Текст книги "Поэзия народов СССР IV-XVIII веков"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 49 страниц)

* * *

От вздохов пламенных моих и сад и дом озарены,

Покои спящего дворца, как будто днем, озарены.

Зачем светильник зажигать, когда глазам дано сиять,—

Ведь даже розы на лугу любви огнем озарены.

Струись, пурпурный ток вина! Пусть ночь беззвездная темна

Мерцанием заздравных чар сердца кругом озарены.

Махфи, так здесь заведено: сияет солнце всем одно.

Лик мудреца, лицо глупца одним лучом озарены.

ЭТОЙ НОЧЬЮ

Неуловимый аромат от роз струится ночью этой.

И я увидела в мечтах твои ресницы ночью этой.

Я стала плакать горько, чтоб все бурный поглотил потоп,

Но не смогла печаль моя до дна излиться ночью этой.

О, как гремели соловьи весь день в прибежище любви.

В саду разлуки я опять должна молиться ночью этой.

Я вслед тебе хочу брести, сжимая прах дорог в горсти.

Но где тебя мне обрести? Лишь пыль клубится ночью это».

Одним желанием жива, Махфи твердит в бреду слова:

«Зачем так вышло, что пришлось нам разлучиться ночью этой?»

Что значит жизнь? Среди цветов в беседке благовонной жить?

В очарованье день за днем довольной и влюбленной жить?

Или покрыть свои черты хламидой мрачной нищеты,

Уйдя, как Хызр, от суеты, в пустыне отдаленной жить?

Не всем такая честь дана. Не телом, духом я сильна,

От крови сердца я пьяпа, здесь легче опьяненной жить.

Постыл мне пышный вид дворца и ложь наемного льстеца,

Здесь надо мысли мудреца под спудом схороненной жить.

Весна души, ты отцвела, мгла небосвод заволокла,

Я тесный ворот порвала, доколе мне плененной жить?

Невыносим разлуки ход, он, как зиндана мрачный свод,

Как Нух, я средь соленых вод должна непотопленной жить.

Махфи, развился локон твой, нарушен прежних мыслей строй,

Доколь с истерзанной душой страданьем умудренной жить?

ТРОПА ЛЮБВИ

Ты страдающих влюбленных отличишь легко всегда,

Так от взора звездочета не укроется звезда.

Глубь познания мечтает книгочей из книг извлечь,

Только высшую премудрость не познает никогда.

Блатоденствия лишилась ради страсти Зулейха,

Знай, любовь не торг базарный, где торгуют без стыда.

Тот, кто вздумал над влюбленной, розоликой, подшутить,

Опасается возмездья, словно Страшного суда.

У сраженного любовью нет ни шрамов, ни рубцов —

Злые стрелы убивают без кровавого следа.

Кто скорбит, пускай забудет про целительный покой,

На лице печать страданья – так тропа любви крута!

Кровью сердца и слезами ты наполни свой бокал,

Опьянение такое и несчастье и беда.

Соловьи в садах печали изнывают от тоски,

Запах крови источают розы, рдея, как руда.

Веры древние законы покарать хотят Махфи,

Колокольчика иного чистый звон дошел сюда.

* * *

Летя на пламенный огонь, я бабочкой в огне сгорела.

Меня разлука извела – свечою я в окне сгорела.

На пир свиданья я пришла и чашу скорби испила,

Вино вскипело на устах, и сердце в том вине сгорело.

И что не слыхано нигде, в слезах, в соленой, злой воде,

Сгорели глаз моих зрачки, жизнь, что цвела на дне, сгорела.

Мой соловей, с тобой вдвоем мы в сад надежд не попадем,

Лети, мой друг, своим путем – ведь роза по весие сгорела.

Когда же сделалось темно, огнем заискрилось вино,—

Махфи, тебя сожгло оно, ты по своей вине сгорела.

ИДОЛОПОКЛОННИЦА

Я только идолам молюсь, ислам мне незнаком.

Я завиток твоих волос храню от всех тайком.

Ты, разум, не кори меня, позором не стращай,—

Любовью я опьянена, и все мне нипочем.

Но это все одни мечты – нет друга у меня.

