Текст книги "Ромен Гари, хамелеон"

Автор книги: Мириам Анисимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 51 страниц)

Того, кто спрятался, фашисты взрывали. Эту ночь пережили семьи лишь тех евреев, которые служили в учрежденной немцами полиции, – им гарантировали безопасность. На следующий день украинские полицаи убили всех, даже евреев-надзирателей. Их обыскали и конфисковали все ценное, что еще оставалось: деньги, драгоценности, часы. В четыре часа дня гитлеровцы погрузили их в товарный состав и заблокировали двери. Под конвоем солдат СА за четыре дня узники были доставлены в лагерь Вайвара, а оттуда переведены в Клугу. Евреи жили в бывших казармах, спали прямо на цементном полу и работали на Третий рейх под надзором наблюдателей организации «Тодт»{130} (названной так по имени своего основателя, инженера Фрица Тодта, в дальнейшем во главе ее встал Альберт Шпеер). Мужчины работали на цементном заводе, а женщины – в карьерах под ударами кнутов безжалостных капо. Обритые наголо, в легкой одежде, независимо от погоды, они трудились по двенадцать часов в сутки. Подъем в пять часов утра; раздача кофейного напитка, поверка, в шесть часов – начало работы; в полдень перерыв до 12.45 и раздача баланды и паек хлеба с песком; работа до 18.00, вечерняя поверка. Ужина не предусматривалось. Поверка могла продолжаться несколько часов под ударами лопат или дубинок капо. Наказание было равносильно смертному приговору. Многие узники вскоре опухали и становились негодными к работе; от них избавлялись с помощью яда или расстрела. Нескольких детей, родившихся в заключении, по приказу начальника лагеря сожгли живьем.

Ежедневно эсэсовцы расстреливали десять процентов узников. Большинство из них составляли женщины и дети, которые работали на Hauptamt Verwaltung Wirschaft – Главное управление экономики. Согласно указанию Освальда Поля от 16 сентября 1942 года, данному Генриху Гиммлеру, «годных к работе евреев, перемещающихся в восточном направлении, остановить и направить на предприятия военной промышленности»{131}.

В Клугу в диверсионный отряд был отправлен сводный брат Ромена Гари Павел (№ 4275). 12 апреля 1944 года его положили в krankenbau – лазарет – с «высокой температурой». Его сестра Валентина (№ 899) и мать Фрида (№ 896) работали в этом же лагере швеями. Родственник Арье-Лейба – Лейб Касев, присутствовавший на его первой свадьбе, а ныне – häftling (арестант) № 750, был также заключен в этот концлагерь. 15 марта 1944 года его положили в лазарет с диагнозом «бронхит»^{132}.

Услышав грохот орудий – это приближалась Советская армия, – фашисты начали заметать следы: расстреливать узников и сносить лагерные постройки. Нескольким евреям удалось укрыться в подвалах или бежать под пулями к красноармейцам. 2500 оставшихся заключенных, в числе которых оказались Фрида, Павел и Валентина, облили бензином и сожгли живьем^{133}. Несколько дней спустя отряды Советской армии освободили тех немногих, кому удалось спрятаться^{134}. Что же касается Лейба Касева, то он, скорее всего, был расстрелян в Понарах при окончательной ликвидации гетто 24 сентября 1943 года.

Лагерь смерти в Клуге.

Yad Vashem.

В «Пляске Чингиз-Хаима» и «Псевдо» Ромен Гари описывает, как гитлеровские штурмовики уничтожали прибалтийских и белорусских евреев. Герой «Пляски» Мейер Кон, расстрелянный на краю ямы, куда сбрасывали трупы, становится диббуком[17]17
  Дух умершего, или злой дух, вселившийся в живого человека. Приводится по: Dictionnaire encyclopédique du judaïsme.


[Закрыть] – духом, вселившимся в убийцу эсэсовца Шаца, после войны ставшего комиссаром полиции в тихом немецком городке.

