Текст книги "Ромен Гари, хамелеон"

Автор книги: Мириам Анисимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 51 страниц)

2

В автобиографических книгах Гари ни разу не писал о бабушке с дедушкой, и, хотя в «Европейском воспитании» и фигурируют Свечаны, автор умолчал о том, что в этом городе жили его дедушка Иосиф и бабушка Петель.

Свечаны^{36}, родной город Мины Овчинской, ее родителей, братьев и сестер, упоминаются в шестой главе первого варианта «Европейского воспитания», опубликованного в парижском издательстве «Кальманн-Леви» в 1945 году. Десять еврейских партизан выходят из леса с талесами[7]7
  «Талес» на идиш, «талит» на иврите. Прямоугольный кусок шерстяной или шелковой ткани с бахромой (цитцит), который надевают на время молитвы. На каждом углу – восемь нитей, одна из которых длиннее остальных: она обматывается вокруг них и завязывается двойным узлом. Раньше талесы полагалось делать только из ткани в черную полоску, теперь они могут быть и с голубыми полосками.


[Закрыть] и молитвенниками, чтобы, прячась, прийти в Антокол, пригород Вильно, и в пятницу вечером совершить кабалат шабат – субботнюю службу по обряду (носах) евреев-ашкенази. В таинстве участвует Янкель Цукер из Свечан – хасид[8]8
  Правоверный иудей.


[Закрыть], который совершает ритуальное жертвоприношение.

То, что в «Европейском воспитании» описывается как тайный миньян[9]9
  Молитвенное собрание десяти взрослых мужчин.


[Закрыть] евреев-партизан в Антоколе, показывает, что Гари на момент завершения этой книги в Англии не знал, что это место массового уничтожения евреев. Однако эти страницы представляют собой источник ценных сведений о среде, в которой он вырос. Дело в том, что Гари по памяти приводит звучание молитв, которые слышал в детстве в синагоге Тогорат Хакодеш на улице Завальной в Вильно – там его отец был одним из управляющих. В варианте, который дает Гари, прослеживается влияние идиш, что было свойственно восточноевропейским евреям. Молитвы произносятся на иврите, фонетически контаминированном особенностями идиш.

Евреи молились: долгий сдержанный шепот на одной интонации, а потом вдруг из чьей-нибудь груди вырывается долгий плач, долгий стон, наполовину пение, наполовину речь, какой-то отчаянный вопрос, обреченный навсегда остаться без ответа. Тогда остальные молящиеся тоже повышают голос, и этот трагический вопрос, тот полный боли стон звучит еще выразительнее, а потом голоса стихают и вновь переходят в шепот^{37}.

Гари намеренно включил в текст эти субботние молитвы. В том контексте в каком они произносятся молящимися они приобретают драматический смысл. Евреи, преследуемые фашистами и потерявшие всех своих близких, евреи, которым осталось жить всего лишь несколько дней или даже часов, читают свой символ веры так, как читали его все предыдущие поколения в самые страшные часы истории своего народа, полной трагических моментов.

Синагога Тогорат Хакодеш в Вильно.

© Yzkorbukh de Wilno.

Всё это доказывает, что в детстве Гари неоднократно посещал синагогу. И уже став взрослым, он свободно ориентировался в оригинальном, древнееврейском тексте священных книг и мог вспомнить слова из них, когда в перерывах между бомбежками писал «Европейское воспитание». Обращаясь к девяносто шестому псалму в конце романа, Гари говорит о Божьем суде, на котором люди ответят за все свои дела.

3

До 1917 года литовский город Вильно, центр Виленской губернии, насчитывал 200 тысяч жителей и являлся административным подразделением Польши.

Стоящий на двух реках, Вильне и Виле, старый город Вильно был окружен поросшими лесом холмами, с которых открывался великолепный вид на его старые улицы с бесчисленными церквями в стиле барокко.

Сто лет назад город еще не утратил своего средневекового очарования. На каждом шагу попадались живые, почти фантастические приметы былых времен. За стенами старой крепости на извилистых немощеных улицах из череды низких домов выступали костелы и синагоги{38}.

Река Виля, на которой расположен Вильно.

Collection Diego Gary D. R.