И равнодушия стена вздымается кругом.

Друзья, ровесники мои, где ваша доброта?

Я сострадания ищу – нет жалости ни в ком.

К чему искать ее у тех, живущих средь утех?

Они сочтут за тяжкий грех заботу о больном.

«Зачем рыдаешь, соловей? – смеется ветерок.—

Напрасно изнываешь ты один в краю глухом».

В скирде страданья скорбь моя – ячменное зерно,

Была я вскормлена бедой, как в детстве молоком.

Ты ждешь свидания, Махфи? С разлукой примирись, -

Нет роз без ранящих шипов в неверном мире сем.

* * *

Аллах мой! Этот светлый луч не ты ли нам послал?

Он ослепил мои глаза, он болью сердца стал.

Кто он с божественным челом из сада красоты,

В короне падишаха он сверкает, словно лал.

Вокруг него круженье лиц, сплетенье небылиц.

С холодным безразличьем он всем россказням внимал.

Он на меня взглянул в упор, явил участья взор,

Кто друг его и недруг кто – никто мне не сказал.

Его увидя, соловей сперва, смутясь, умолк

И, очарованный навек, защелкал, засвистал.

На чьем пиру он званый гость, кому познать пришлось

Тот жар, которым мотыльку он крылья обжигал?

Дом, где надеждой я жила, разрушен был дотла.

Он снисходительно спросил: «Кто жил здесь и страдал?»

Сказала я: «Гляди, Махфи, безумна от тебя».

«Не знаю никакой Махфи!» – ответ его звучал.

* * *

Мою единственную страсть не отобрать им от меня,

Из сада, что взращен был мной, хозяйку дерзко изгони.

Те раны, что нанес кинжал, бальзамом можно исцелить,

Но никому не погасить в груди зажженного огня.

Из сада выгнали меня и ввергли в капище беды.

Живу я, роз и соловьев – моих советчиков – кляня.

Махфи ослабла, так слаба, что сил нет слабость перенесть.

В жилище временьом моем я жду зарю иного дня.

ПАМЯТНИК ЛЮБВИ

Доколе в этом мире жить мне, слезы тайные точа?

И за разлуку мне доколь на всех сердиться сгоряча?

Что жизнь кратка, я не страшусь. Землей меня засыплют пусть,—

Но расставанья труден груз,– согнулась я, его влача.

Отвергнув жизни благодать, одна пойду тебя искать.

Друзей с собой не стану звать, в жестокосердье улича.

На свечке ярый воск оплыл, спалил он столько легких крыл,

Блаженных мотыльков сгубил... Ты – памятник любви, свеча.

Махфи, тебя насилья меч избавит от тревог и встреч.

Доколе пленнице любить так безрассудно палача?

ПЛАЧУ

Я – слезы, хлынувшие вдруг, их удержать не суждено,

Сквозь частокол густых ресниц они прорвутся все равно.

Я – длань, что в муках ворот рвет, Меджнун, что встречи тщетно ждет,—

С тех пор как мы разлучены, все безнадежно и темно.

О птица сердца – соловей, рыдай над участью моей!

Здесь пенье раннее твое мне утешение одно.

Повсюду под моей пятой сухой бурьян, татарник злой,

Индийский златотканый шелк колюч, как грубое рядно.

Я ночью не смыкаю глаз, готов дорожный мой припас.

Вдруг дверь откроешь ты сейчас... Жду чуда,– сбудется ль оно?

Терпеньем сердца я горжусь, сквозь жизнь оно проносит груз,

Я, с горем заключив союз, смирилась с участью давно.

Махфи! Ты пламень не зальешь, хотя годами слезы льешь,

Глазами, полными тоски, тебе глядеть на мир дано.

* * *

Как Тигр-река, из глаз моих струятся слезы день за днем.

Грудь разрывает трудный вздох, испепеляющий огнем.

Влюбленный в розу уколол себя об острые шипы,

И серны плачут, что в степи трава засыпана песком.

Побудь, останься, отдохни – уже привал недалеко,

Еще совсем немного сил – и до него мы добредем.

Как пересохший водоем, глазницы темные мои.

