Текст книги "Поэзия народов СССР IV-XVIII веков"
Автор книги: Автор Неизвестен
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 49 страниц)
ГАРСЕВАН ЧОЛОКАШВИЛИ
ГРУЗИНСКИЙ ПОЭТ
Середина XVII века
ВОСХВАЛЕНИЕ ПЛОДОВ
I
«Всех плодов узнайте свойства,– вот что молвит каждый плод.
Мы прекрасны, но мгновенны, все приходим в свой черед.
Всех первее – земляника, у земли она растет;
Как пред войском копьепосцы, выдвигается вперед».
II
Земляника так сказала: «Упредят меня едва ли!
Я сладка: меня увидев, ты подумаешь о лале.
Обогнать меня напрасно хочет кислая ткемали;
Кто отведывал ткемали, все оскоминой страдали».
III
А ткемали отвечала: «Недостойные слова!
Разве плод ты, земляника? Ты не боле как трава!
Корень горек, и червями вся изрыта голова.
Каждый пир украшен мною – таковы мои права».
IV
И промолвила черешня: «Не боюсь худого слова.
Быть красавицею сада неизменно я готова.
Я хрустальна, но румяней я рубина дорогого.
Кто берет меня губами, узнает, как я медова».
V
Похваляется малина: «Я скажу про свой удел:
На плоды мои – глядите! – хор пернатых прилетел.
Находить меня – малину – не из самых легких дел,
Мной насытиться не могут, кто отведать захотел».
VI
И сказал лесной орешек: «Вот вы слушали друг друга,
А меж тем друг другу лгали,– это вовсе не заслуга!
Я предмет необходимый для веселого досуга.
От меня страдают зубы – нет досаднее недуга».
VII
Слива молвила: «По свойствам несравнима с вами я.
Кратковременного жизнью что кичитесь вы, друзья?
И к чему такие речи? Что за жалкая семья!
Я одна желанна людям, лучше всех судьба моя».
VIII
«Я ни дерево, ни травка,– заворчала ежевика,—
Никому-то я не нравлюсь, я в бурьяне зрею дико.
Ветви все мои в колючках, и любая – словно пика.
Я дурнушка, и чернавка, и собою невелика».
IX
Огурец промолвил: «Что же о себе сказать самом?
Я не кисел и не сладок,– что ж хорошего в таком?
Мной насытившись, со вздутым люди ходят животом,
Кто поест меня, болеет лихорадкою потом».
X
Дыня молвила: «Землею я засыпана на грядке,
Как созрею, все на свете до меня бывают падки.
Как отыщут, так разрежут – для любого дыни сладки.
А потом трясутся тоже и пылают в лихорадке».
XI
Персик выступил: «Извольте познакомиться со мной,
Я прекрасней всех деревьев,– дивно розов я весной.
Всякий рад меня увидеть, столь красивого собой,
Но от персика и дыни расхворается любой».
XII
Говорит арбуз: «Не спорьте, никому я вам не пара!
Посрамить я всех сумею – не хвалитесь же так яро.
Освежу я человека, истомленного от жара,
Исцелю я и больного, ибо врач я не без дара».
XIII
Молвит яблоко: «Поверьте, всем краса моя мила,
За красу – и мудрецами мне возносится хвала,
Я при пиршествах веселых – украшение стола,
Боль из сердца изгоняю, если страсть кого сожгла».
XIV
Тут орех сказал: «От сердца мне сказать вам правду надо.
Я полезней всех деревьев, и для взора я услада.
Приютить гостей желанных сень моя бывает рада.
И для пищи я приправа, и для сердца я отрада».
XV
А миндаль сказал: «Отдайте справедливость и другим,—
Я желанен миродержцам, украшаю пищу им.
Я и лучшая приправа, и как врач необходим.
Я для печени полезен, все лечу плодом своим».
XVI
И сказал гранат, вступая: «Правды молвили вы мало.
Ничего граната краше грудь земная не видала.
От плодов моих обильных даже дерево устало,
И под кожицей моею – россыпь яхонта и лала».
XVII
И сказал кизил: «Я тоже – вкусен и на лал похож.
Если женщины увидят, скажут: очень я пригож.
Так подол себе наполнят, что домой не унесешь,
А потом на грудь насыплют,– говорю я вам не ложь».
XVIII
Груша в очередь сказала: «Все вы хвалитесь напрасно.
