуге пьяные гости

И повалили на двор, теснясь, как стадо овечье,

Так что одни без глаз в толчее суматошной остались,

Ну, а другие – руками-ногами там поплатились.

Только была пустяковой причина переполоха,

Дела-то было всего, что Дочис и шестеро парней

Стали, горох молотя, колотить беспощадно цепами,—

Так колотить, что и мыши в подполье пищать перестали,

И половина гостей искалеченной вмиг оказалась.

Но не дивитесь, друзья, услышав речи такие,—

Ведь ежегодно Дочис, дождавшись осени тучной,

В ужас приводит соседей, когда молотить начинает.

Столько, ох, сколько вреда натворил он нашей деревне,

Столько домов своротил и лесов да холмов разметал он.

Страшно, ей-богу, когда принимается Блеберса дядя,

Лауpac, повествовать о свонх злоключеньях несчетных,—

Клеть да свинарник последний едва у него уцелели,

Также и дом у него глядит развалиной жалкой.

Этот Дочис, затевая дела непотребные, смотришь,

Множество вызвал в деревне раздоров, ссор, несогласий.

Сколько достойных соседей, дома побросав и хозяйство,

Поздней осенней порою скитается в поле холодном

Или, вконец обнищав, с котомкой идет побираться.

О бесконечных мытарствах хозяева, люди честные,

Судьям высоким не раз в Караляучюс жалобы слали,

Только суда все ждут, справедливости все не дождутся.

Знаем – прости господь, как лихое времечко наше,

Слезы людские презрев, над чужим измывается горем.

Но почему Дочис так беснуется каждую осень,

Из году в год почему он цепами так громыхает?

Люди, которых не раз шюпинисом он потчевал вкусным,

Все говорят, что Дочис оттого в сарае бушует,

Что поскорей загулять да забражничать рвется, пьянчуга.

После Михайлова дня, на току орудуя цепом,

Слюни глотает, наглец, на корчму косится умильно...

Женку на помощь позвав, обмолотит кладей немного,

Веет поспешно потом, насыпает корзины до края

И подается в корчму – пропивать урожай без остатка.

Трепаный лен в кабак относит женка Дочиса

И, за бесценок отдав, к бутылке спешит приложиться.

Мало того – и детишек приводит, ничуть не смущаясь,

Прямо в кабак к муженьку, а сама – опять за бутылку.

В прошлом случилось году: к Плаучюнасу в дом на крестины

Блеберса добрый батрак, уважаемый Каспарас, вместе

С наглым Дочисом пошел, и туда же поехали Кризас

С Лаурасом; в гости к себе Плаучюнас соседей сзывая,

Выставить пообещал побольше напитков и снеди;

Званых гостей у него собралось без числа, но немало

Понабежало к нему и соседей неприглашенных.

Щедрому Кризасу в пояс поклон наш Каспарс отвесил,

Ну, а пьянчуга Дочис, подбочась, как советник пузатый,

И непристойно крича, на пирушке честной показался;

Клюкнуть уже успел пред Мартыновым днем он изрядно,

Слюни глотая, наглец на яства косился умильно.

Блюда хозяин поставил с вареным и жареным мясом.

Так же радушно поднес кумовьям он булок пшеничных,

Гости честные в ряд за стол хозяйский уселись,

Ели, дружно хваля, кровяную похлебку и сало.

Благопристойно пирушка текла,– вдруг Лаурас с Дочисом

Стали ворчать друг на друга и злобно, как псы, огрызаться,

Из-за свиных хлевов разоренных стали друг друга

Мало-помалу они осыпать безобразною бранью.

Не забывайся, мужлан, ты в гостях, на пирушке хозяйской,

Время нашел вспоминать о дрянных каких-то закутках!

Ну, а теперь, друзья, расскажу, что позже случилось,

В прошлом году,– о том уважаемый передал Кризас.

Доброго пива купив за немалую цену три бочки,

Слуг Плаучюнас позвал и велел внести их в светлицу.

И притащил Энскис, слуга его, целую гору

Кружек пивных расписных и муравленых емких кувшинов.

Гости бочонок большой во мгновенье опорожнили,

Хмель зашумел в головах, языки у всех развязались,—

Знаете сами небось, до какой околесицы может

Договориться крестьянин, лишку хватив на пирушке,

Из-за убитых свиней и свиных развалившихся хлевов

Так же у прочих дошло наконец до нешуточной ссоры.

Гости хмельные в карман за скверным не лазили словом,

Адский галдеж поднялся, а затем и дракой запахло.

Знаем, хлебнет мужик – и рассудка лишается вовсе,

Прямо сказать – на глазах человеческий образ теряет.

Ведь Плаучюнас-то сам, затеявший эту пирушку,

Даже и тот до того с напитком крепким повздорил,

Что по светлице плутал, невзвидя белого света.

Диво ль большое, что гости, которых он потчевал щедро,

Скромных, разумных речей за столом вести не сумели?

