Текст книги "Ромен Гари, хамелеон"

Автор книги: Мириам Анисимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 51 страниц)

Часть X
Ночь будет спокойной

112

21 декабря 1979 года Ромен Гари написал Полю Павловичу:

Старик!

Прежде всего – счастливого 1981 года всей твоей семье (81 – потому что о 80 лучше и не говорить)^{820}.

Он встретился с Полем 8 января 1980 года в 18.15 по адресу: ул. Миромениль, 92 у нотариуса г-на Арриги^{821}, чтобы урегулировать деловые вопросы. В тот же день у него дома на рю дю Бак побывал Пьер Мишо.

Период с 8 по 18 февраля Гари провел у Роже Ажида в Ницце, в отеле «Плаза». Поскольку Мартина Карре больше у него не работала, ему приходилось сидеть по десять часов в день над корректурой «Воздушных змеев», отпечатанных временно нанятой секретаршей, которая делала по десять – пятнадцать орфографических ошибок на странице.

Мишель и Роже Ажиды пригласили его пообедать в ресторане «Эден Рок» в Кап д’Антиб. Ромен представил им Софи Лорен, которая в то время там отдыхала. После обеда он отошел в сторону поговорить с Роже и, прежде чем вполголоса доверить ему свои заботы, нервно оглянулся, чтобы убедиться, что никто не подслушивает. Но мог ли Роже посоветовать, как справиться с многочисленными проблемами, вызванными несуществующим Эмилем Ажаром? По возвращении домой Гари ждала неприятная новость: в его отсутствие были уничтожены непроданные книги: 3768 экземпляров – «Прощай, Гарри Купер», 5730 – «Сокровищ Красного моря» и 2230 – «Европы», романа, который он очень любил.

В апреле генерал Симон, канцлер ордена Освобождения, прочитав рукопись присланных Гари «Воздушных змеев», попросил его предусмотреть отдельный именной тираж для всех «Товарищей освобождения». Глубоко взволнованный Гари 5 апреля писал Клоду Галлимару: «Это честь, которая для меня выше любой литературной премии, и такой рекламы я не постыжусь»^{822}.

Накануне сороковой годовщины призыва 18 июня 1940 года книга появилась в продаже. Отзывы критики были восторженными. Макс-Поль Фуше так прокомментировал в журнале «ВСД» фразу из романа «Чтобы воспарить, воздушному змею нужна высота, вольный ветер и много неба вокруг…»: «И нам тоже, г-н Гари! Спасибо, что сказали об этом в своей прекрасной книге, так по-доброму ироничной, лирической и волнующей»^{823}.

Казалось, Гари успокоился: в письме Пьеру Макеню от 15 июня он написал, отвечая на вопрос, следует ли считать воздушных змеев почтальона Флёри просто аллегорией: «Такова судьба благих идей – они разбиваются, едва соприкоснувшись с землей». Воздушные змеи с изображениями Жан-Жака Руссо, Виктора Гюго, Монтеня, Жана Жореса символизируют те

вечные ценности, которых я придерживаюсь: права человека, преданность, свобода, великодушие нации и то, что я называю исторической памятью французов… Меня ничуть не смущает, что эта книга получилась патриотической. Тем более что я – французский патриот, родившийся в России у матери-еврейки и отца-грузина с двумя паспортами, русским и польским^{824}. Так что я вполне уютно чувствую себя в шкуре француза, и никто, кстати, не видел, чтобы я демонстрировал свое превосходство. Говорю это всем: на мой взгляд, есть существенная разница между патриотизмом и национализмом. Патриотизм – это прежде всего любовь к своим. Национализм – это прежде всего ненависть к чужим. Национализм – это не про меня. Поэтому тем, у кого мое понимание патриотизма вызывает ироническую улыбку, следовало бы адресовать эту улыбку кому-то другому, вот и всё!