Все плоды беднее груши, я единая прекрасна.
И мудрейшие из мудрых грушу чествуют согласно,
Исцеляю я болезни – и вкусна и безопасна».
XIX
Тут айва вошла в беседу: «Истина важней всего.
Обо мне сказать дурного не могли б вы ничего.
Несравненна я. Как амбра – запах тела моего.
А краса не ниже вашей,– мне довольно и того»,
XX
И промолвила маслина: «Похвалить себя должна я:
Не горжусь, людей питая и для господа пылая.
Странно, что лицом и телом я убогая такая...
Но добыть меня не просто, из далекого я края».
XXI
Апельсин сказал: «Я лучше всех на свете, знаю сам,
Плод любимый меж плодами и отрадный мудрецам.
На груди меня лелеют, я веселие глазам,
Никому со мной – душистым – я соперничать не дам»,
XXII
И смоковница сказала: «Между всеми я богата.
Рассказать могу о рае, где водилась я когда-то.
В сентябре я ежедневно созреваю торовато,
И меня, как дар любимый, примет царская палата».
XXIII
Тут хурма сказала: «Прочим я не выскажу хулы,
Но мои плоды сухие украшают все столы.
Вкус мой сладок, я прекрасна, я достойна похвалы.
Мудрецы меня прославят, не оценят лишь ослы».
XXIV
И каштан сказал: «Расту я на верху высоких гор.
Мне чужой не надо кровли,– у каштана свой шатер.
Мне тепло в моих покровах, и прекрасен мой убор.
Всем красивое приятно, все каштаном тешат взор».
ИОСИФ ТБИЛЕЛИ
ГРУЗИНСКИЙ ПОЭТ
? – погиб в 1688 г.
ДИДМОУРАВИАНИ
Отрывки из поэмы
Совещались мы, когда же нам начать с врагами бой.
Надо их разбить, покуда не покинут лагерь свой,
Сжечь его, как летом степи вихрь сжигает огневой,—
Пусть же сабля засверкает над обритой головой!
Говорят одни: «Немедля иаступленье поведем.
Что сидеть, сложивши руки, перед вторгшимся врагом!»
Молвят те: «Напав нежданно, мы верней его побьем,
Чтобы снова не пытался властвовать в краю чужом!»
Рек Нугзар: «Сражаться ночью мудрость горцев нам велит,
Так врага мы побеждали, будь он крепок, как гранит!»
И другие молвят: «Сонный враг вернее будет бит.
Пусть один сражает сотню, сотня тысячи сразит!»
Я поднялся: «Это дело вы, друзья, доверьте мне,
И, клянусь, победу нашу воспоют по всей стране.
Братья! Защищая Картли, уподобимся броне!
Пусть же гнев и силу дива враг изведает вполне!
Утром выстроим отряды, чтобы каждый место знал,
И вдоль берега ударим, где враги воздвигли вал,
Будем биться, чтобы каждый, не страшась, пришельцев гнал
И, как жернов мелет зерна, нечестивых сокрушал!»
К нам пробрался из Ниаби незнакомый пешеход,
И для нас перед сраженьем был находкой вестник тот.
Я спросил: «Хотят сразиться иль сомненье их берет?»
Молвил он: «Враги в раздумье. Страшно им идти вперед.
Вновь по камушкам гадают, как гадали уж не раз,
По полету стрел решают, что песет грядущий час.
Звездочеты смотрят в небо, от людей уединясь.
Враг возмездья ожидает и, видать, боится вас».
Воины толкуют в страхе: «Угрожает нам беда,—
Знаков, нам благоприятных, мы не видим и следа!
Потускнела в поднебесье, изменила нам звезда!»
И предметы для гаданья уничтожила орда.
Стало ясно – басурманы богом брошены своим.
Мы лазутчику сказали: «Знать, противник уязвим».
Молвил он: «Их сила – в стрелах с наконечником стальным,
А кремневки или копья незнакомы вовсе им».
Вражий лагерь отовсюду окружили мы стрелками.
Дымом скрыли все пищали, извергающие пламя,
Не ушел никто дорогой, перерезанною нами.
Мы пустили в дело копья, чтоб расправиться с врагами.
Вшестеро превосходивший оттеснили мы отряд,
И, удачей окрыленный, каждый был победе рад.