Бушует Тигр-река в груди, никто не ведает о том.

Махфи, о царственной парче и об атласе не мечтай,

Богаче ты иных владык в суфийском рубище своем.

* * *

Забудет розу соловей, когда меня в садах увидит.

Брахман нарушит свой обет, когда меня в мечтах увидит.

Таится розы аромат в нераспустившемся бутоне,

Кто ищет близости моей, пускай меня в стихах увидит.

ПАЛЬМА МЫСЛИ

Я отрешилась от всего, и стала жизнь моя легка.

Разлуки пью смертельный яд, моя отчизна далека.

Где ты, свидания шербет? Мне жаждать больше силы нет.

Дитя безумия и бед, на сердце тяжесть и тоска.

Тебя любить мне не велят, и попрекают, и корят,

И камни, все, что есть подряд, в меня летят издалека.

Я пальма мысли, что дает раздумий сокровенный плод.

Благоуханны те плоды, но ноша их ветвям тяжка.

Махфи, мечты от всех таи, на сердце узел затяни,

Пусть тайна, жгущая уста, вовек не сходит с языка.

СГОРЕЛИ СТОНЫ

Стал пеплом жар любви моей, вчера мне тело жег огонь.

Одежда пламенем взялась, ее не уберег огонь.

Как будто руты семена, мысль беспощадно сожжена.

Сгорели речи, письмена – их в свой костер вовлек огонь.

Душа в слепящих языках, ее спалил стихии взмах.

Сгорели стоны на устах, и поглотил упрек огонь.

Мне снилось ночью: я в гурьбе погибших от любви к тебе,

Пылал мой саван, как свеча,– всеяден и жесток огонь.

Полночный стон и ранний стон, как перенес их небосклон?

Нет больше звезд, сожжен бутон, но светел твой чертог, огонь.

Ресницы, словно бурелом, слепящим схвачены огнем.

Хочу заплакать, но о чем? Махфи, твой уголек, огонь.

САИДО НАСАФИ
ТАДЖИКСКИЙ ПОЭТ
? – между 1707—1711 гг.

* * *

Небеса вдалеке на горбатого, друг, похожи.

Испаренья земли на тяжелый недуг похожи.

Жалом кинжала кажется стебель тюльпана.

Кипарисы на стрелы, пронзившие луг, похожи.

Прекрасная дичь себя, как мишень, открыла.

Брови ее на натянутый лук похожи.

Виноградник по осени стал окровавленно-красным;

Листья стали на кисти отрубленных рук похожи.

Время давно арыки в садах иссушило —

Они на обкуренный ядом чубук похожи.

Жители мира взаимно так насосались крови,

Что на гранаты стали вокруг похожи.

На червей внутри своих коконов шелковичных

Богачи, надев цветной архалук, похожи.

Твои наставленья о мире, о проповедник,

На комариный назойливый звук похожи.

При мысли о клетке душа Саидо трепещет,

И мысли на птицу становятся вдруг похожи.

ПЯТИСТИШИЯ

*

Ухо – это раковина... слух...– быть ему жемчужиной вели!

Череп – чаша разума, а дух – море в чаше, сбитой из земли.

Воздух и огонь в моей груди бурю в море дум произвели!

Катятся моря моих речей,– волны их и близко и вдали.

Все это – сокровищница тайн, ибо на устах моих печать.

*

Завистью пылают столько лет злые грамотеи без числа,

Потому что в книге этой нет слов порабощения и зла.

Вновь ко мне приходят по ночам все, не развязавшие узла...

Мысль, которой выстроили храм, та, что людям славу принесла,—

Бред и помрачение мое,– если мне случится задремать.

*

Каждая заря – румянец щек утренней возлюбленной моей;

Солнцу, как зерну, взойти помог зной дыханья, отданного ей.

Молния – мгновенная стрела моего колчана,– кто быстрей?

Облако – изменчивая мгла, дым холодный от моих огней...

Прах я отряхнул от ног своих,– стала и земля существовать.

*

Слушай, Саидо, повсюду стон ищущего правды существа!

Разумом чудесным одарен всякий, кто познал меня едва.