Перед расстрелом им всем – мужчинам, женщинам, детям – приказали раздеться догола. Нет, вовсе не из жестокости: в конце войны Германия испытывала недостаток почти во всем, и потому одежду хотели получить целую, без пулевых отверстий.

<…>

Нас было человек сорок, мы все находились в яме, которую сами выкопали, и, конечно, там были матери с детьми. Вот я и воспроизвожу для него с потрясающим реализмом – в искусстве я за реализм – вопли еврейских матерей за секунду до автоматных очередей, то есть когда они наконец-таки поняли, что детей тоже не пощадят. В такие минуты мать-еврейка готова выдать тысячи децибел.

<…>

Не хочу выглядеть антисемитом, но никто так не воет, как еврейская мать, когда убивают ее детей.

<…>

Культура – это когда матери с малолетними детьми освобождены от копания собственной могилы перед расстрелом.[18]18
  Перевод Л. Цывьяна, цит. по: Ромен Гари, «Пляска Чингиз-Хаима». СПб., «Симпозиум», 2000.


[Закрыть]

Это дно бездны. Гари играл ужасом и святотатством, определяя себя «террористом смеха»^{135}. В «Цветах дня» и в несколько измененном виде в «Грустных клоунах» он напишет:

Единственным смыслом шутовства и смеха всегда было стремление смягчить удар, но когда их сила переваливает за необходимый жизненный минимум, они становятся настоящей священной пляской живого мертвеца: именно так Ла Марн мало-помалу превратился в вертящегося дервиша.

9

Чтобы полностью перекрыть доступ к своему прошлому, Гари ухитрялся если и не стирать, то по крайней мере запутывать его следы. В актах гражданского состояния иммигрантов часто попадаются неточности из-за служащих, допускавших ошибки в написании иностранных имен собственных. Так, в свидетельстве о смерти Мины Овчинской указано, что она родилась в городе Виленски, в Польше. Однако такого города нет: так по-польски звучит прилагательное от названия «Вильно». В другом документе, составленном специальным комиссариатом Ниццы 19 ноября 1928 года по результатам расследования, проведенного с целью выдачи удостоверения личности, местом рождения Мины обозначен Вильно.

Ее брат Эльяс Овчинский родился 3 декабря 1878 года в Свечанах. Однако французским властям он, как и Мина, заявил, что родился в Вильно – это видно из его свидетельства о смерти. Несмотря на то что семья Овчинских проживала в городе Свечаны, Мина, имевшая польское гражданство, возможно, решила не осложнять ситуацию и указала местом своего рождения более известный населенный пункт, чем Свечаны, расположенный на российско-польской границе и постоянно переходивший от одного государства к другому; когда они переехали в Ниццу, это была территория советской России.

Четырнадцатого июля 1920 года между Россией и Польшей вспыхнула война. Красная армия сразу же вошла в Вильно, но уже в конце августа покинула город, который в отличие от прочих территорий, принадлежавших Литве, был присоединен к Польше. Просвещать французских чиновников или военных о гонениях еврейского народа и тех прихотливых и запутанных процедурах передачи захолустного восточноевропейского городка одним государством другому было бы напрасной потерей времени. Скорее всего, именно поэтому Гари, пользуясь тем, что положение в регионе в те времена была нестабильным, неопределенным, называл своей родиной то Польшу, то Россию. Он так хотел стать полноценным гражданином Франции – Франции тридцатых годов, которая, хотя и отличалась ксенофобскими настроениями, но по сравнению с антисемитской Польшей казалась Землей обетованной. Гари заявил, что его отец был русским, православным по вероисповеданию. Он не испытывал угрызений совести от подобной подтасовки фактов. Приходилось приспосабливаться.

Ромен Гари производил впечатление человека, полностью оторвавшегося от своей среды и своей культуры. Как и Мауро, сын Ренато Заги – персонажа его романа «Чародеи», он был «мастером обманывать своих» и после некоторых изменений имиджа совершенно растворил образ маленького Романа Касева, который, впрочем, еще был жив где-то в глубине души этого публичного, виртуозно менявшего маски человека.