Вильно называли литовским Иерусалимом: он являлся крупнейшим центром иудаизма в Восточной Европе. Этот город жил насыщенной культурной жизнью, которая воплощалась как на идиш, языке повседневной жизни, так и на иврите, языке сионистской элиты. Еще в семнадцатом веке здесь появились первые типографии, и с тех пор в Вильно стекались философы, писатели, ученые. Здесь печатались две газеты на иврите, прилежно трудились ученые-талмудисты. В еврейском квартале бурно развивались все течения иудаизма, нередко враждебные друг другу, а в главной синагоге можно было услышать знаменитого кантора из Ломзы, исполнявшего религиозные песнопения, а иногда и оперные арии. Всего Вильно насчитывал восемьдесят синагог, а также множество частных молелен, стиблехов, где люди собирались в миньяны[10]10
  Миньян – в иудаизме кворум из десяти взрослых мужчин, необходимый для религиозных церемоний.


[Закрыть].

Большинство жителей Вильно прозябали в нищете. Современники, в том числе путешественники, описывают город как прибежище разрухи и грязи, в которой копошатся отвратительные тупые существа. Все дома были с удобствами во дворе, канализации не существовало. По извилистым шумным улицам, куда сливали нечистоты, расхаживали уличные разносчики, многие дети бегали босиком. Самые бедные жили в подвалах, набиваясь туда целыми семьями. На антресолях располагались мелкие лавочники. В этих трущобах жить было очень вредно: зимой здесь замерзали, а летом задыхались от жары.

В описании Семена Дубнова^{39}, который приехал сюда в 1877 году, город предстал в таком обличии:

Узкое окошко моей комнаты выходило на грязный двор: прямо под моим окном возвышалась куча самого разнообразного мусора. Во дворе с одной стороны просматривались флигели замызганных домов, где жила беднота, а с другой рядком выстроились нужники, так что стояла невыносимая вонь… Я бродил по улицам этого еврейского квартала, и они повергали меня в уныние: нищета прямо-таки сочилась из стен^{40}.

К моменту рождения Ромена Гари в еврейском квартале Вильно мало что изменилось, впрочем, несмотря на свой жалкий вид, он как был, так и остался одним из центров иудейской мысли и культуры.

Ромен утверждал, что они с матерью в Вильно были «проездом». На самом деле Роман Касев прожил там по крайней мере восемь лет: первый год своей жизни, а потом с шести до двенадцати лет. По-видимому, они с матерью покинули Вильно в 1927 году. Но в произведениях Гари мы не найдем ни иудеев в длинных традиционных одеждах, ни бродячих торговцев, ни носильщиков, ни нищих, выпрашивающих милостыню, ни чистильщиков обуви, ни рабочих в знаменитой кепке с коротким козырьком. Он не упоминает и о характерных для восточноевропейских городов клезмерах[11]11
  Слово «клезмер» образовано от «кле» – «инструмент» и «земер» – «пение». Клезмерский оркестр включал флейту, корнет, тарелки, тромбон, скрипку, виолончель и кларнет.


[Закрыть] – профессиональных музыкантах, игравших на свадьбах впереди кортежа и на веселом празднике Пурим^{41}. А ведь на одной из улиц, по которым они проходили, стояла меховая лавка его отца и дяди.

Не описывает Гари и Вильно с арками, нависшими на улицах, мощенных крупными неровными, звенящими булыжниками, с рыбным рынком, мясными лавками, булочными, откуда доносится аромат свежеиспеченных бейгелз (бубликов с маком) и хал (субботних хлебов), бакалейными, где стоят бочки с надписями Schmalz herrings[12]12
  Жирная балтийская сельдь.


[Закрыть] и Gurken[13]13
  Соленые огурцы с пряностями, которые делали караимы в Троки.


[Закрыть]. За этими своими любимыми лакомствами Ромен будет заходить в Нью-Йорке в магазинчик на углу 53-й улицы и Пятой авеню, по дороге к своему литературному агенту Роберту Ланцу^{42}.