И подводит черту фразой из своего романа:

Порой воображение может очень зло над вами пошутить. Это касается и женщин, и идей, и стран. Ты увлечен какой-то идеей, она кажется тебе лучше всех, но стоит твоей мечте воплотиться в реальность, как ты видишь, что это не совсем то или даже вовсе сущая ерунда. А если ты сильно любишь свою страну, то в итоге это становится невыносимо, ведь она никогда не будет соответствовать твоему идеалу…

Поль Павлович поинтересовался, не является ли это произведение одновременно и завещанием писателя.

Хотите знать, что это такое? Я писал «Воздушных змеев» в самые, возможно, трагические минуты своей жизни. Что из этого вышло? Я искал убежища в том, во что глубоко верил. Поэтому в результате и получился такой роман – вовсе не пессимистичный, а, напротив, очень жизнеутверждающий, если можно так сказать, а ведь я писал его в совершенно отчаянном, подавленном состоянии…

Ниже Гари добавлял, что «Воздушные змеи» родились в обстановке, аналогичной той, в которой появилось «Европейское воспитание». Обе эти книги были орудием борьбы.

Двадцать первого мая он приклеил на большой кусок картона статью Сиорана под заголовком «Против всех фанатиков», в которой были такие строки:

Мне достаточно услышать, как кто-то всерьез говорит об идеале, будущем, философии, как он произносит слово «мы» с интонацией убежденности, как в его речи возникают «другие», выразителем идей которых он себя считает, чтобы назвать этого человека моим врагом. Я вижу в нем неудавшегося тирана, палача-недоучку, заслуживающего не меньшей ненависти, чем настоящие тираны и палачи. Ведь всякая вера вершит свой самосуд, тем более ужасающий, что делает она это руками «правоверных». Мы с подозрением относимся к ловкачам, мошенникам, шутам, а ведь на их совести нет ни одной исторической трагедии; ни во что не веря, они не лезут вам в душу, не пытаются читать ваши сокровенные мысли; они оставляют вас наедине с вашей беззаботностью, отчаянием или никчемностью; человечество обязано им немногими годами спокойствия; именно они спасают людей, которых пытают фанатики и делают несчастными так называемые «идеалисты». Ими руководит не идеология, а только личные прихоти и интересы, только собственные, никому не мешающие пороки, вынести которые в тысячу раз легче, чем ужасы деспотов, руководствующихся принципами, ведь все беды человеческого существования происходят от «мировоззрения»… Нет никого страшнее пострадавших за веру: главные истязатели получаются из мучеников, которым в свое время не отрубили голову.

На полях Гари пометил: «Отсюда недалеко до „Повинной головы“ и „Грустных клоунов“…»

113

В мае 1980 года, прожив две недели в Ницце, в отеле «Плаза», Ромен Гари вернулся в Рокбрюн. Там он навестил свою дорогую Иду д’Агостен, с которой давно не встречался. Побродив в меланхолическом настроении по улицам, он уселся на кухне с Идой и попросил подыскать ему дом, в котором смог бы спокойно писать и умереть. Она предложила ему осмотреть дом Лиз Деламар у тысячелетней маслины, сказав, что скоро он будет выставлен на продажу. С его террасы открывался вид на крыши, холмы и море до самой Ментоны. Гари показалось, что счастье, сопровождавшее годы его жизни в Рокбрюне, еще может вернуться. Потом он отправился к Лесли Бланш. Теперь она жила на вилле в окружении сосен. Гари нажал у ворот кнопку звонка и через несколько минут уже поднимался по длинной череде ступенек, ведущих к дому, приютившемуся на склоне и выходящему окнами на Гараванский залив. После смерти Джин Сиберг Гари часто звонил Лесли Бланш. В своем новом доме Лесли восстановила обстановку, без которой уже не могла обойтись: ковры, диваны, иконы, картины, гравюры, причудливые безделушки, пыльные фолианты редких книг на русском языке, отпечатанных еще до реформы орфографии. Ромен Гари сел рядом с ней и произнес: «Милая, милая Лесли, найдите мне на самой вершине дом, в котором я мог бы спокойно писать и умереть. Вы сама его обставите для меня, а главное – чтобы он был недалеко от вашего». Он взял ее за руку и какое-то время тихо, не шевельнувшись, плакал. Потом вздохнул и шепотом признался, что самые счастливые годы его жизни были, когда он жил в Болгарии. «Со мной или без меня?» – подумала про себя Лесли. А потом он сказал: Oh! Lesley, I played ту cards wrong![110]110
  «Ох, Лесли, я поставил не на ту карту!»