10

Годы, проведенные Роменом Гари в Вильно и Варшаве, были мучительными. Ему случалось смотреть на мир, в котором он рос, глазами своих врагов, но он никогда не смог бы предать мать. Поэтому все усилия переписать собственную историю делались прежде всего для себя и только потом – для французских читателей, ничего не знавших об «экзотике» жизни «понаехавших» в тридцатые годы, в которые он ни за что не хотел возвращаться. На вопрос Франсуа Бонди для журнала «Прев», «что для него значит быть евреем», Гари, явно играя на публику, ответил: «Дать другим возможность ткнуть тебя в дерьмо».

Как и все матери-еврейки, Мина мечтала о блестящем будущем для сына, любимого ею до самоотречения. Ее возбужденное воображение рисовало отпрыска также и послом Франции, ведь в Польше евреям ко всему был закрыт доступ. Представляя это, Мина на свой манер восставала против судьбы, которая разрушила ее брак и уготовила немало трудностей в последний год, проведенный в Вильно.

Станислав Пеньковский^{136} писал:

Евреям следует иметь в виду, что хотя в их необыкновенной истории и были несколько веков, когда они имели возможность передохнуть от скитаний у нас в Польше, теперь для них пробил час новых странствий, исканий и испытаний. Что бы отныне с ними ни произошло, это касается только их самих: такова уж их судьба^{137}.

По словам польского поэта Чеслава Милоша^{138}, в Польше то, что ты еврей, воспринималось как постыдная болезнь. Ромен Гари столько от этого страдал, что предпочел скрыть правду о своем детстве. Вместо реальных фактов он преподносил вымышленные истории, как поездка с матерью, которая якобы разбиралась в авангардном искусстве и хотела познакомить с ним сына, в Берлин в 1925 году на постановку «Трехгрошовой оперы» Бертольда Брехта и Курта Вайля. Но постановка Брехта шла в берлинском театре «Шиффбауэр Дамм» в 1928 году, в это время Роман с матерью уже жили в Ницце по адресу: улица Шекспира, 15, в небольшой квартире недалеко от вокзала.

Гари считал, что его детство не может быть описано в романе, рассчитанном на широкий читательский круг, состоящий из «французов гарантированно французского происхождения»^{139}, – большая часть из них совершенно равнодушно отнесется к далекому «еврейскому горю».

Для Мины Франция – родина Просвещения, Великой французской революции и прав человека – была символом рая земного. Это убеждение разделяли большинство восточноевропейских евреев, несмотря на дело Дрейфуса. Конечно, Ренан действительно писал: «Дрейфус способен на предательство, мне говорит об этом уже его происхождение», но в итоге Дрейфус был оправдан и даже награжден орденом Почетного легиона. Этот печально знаменитый инцидент, расколовший страну на два лагеря, завершился победой тех, кто защищал демократию и фундаментальные принципы революции 1789 года. А юдофобия правых националистов, католиков и сторонников Шарля Морраса, которая должна была вызвать революцию в масштабе всей страны, казалась таким, как Мина, чем-то незначительным по сравнению с гонениями на евреев в Польше или России.

Прежде всего многих воодушевляло, что еще в годы Великой французской революции Учредительное собрание причислило евреев к полноправным гражданам. Огромной популярностью в переводе на идиш пользовались Эмиль Золя, Ромен Роллан, Анатоль Франс, а также поздний Виктор Гюго, возглавлявший после убийства Александра II в 1881 году Комитет помощи российским евреям.

Как десятки тысяч эмигрантов, Мина Касев обещала сыну: «Во Франции мы разбогатеем, там деньги хоть лопатой греби».