Гари помнил улицы своего детства – их названия мы находим в «Европейском воспитании» и «Обещании на рассвете». Хотя он говорит лишь о Завальной и Немецкой улицах: на первой располагалась синагога Альте Клойц^{43}, а на второй – библиотека Страшун^{44}, одна из крупнейших иудейских публичных библиотек в мире, основанная состоятельным ученым и предпринимателем Мататияху Страшуном^{45}, передавшим свои книги в дар еврейской общине Вильно. Синагога Альте Клойц стояла в центре старого еврейского квартала Жидовска, там фашисты ежедневно устраивали облавы и сотнями свозили людей в Понары, где безжалостно всех расстреливали. На самом деле в детстве Ромен Гари вряд ли выходил за пределы Жидовска, а по описаниям города, которые он дает в своих романах, не видно, что это еврейский квартал.

Ромен Гари родился в год начала Первой мировой войны. В черте оседлости, в частности в Литве, потом еще целое десятилетие сохранялась сложная, нестабильная, неопределенная ситуация. С 1914 года по 14 декабря 1925-го (дата присоединения города к Польше) статус Вильно менялся восемь раз. Указом Николая II на всей территории Российской империи, расположенной к западу от линии Санкт-Петербург – Смоленск и к югу от Днепра, распространялся закон военного времени.

Отец писателя Арье-Лейб Касев в форме солдата русской армии в годы Первой мировой войны.

Collection Diego Gary D. R.

Лейб Касев был мобилизован в запас. Евреи, вступавшие в ряды российской армии, давали особую присягу и могли стать офицерами только при условии обращения в православие. Единственный портрет отца, который был у Ромена Гари, – это фотография, сделанная сразу же по прибытии до зачисления Арье-Лейба в часть. На нем шинель солдата Российской империи 1914–1915 годов без каких-либо отличительных знаков, указывающих на род войск, полк и номер батальона: на тот момент Лейб еще не был прикомандирован ни к какому подразделению. Ремень, который мы видим на нем, не носили с такой шинелью, и, возможно, Арье-Лейб достал его себе специально, чтобы сфотографироваться^{46}.

Гари в «Обещании на рассвете» пишет, что был младенцем, когда его отец ушел из семьи. В какой-то степени это правда: его отец был на фронте и сына увидел только после окончания военных действий, когда Роман с матерью вернулись домой. Роману исполнилось семь лет.

Сложно точно сказать, где жили Мина с сыном с 1915 по 1921 год. Летом 1915-го они оказались в числе тысяч прибалтийских евреев, которых Россия, отступая перед натиском немцев, обвинила в шпионаже в пользу Германии. Линия фронта проходила в непосредственной близости от мест, где они обосновались, их силой выслали на восток, в глубь России, в вагонах для перевозки скота. Вывоз сопровождался поджогами и мародерством. Западнолитовские и курляндские евреи, общим числом 600 тысяч, за несколько недель были вывезены со своих земель и расселены по всей территории России, где продолжали бушевать погромы. С 1917 по 1921 год на территории бывшей Российской империи прошло не менее двух тысяч антисемитских выступлений.

Нередко можно было видеть, как целый состав, груженный людьми, днями стоит на тупиковой ветке – из-за реквизиции локомотивов, всеобщего хаоса, сбоев в расписании, а то и просто из-за крайней небрежности и коррумпированности железнодорожников. Они открывали двери этих клеток на колесах лишь для того, чтобы осыпать бранью и тех, кто выжил после пыток, и тех, кто умер – от голода, жажды, болезней, жары или холода^{47}.

Во время отступления солдаты усердно обыскивали синагоги в поисках воображаемых передатчиков и искали в бородах раввинов электрические провода, по которым врагу якобы передавались на идиш, диалекте, напоминающем немецкий язык{48}, тайные послания. Офицеры отказывались от своего пайка под предлогом, что еда отравлена жидами, которые продались Германии.

Морис Палеолог, посол Франции в Российской империи, с ужасом пишет в своем дневнике о Петербурге зимой 1914–1915 годов:

Сотни тысяч несчастных бродят по заснеженным улицам под окрики конных казаков, которые погоняют их, словно скот; без средств к существованию их бросают на вокзалах, загоняют в пригороды больших городов, где те умирают от голода, холода и изнурения^{49}.