[Закрыть]

Гари вернулся в Париж, где по-прежнему ходил по ресторанам с Беатрис Клерк^{825} и бывал у нее дома на улице Драгон. Она знала, что Ромен ей неверен, он же боялся, что слишком стар для нее; действуя тактично и скромно, она не пыталась его разоблачить, оставляя за Гари право самому порвать с ней, но тогда он был к ней очень привязан. В день, когда было обнаружено тело Джин Сиберг, Гари пришел к Беатрис с прощальным письмом Джин, адресованным сыну. Он плакал: «Что же это такое? Этого не может быть! Это ужасно! Как она могла так поступить со мной?!»

Однажды ночью Ромен попросил Беатрис побыть с ним: ему было очень плохо. Тут же приехав, она поняла, что он в сильнейшей депрессии. Ромен говорил об одиночестве и смерти. В ящике его стола Беатрис заметила револьвер^{826}.

Восемнадцатого июня Ромен Гари присутствовал на приеме в канцелярии ордена Освобождения. Настроение у него было довольно печальное, какое-то время он разговаривал с Филиппом де Голлем, сыном генерала.

Летом Гари планировал отдохнуть в Греции, а потом отправиться в Израиль. На период с 1 июля до 15 сентября он снял виллу на острове Порос и пригласил с собой Беатрис. Она собиралась в Грецию в то же самое время, и они договорились там встретиться. Однако, приехав, Гари впал в такое смятение, что попросил Мишеля Деона, человека совершенно другого прошлого и далеко не разделявшего его взглядов, приютить его у себя в Спецае. Ромен оставил Диего, которому предстоял экзамен на звание бакалавра, в Париже на попечение Лейлы Шеллаби, а сам десять дней прожил у Деонов. Лейла и Диего приехали на Порос позже, когда Гари был уже на снятой им вилле.

Однажды утром Мишеля Деона испугал взрыв на кухне. Прибежав, он увидел Ромена, в растерянности стоящего перед разбитым окном. Оказалось, тот хотел приготовить себе кофе, открыл газ, но вспомнил, что забыл спички, и отправился за ними. Когда он вернулся, всё взлетело на воздух. На Поросе в самую жару Гари разгуливал в сапогах и брезентовом костюме, чем вызывал большое любопытство богатых туристов со всего света. Гари покинул дом Мишеля Деона с неохотой, написав ему: «Спасибо за теплый прием и еще раз прошу прощения за разбитое окно на кухне…»

Беатрис так и не появилась на острове Порос, и 8 августа Ромен написал ей письмо, в котором высказал всё свое разочарование.

Вернувшись в Париж в конце августа, Гари с обидой узнал, что Беатрис была в Греции, но не захотела с ним встречаться. К тому же она отправилась на выходные в Нормандию, не предупредив его.

Всё воскресенье я представлял, как ты разбилась в машине на какой-нибудь дороге. Знаешь, в отношениях между мужчиной и женщиной тоже должно присутствовать уважение друг к другу!

Полный оскорбленных чувств и ревности, он писал, что, видимо, их отношения ее не удовлетворяют. Да, он изменяет ей, но хочет сохранить дружбу и вновь увидеться в сентябре или октябре. В конце письма Гари делился с Беатрис планами, в которых отнюдь не сквозило желание покончить с жизнью:

В конце концов я согласился заведовать кафедрой в Принстонском университете в 1981 году. Этот вопрос уже практически решен.