Поведя бойцов бесстрашных и не ведая преград,
Я в орду врубился вражью, чтобы гнать ее назад.
Подоспел и царь. Он пикой повергал врагов во прах,
Разъяренный, сеял горе в неприятельских рядах.
Словно львы, грузины бились, закаленные в боях,
Зря враги пощады ждали, затаивши в сердце страх.
Бой гремит. Свинец сражает вместе с конным и коня,
А иных копыта давят – им уже не видеть дня!
Бьется свита, как пристало, от врагов царя храня.
Подоспевшие отряды поддержали и меня.
Лицемерья и гордыни нет в характере моем.
Скольких из седла я выбил, перед тем пронзив копьем!
Где бы он ни появлялся, расправлялся я с врагом.
Бить противника вернее было б трудно и свинцом.
Пусть опасность мне грозила, я рубился без пощады,
Гнал разбитых басурманов, как рассеянное стадо:
Для меня сражать сардаров было высшею отрадой.
Пот стереть не успевал я в этом пекле, жарче ада!
Три копья, о повелитель, в этой битве я сломал,
После палицей сражался, громоздя из мертвых вал.
А сломав ее, булатом я пришельцев поражал,—
Кто же царских супостатов так еще уничтожал?
Бьются доблестно грузины. Меч броню сечет со звоном.
Гибнут люди Татархана, поле оглашая стоном.
Пасть не страшно ратоборцам, пылом боя упоенным!
Гул стоит, как будто громы катятся под небосклоном!
В дело пики мы пустили. Враг стрелами отвечал.
Где бы царь нп появлялся, взоры воинов прельщал.
Поражая в темя плетью, всадников с коней сшибал.
Дай, господь, тому победу, кто в бою не отступал!
Мы до ночи бились. Землю токи крови обагряли.
Стоит, чтоб победу нашу песнопевцы воспевали!
Стоны раненых и вопли всю окрестность оглашали.
Пусть опасны будут стрелы, нас они не устрашали!
Каждый пикой защищался и удары наносил,
Промахнувшихся стрелою насмерть яростно разил.
Булавой сраженный всадник падал на поле без сил.
Стрел впилось в меня двенадцать, но отвагу я хранил!
Да, тех стрел неотвратимых в мой доспех впилось немало,
Наконечником двуострым мне кольчугу разорвало.
Сердца, жаждущего мести, вражья кровь не утоляла,
Но не знал я, что в грядущем ждет меня еще опала!
Мы громили, оттесняли, истребляли вражью рать.
Что еще царю и Картли оставалось пожелать?
Столь блистательной победы и пером не описать,—
Обезглавленных в сраженье было трудпо сосчитать!
Молвил он: «Мы сохранили нашей родины алтарь!
Будет подвигом героев горд отныне государь.
Головы пашей сраженных шаху отошлем, как встарь.
Нас же, как сынов и братьев, будет чтпть отныне царь».
Вражьих воинов из леса трое суток гнали к нам.
Седла ценные достались нашим доблестным бойцам.
Я мечом разил прпшельцев, но не брал добычи сам.
Знал ли я, что мне придется слать проклятия лжецам?
Знать, сей мир неумолимый человека не щадит!
А не раз, страну спасая, принимал удар мой щит.
Но, изведав гнев владыки, как избегнуть мне обид?
Чтоб враги торжествовали, а меня уннзил стыд?
Сколько я изведал горя, причиненного хулою?
Отдалив меня, владыка править не сумел страною.
О враги! Вы ныне в силе, торжествуя надо мною.
А не будь судьба враждебна, я б всего достиг войною!
Я воздвиг ограду Картли. Кто посмел ее снести?
Кто вступил в мои владенья – там гнездовье обрести?
Сколько низости творится, чтоб владыку сбить с пути.
Сеть наветов, лжи и козней перестанут ли плестп?
Я хочу, чтоб сказ правдивый слух внимательный привлек,
Был я мягок для правдивых, для изменчивых – жесток.
Если сокол не вернулся, для чего тогда шесток?
Скорбью горькою снедаем, я осилить слез не мог.
Обо всем пишу правдиво, чтоб меня не мучил стыд.
Если кровь пролью бесплодно, кто меня за то почтит?
Что нам, если будут слезы течь у ближнего с ланит!
Кто сраженного хулою в час последний защитит?
Навуфей погиб безвинно, жизнью жертвуя своей.