К концу 1914 года в Варшаве и ее окрестностях собралось около 80 тысяч еврейских беженцев. Поляки грабили и убивали их прямо на улицах. В 1921 году, когда вновь была открыта российско-польская граница, 100 тысяч евреев намеревались покинуть территорию Польши: либо репатриироваться, либо эмигрировать в Западную Европу или Америку.

В 1973 году в интервью Патрису Гальбо на канале «Франс Кюльтюр» Ромен Гари упомянул о поездке на восток, которая, возможно, является отголоском высылки из Свечан. Когда Арье-Лейб ушел на фронт, Мина вместе с сыном уехала из дома своего свекра Мордехая-Шломо в Вильно и поселилась у родителей в Свечанах, откуда их всех вскоре депортировали в Центральную Россию. Возможно, они поселились в Курске на слиянии Тускары, Сейма и Кура. Чтобы дать какое-то основание легенде о своих русских корнях, Гари утверждал, что в Курске жили его предки по матери, в частности, его дед, который был «часовщиком или ювелиром».

Единственный документ, в котором местом рождения матери Гари назван Курск, – это список жильцов дома № 16 по улице Велка Погулянка, где в июле 1923 года была сделана помета о временном отсутствии Мины Касев. Но строчкой ниже, где стоит дата другой поездки, 23 апреля 192 5 года, в той же графе значится город Свечаны, с указанием, что предыдущая запись содержит ошибку. В дальнейшем во всех бумагах Мины Касев местом ее рождения будут названы именно Свечаны^{50}.

В книгах «Обещание на рассвете» и «Ночь будет спокойной» Гари пишет, что они жили в Москве и в Курске, но даже не упоминает о том, что родители матери обосновались в Свечанах. Говоря в интервью Патрису Гальбо «мы жили в Москве», он осмотрительно не уточняет, о каких годах идет речь и кого следует понимать под словом «мы». До конца 1918 года Вильно был занят войсками Германии, и евреи смогли вернуться туда только в январе 1919 года. Таким образом, мать Ромена Гари не могла покинуть город до сентября 1915 года и вернуться раньше, чем в январе 1919-го.

Самые яркие, но и самые ненадежные воспоминания Ромена Гари об этом времени связаны с театральной карьерой его матери. В интервью Патрису Гальбо он поведал, что его детство прошло за кулисами одного из московских театров, где мама играла в спектакле «Собака на сене» роль второго плана. Речь идет о комедии Лопе де Вега, опубликованной в 1618 году, второго драматурга постановки Гари не называет. Но хотя и не в Москве, а в Петербурге существовал Михайловский театр, на подмостках которого шли драмы, комедии и оперы на французском языке, а в состав труппы входили профессиональные актеры из Франции, – причем каждый сезон приглашенные знаменитости, такие как Мари Марке, Франсуаза Розе или Люсьен Гитри, – ни в одной программе не фигурирует имя Мины Касев^{51}. Возможно, Гари почерпнул идею у Вольтера, который, повествуя в 1748 году об основании северной столицы Петром Великим, радуется присутствию в новом городе французских актеров^{52}.

Всё в том же интервью Ромен Гари рассказывает, как его мать «несла театральное искусство „в народные рабочие массы“», разъезжая от деревни к деревне по заснеженным полям на санях, в которые была запряжена лошадь с колокольчиками под дугой! Описание Гари сильно отличается от той жестокости и абсурда Октябрьской революции, которые изображает в «Конармии» Исаак Бабель. Хотя в семнадцатом году евреи были полностью уравнены в правах с остальным населением, погромы петлюровцев^{53} и белогвардейцев продолжались на протяжении всей Гражданской войны вплоть до 1921 года, при этом уничтожалось еврейское население Киева, Бердичева, Житомира. Следуя своему воображению и полагая, что читатель всё проглотит, Гари живописует хрестоматийного матроса, бежавшего с корабля, который сажает к себе на плечи маленького Романа, чтобы показать ему стоящего вдалеке, в свете прожекторов, отца. И этого матроса мы встречаем не на мостике трансатлантического парохода и не в порту – нет, он выходит нам навстречу по девственно-белому снегу.