В августе 1978 года Гари стало известно, что Французская академия намерена присудить ему в ноябре премию Поля Морана в 300 000 франков.

В «Бесполезном дневнике» Поль Моран, бывший дипломат, сотрудничавший с вишистским режимом, не раз резко высказывался против иммигрантов, евреев и самого Гари, за которым числился двойной грех: он был евреем и иммигрантом.

В записи от 22 февраля 1974 года Поль Моран комментирует очередное заседание Французской академии:

Мало кто явился. По сравнению с прошлым заседанием, когда все спорили, всё прошло спокойно. На выборах 7 марта будет мало кандидатов, и все чувствуют, насколько они посредственны. Этот дурак (единственный из академиков) вытащил свой идеальный список, наделавший столько шума. Там на первом месте Берль, а на последнем – Гари!^{827}

Из записи от 27 января 1975 года:

Любопытно, что среди моих главных врагов через сорок лет после вишистского правительства нет ни единого француза:

1. Каттани – египетский еврей;

2. Лоли Ларивьер – аргентинец (еще и участник Сопротивления!);

3. Ромен Гари – российский еврей из рядов «Свободной Франции»!

4. Массильи – корсиканец^{828}.

Ни у кого, кроме евреев, я не видел лиц, которые так быстро вянут…^{829}

3 июня 1975 год:

Что сталось со всеми этими предвоенными знаменитостями – всяческими Стефанами Цвейгами, Эмилями Людвигами, Андре Моруа, Филиппами Эрланже? С этим ширпотребом еврейского производства? От них не осталось ни одной книги^{830}.

7 сентября 1975 года:

Евреи умеют оказаться в нужном месте в нужный час, знают самые нужные адреса в Париже и так далее. Мгновенно адаптируются к среде, к ситуации, к собеседнику^{831}.

3 декабря 1975 года:

Настоящая фамилия Ромена Гари – Кацев. Вся эта окололитературная возня российских евреев забавным образом характеризует наши литературные нравы^{832}.

Или заметка о евреях – выходцах из стран Восточной Европы, к которым относился и Гари, написанная после прогулки по кварталу Маре.

А вот и тот самый неопределенный запашок Центральной Европы. Этот дом и дом номер 20 известны евреям-иммигрантам со всего мира. Будь он из Лодзи, Ясеца или Константинополя, еврей нипочем не отправится в путь без засаленной бумажки, на которой записаны эти адреса. Не зная никакого языка, кроме идиша, в один прекрасный день он появляется здесь. <…> Он рад, что его путешествие и его злоключения закончены, что он под милосердным небом Франции, под небом Парижа, о котором он так мечтал и где он быстро разбогатеет. Разве мало примеров, способных его воодушевить? Разве И. Х., когда он прибыл сюда сразу же по окончании Первой мировой войны, не был простым галицийским евреем с пейсами? Разве теперь он не выезжает на прогулку по авеню дю Буа на собственном «Роллс-Ройсе» Их предки – ведь они едут сюда с XV века – не стремились ассимилироваться. Они жили внутри своей диаспоры, оставались мелкими ремесленниками – фуражечниками, скорняками, портными – и умирали со всеми своими бородами и молитвами в тех самых сапогах, в которых приехали сюда, не выучив за жизнь и трех слов по-французски. Теперь всё совершенно по-другому: за три года такой человек шлифуется, вливается в новую среду и начинает вести себя запанибрата с министрами^{833}.

Но Гари вовсе не нуждался в подобном одолжении и 23 августа сообщил Мишелю Деону о своем отказе:

Вы читали моих «Воздушных змеев», а значит, Вам известно, что я никогда не буду в «последнем каре» исторической – да и какой-либо другой – правды. Но мое уважение к Французской академии как к одному из по сей день существующих символов единства Франции слишком велико, чтобы я позволил себе поставить ее в затруднительное положение каким-то демонстративным и во всех отношениях огорчительным отказом. Я никогда не допускал суждений о своем предшественнике на посту в Берне^{834}, и было бы несправедливо по отношению к нам обоим ставить нас в такую… ироническую ситуацию. Академия, я уверен, знает толк в хороших манерах – да простит она меня в данном случае.