Тем, кого уж нет, и тем, кто есть, надобны равно мои слова.

Некогда услышанная здесь речь моя – для двух миров жива...

Руку положу к тебе на грудь,– всякая любовь есть благодать.

* * *

Я запятнан, как мака цветок,– но цветущим кажусь?

Я для собственной раны, как пластырь, жесток? – Не страшусь!

Для страстей и соблазнов давно я ослеп и оглох,

Я в миру одинок,– так зачем в хороводе кружусь?

Как молитвенный дом в годовщину, я в траур одет:

Я оплакивать мудрых убийственный рок пригожусь!..

Я и кончика пальца вином не смочил на пирах,

Угощеньем Хатама я брезговать мог,– и горжусь!

Современников грубость меня убивает порой,—

Будто изморозь, мертв, на траву у дорог я ложусь!..

Но застрянет дыханье, как в скважинах флейты,– в устах,

Если с нашими знатными хоть на часок я свяжусь!

Если я, Саидо, заблудившись, на пир попаду,

Ожерельями слез украшаюсь не впрок – и стыжусь!

* * *

Мне шапка странника родней, чем сень крыла священной птицы.

На мягком бархате трудней, чем на циновке, сном забыться!

Противны цепи на дверях и стражи кислое лицо!

Лачуга нищего славней дворца и царственной столицы.

Один горбатому совет – скорее спнну распрямить!

Приятней с посохом брести, чем с болтуном в пути сродниться.

Ты видишь двери во дворец? Не приглашают? Не жалей! —

Пусть лучше, вместо тех дверей, разинут пасти лев да львица!

Домовладельцу грязь в жилье – что драгоценная сурьма!

Водой алмазов,– пей и пей! —но рот сухой не освежится!..

Светлеют очп от сурьмы, душа – от горечи светлей,—

Для цветника ее скорбей – жаль – не бывает очевидца!..

Нет дела праздным богачам до мужа разума нигде...

Стекляшке – мелочный скорей, чем изумруду, изумится!

Простонародье, голытьба великодушнее, чем знать!..

Нужней небесных эмпирей сей жернов мельничный вертится!

Но слова правды на земле не понимают, Саидо!

Молчать с невеждами – мудрей, чем в лицемера обратиться!

* * *

Я птицу бескрылую видел и вспомнил,– не я ли таков?

Услышал – сова закричала, и вспомнил разрушенный кров...

За ту, что меня обманула, на смерть я согласен идти!

Всю ночь мне рука моя снилась, кинжал и дыханье врагов...

Я к морю стремился – и вспомнил: душа моя – водоворот...

И вспомнил я травы сухие печальных родных берегов...

Ах, пашня моя не богата ничем, кроме сорной травы!

Я вспомнил бесплодные нивы и пыль уходящих веков...

Пришел Саидо и заметил: с тюльпана упал лепесток...

И не помнил: я – дичь на охоте – стать жертвой кровавой готов!

* * *

Скорей, виночерпий, вина! Чтоб оставила душу тревога,

Чтобы гурия, смехом пьяна, обходилась со мною не строго!

Задохся я гнаться за мушками родинок черных твоих!

Усталые вздохи мои муравьиных сильней ненамного...

Все множится он и вздувается – страстью наполненный вздох:

На гроздь винограда похож... успокоиться дай ради бога!..

Я буду сгорать до рассвета на этом беспутном пиру...

К тебе, в недозволенный дом, сладкоустным и мудрым дорога!

Легко виноградное зернышко: суть виноградника в нем,—

Вот так вдохновила и ты без тебя прозябавших убого!

Нарциссы безглазыми выглядят, если не видят тебя,

И райское древо само, как паук, уползет, кривоного!..

Не пей за столом угнетателей – ядом окажется мед.

Гони этих трутней за дверь – или мертвым паду у порога.

Волшебным служить фонарем я хотел для горящей свечи,

Чтобы окна сказали мои, что моя озарилась берлога!

* * *

Если сменишь гнев на милость, о жестокая! – Чем плохо?

Если б скорбь угомонилась, о далекая! – Чем плохо?

Мотылек с огнем свечп пробеседовал до солнца,

Вовсе пламя не затмилось, ясноокая! – Чем плохо?