Объясняется ли эта страсть к фантазированию влиянием матери? Может, это она сумела убедить Ромена, что была актрисой? В Вильно была своя знаменитая театральная труппа, Vilner Drupe, в репертуаре которой входили современные постановки на идиш. Мина никогда в ней не состояла. Ее имя не фигурирует и в программах московских театров в 1913–1914 годах^{54}.

Друзья из России, с которыми я общался до войны и которые играли в одной труппе с мамой или видели ее на подмостках, всегда вспоминали о ее театральной карьере с кривой усмешкой. Но в Ницце, в шкатулке, хранились фотографии мамы в гриме. Мои воспоминания относятся к годам Октябрьской революции. Помнится мама играла в «Крушении надежд Островского»^{55}

– рассказывал Гари Патрису Гальбо в декабре 1973 года.

Но у Островского нет пьесы с таким названием. Возможно, Гари на эту мысль навела комедия Германа Зудермана Schmetterlingsschlacht, которая шла в России под названием «Бой бабочек»^{56}.

Для большей убедительности образа матери-актрисы, проведшей годы Первой мировой на театральных подмостках, он не преминул упомянуть, что настольной книгой Мины была «Дама с камелиями». В «Обещании на рассвете» Гари пишет, что во время работы Мины в труппе какого-то московского театра им пришлось преодолеть бескрайние заснеженные просторы России, где на сотни верст вокруг ни души, – лубочный образ. Гари ничего не знал о России, несмотря на то что воспринимал эту страну как потерянный рай. Во время путешествия его мать якобы принимала участие в акциях Агитпропа, выступая перед матросами-революционерами. Гари, которому в 1919–1920 годах было не больше шести лет, не сообщает, в каком именно порту они столкнулись с пресловутыми матросами. Матрос, один из символов Октябрьской революции, наводит на мысль о броненосце «Потемкин» или о Кронштадтском восстании. Через несколько слов сани превращаются в поезд, и это уже больше похоже на правду. Но воображение в очередной раз играет с Гари шутку и превращает поезд Агитпропа в корабль, возможно, броненосец «Потемкин»…

В действительности всё было совсем иначе. В лицее Мины в Свечанах обучение носило светский характер и проходило на идиш и русском языке. Будучи еще школьницей, она примкнула к прокоммунистическому молодежному движению, ведшему весьма активную деятельность на территории Литвы. Дабы не навлечь на себя гнев царского правительства, группировки, входившие в его состав, именовались самым невинным образом: дети называли себя «пионериен» – пионерами, а подростки до шестнадцати лет – ди бин^{57} (пчелами). В Свечанах крайне левые ди бин входили в кружок «Иегоаш»^{58}, носивший имя знаменитого литовского поэта и автора великолепного перевода Библии на идиш. В задачи кружка входила организация спортивных акций, экскурсий, поездок, курсов повышения квалификации, конференций, семинаров по истории социализма, сионизму и экономике (там читали Карла Маркса и Берла Борохова^{59}). Но кружок под вывеской культурных мероприятий весьма высокого уровня занимался и нелегальной деятельностью. Желая «создать новый мир и покончить с антисемитизмом, эксплуатацией и нищетой рабочего класса, построить социалистическое общество под знаком свободы и братства», кружок издавал и распространял газеты и листовки на идиш, создал свой хор, оркестр, театр, все пьесы в котором шли на идиш. Одним из основателей еврейского коммунистического движения в Свечанах был Ботке Коварский, родственник бабушки Гари. Сохранилась групповая фотография^{60}, на которой изображена Мина Овчинская, стоящая в последнем ряду и держащая в руках транспарант с надписью «Кружок „Иегоаш“», рядом с ней – юноша с флажком, на котором на идиш написано название города Swentsia’n. Вот откуда взялась легенда Гари, согласно которой его мать выступала на сцене и занималась просвещением пролетариата. Гари был убежден, что любовь – это еще и талант придумать того, кого любишь.

Впрочем, теперь уже никто не может точно сказать, как прошла молодость Мины Овчинской до того, как она вышла замуж за Рувима Брегштейна. По одной из двух фотографий Мины в молодости видно, что это была хорошенькая девушка, которая не строго следовала предписаниям иудаизма и любила красиво одеваться.

4

После российского изгнания мать с сыном вернулись в Вильно. Этот эпизод в «Обещании на рассвете» больше похож на сказку, чем на события, которые могли происходить в действительности.