Конечно, всё это, возможно, не более чем слухи, но я знаю, что Вы с Мораном были друзьями, осмелюсь причислить и себя к числу Ваших друзей, и Вы должны понять, что это просто вопрос вежливости… по отношению ко всем.

Дайте мне знать, когда будете в Париже. Мне было очень приятно навестить Вас. С уважением.

Пятого сентября Гари адресовал Мишелю Деону еще одно письмо по тому же поводу.

Скажу сразу: Моран был большим писателем и человеком, который часто страдал незаслуженно. Речь идет уже не обо мне, а как раз о нем. Я не хочу, чтобы мы к этому возвращались. Я не хочу будоражить журналистов – эти профессиональные тореадоры уже и так воткнули в него достаточно пик. Я не хочу, ради Поля Морана^{835}, чтобы выплыла история с голосованием, о которой Вы мне рассказывали. Свою роль играет и то простое обстоятельство, что многие французские поэты и прозаики испытывают материальные трудности, которых не знаю я. Именно денежный вопрос мне всё и усложняет. Пожалуйста, покажите это письмо постоянному секретарю академии, но главное – бога ради, сделайте так, чтобы никто не проболтался об этом посторонним.

Сердечно

Ромен Гари

Нелепей всего того, что я занял такую позицию не в пику Морану, а ради него самого. Я слишком дорожу [далее изображен крест Освобождения. – М.А.], чтобы участвовать в его превращении в пику, которой закапывают людей!

В ноябре 1978 года Жозеф Кессель позвонил Ромену Гари с предложением выдвинуться в члены академии, заметив, что, если он откажется, вместо него, вероятно, будет избран Жан Дютур. Гари ответил приятелю, что для него вполне достаточно быть «Товарищем освобождения». Впрочем, вскоре он признался Анне де ла Бом, что сожалеет о своем решении, потому что мать не перестает его упрекать. Пилит и пилит!

114

В мае 1980 года Гари жил в отеле «Плаза» и ежедневно навещал Рене и Сильвию, которые переехали в Ниццу. Они поселились в прекрасном доме на холме Симиес, состоявшем из нескольких апартаментов, – бывшем «Эрмитаже». У Ромена был потерянный вид. Сильвия с материнской заботой спросила: «Ну, давай, расскажи, что случилось». Когда он уехал, Рене поделился с Роже беспокойством, вызванным депрессивным состоянием Ромена: видимо, его не удастся удержать от самоубийства. Луи Бертанья, лечащий врач Гари, заметил, что марплан – лекарство, которое он прописывал ему на протяжении многих лет^{836}, – вызывает весьма серьезные, опасные для жизни побочные действия, а именно внезапное повышение артериального давления. Поэтому он принял решение прекратить лечение этим препаратом, но ни одно другое лекарство не обладало чудодейственной силой марплана, который при условии точного дозирования не раз давал Гари возможность творить в состоянии легкого возбуждения. Именно на таком душевном и умственном подъеме он мог писать книги, подобные «Леди Л.» и «Вся жизнь впереди».

Рене Ажид, специализировавшийся по вопросам обмена веществ в организме^{837}, давал Гари советы, как выйти из депрессии, но, вернувшись в Париж, Ромен вновь начинал слушать байки какого-нибудь шарлатана.

Пьер Лефран, тоже «Товарищ освобождения», в октябре встретил Гари на бульваре Сен-Жермен. «Вид у него был отчаянный. Я завел с ним разговор о будущем. Но его это, похоже, не интересовало. Мы договорились скоро встретиться». Они так и не встретились. В тот же период Морис Шуман видел Гари на станции метро: тот пребывал в смятенном состоянии и, по-видимому, был неспособен ориентироваться. Шуман проводил его до выхода.