Поскользнулся я, дай руку!.. Если б стынущему телу

Стать душою согласилась дева строгая! – Чем плохо?

Извертелся я, но все же кое-что припас для пира!

Если б гостьей ты приснилась, душу трогая? – Чем плохо?

От росы не зябпет солнце,– к бедняку прийти не брезгуй!

Стерегу, чтоб ты явилась, у порога я...– Чем плохо?

Конь! Зачем ты убегаешь? Я – безногий и безрукий:

Чтоб со мной соединилась быстроногая! – Чем плохо?

Саидо поишь ты ядом неисполненных желаний!

Если б вечно не глумилась – «недотрога я»! – Чем плохо?..

* * *

Сдвигались брови,– и казалось, что молнии блистали.

Воспламенялись наши страны! Теперь от войн устали.

Не знают матери покоя... Так раковины перлов

Прижались к водорослям грудью, чтоб их не опростали!

Однако нет и в наше время признания достойным,—

Покрылись ржавчиной зеленой клинки дамасской стали!

Узнаешь по лицу посланца о том, как мне живется:

Всегда на крыльях голубиных возлюбленным писали.

Людские головы и ныне – что пузыри пустые!

Все потому, что кровь друг друга вы, как вино, хлестали!

Не стало щедрых дастарханов... на ключ закрыты двери...

Все потому, что благородных сквалыги обуздали!

Один конец у скопидомов: придавит их до срока

Вьюк неисполненных желаний – свое не наверстали!

Ах, крови Саидо горячей хотят ресницы гурий:

Дрожа, как тонкие кинжалы, к несчастному пристали!..

* * *

Если бедность пришла – все теперь вверх ногами пойдет!

Опорожненный кубок от легкости перевернется...

Чем вдвоем с попугаем – в развалинах лучше сове!

Долг невежды молчать, коль науки беседа коснется.

Разве мастер умеет унияеенно благодарить?

Разве гордый Фархад – хоть гора упади! – содрогнется?

Что для пленника цепь, для иголки – суровая нить...

Если путник устал – путь домой нескончаемо вьется...

Без отверстий фонарь душит яркое пламя свечи,—

Без надежды на волю живой человек задохнется!

Тот, кто беден и горд, не имеет цены для других...

Тот, кто выпил вино,– чтобы кинуть бутыль, размахнется!..

Вниз глядеть не хотят восседающие наверху...

О, презренное время!.. Но как беззащитным бороться?

Враг, поправший тебя, покорится сильнейшим, как раб...

Все же гибнет Фархад, а гора над героем смеется!

О мой кравчий! Нельзя горло хрупкой бутылки сжимать:

Да уверен ли ты, что за кровь отвечать не придется?

Жадный скаред-купец даже собственной тени бежит:

Обезумеет он и уже никогда не очнется!

Я в горячей пустыне умру, вспоминая тебя...

Это поле в крови – разве полем цветов обернется?

Боже! Солнце твое, что моей не щадило звезды,

Пусть с лазурного купола рухнет – и праха коснется!

Саидо, Саидо, здесь людей здравомыслящих нет...

Меж безумных брожу! Друг, товарищ откуда возьмется?

КАСЫДА ЖИВОПИСЦУ

О, наш мастер! Так прекрасны образцы его труда,

Что китайским живописцам не достичь их никогда!

Словно кровью соловьиной, вся ладонь обагрена,—

Будто в розу превратилась! Но рука его тверда.

Взял он кистью тростниковой у тюльпана черноту —

Подсурьмить глаза живые чаши светлой, как вода.

Если мастер несравненный начинает рисовать,

Пальцы прочих живописцев каменеют от стыда.

И сердца их разъедает зависть едкая, как желчь,—

Желтой ржавчиной покрылись – это худшая беда!

Есть тетрадь для рпсованья у кумира моего —

Там цветник благоухает, сердце тянется туда.

Соловьиные ресницы он для кисти раздобыл:

Дивно-тонкому узору чтобы не было вреда.

В пиале кипит и блещет небывало алый цвет,

А лазури этой рады были б райские врата!