Вильно в 20-е годы.

Collection Diego Gary D. R.

В 1918 году Польша стала независимым государством, но еще до объявления республики поляки начали в Галиции войну с украинцами, с большевиками в предместьях Вильно и оспаривали у молодого чешского государства бывшее Тешенское герцогство. Весной

1920 года с новыми силами Польша вступила в противостояние с советской Россией за часть Литвы, Белоруссии и Украины. Красная армия уже подбиралась к Варшаве, но польским войскам удалось заставить ее отступить.

12 июня 1920 года между Литвой и Польшей был подписан договор, после которого депортированные евреи могли беспрепятственно вернуться в дома, покинутые ими во время Первой мировой войны. В марте

1921 года по договору, определившему границы территорий, к Польше отошли Западная Украина и Западная Белоруссия.

Условия, при которых беженцам приходилось ехать через всю Россию, были столь же ужасными, как и тогда, когда они покидали родину. Об этом свидетельствуют документы комиссии о репатриации: «На польскую границу прибыл состав, который в пункте отправления насчитывал 1948 человек – 1299 из них умерли от истощения и инфекционных болезней; только треть – 649 человек – доехали до места назначения».

По окончании войны депортированные получили разрешение вернуться домой лишь после подписания договора между Литвой и советской Россией – 12 июня 1920 года. Отправлять поезда из России начали в августе. В результате этого в Литву, которая обрела независимость, вернулись 100 тысяч евреев.

После возвращения в Вильно Ромен жил на улице Велка Погулянка до двенадцатилетнего возраста в величественном, внушительных размеров кирпичном доме с балконами и отделанным под желтый мрамор фасадом. Вид из просторных квартир был на нижнюю часть города. Мина Касев числилась в списке его жильцов с 20 сентября 1921 года. Ромену тогда было семь лет.

На этой улице, находившейся в верхней части города, неподалеку от центральных Завальной и Трокской, могли позволить себе жить только самые известные члены еврейской общины Вильно: историк Семен Дубнов, писатель Шолом-Алейхем, языковед Макс Вейнрих, новеллистка Эстер Тауссиг, а также глава общины – знаменитый врач, филантроп, депутат парламента Польши Цемах Шабад^{61}.

Неизвестно, когда вернулся Арье-Лейб, но есть сведения, что евреи, которые пошли добровольцами в польскую армию, очень скоро были заключены в концлагеря теми же самыми поляками, которые считали их предателями^{62}.

Как следует из списка жильцов за 1921 и 1925 годы^{63}, Касевы жили на втором этаже дома, расположенного во дворе здания, которое в Вильно называли «маленьким Версалем». Гари рассказывал своей приятельнице Элен Опно, супруге посла Анри Опно, покровительствовавшего Гари в МИДе, что в доме № 16 на улице Велка Погулянка они с матерью обосновались не одни. По крайней мере с 1925 года, когда Ромену было двенадцать^{64}, с ними жил и отец, который мог позволить себе поселиться в столь фешенебельном доме, потому что занимался торговлей мехами и входил в административный совет синагоги Тогорат Хакодеш^{65}, располагавшейся на улице Завальной, недалеко от дома Касевых.

Ромен Гари никогда не рассказывал о времени, прожитом вместе с отцом. О матери он говорил много: писал, что она была модисткой – продавала шляпки, а клиентов находила по объявлению или обходя квартиры. Это описание характерно для обычной истории жизни еврея-ремесленника. Но у Мины никогда не было модного ателье по пошиву одежды или филиала салона знаменитого парижского кутюрье Поля Пуаре, как утверждал ее сын. Чтобы шить такие наряды, как Поль Пуаре, Мине понадобилось бы нанимать целый штат специально обученных закройщиков, швей, искусных вышивальщиц, подручных, приобретать редкие, дорогие материалы. Если бы ее ателье было столь крупным и процветающим предприятием, в него входили бы не с заднего двора дома на улице Велка Погулянка, где росла крапива и «хватало дохлых котов и крыс»^{66}. В шикарное ателье «от кутюр» Гари превратил меховую лавку своего дяди Бору-ха и деда Мордехая-Шломо.