Перспектива стать стариком приводила Гари в ужас. В письме Каролин Монне, задавшей вопрос, как он воспринимает мысль о старости, он признался:

Это катастрофа. Но со мной этого не случится. Никогда. Насколько я могу себе представить, это должно быть ужасно, но ведь я не могу постареть. Вы не знали, я заключил договор с господином, который живет на небесах? Договор, согласно которому я никогда не постарею^{838}.

Пятнадцатого октября Гари составил окончательный вариант завещания^{839}, в котором называл единственным наследником своего сына Александра Диего, при этом право на получение части доходов от его имущества переходило к Лейле Шеллаби. Помимо этого, Гари обязал наследников выплачивать пожизненную ренту его первой жене Лесли Бланш-Гари.

Устав от осторожности и осмотрительности, Ромен Гари подумывал перед смертью, не раскрыть ли тайну Эмиля Ажара, но при мысли об объяснениях, которые пришлось бы давать налоговой службе, ему становилось страшно, ведь часть доходов от книг Эмиля Ажара шла Полю Павловичу. Необходимость хранить секрет, продолжать лгать, постоянно держать ситуацию под контролем воспринималась им очень драматично. Гари оказался в полной зависимости от своего окружения. Любой может его эксплуатировать, угрожая скандалом, который втопчет в грязь честь французской армии, честь ордена Освобождения. Его назовут мерзавцем, подлецом. Он будет раздавлен, унижен, уничтожен. Гари разговаривал с матерью, которая давно была мертва, но ее голос никогда не умолкал у него внутри. Он ждал, что ему непременно подложат бомбу или как-нибудь отыграются на сыне. Рене Ажид пытался привести Гари в чувство: «Ну, знаешь, Ромен, ты преувеличиваешь!»^{840}

«А ведь я, – продолжал Гари, – заслужил бы Нобелевскую премию, если бы стало известно, что Ромен Гари и Эмиль Ажар – одно и то же лицо. Но я вынужден скрываться, как преступник». Рене Ажид предложил ему раскрыть тайну, согласовав это с Полем Павловичем. Но Павлович наотрез отказался – в таком случае он снова стал бы никому не известен, его стали бы все чураться. Гари сказал Рене, что если ситуация не изменится, то лучше умереть прямо сейчас. Врачам было непросто справляться с перепадами его настроения: с одной стороны, нужно было снять возбуждение, а с другой – поднять пациенту настроение. В первый раз в жизни Гари не мог сконцентрироваться на работе, возможно, потому, что сомневался в собственных силах. Он заявил как-то Люку Бальбону, журналисту и преподавателю физической культуры, который по утрам делал с ним зарядку: «Знаете, как писатель я ничто. Не стоило мне браться за это дело».

В самом конце октября репортер журнала «Экспресс» Гийемет де Серинье захотела взять интервью у Ромена Гари. Дверь открыла Лейла Шеллаби; Гари принял Гийемет в небольшой гостиной, стены которой были обтянуты плиссированным шелком – работа его подруги Мариэллы Бертеас.

«Вы хорошо сделали, что сразу пришли, – сказал он. – Завтра меня здесь, скорее всего, не было бы»^{841}. Он собирался на Маврикий – навестить своего друга Мориса Патюро, потом в Женеву, к Сюзанне Салмановиц, и наконец в Нью-Йорк^{842}.

На вопрос о том, хотел бы он в один прекрасный день исчезнуть, ничего не взяв с собой, Гари ответил, как теперь представляется, уклончиво: «Раньше я действительно любил порой уходить по-английски. На этот раз в моем кабинете наведен полный порядок, чемоданы собраны – у меня было достаточно времени, чтобы приготовиться». Здесь вспоминается предсказание, которое получил старик Соломон Рубинштейн из «Страхов царя Соломона»: ему предстоит очень, очень долгое путешествие…

Когда Гийемет де Серинье спросила Гари о том, почему он столь болезненно воспринимает критику, тот едва не признался, что как писатель ведет двойную жизнь. «Так или иначе, я сразу понял, что многое претерплю от критиков. Они любят произведения, которые отлиты в целостную форму. А такие шизофренические творения, как мои, словно написанные разными авторами, резко усложняют им задачу!»