Во Францию после Первой мировой войны попало более миллиона иммигрантов{140}. Их пустили лишь потому, что в ходе военных действии население уменьшилось на три миллиона человек. Основная рабочая сила поступала из Италии и Польши, куда французское правительство направляло специальные группы по найму. В эти годы во Франции был самый высокий в мире процент иностранцев.

Иммигранты-евреи занялись пошивом одежды, кожгалантереей, изготовлением мебели, более 12 тысяч встали к станку, но не все было так гладко. В 1919 году газета польского социалистического бунда «Лебенсфраген» опубликовала письма иммигрантов, полные возмущения тем, как с ними обращаются: «Многие из наших болеют, некоторые при смерти… Нас как будто продали в рабство».

Общественность Франции, напуганная крахом 1929 года, напряженностью в международной политике и столкновениями политических сил, оформившихся во времена Народного фронта, вновь дала себя увлечь антисемитским настроениям.

В 1931 году начали ощущаться последствия экономического кризиса. Безработица стала острее. В конце 1934 года в Сенате прозвучала фраза «ненависть готова взорваться». В среде интеллигенции распространилась идея защиты французской культуры от чужеродного влияния. Робер Бразильяк беспокоился за французское кино: «Даже самые спокойные начинают косо смотреть на курчавые волосы и носы с горбинкой, которых стало особенно много». От Селина прозвучала фраза: «Господа жиды, полунегры, вы наши боги!»{141}

В министерских циркулярах говорилось об ужесточении контроля над иммиграцией. Министерство Эдуарда Эррио было крайне обеспокоено этим вопросом.

Контроль за въездом иностранных граждан, оказание иммигрантам помощи, обучение их детей требуют от различных ведомств дополнительных и всё возрастающих расходов, покрытия которых кажется правомерным требовать у самих иммигрантов^{142}.

Выступая 20 марта 1924 года в парламенте, радикал-социалист Эдуард Эррио сожалел, что «в наши дни во Францию стремятся нежелательные элементы»{143}.

Во Франции стали проводить разницу между поляками-славянами и элементами различного происхождения, которые и в Польшу попали как эмигранты и оказались не в состоянии приспособиться к общественно-политическому строю Западной Европы… В связи с этим следует ограничить приток иностранных граждан, на ассимиляцию которых нельзя рассчитывать и в отношении которых нельзя потому гарантировать стабильность и полезность для общества{144}.

Здесь подразумеваются евреи, бегущие во Францию от погромов в Малороссии и Польше.

Жорж Моко пишет в своем очерке «Иностранцы во Франции»:

Они приносят с собой – со своими обычаями, со своим видением мира – вкусы, пристрастия, многовековые устои, которые в корне несовместимы с традициями нашей цивилизации^{145}.

Всё это ничуть не мешало множеству евреев переезжать во Францию законным или незаконным путем. Предлоги были самые различные: международная выставка, лечение, туристическая поездка. В Польше в якобы туристических агентствах желавшим покинуть страну предлагали оформление билетов и виз за соответствующую плату^{146}.

В 1900–1928 гг. во Франции был самый низкий уровень антисемизма: антисемитская газета Дрюмона, тираж которой в 1889 году достигал 300 тысяч экземпляров, в 1924-м перестала выходить за неимением читателей, в 1926 году папа Пий XI осудил деятельность общества «Аксьон Франсез», а два года спустя – антисемитизм, священники перестали читать Морраса. Но когда «выкрест» Бергсон, как тогда говорили, был избран во Французскую академию, в газете «Аксьон Франсез» появилась статья под заглавием: «Во Французскую академию идут жиды».

11. Варшава

Варшава! Древний еврейский город,

полный народом, как синагога на праздник Йом Кипур,

Как рынок в базарный день!

Варшавские евреи, такие печальные и такие веселые,

Торгуют на рынке, молятся в шуле —

о, евреи, взыскующие пропитания, взыскующие Бога!