Из 50 тысяч еврейского населения Вильно геноцид пережили менее трех тысяч. Два человека из уцелевших сохранили воспоминания о Мине Касев и ее сыне.

Так, Александр Магат вспоминает, что в детстве несколько раз играл летним днем с мальчиком по имени Роман Касев. Это происходило в Поспежки, курортном поселке под Вильно, где доктор Цемах Шабад, который жил в одном доме с Касевыми, организовал летний детский лагерь. Магат рассказывал, что у него был приятель лет десяти, всегда хорошо одетый, с которым они вместе были в лагере на каникулах, и однажды к нему приехала мама – элегантная, ухоженная женщина, окружавшая сына большой заботой^{67}.

Второе свидетельство – Розы Хволес^{68} – подтверждает, что Мина жила в Вильно, сама Роза поселилась после войны в Варшаве. По ее воспоминаниям, когда она жила в Вильно, заказывала себе чудесные шляпки у модистки Мины Касев, делавшей их по французским журналам. В ателье Мины на Велке Погулянке она часто видела в углу миленького мальчика. На шляпных коробках, украшенных длинными атласными лентами, можно было прочесть: La Maison Nouvelle. Paris – Wilno.

Если большинство квартир в еврейском районе Вильно состояли из «одной большой комнаты – сырого темного карцера с минимумом обстановки и соломенными тюфяками на сыром полу»^{69}, – то Касевы жили в прекрасных условиях.

На обороте единственной фотографии своего отца, которую он передал своему сыну Александру Диего, Гари написал: «Фотография моего отца Леона Касева во время прохождения им военной службы в России. Он умер, не дойдя до газовой камеры». Слово «отец» трижды подчеркнуто. Черты Арье-Лейба, насколько можно судить по этому фотоснимку, выдают в нем человека явно не славянского происхождения: он, скорее, напоминает кавказца, например, грузинского еврея.

Роман Касев был похож на отца, и, может быть, он увидел в его лице странное сходство с лицами караимов – турков или татар, которых в XIV веке переселил в Троки и Вильно князь Витольд. Возможно, он запомнил их в детстве, когда увидел на улицах Вильно? Может быть, он вообразил, что его отцом был не Арье-Лейб Касев, а один из тех таинственных смуглых караимов с усами и бородой в меховой шапке?

Кто же такие были эти караимы, потомками которых называл себя Гари? Сами себя они именовали «людьми Писания». Это евреи, не соблюдающие многих традиций иудаизма: они не почитают Мишну и Талмуд, имеющие первостепенное значение в раввинском учении. Их молитвы (опубликованные сборником в Вильно в 1863 году) представляют собой смесь древнееврейского и татарского языков, а на талесе у них нет кистей^{70}. Караимы строго блюдут субботу и придерживаются некоторых правил, касающихся пищи. У них свое летосчисление, в корне отличное от раввинского. Они считают кровосмешением браки даже между дальними родственниками, а потому в наши дни их почти не осталось.

Когда в 1941 году Литву заняли фашисты, караимы заявили «экспертам по расовым вопросам», что они вопреки первому впечатлению отнюдь не семиты, а потомки монголо-татар^{71}. Порой Ромен Гари так же отвечал на вопрос журналистов о своем происхождении: «Я еврей, в жилах которого есть капля монголо-татарской крови». В книге «За Сганареля» он пишет: «Во мне перемешаны казак и татарин с определенной „еврейской долей“ – словно в Чингисхане».

Существует фотоснимок Мины Касев, когда она жила с Арье-Лейбом. На нем мы видим привлекательную женщину с пухленькой аппетитной фигурой, одетой в сильно декольтированное вечернее платье. У этой фотографии своя история. Уже через много лет после развода с английской писательницей Лесли Бланш Ромен Гари, приехав в Ментону, где тогда жила Лесли, отдал ей на сохранение пакет старых бумаг и фотокарточек, которые были ему особенно дороги. Он опасался, что после его смерти они потеряются, а у Лесли, он был уверен, они в надежном месте. Среди них был портрет Романа Касева в пятилетнем возрасте и упомянутая фотография Мины Овчинской, сделанная в Вильно в фотосалоне «Модене».