Гари был убежден, что журналистка пришла к нему как к представителю еврейской общины в связи с терактом 3 октября на улице Коперник, в результате которого погибло четыре человека и двадцать были ранены. А он не хотел, чтобы его считали евреем, который может действовать от имени своих единоверцев.

«Он поклялся себе как можно скорее выставить меня за дверь и даже приготовил для меня текст, аккуратно отпечатанный на машинке, <…> в котором развивалась мысль о том, что он никогда не писал ни о ком, кроме себя, – напишет Гийемет де Серинье в своей статье. – Я объяснила Гари, что единственной причиной моего визита было уважение к его творчеству и к его прошлому „Товарища освобождения“, кем был и мой отец».^{843} Он вскочил с места: «Почему вы сразу мне об этом не сказали?.. „Свободная Франция“, – поведал он мне позже, это единственное объединение, к которому я когда-либо принадлежал. Это братство, подобного которому я не видел больше нигде».

Иногда из духа противоречия и протеста Гари называл себя католиком (он заявил это не только Гийемет де Серинье, но и хасидам из Лос-Анджелеса, приехавшим в консульство за деньгами. Вспоминают, что, когда они ушли, он со смехом сказал Одетте, своему секретарю: «Здорово я их. Поверили!»). Гари любил повторять, что в истории человечества было два «женственных мужчины» – Иисус Христос и он сам. В книге «Ночь будет спокойной» он уточняет, что именно имеет в виду под словами «женственность», «феминизация» мира:

Все ценности цивилизации – это женские ценности… Доброта, нежность, материнская любовь, помощь тому, кто слаб. <…> Христианство отлично это осознавало, о чем свидетельствует культ Богоматери, но ограничилось религиозным образом. Оно начало с того, что воспевало слабость, а закончило тем, что преподало всем урок силы. <…> Я только утверждаю, что нужно попытаться построить общество, опираясь на женское начало, чего за всё время существования человека еще ни разу не было предпринято.

Когда Гари говорит о Христе, он понимает Его иначе, чем христиане. Он не верит в Святую Троицу. В Нем он видит отражение собственного желания быть принятым за кого-то другого, желания измениться внешне, по сути оставаясь самим собой. Кроме того, он не упускает случая напомнить, что Христос был евреем и умер смертью еврея. Вот почему Гари со свойственной ему парадоксальностью пишет, что, в сущности, является католиком. В книге «Вся жизнь впереди» он напоминает христианам, что, хотя их Бог – еврей, это обстоятельство никогда не мешало церкви преследовать евреев.

Мохаммед, на французский манер – Момо, стоял на стороне еврея по имени Иисус Христос, которого считают символом любви и спасения человечества во имя преследования евреев, чтобы их наказать: христиане не могут простить еврею, что он стал родоначальником христианства, ведь оно наложило на них новые обязательства. Симптоматично, что христиане никак не могут простить евреям того, что они сделали их христианами, возложив тем самым на их плечи бремя долга, который они не желают исполнять^{844}.

В итоге всех своих превращений Гари / Эмиль Ажар, вместо того чтобы стать кем-то другим, вернулся к своему еврейству, как и Христос. А ведь человек, написавший «Пляску Чингиз-Хаима», «Тюльпан», «Корни неба», «Вся жизнь впереди», «Псевдо», «Страхи царя Соломона» и «Воздушных змеев», который у постели держал большую менору[111]111
  Менора – светильник с семью или восемью ветвями, находившийся в Ковчеге Завета и в Храме в Иерусалиме и ставший одним из основных символов иудаизма. В книге Исход Господь дает Моисею подробные указания по изготовлению меноры: «И сделай светильник из золота чистого; чеканный должен быть сей светильник; стебель его, ветви его, чашечки его, яблоки его и цветы его должны выходить из боков его: три ветви светильника из одного бока его и три ветви светильника из другого бока его». Разрушив Иерусалимский храм в 70 г. н. э., римляне выставили менору в Риме: ее изображение можно увидеть на триумфальной арке Тита, возведенной по случаю победоносного окончания войны с Иудеей. Сейчас менора является эмблемой Израиля.
  Ромен Гари утверждал в разговоре с автором этой книги, что менору, стоявшую у него в спальне, ему вручили на одном из приемов как «самому привлекательному мужчине года».