Ицхак Каценельсон, «Песнь убиенного еврейского народа»

В 1926 году, через год после переезда в Свечаны, Роман с матерью отправились в Варшаву. Поля подсолнечника и леса в окрестностях Вильно врежутся Гари в память на всю жизнь^{147}.

В столице жили некоторые родственники Мины, и, по записям регистрационной книги жильцов дома на Велке Погулянке, она уже навещала их в 1921 году. С 1920-го, когда Вильно был присоединен к Польше, путешествовать в Варшаву стало просто. Роман и Мина провели там два года, объезжая родственников в ожидании французской визы. Распад семьи был не единственной причиной их отъезда во Францию: во многих польских городах, в частности в Вильно и Варшаве, участились антисемитские выступления.

Некоторые из Овчинских поселились в столице и жили достаточно состоятельно. Так, у Мины в Варшаве был брат, Авраам-Борух, тот, который называл себя Болеславом и работал адвокатом. Несмотря на дискриминационные ограничения, он получил образование в Варшавском университете, где в аудиториях для студентов-евреев были отведены отдельные места и где их нещадно били однокурсники. Это он изображен на фотографии 1949 года, сделанной за несколько месяцев до смерти; в надписи на обороте Гари называет его Борисом.

Аврааму-Боруху было двадцать два года, когда он женился на своей семнадцатилетней родственнице из Свечан Мириам (Марии) Овчинской, дочери Соломона Овчинского. Это произошло 22 апреля 1912 года{148} в Вильно; церемонию бракосочетания провел раввин Рубинштейн, который уже соединил узами брака Мину и Арье-Лейба.

Болеслав и Мария были прекрасной парой. Их сын Саша умер в восьмилетием возрасте, в 1921 году Гари сохранял связи со своей теткой{149} вплоть до ее кончины. После войны Мария Овчинская не раз ездила к племяннику в гости. До 1962 года она навещала его летом в Рокбрюн, а потом – в парижской квартире на рю дю Бак, 108. Мария была красивой, элегантной, высокой светловолосой женщиной и всегда носила на шее несколько ниток жемчуга. Она вела буржуазный образ жизни; так, на стенах в ее варшавской квартире висели несколько ценных полотен{150}. Тем не менее она не располагала никакими источниками дохода, и Ромен Гари в шестидесятых годах каждый месяц переводил тридцать долларов на ее валютный счет в банке «Польска Каса Опеки», что на улице Чацкего, 7. Когда Гари служил консулом в Лос-Анджелесе, он по не вполне понятной причине поручил своему секретарю Одетте Бенедиктис переводить эту сумму через «Бэнк оф Америка», дабы его имя не фигурировало в документах. Однажды банк в связи с небольшой задолженностью закрыл его счет без предупреждения и не стал переводить деньги в Польшу. Узнав об этом, Гари написал директору банка гневное письмо, в котором обвинял последнего в том, что из-за него тетя Мария «умирает с голоду».

Брат Мины Борух (Болеслав, Борис) Овчинский, адвокат в Варшаве. 1949.

Collection Diego Gary D. R.

В «Обещании на рассвете» Ромен Гари пишет, что они с матерью два года жили в Варшаве в самом неопределенном положении, ожидая визы консульства Франции, чтобы покинуть страну. Мать и сын остановились у брата Мины – Болеслава – на улице Познаньска, 22, в деловом центре города, неподалеку от бывшей почты и посольства Советского Союза^{151}. Там же жила одна из ее сестер – Рахиль, работавшая зубным врачом, в «Псевдо» Гари называет ее Ольгой. Не стоит думать, что они жили в полной нищете: согласно заявлениям Мины Касев и документам, представленным ею по прибытии во Францию в специальный комиссариат Ниццы, она обладала вескими доказательствами своей состоятельности.

В те годы в Варшаве жили многие из членов семьи Овчинских – возможно, другие братья и сестры Мины. Но каково бы ни было на самом деле ее материальное положение, о Варшаве и у нее, и у Романа остались неприятные воспоминания^{152}.

