Текст книги "Тавриз туманный"

Автор книги: Мамед Саид Ордубади

сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 74 страниц)

Мешади-Кязим-ага был болезненно тщеславен. Ему доставляло великое удовольствие собирать антикварные предметы, не жалея на это денег. Такой коллекции редкостей, как у него, не было больше в Тавризе.

На красивых саксонских лампах, стосвечовых люстрах, заказанных в Лондоне, парижской посуде, многочисленных картинах, можно было прочесть одну и ту же надпись: "По заказу господина Мешади-Кязима".

На дорогих трубках, которых было у Мешади-Кязим-аги великое множество, были изображены то длинные пушистые усы Насреддин-шаха, то толстый нос Музаффереддин-шаха, то самодовольные очи Зиллисултана, то грубая фигура Мохаммед-али-шаха. Желая расположить к себе правителя Тавриза Гаджи-Самед-хана Шуджауддовле, известного своими жестокостями, Мешади-Кязим заказал несколько кальянов с его изображением. На них красивым почерком было написано:

"Портрет досточтимого губернатора Азербайджана светлого эмира Шуджауддовле Гаджи-Самед-хана".

Но и без этой надписи его нельзя было не узнать по висячим усам, воспаленным векам и другим характерным чертам его лица. Не удовольствовавшись этими трубками, Мешади-Кязим-ага заказал в Армении большой портрет Гаджи-Самед-хана и повесил его на стене своей гостиной.

Готовясь к траурному собранию, Мешади-Кязим-ага задрапировал ворота своего дома черной тафтой. На черном флаге белыми буквами было написано:

Кто такой имам Гусейн, что весь мир в него влюбился

И к ногам его святым, как безумный устремился?

Что за чудная свеча возгорелась между нами,

Что вокруг нее мы все запорхали мотыльками?

Пятьдесят слуг для раздачи кальянов и чая были одеты в черные костюмы в знак траура по имаму Гусейну.

Кроме марсияханов, о которых мы говорили, в первый день были приглашены еще двадцать других, рангом пониже. Каждому бедняку, пришедшему на траурное собрание, решено было выдать по одному крану.

Для пения новхи и фарда* у минбара** Мешади-Кязим-ага пригласил самых популярных в городе новхаханов, обладавших красивыми голосами***.

______________ * Новха и фард – траурные песнопения. ** Минбар – возвышение в мечети, с которого молла читает молитвы. *** Во время траурного собрания, когда марсияханы поднимаются на минбар, новхаханы читают тему марсии. Позднее, чтобы дать передышку марсияхану, они поют причитания внизу, у минбара.

Мешади-Кязим-ага приказал своим поварам приготовить роскошный ужин для марсияханов. Мы хорошо знали, что за вкусную еду у этих служителей пророка можно выведать самую что ни на есть строжайшую тайну.

Мы устраивали такое торжественное траурное собрание для того, чтобы разоблачить авантюру Гаджи-Самед-хана. Но была и другая причина, вынуждавшая нас сделать это. Мы не могли оставаться в стороне, когда весь Тавриз с такой пышностью справлял траур по имаму Гусейну. Этим мы, несомненно, вызвали бы подозрения и царского консула и Гаджи-Самед-хана.

Гаджи-Самед-хану я написал:

"Просим Ваше превосходительство почтить своим присутствием траурное собрание, посвященное Сейидишшухаду*, которое состоится в доме купца Мешади-Кязима 14 числа этого месяца в 8 часов вечера.

______________ * Сейидишшухад – глава великомучеников.

ПАТРИОТ РОДИНЫ АБУЛЬГАСАН

Почетные приглашения одновременно были посланы и переводчикам консульства Мирза-Алекпер-хану и Мирза-Фатулла-хану. Хорошо зная, что Гаджи-Самед-хан терпеть не может своего заместителя Сардар-Рашида, мы решили не приглашать его без согласия губернатора.

Я не сомневался, что на первый вечер траурного собрания Гаджи-Самед-хан приедет обязательно, и потому пригласил самых заядлых контрреволюционеров, самых махровых реакционеров.

Все гости – купцы и аристократы – совершенно не думали о мученике имаме Гусейне. Они даже и не вспомнили о нем. Все внимание их было поглощено осмотром гостиной и других комнат, уставленных дорогими вещами.

Когда Гаджи-Самед-хан позвонил из сада Низамуддовле, что он выезжает, присутствующие толпой хлынули на улицу, к воротам, чтобы встретить правителя Азербайджана. Мы с Мешади-Кязим-агой стояли в первом ряду.