Продан был купцам Иосиф. Кто свершил бы дело злей?
И Рахиль рыдала горько, потеряв своих детей,
Плач и слезы – достоянье бедной матери моей!
Знал ли я, что мне придется слать проклятия лжецам?
Победивши, каждый воин за трапезой отдыхал,
Пир неделю длился. Вина были алы, словно лал.
Каждый виноградным соком рог до края наполнял.
Мы на пиршестве пьянели, ток випа не иссякал.
Как суров мой горький жребий! Как печальна жизнь моя!
Как страдал я ради Картли, скорбь и муку затая!
Послужив владыкам верой, в незнакомые края
Я ушел. Стамбул, Алеппо после Ностэ видел я.
Я покинул край, где ведал то отраду, то печаль,
Даже тех, с кем враждовал я, все ж оставить было жаль.
В отчем крае ногу в стремя ныне вдену я едва ль,
Я сетей избегнул вражьих, но темна чужая даль.
Кто бы мог исчислить, сколько уничтожил я врагов?
Скольких, пощадив, заставил тяжесть испытать оков.
В дни былых удач немало задавал друзьям ппров,
На изгнанье обреченный, сколько видел берегов.
Жизнь моя! В каких пределах смерть тебя подстережет?
Где зияет пасть могилы? Где меня она пожрет?
Позабудешь друга, брата, но забыть ли свой народ?
Как с изгнаньем примириться, выйдя из своих ворот?
Царь! И жизни не жалея, я служить тебе желал.
Сына я обрек на гибель – шах на казнь его послал.
Мне достался горький жребий, и покоя я не знал.
Ныне гибну на чужбине. Не такой судьбы я ждал!
Если благ земных лишишься, как их вновь приобретать?
Колесо судьбы не просто повернуть к удаче вспять!
Ясно вижу – царь не будет, как в былом, меня ласкать.
Путь мой в рытвинах и ямах. Мне обратно не шагать!
Без меня моя отчизна обездолена вдвойне!
Стены рушатся, и каждый остается в стороне.
Как забыть мне годы, в жертву принесенные стране.
Если враг тебя повергнетг вспомни, Картли, обо мне!
Я ценил копье, кольчугу, палнцу и острый меч,
Смог пришельцам ненавистным путь в страну мою пресечь
Было любо мне коварных верной гибели обречь,
Дать богатства нашей Картли, а народ от бед беречь.
В дни боев какие горы довелось мне перейти,—
Разоренье и напасти мне пришлось перенести!
Нe жалел я сил последних, чтобы честь свою блюсти,
Бил врагов, хотя б преградой были ангелы в пути.
Встал я на защиту Картли, не страшась грядущих мук,
Для поправших нашу веру я берег стрелу и лук.
Многих я поверг на землю, многих выпустил из рук,
И судьбы моей суровой навсегда замкнулся круг!
Коль солгу, меня судите, негодуя и коря,
Я не стал молиться Мекке, над врагами суд творя.
Я завистникам отмстил бы, но прогневаю царя,
Гордецов бы уничтожил, но и это было б зря.
Что винить людей за жребий, мне доставшийся в удел?
Не порвешь и тонкой нити, если бог не захотел.
Если вытерплю, то будет мой ремень стремянный цел.
Но царя мечом не тронешь,– с ним я биться не посмел!
Человеку в час опасный бед страшиться не к лицу,
Он желанного добьется, коль угоден был творцу.
Безрассудно торопиться не пристало храбрецу,—
Можно привести удачу к неудачному концу.
Будь ты ростом с Голиафа, с непомерной силой в теле,
Пусть врагов ты обезглавил, искушенный в бранном деле,
Надо, чтобы ум и ловкость поддержать тебя сумели,
Сказано, что, выжидая, мы верней достигнем цели.
Если кто в унынье скажет: «Видно, враг непобедим
И меня осилить может, для чего мне биться с ним!
Он идет с огромным войском, я ж с отрядом небольшим!»
Не сочту такого мужем и соратником своим!
Я ценю того, кто скажет: «Я не дорожу собой!
Как могу я не сражаться даже в сече роковой?
Я убью врага иль стану жертвой ярости слепой».
Мне такой соратник нужен, чтобы сам просился в бой.
Хочешь славы? Состязаться ты с врагами будь готов,
Видя войско в ратном строе иль заслышав трубный зов.