В своей автобиографии Гари ничего не говорит об условиях жизни и атмосфере, окружавшей в этом городе полмиллиона евреев. Он, как это часто бывает в его произведениях, останавливается на малозначительном впечатлении – детском спектакле, проходившем в престижном учебном заведении имени Михаля Крешмара, в котором, как уверяет Гари, он учился. Роман Касев якобы читал там драматическую поэму Адама Мицкевича «Конрад Валленрод», и ему горячо аплодировали. Но, по словам Софии Гаевской, второй жены посла Польши во Франции Станислава Гаевского, Роман Касев посещал школу Гурскиего, куда ходили дети из довольно скромных семей^{153}. Кроме того, он занимался французским языком с репетитором Люсьеном Коллек де Любок (жил по адресу: Новы Жад, 3 в Варшаве), который станет прототипом Дьелева-Колека в «Обещании на рассвете»^{154}. Начальное образование в Польше было общедоступным и бесплатным, а вот за обучение в гимназии приходилось платить, и туда поступало мало детей из еврейских семей. В Польше антисемитизм существовал на уровне государства, которое вело дискриминационную политику, закрывая евреям доступ к ряду профессий. Движение «Христианский деловой фронт» призывало к бойкоту магазинов, владельцами которых были евреи, а Союз студенчества сделал своим девизом принцип numerus clausus – «ограничение доступа евреев к образованию», который затем превратился в numerus nullus – «полный запрет». Юдофобские настроения в стране также подогревала католическая церковь, которая устами ксендзов, обращавших к пастве свои послания, призывала бороться с евреями. После всех этих злоключений Ромен Гари, даже став состоятельным человеком, до самой смерти продолжал бояться нищеты.

Гари рассказывал своей знакомой Барбаре Пшоняк^{155}, что его мать очень боялась венерических болезней и потому в Варшаве решила свозить сына на просветительскую фотовыставку, посвященную сифилису, где висели, в частности, снимки людей с язвами. Увиденное привело Романа в ужас, но даже это не помешало ему на протяжении долгих лет оставаться постоянным клиентом публичных домов.

Чтобы лучше понять, какие чувства оставила Ромену Гари жизнь в Варшаве, стоит обратиться к четвертой^{156} главе романа «Грустные клоуны». Польский еврей Раппапорт получает французское гражданство, и, как и Гари, меняет фамилию на Лямарн. По меньшей мере странно встретить подобного персонажа в книге еврейского писателя. Описывая унижения и гонения, которым подвергался в детстве Лямарн, Гари прибегает к антисемитским стереотипам, обычным для французской литературы XIX – начала XX веков.

Лямарн – как знать, может, это было его настоящее имя? – был невысокого роста; иссиня-черные, тщательно выкрашенные волосы спадали ему на смуглые щеки, как развернутые крылья ворона; его черты отличались своеобразной латиноамериканской красотой, как говорили раньше иностранцы. Но на самом деле он родился в Польше, в семье портного из Лодзи. Кроме того, у него были очень длинные трепещущие ресницы над умильными карими глазами, отличавшимися той приятностью на ощупь, которая больше пристала хорошим перчаткам, чем взгляду мужчины.

<…> Теперь ему исполнилось сорок семь, и у него был один из тех носов, которые, кажется, удлиняются с годами.

Несколькими строчками ниже Гари наделяет Лямарна своими собственными воспоминаниями:

В детстве, когда польские мальчишки его мутузили и дразнили жидам, он не обижался: ведь это были не французы. Просто маленькие варвары^{157}.

В «Европейском воспитании» появляется еврейский ребенок, юный скрипач-виртуоз, над которым все издеваются. Вундеркинда Монека Штерна мучают сверстники-поляки, хотя он играет не хуже Яши Хейфеца или Иегуди Менухина. Сам Гари был не только начисто лишен слуха, но и, к большому неудовольствию своей матери, терпеть не мог музыки. «Когда ему было четыре года, родители верили, что он станет музыкантом-виртуозом»^{158}.