Мало того – погодите, узнаем, что дальше случилось:

Кубас и Лaypac, бывший почтенному Каспару зятем,—

Также и Миколас,– был он приказчиком в нашей деревне,—

В помощь товарищей взяв, напустились вдруг на Дочиса.

Сбились они в клубок и в драке ожесточенной

Рухнули на пол вдруг и, катаясь, тузили друг друга

С пылом таким, что один, говорят, там без глаза остался,

Уха лишился другой; особливо ж Дочису попало:

Полуживого домой сыновья потащили в корыте.

Пиме, Дочпса жена, смертельно перепугалась —

Над муженьком полумертвым с рыданьем она хлопотала

И с головы его отмывала кровь, причитая;

Крики и плач услыхав, отовсюду соседки сбежались

И впопыхах притащили с собою снадобий разных,

Грита и девясила и прочих травок достала,

Приволокли Сельмике и Берге мазей целебных.

Дружно пошли хлопотать над больным сердобольные бабы.

Яке настойку из трав в черепке развела хорошенько,

Польского дегтю в нее да багульника чуть подмешала,

Так завоняло в избе, что и мертвый, кажись, не стерпел бы.

Вот на лежанке Дочис понемногу стал шевелиться.

Пиме, Дочиса жена, и соседки повеселели,

Мазью стали они усердно смазывать раны,

Голову мужу скорей начала перевязывать Пиме,

А Пакулене взялась заговор прочитать подходящий.

В то же мгновенье Дочис, вонючее зелье унюхав,

Неописуемый страх почуял пред знахарством бабьим,—

Тотчас придя в себя, с постели молниеносно

Он соскочил и дубиной большущей вооружился,

Всех сердобольных баб с их бальзамами бабьими вместе

Вышиб он в ярости вон из избы, насквозь просмердевшей,

Ну, а потом, перебив немало утвари всякой,

Все черепки с лекарством схватил и за дверь пошвырял он.

Бедных сынов, что его, как падаль, домой притащили,

Злобно ворча и бранясь, едва не прикончил, поганец».

«Хватит! – вымолвил Сельмас.– Довольно этих побасок,

Уши вянут от них, а нет ни конца им, ни краю.

Эх, и куда ушли времена, когда еще пруссы

Ни одного словца по-немецки сказать не умели,

А башмаков иль сапог не знавали, и хоть каждодневно

Лапти носили простые, да все не могли нахвалиться.

Где времена, когда ни друзей, ни соседей почтенных

Не было нужды бранить и стыдиться за них постоянно.

Нынче ж, скажу, не таясь, глаза бы мои не глядели.

Осенью брат наш, литвин, в башмаках, а то и в сапожках,

Будто бы немец заправский, приходит, глядишь, на пирушку.

Нам-то, литовцам, пожалуй, носить негоже и клумпы,—

Так по-немецки у нас деревянная обувь зовется,—

Деды и прадеды наши не слишком ее уважали.

Знаем, стеснялись они поминать башмаки в разговорах

И на французский манер щегольские полусапожки.

Это французы, когда понаехали к нам отовсюду,

Вскоре привычкам своим и обычаям нас научили.

В древние те времена наши прадеды школ не имели,

Знать не знали они букварей и книжек церковных.

Вероученью тогда изустно их всех наставляли.

А ведь усердней, поди, почитали прадеды бога

И, подымаясь до солнца, по праздникам в церковь спешили,

Нынче ж, помилуй господь, до какого мы дожили срама:

Все разряжены в лоск на манер французский, литовцы

Лишь на минутку-другую покажутся в храме господнем

И поскорее в корчму гулять да бражничать мчатся.

Многие образ людской там теряют, перепиваясь,

И начинают болтать по-свински и по-мужицки,

В церкви слышанных слов никто и вспомнить не хочет,—

Шутки мужичьи одни, да брань, да хохот немолчный...

По пустякам во хмелю затевая ссоры частенько,

Тут же они меж собою вступают в жестокие драки,

Хуже разбойников, право, катаются с воплями, с бранью

По полу, в грязных плевках, в блевотине, в лужицах водки.

Ну же и мерзость пошла! Как подумаешь – волосы дыбом.

Но не довольно того! Отцы-то пьянствуют сами

И ребятишек в кабак приводят, как в гости к соседу,—

Вот и потомство свое приучают к вину с малолетства.

В драку вступают отцы на глазах у своих ребятишек,

Клочья волос летят, и кровь потоками хлещет.

Нет угомону на вас, беспутники и нечестивцы,

Иль не страшитесь, что бездна разверзнется вдруг перед вами,

Пламя пожрет вас всех, оскверняющих праздпикп божьи,

Или не совестно вам среди христиан появляться?

Если священники в школу детей посылать заставляют

Или пора подошла заплатить учителю деньги —

Что за нытье стоит и какой галдеж несусветный!

А напоследок, когда рассерженный амтман прикажет

Вахмистрам без разговоров описывать всех виноватых,

Вмиг набежит толпа недоумков долгобородых,

И завопит, завопит, будто миру коней наступает,

И, в пререканья вступив с несчастными учителями,

Примется их шельмовать за одно лишь то, что дерзнули,

В горькой нужде изныв, потребовать кровные деньги.