В пять минут девятого автомобиль Гаджи-Самед-хана остановился у ворот. Самые ярые контрреволюционеры, прихлебатели, подхалимы, несмотря на грязь и лужи, обливаясь потом и едва переводя дыхание, в знак особого почета и любви, бежали следом за его машиной.

Когда Мешади-Кязим-ага подхватил под руку ступившего на подножку Гаджи-Самед-хана, толпа у ворот начала выкрикивать:

– Зинда бад хазрати ашраф! Зинда бад Шуджауддовле!*

______________ * Да здравствует его превосходительство! Да здравствует Шуджауддовле!

Пройдя сквозь живую стену, образованную встречающими, во двор, Гаджи-Самед-хан оглядел траурное убранство и сказал:

– Молодец! Сделано со вкусом, достойно памяти Сейдишшахада. Не всякий смог бы так устроить. Вот это я понимаю.

На балконе Гаджи-Самед-хана встретили пятьдесят юношей в черном одеянии, готовых по первому знаку выполнить любое его приказание. Это очень понравилось губернатору.

В сопровождении аристократов и купцов, шедших за ним по пятам от самых ворот, палач народа вошел в гостиную, и, ошеломленный, остановился у порога. Такой роскоши он еще нигде не видал, ни у себя, ни у других. Когда же он увидел свой увеличенный портрет рядом с портретами русского царя и его тавризского консула, он потерял самообладание и на радостях пожал мне руку.

– Сказать правду, до сих пор я не знал своих друзей, – это большой промах, – довольным голосом говорил он.

Потом внимательно осмотревшись вокруг, он повернулся ко мне и продолжал:

– Господину консулу сообщили об этом собрании?

– Не сомневаюсь, что Нина Никитина поставила его в известность, ответил я.

В это время Гаджи-Самед-хан заметил секретаря консула Мирза-Акпер-хана и обратился к нему:

– Будьте любезны, не сочтите за труд сообщить господину генералу об этом собрании и от моего имени передать ему нижайшее почтение. Скажите, что Гаджи-Самед Шуджауддовле ждет его на траурном вечере в память имама Гусейна в доме господина Абульгасан-бека. Я пошлю за ним свою машину.

Через минуту Гаджи-Самед-хан снова обратился ко мне:

– Сардар-Рашиду приглашение послали?

– Нет. Без согласия вашего превосходительства я не осмелился.

Мои слова ему очень понравились. Он еще раз пожал мне руку.

– Обожаю преданных людей, – сказал он. – Я учту ваше отношение ко мне. Но пошлите ему приглашение сейчас же. Если вы этого не сделаете, консул может заподозрить вас в нелояльности к Сардар-Рашиду.

Я не замедлил отправить ему письменное приглашение и послал за ним фаэтон.

Гаджи-Самед-хан, осматривая картины, развешанные по стенам, медленно шел вперед, а за ним, раболепно и льстиво улыбаясь, неотступно, как тень, следовали наши гости.

Приезд царского консула вызвал всеобщее оживление. Подданные России, ее тайные агенты и те, кому она покровительствовала, не могли, да и не пытались скрыть свое ликование и старались, чтобы консул их заметил. Отталкивая друг друга, они протискивались в передние ряды. Приложив руки к груди, они склонялись в низком поклоне в знак своего глубокого уважения, а некоторые в своем подобострастии доходили до того, что обнажали головы. Это подхалимство, желание угодить консулу было так очевидно, что даже он сам улыбнулся, когда несколько сеидов*, сняв свои чалмы, отвесили ему глубокий поклон.

______________ * Сеид – мнимый потомок Магомета.

"Зинда бад император"*, – раздавалось вокруг. Каждый старался крикнуть как можно громче, заглушить соседа. В этом шуме потонули обычные на траурных собраниях в память имама Гусейна вопли "Ва Гусейн!". Лишь иногда, то тут, то там прорывался чей-то голос: "Зинда бад Гаджи-Самед-хан!"

______________ * Да здравствует император!

В свите консула было много иранцев в белых и зеленых чалмах*.

______________ * Белую чалму носят моллы, а зеленую – сеиды.

Когда консул вошел в гостиную, Гаджи-Самед-хан, желая подчеркнуть свою независимость, остался на месте. Он не склонил перед ним головы, а, как равному, пожал руку. Вместе они начали осматривать дом Мешади-Кязим-аги.