В воображении Гари еврейская гениальность непременно сочеталась с физическим уродством:

Великий пианист Артур Рубинштейн, внешность которого соответствовала ожиданиям антисемитов, сумел это преодолеть, и теперь его принимали как виртуоза в самых аристократических дамах – он даже написаплкнигу, чтобы это доказать. Гению всё позволено^{159}.

<…> Посреди толпы стоял мальчик лет двенадцати. Он был некрасив: рыжие кудрявые волосы, толстые губы, крупный нос, глаза без ресниц с красными веками^{160}.

Невозможно дальше зайти в ненависти к самому себе, но несколькими строками ниже ребенок-мученик преображается в искупителя человечества:

Стоя посреди вонючего погреба, этот одетый в грязные тряпки еврейский мальчик, потерявший родителей в гетто, оправдывал мир и человечество, оправдывал Бога. Он играл. Его черты уже не казались уродливыми, а его неуклюжесть – нелепой; смычок в его маленькой руке превратился в волшебную палочку.

Глава о Варшаве завершается рассказом о том, как посмеялись одноклассники, узнав, что скоро Роман уедет во Францию. Как-то раз один из них спровоцировал мальчика, сказав, что его мать – «старая кокотка». Роман не стал плакать и ничего не ответил обидчику, а дома обо всем рассказал матери. Мина, вместо того чтобы пожалеть сына, влепила ему пару пощечин, чтобы впредь тот не уклонялся, а защищал честь семьи, и на повышенных тонах стала ему внушать, что лучше вернуться домой избитым в кровь, чем униженным. В действительности маловероятно, чтобы варшавские мальчишки что-то знали о жизни матери Романа Касева в Вильно, – впрочем, Мину в любом случае нельзя было упрекнуть в недостойном поведении. Над Романом Касевым если и издевались, то, скорее всего, совсем по другой причине. Возможно, его дразнили «жидпахом» и избивали, как это делали со всеми еврейскими детьми в польских школах двадцатых годов. Гари уверяет, что именно после этого инцидента его мать решила эмигрировать и подала заявление в консульство Франции на получение визы. Может быть, ей следовало обратиться к «махеру», который за кругленькую сумму обеспечивал заинтересованным лицам билеты и визы. В Варшаве можно было приобрести поддельную французскую визу отличного качества. Мине советовали ехать через Италию, потому что консульство Франции в Милане свободно выдавало визы гражданам Польши, которые заявляли, что едут во Францию на лечение^{161}.

Роман Касев с матерью были эмигрантами третьей волны, которая включала примерно десять тысяч человек, переселившихся во Францию с 1908 по 1939 год^{162}.

Мине Касев, прибывшей в Ментону 23 августа 1928 года, пришлось разъяснять специальному комиссару Ниццы причины, побудившие ее покинуть Польшу. Она сказала, что связывает особые надежды с Францией, которая всегда давала приют изгнанникам, хотя и понимала, что реальность далека от легенд и мечтаний. Главным для нее было получить вид на жительство, несмотря на то, что она ехала во Францию не работать. Заботясь лишь о том, чтобы ее ложь выглядела правдоподобной, эта гражданка Польши сказала не всю правду. Она не упоминала ни о жуткой юдофобии в Польше, ни о погромах, ни тем более о ее давнишнем членстве в коммунистической организации в Свечанах. Она представилась не беженкой без средств к существованию, а весьма состоятельной дамой, у которой есть все основания проживать во Франции.

Мина не хотела, чтобы ее расценивали как «нежелательную иностранку», которой можно отказать в виде на жительство на Лазурном Берегу. Чтобы ее не выдворили из Франции, она подготовила документы, полностью соответствовавшие требованиям властей^{163}.

25 октября 1928 года от г-жи Мины Касев было получено заявление на получение вида на жительство в Ницце.

Мина Касев прибыла на юг Франции по причине плохого состояния здоровья своего четырнадцатилетнего сына, страдающего ангиной.