Пайкюс, известный дурак, «Отче наш» не знающий даже,

Также и братец его двоюродный, круглый невежда,

Смеют в голос бранить наставников скромных и школы,

Диву даешься, когда начинают болтать эти люди,

А поглядеть, так один сыновей обалдуями сделал,

Им угождая во всем, их воле потворствуя слепо.

Чуть не убить готов он учителя, если порою

Лодырей тот ремнем стеганет, потерявши терпенье.

Ну, а другой совсем свихнулся: ребят неразумных

В школу он ни за что посылать не желает, как будто

Дал себе крепкий зарок – их вырастить аду на славу.

Пайкюс ненастье бранит, а Ваушкус вёдро поносит:

Этому слишком светло, а тому недостаточно света,

Школа плоха одному, а другому несносно ученье.

Молод еще для одних и учить не умеет учитель,

Он для других староват и детей наставлять не годится.

Эти твердят: неприлично орет он, псалмы распевая,

Те говорят: не поет, а всегда бубнит что-то под нос.

Боек – одни кричат, тихоня – молвят другие.

Вот как по праздничным дням, в корчме с утра собираясь,

Учителей-горемык и священнослужителей скромных

Пьяницы и пустоболты ругмя ругают повсюду.

Вот как о них толковать эти головы дурьи дерзают!

Все же, скажу, и средь нас не перевелись христиане,—

Между литовцев найдется хозяев добрых немало,

Высокочтимых людей, что пример являют соседям:

Сами живут благонравно и, смотришь, также умеют

Домом своим управлять и почтенье внушать домочадцам.

В мире уж так повелось, гласит Святое писанье,

Непогрешимых людей, перед господом чистых душою,

Меньше бывает всегда, чем безбожников закоренелых.

Так оно будет и впредь: побеснуется несколько мир наш

И, напоследок ослепнув, к чертям на рога понесется.

Ведь говорят нам слова пророков ветхозаветных,

Также господь наш, Христос, и апостолов рукописанья

Все об одном, что, когда конец приблизится миру,

Столпотворенье пойдет, из ада чудища выйдут

И средь господ просвещенных, а также бурасов темных

Только коварство и подлость откроются нашему взору.

Разве мы изо дня в день не видим, как, властвуя всюду,

Грешных слабых людей соблазняет нечистая сила!

Ах, опомнимся, братья! Почувствуем сердцем, как страшно

Бездна ада на нас ощерилась, и поразмыслим,

Сколь богомерзким ученьем своим людей баламутит

Время тяжкое наше, исчадье силы нечистой!

Грабить, бесчинствовать, лгать, ненасытной корысти в угоду,

Ближних своих предавать да оплевывать имя господне —

Вот непреложный закон, вот первая заповедь нашей

Трижды проклятой поры лихолетий, нас посетивших.

Ах, куда ни гляди, все навыворот, все наизнанку.

Мы – коренные литовцы, не зная белого света,

Простосердечно считали, что только француз да швейцарец

Свет и честных людей мастаки околпачить, опутать,

Думали мы: сквернословить и красть лишь немцам не стыдно.

А на поверку, друзья, и меж нами людишек немало

Водится подлых, безбожных, таких немало мы видим,

Что и Литву и литовцев позорят своим поведеньем!

Ах, земляки дорогие, мои сердечные братья,

Уподобляться не станем слепцам – безбожникам грубым,

Будем спокойны, когда, с ухмылкой презрительной глядя,

И зубоскалят они, и над нами глумятся бесстыдно.

Видите, братья, что вас, как верный слуга, поучал я,

Нас не хвалил я ничуть по-французски иль по-немецки,

Но по-крестьянски, как друг, сказал, не таясь, не лукавя,

Вce, что хотел, напрямик сказал я вам, как сказалось.

Вот мы с весельем великим Мартынов день проводили,

Вот и рождественский пост, а за ним рождество наступает.

С хмурого запада вновь задули суровые ветры,

Вновь на востоке они и на севере забушевали

И холода и метели в Литву к нам издали гонят.

Скоро уж печи топить – дровец заготовьте побольше

Да не забудьте хлева по-хозяйски проконопатить,

Чтобы от стуж не погиб поросенок махонький даже.

Дело известное: только земля в декабре промерзает,

Жить без наших забот повседневных скотина не может,

Жалобно на руки смотрит, ждет сытного корма и пойла.

Ну, так дадим же с умом все то, что скотине потребно,

Ибо не знает никто, надолго ль затянется стужа,

Сколько припасов до пасхи останется нам на потребу.

Плохо, что ли, когда, одолев суровую пору,

Вдруг поглядишь – ан, запасов к весне осталось немало.

Что же – кончить пора! По домам разойдемся, соседи.

Так ниспошли нам, господь, достойно праздники справить,

С теплой радостью в сердце дождаться Нового года,

Снова в гости позвать по-добрососедски друг друга».