Смерть горька, но неизбежна – учит нас завет отцов.
Что Харазия? – дороже славы блеск для храбрецов!
Но иной, в себя не веря, не решится сделать шаг.
И внимает он советам, лишь когда осилит враг.
Лишь приблизится противник, изгони из сердца страх,
Первым бей – и ты пребудешь мужем доблестным в веках!
Грудь, истерзанная скорбью, не пристанище ль беды?
И луна с ущербным ликом озарит ли гладь воды?
Свеч, во мраке догоревших, меркнет свет, как луч звезды.
Сад картлийский весь расхищен. Даст ли снова он плоды?
АРЧИЛ II
ГРУЗИНСКИЙ ПОЭТ
1647—1713
СПОР ТЕЙМУРАЗА С РУСТАВЕЛИ
Споры царя Теймураза с дивным певцом Руставели
Лютую ярость согласьем звуков смирить бы сумели,
Речи премудрых не кратки – долгой подобны кудели.
Подданного и владыку где вы подобных им зрели?
Молвлю царю с Руставели, встретя их радостным взглядом:
«Мыслим постичь вас, склоняясь к вашей премудрости кладам.
Стих, всеми славимый, слыша, мерным мы схвачены ладом.
Сравнивать вас – назиданье, равное высшим усладам.
Много вы создали оба, в чем же различье меж вами?
Люди обоих возносят, спорят отцы с сыновьями,
Дом покидают иные, злыми задеты словами.
Просьбе внемлите: решенье нам укажите вы сами».
Вот и заспорили. Довод прочих поэтов не нужен.
Стройную речь начинают: разум той речи недюжин.
Жемчуг изысканный нижут, нет в нем неровных жемчужин.
Льется поток из кристаллов, сладостным словом разбужен.
Слушайте все, как приятна речь Руставели к владыке,
Образы в ней почитанья, как и любви, многолики.
Голову рабски не склонит, хоть перед ним и великий,
Жажды с царем быть всечасно в речи мелькают улики.
Царь
Сравнивать нас, Руставели, людям, как видно, охота.
Мне докучают иные: «Царь! Одолел тебя Шота».
Жажду терзать их порою, гнева не выдержав гнета.
Жажду язык их исторгнуть, в смертные ввергнув тенета!
Руставели
Сверстникам страшны сравненья. Нет от меня вам урона,
Нет меж живущих мне равных, столь же достойных поклона.
Ищут напрасно, колдуя, даже меч туч небосклона.
Пусть меня чтит стихотворец, как иудей Аарона.
Царь
Что ж, и меня ты причислил к тем, что слагают шаири?
Много их бродят без мысли, мыслят немногие – шире.
Пусть меж нас грани не видят! Мало ль клевещущих в мире!
Вce они сумрак рождали; звезды зажег я в эфире.
Спорить не мысля, твердил я: «Шоту прославить нам надо.
Сладости ритора Шоты – слаще кистей винограда.
На ипподромах, аренах быть человеку услада».
Люди же спорят – и часто блещет во взорах досада!
Руставели
Пусть они распри заводят,– будьте вдали от раздора,
Нас ли, меня ль превозносят,– что нам до их приговора?
Я умереть предпочел бы, лишь бы избегнуть мне спора.
Дайте мое мне, на ваше не поднимаю я взора.
Попусту все, что ни скажут! Иль о тебе, как о всяком,
Можно твердить? Иль с царями подданных мерить зевакам?
Можно ли слушать лягушек, скрытых болотом и мраком?
Нужно ль внимать пустословам иль опьяненным араком?
Царь
Тут наша помощь бессильна, но и тебе ведь не легче,
Ибо назойливо грубы эти бесстыдные речи.
Слушая их поневоле, плачут сердца человечьи.
Но и льстецам твоим худо: день их стыда недалече.
Руставели
Буду молчать я, насколько будет молчанье терпимо,
Если спокойное сердце болью не будет томимо.
Если ж не выдержит сердце, лютым укором палимо,
Все захочу, славя бога, высказать неудержимо.
Царь
Хоть, Руставели, поэтам кончить твой труд надлежало,—
Прав иль не прав я – его я не осуждаю нимало.
Я превзошел тебя. Правда – стая поэтов отстала,
Все ж довершили другие то, чему дал ты начало.
Кто тебя равным сочтет мне? Ты говорил по приказу.