[Закрыть], всячески подчеркивал свою двойственность. Гийемет он заявил, что не причисляет себя к какому-то воображаемому сообществу, рамками которого она хотела бы его ограничить. Хотя он давно думал свести счеты с жизнью и в его глазах уже ничто не имело значения, слова еще могли таить для него опасность. И именно страх быть принятым за того, кем он и являлся, объясняет его краткий ответ после происшествия на улице Коперник: «Я не ваш, я не принадлежу к вашей общине».

В конце «Воздушных змеев» появляется польский еврей:

Грядущее дало нам знак туманным ранним вечерам, когда мы брели по берегу моря и ветер бил нам в лицо солеными брызгами. Мы увидели еврея в длиннополом кафтане, который по-польски называется «капота», и с черной кепкой на голове, какие тогда носили миллионы евреев – жителей гетто. У него было очень белое лицо и седеющая борода; он сидел на дорожном столбике на обочине гдыньского шоссе.

Столь противоречивое поведение Гари было не более чем камуфляжем, позволявшим ему, скорее, раскрыть то, чем он не являлся, чем то, чем он являлся, – раздвоенной личностью. Вот что он говорит Франсуа Бонди в ходе их беседы, парадоксально озаглавленной «Момент истины»:

На днях ко мне приходил один интеллигент – ну, скажем, армянской национальности. Назовем его Карапет. Само собой, он был вовсе не армянин – я говорю так условно, надеюсь, братья-армяне меня простят. Он где-то вычитал, что я тоже армянин, и решил выразить мне свое сочувствие и понимание, побеседовать о проблемах интеллектуального и морального «апатридизма» армян. Этому парню явно не хватало кампании. На самом деле я вовсе не армянин. Так что мне пришлось битый час из кожи вон лезть, чтобы изобразить перед Карапетам второго Карапета. Я представил себя апатридом, живущим в изгнании, так до конца и не принятым обществам; на час я стал армянином до глубины души. По-моему, у меня даже черты лица стали похожи на армянские. Мы обменялись нашими детскими воспоминаниями о Смирне, где я в жизни не бывал, и обнаружили, что жили на одной улице… Это единственная улица Смирны, которую я знаю, потому что Карапет только что о ней говорил. Может, я и террорист смеха, но не знал, как еще защититься от велеречивого Карапета: я пока еще имею право на самозащиту.

Это напоминает старый еврейский анекдот. Моше встречает Шимона на вокзале некоего городка в Польше и спрашивает: «Куда едешь, Шимон?» Тот отвечает: «Ты же знаешь – в Варшаву». «Ну да, конечно, – комментирует Моше. – Ты мне говоришь, будто едешь в Варшаву, чтобы я подумал, будто ты едешь в Краков, но я-то отлично знаю, что на самом деле ты едешь в Варшаву».

Беседуя с Гийемет де Серинье, Гари сделал ей признание, значение которого стало понятно только после его смерти: «Надо всегда помнить, что природе не свойственна снисходительность, а мы – часть природы. Порой человек ведет себя так, что с этим нельзя мириться. Наше общество всё готово принять, и человечество – жертва этой вседозволенности. Вероятно, меня погубит именно моя предельная терпимость».

Гийемет попыталась его успокоить: «Вам же только шестьдесят шесть лет, зачем вы говорите так, словно вам все восемьдесят и жизнь подходит к концу?» На что Гари ответил: «Вы так думаете? Не знаю. Мне кажется, что из меня уже и вправду песок сыплется».