Желтизна плодов садовых,– если вздумаешь сравнить

С этим золотом цветущим, и бесцветна и седа.

Побледнел и сам Иосиф, знаменитый красотой,

В паланкине скрылся, будто наступили холода.

Эта кисть дает начало Нилу – радостной реке,

Под землей весенним светом разгорается руда.

Деревцам своим велит он самоцветами цвести,—

Их весна, не увядая, будет вечно молода!

Там, где вьющиеся розы все земное оплели,

Где в потоке трав цветущих за грядой бежит гряда,—

Будто собственные пальцы, верен мастеру калам,

Кисть не знает принужденья, дружбой мастера горда.

Строгий циркуль изумляет живописцев наших лет,—

То, что мудрому забава, им – жестокая страда;

Как простой красильщик – палкой, кистью действуют они.

Как подобных самозванцев терпят наши города?

Руки лживым подмастерьям страх колодками сковал,—

Но, когда бежать им надо, ноги быстры хоть куда.

Кисть была для них метлою – путь за ними замела,

Много было нерадивых – все пропали без следа.

Славен мастер хитроумный! Мудрой, любящей руке

Глина серая годится для цветка и для плода.

Снова жизнь в меня вдохнуло лицезренье красоты,—

Жаль, потерянными были все прожитые года!

Сколько в жизни промелькнуло гиацинтовых кудрей,—

Кисть любовника природы приманила их сюда.

Ветви, прыгнув из картины, вслед бегущему бегут,

Так и ловят за одежду,– стала вся она худа.

О приятель-виночерпий! Отрезви меня вином.

Вновь шумит вино волною,– дай забросить невода.

Новый лад опять уловим – вновь напев перемени!..

Не грешно ль молиться краскам? «Нет» скажи мне или «да»!

От пристрастия к искусству обезумел Саидо,

В упоении хотел бы жить до Страшного суда.

КАСЫДА ХЛЕБОПЕКУ

Какие лепешки! Подобны щекам молодым!

На тело прекрасного белого хлеба глядим,—

Нежней миндаля это тесто! И нищий влюбленный

Лишается чувств, безнадежною страстью томим.

Твой хлеб подрумянен, и выпечен в меру, и мягок,

Базар оживляет торговля товаром таким.

О, хрупкие корочки свежего, сладкого хлеба!

Любой дастархан возмечтает украситься им.

Прославим тенур – благородную печь хлебопека:

Покрылась от жара, как роза, румянцем живым.

Солома и хворост трещат, запылав вдохновенно,

Соль стала слезами, внимая речам огневым.

Чужой ли войдет с бесиокойпыми, злыми глазами,—

И тот, убаюкан, вздремнет у тепла – нелюдим!..

Лепешки пред нами, как множество солнц на закате,

Как полные луны! А стойку мы с небом сравним.

О, сито и перьев пучок для верченья лепешек! —

Вращение сфер! – Я горжусь хлебопеком моим.

По высшей цене я куплю его отруби, люди:

Урок чистоты он пророкам дает и святым.

Быстрее Исы шелуху от муки он отсеял.

И плачется Хызр, что вода подается не им.

Меджнуном брожу я вокруг этой лавки прелестной,

Мечтой о покупке лепешек таких одержим.

Соперников сколько! Меня толчея убивает,—

В кулачных боях, я боюсь, мы базар сокрушим.

А лавка раскрыта, и щедрости скатерть сияет:

Не счел хлебопек никого из влюбленных чужим,—

Уста их приблизил к устам полновесного хлеба,—

Вот вечер настал, мы за трапезу дружно спешпм.

Нет звезд,– и от ревности надвое месяц разбился,—

И мы перед лавкой служение хлебу вершим.

Страсть к розоазой корочке души голодные гложет...

Подобно тенуру, пылаю, но сам недвижим.

Мне мастер любезный лепешку дарит ежедневно,—

Как дышит она, расцветая тюльпаном большим!

О друг виночерпий! Трудом я насытился, право,—

Но чашей вина окажи ты мне честь, как другим.

Пора, Саидо, чтобы двери в домах отворяли

Тебе самому и словам драгоценным твоим!