В апреле 1994 года дом Лесли Бланш сгорел дотла; окруженной пламенем, ей чудом удалось выбраться из окна спальни в сад, но она тут же вернулась за своей любимой кошкой Милдред. Не осталось ровным счетом ничего: ни щепочки, не говоря уже о ценностях, которые Лесли привезла из своих многочисленных путешествий по Северной Африке, Азии, Кавказу, России, Турции, ни «коллекции древних книг о путешествиях в Россию и страны исламского мира, ни ковров, ни рукописей»^{72}. Лесли долго рылась в намокшем от воды пепле и вечером, когда она уже отчаялась что-то найти, обнаружила обгоревшую металлическую шкатулку. Внутри лежали две фотографии, которые оставил ей Ромен: мать и сын. Снимки были серьезно повреждены и Лесли отдала их на восстановление специалистам.

Сохранилась фотография Гари в возрасте одиннадцати-двенадцати лет, которая была сделана, скорее всего, до разрыва родителей^{73}. Юный Роман Касев аккуратно причесан, изысканно и элегантно одет: на нем рубашка с накрахмаленным отложным воротничком, галстук, костюм с карманом на груди. И неудивительно, ведь у его отца были средства на воспитание и образование сына. У мальчика очень нежные, изящные черты лица. Он улыбается; кажется, он в безопасности. Еще нет той ожесточенной горечи, которая появится на снимках, сделанных два года спустя в лицее в Ницце. Тогда на лице Романа редко будет появляться улыбка. Иногда, в короткие моменты оптимизма, он будет только смеяться сардоническим смехом, но за ними последуют долгие периоды глубокой тоски, которая неоднократно приведет его в кабинет психиатра или даже в клиник, а в итоге заставит наложить на себя руки.

Гари утверждал, что мать время от времени оплачивала ему уроки игры на скрипке, танцев, фехтования и хороших манер. В то время дети из еврейской среды часто обучались игре на скрипке, тем более в родном городе Яши Хейфеца. Но он был не единственным вундеркиндом Вильно: достаточно назвать скрипача Гирша Рейделя, виолончелиста Густава Каца или семилетнего кантора Хаима Эпштейна. Невозможно вписать образ ребенка, одетого в шелк и бархат, который с одного урока сразу должен был бежать на другой в ситуации безденежья, в которой оказалась Мина после того, как ее оставил муж. Этот мальчик читал в переводе на польский язык таких писателей, как Роберт Льюис Стивенсон, Вальтер Скотт, Карл Мэй, Майн Рид, Джером К. Джером, Александр Дюма, Бруно Вайновер, Антоний Слонимский^{74}. Когда Роману шел двенадцатый год, отец еще жил с ними. В семье появились деньги, и мальчик мог получать хорошее образование.

Детство Гари невозможно проследить ни по документам, ни по его автобиографическим произведениям. В своих книгах он редко говорит об отце. Однако мы можем понять, как Гари к нему относился, по кратким замечаниям, скрытым в различных его романах. Например, в «Леди Л.» он пишет о детстве героини Аннетты Буден, которая ненавидит своего отца. Достаточно поставить на ее место маленького Романа Касева, чтобы узнать в описании, которое она дает, Арье-Лейба, каким он предстает перед нами на фотографии.

Это был высокий, крепко сбитый усач, говоривший сиплым голосом, которому при случае умел придать плачущую интонацию. Он мечтал о всеобщем переустройстве, чтобы «всё разрушить до основанья» и «начать с нуля» – эти два выражения то и дело появлялись у него в речи: возможно, потому, что его жена убивалась на работе, а он ограничивался выспренними речами. Аннетта начала презирать то, что ее отец находил достойным восхищения, и ценить то, что он осуждал; много лет спустя она придет к выводу, что всем, чего достигла в жизни, во многом обязана отцу. Она прилежно внимала своему наставнику, потому что уже давно поняла, что стоит его выслушать и всё сделать наоборот. Господин Буден мог часами, гнусавя, растолковывать дочери, почему нужно прикончить префекта полиции, и от него при этом так несло луком и перегаром, что префект полиции начинал казаться Аннетте волшебным принцем, посещающим ее девические сны. Очень скоро она возненавидела голос собственного отца…{75}