Только Тамар повинуясь, ты обращался к рассказу.
Я же от замыслов вольных не отступился ни разу.
Царством клянусь: не упрямясь, ты бы признал это сразу.
Руставели
Не обретет превосходства тот, кто себя превозносит.
Речь твоя, прочих пороча, мне пусть хваленья возносит,
Всюду я славим; хоть стих твой музыкой радость приносит,
Не преклонюсь – пусть поэта царское слово поносит.
Как бы кичлив, царь, ты ни был,– в выводах будь справедливым.
Я ведь не тварь, не невежда; мог бы и я быть спесивым.
Молвил о новом; в грядущем буду казаться я дивом.
Что ты снискал своим словом? Славимым стал я, счастливым.
Царь
Что ты толкуешь? Послушай! Мне ли с тобой не сравниться?
Повесть в стихи уложил ты? Их у меня – вереница!
Сдайся скорей иль настанет, верь мне, пора прослезиться!
Нас превозмочь? И сравненье пусть тебе с нами не снится.
Все, что рука человека по принужденью свершила,
Равно ль тому, что явила вольного творчества сила?
Все сотворенное мною как же тебя не смутило?
В час восхождения солнца прочие гаснут светила.
Руставели
В вашем творенье, владыка, я упомянут с хвалою,
Слово, о царь, вам в усладу сказано будет и мною.
Надо вам быть господином, мне же – достойным слугою.
Будьте внимательны ныне, споры грозят нам бедою.
Грузии слава повсюду не моего ли созданья?
Им утешается скорбный, скрашены им пированья,
Клонятся люди над книгой в свете ночного мерцанья.
О, не гневись! К моей речи снова исполнись вниманья.
И – стихотворчества корень, стихослагателей сила,
Это ль тебе, солнцеликий, плесенью душу покрыло?
Стих мой отраден и строен, что же глядишь ты уныло?
Ты ль превзойдешь меня? Гордость тщетно в набат свой забила.
Царь
Все, что сказал ты, о том же лучше я молвил стихами.
Битвы не пел я: сражаясь, бился победно с врагами,
Войн ты не ведал,– затем лишь любить их славить словами;
Если б я пел свою храбрость – слыл хвастуном между нами.
Сам погляди: где я должен ясным быть в речи и строгим,—
Мудрость – ее не прогонишь – мне предназначена богом,
Хоть я терзаюсь, припомнив о пережитом, о многом,
Горе смирив, семь соборов ясным представил я слогом.
Руставели
Больше внимать я не стану! Видно, разишь ты с размаху!
Я ведь не ястреб. Зачем же гонишь меня ты на птаху?
Если умчусь я с другими, словно предавшийся страху,—
Всеми друзьями покинут, ты уподобишься праху.
Царь
В говор джавахский впадаешь в речи ревнивой, неровной!
Я возражу – по-кизикски. Справишься, в битве виновный?
Весел я был – ты ж обидел горькой обидою, кровной,
Мне лишь на пользу, что с речью ты поспешил празднословной.
Руставели
Да, я ошибся! Зачем мы спорить порой так желаем?
Лучше б изрезал ты плоть мне сабли отточенным краем!
Верю, что подданным умным спор с властелином незнаем.
Горе накаркал мне ворон! Псы пусть накинутся с лаем1
Царь, тебе слава пристала, путь на простертых покровах!
Пусть же твои супостаты страждут в терзаньях суровых!
Мчатся к тебе те, что ищут жизни на мудрых основах,
Знать тебе лучше писанья – те, что прекраснее новых.
Царь
Книга твоя до сегодня, правда, звучала прекрасно.
Ныне ж я лучшее создал,– вот ты и плачешь всечасно,
Месяц лишь ночью сверкает, днем же он виден неясно.
С книги твоей переписчик делает список напрасно.
Руставели
Царь, поносить мою книгу вам бы не должно спесиво!
Молвивший в гневе, сам знаешь: все, что ты вымолвил,– лживо,
Право, ты б лучше со мною дрался в безумстве порыва.
Что говоришь! У невежды речи такие – не диво.
Арчил
Слыша их, мудрость вкушают, их восхваленьем встречая,
Копья их речи влюбленных ранят, любовь обличая.
Щедр Теймураз, но поет он, мудрости не расточая.
Кто победит? Говорите, мне на вопрос отвечая.