Она желает, чтобы ее сын продолжил обучение во Франции. И действительно с 1 октября текущего года Роман Касев обучается в лицее в Ницце, в восьмом классе БЗ.

Мина Касев ссылается на Люсьена де Любок Коллек, гражданина Франции, преподавателя французского языка средней школы в Варшаве, и г-на вице-консула Франции в Варшаве, имя которого она затрудняется назвать, проживающего вместе с Люсьеном де Любок Коллек, а также на Раису Смесову, гражданку Франции в порядке натурализации, преподавателя русского языка женского лицея в Ницце, с которой знакома с юности, когда они обе проживали в Курске (Россия).

Мина Касев находится в процессе расторжения брака с мужем и ежемесячно получает от него алименты в размере 1500 франков почтовым переводом.

Кроме того, она ежеквартально получает 5200 франков (дивиденды с акций компании по кредитованию операций с недвижимым имуществом в Англо-Польском банке, Варшава, улица Краковеко-Предмесце).

К настоящему прилагается:

1. Справка о состоянии здоровья, выданная доктором медицины г-жой Маргольес, согласно которой Роман Касев нуждается в продолжительном пребывании на юге Франции.

2. Справка, выданная Директором лицея, согласно которой Роман Касев обучается в лицее Ниццы в качестве экстерна с 1 октября 1928 г.

3. Письмо, подтверждающее платежеспособность Мины Касев, Раисы Смесовой, преподавательницы женского лицея в Ницце, которая, по ее словам, знакома с г-жой Касев на протяжении двадцати лет.

Считаю возможным просьбу удовлетворить.

Специальный комиссар Коттони

Интересно, что Раиса Смесова в своей справке, составленной на бланке ее мужа Василия, «в прошлом адвоката в Киеве, переводчика в суде присяжных», вовсе не упоминает Курск. В своем рекомендательном письме она ограничивается лишь тем, что пишет об их двадцатилетием знакомстве. Возможно, ее муж Василий Смесов за определенную плату предоставлял эмигрантам из Восточной Европы документы, необходимые для получения вида на жительство.

Ницца, 16 ноября 1928 г.

Специальному комиссару Ниццы.

Рекомендательное письмо.

Я, нижеподписавшаяся Раиса Смесова, преподавательница женского лицея в Ницце, заявляю, что лично знакома с Миной Касев около двадцати лет. В настоящее время она проживает в Ницце в связи с болезнью сына. Г-жа Касев располагает источниками дохода, которые позволяют ей не работать.

Вот, наконец, заявление самой Мины Касев, направленное префекту Ниццы:

Господин префект!

Я, нижеподписавшаяся Мина Касев, гражданка Польши, довожу до Вашего сведения, что прибыла во Францию в сопровождении своего четырнадцатилетнего сына Романа по визе, выданной мне консульством Франции в Варшаве 1 августа 1928 г.

По прибытии во Францию мой сын поступил в лицей в Ницце; с другой стороны, по состоянию здоровья ему настоятельно не рекомендовано возвращаться в северные страны. В настоящее время я снимаю квартире в Ницце и намерена остаться во Франции на всё время, которое необходимо для полного выздоровления моего сына и успешного окончания его учебы.

В связи с вышеизложенным прошу предоставить мне и моему сыну вид на жительство в Ницце.

Я располагаю собственными источниками дохода, а также получаю алименты от бывшего мужа. За любой дополнительной информацией обо мне Вы можете обратиться к г-же Смесовой, преподавательнице женского лицея в Ницце.

Заранее благодарю. С уважением.

Мина Касев

Мина не могла представить трудового договора, ей удалось убедить французские власти, что она располагает средствами, которые позволят ей жить во Франции. Закон гласил: «Ни один иностранец на территории Франции не имеет права работать без специального разрешения». Других ограничений закон не налагал. Но насколько заявление Мины соответствовало действительности?