Заметив портреты Николая II, его семьи, свой собственный и Гаджи-Самед-хана, консул повеселел и обратился к своему спутнику:

– Я очень рад, что в Иране у нас есть такие верные я преданные друзья, как Абульгасан-бек, – потом он повернулся ко мне и, пожимая мою руку, продолжал: – Я вас знаю давно. О вашей культуре и благородстве можно судить по тому уважению, которое вы оказываете Нине Никитиной, но я даже не предполагал, признаться, что вы такой передовой, прогрессивно настроенный человек.

Он повторил эти же слова еще раз, обращаясь к Гаджи-Самед-хану и добавил:

– Я встречал немало интеллигентных иранцев в среде восточной аристократии, но господин Абульгасан-бек превосходит их всех. И вот почему: многие иранцы ищут прогресс и культуру в атеизме, в отрицании религии. Господин Абульгасан-бек, надо сказать прямо, человек другого покроя. Своим примером он убедительно доказал, что культурное развитие Ирана возможно только на религиозной основе. Вот у кого должна учиться иранская интеллигенция и аристократия. Весь народ должен понять, что дальнейший прогресс возможен только на основе религии, а не иначе.

Продолжая беседу в том же духе, они вышли на балкон и сели в кресла у круглого стола, уставленного шкатулками с сигарами и папиросами. Подошел Сардар-Рашид и сел рядом с ними.

Кальян не подавали. Поняв, что ждут его разрешения, Гаджи-Самед-хан распорядился так, словно он был здесь хозяином:

– Подайте гостям кальян!

В несколько дверей, распахнувшихся одновременно, вошли слуги, неся пятьдесят кальянов. Звон хрустальных побрякушек заполнил гостиную, и ничего нельзя было расслышать. Разнесся аромат духов.

Гаджи-Самед-хан был поражен красотой и изяществом поданного ему кальяна. Когда же он увидел на нем свое изображение и прочел надпись, восторг его перешел всякие границы.

Подали чай. Первые три стакана поставили перед консулом, Гаджи-Самед-ханом и Сардар-Рашидом.

Некоторое время в гостиной было тихо. Слышалось лишь позвякивание ложечек о стаканы да шумное дыхание курильщиков, выпускавших один за другим клубы зловонного дыма.

Наступала пора петь марсию. По традиции запрещалось пить в этот момент чай или курить кальян. Однако никому не хотелось прерывать столь приятное занятие. Наконец, снова раздался повелительный голос Гаджи-Самед-хана:

– Пусть ахунды начинают!

Было похоже, будто в пруд, где квакали тысячи лягушек, вдруг бросили камень. Голоса и звуки замерли. В гостиной воцарилась напряженная тишина...

Первым, по желанию Гаджи-Самед-хана, на минбар поднялся марсияхан Мохаммед-Али-шах Султануззакирин. Рассказывая о трагической гибели имама Гусейна, он вызвал на глазах присутствующих слезы. По существующему в Тавризе и на Кавказе обычаю марсияхан должен находиться на минбаре всего десять-пятнадцать минут. Поэтому после краткого вступления Солтануззакирин запел:

– Когда были убиты все приближенные святого Сейидушшухеда, он сел на своего Зюльджанаха* и выехал на площадь, где шло сражение. Обращаясь к войскам Куфы и Шама, Имам Гусейн сказал: "Есть ли среди вас храбрецы, которые любя и уважая моего деда-пророка, возвещавшего народу волю бога, помогут нам в трудном положении?" Святому Сейидушшухеду никто не ответил. Лишь в шатре призыв имама услышал его шестимесячный сын, святой Али-Акпер. Выпростав руки из пеленок и заплакав, младенец ответил вполне внятно: "Отец мой, я тебе помогу!"

______________ * Зюльджанах – крылатый конь.

О святой Гусейн! Как желал бы твой раб послушный Солтануззакирин, чтобы в тот момент, когда ты просил о помощи, казаки императора были там. Они в один голос ответили бы тебе:

"Я Аби-Абдулла*, мы готовы отдать жизнь за тебя".

______________ * Аби-Абдулла – еще одно имя имама Гусейна.

Присутствующие оплакивали убитого имама, били что есть силы себя по голове, но взгляды их были устремлены на царского консула. А он, не желая показывать всем свое удивление, смешанное с презрением, закрыл лицо платком.

Сардар-Рашид и Гаджи-Самед-хан плакали по-настоящему. Многие участники траурного собрания самобичеванием довели себя до обморочного состояния.

Видя все это, консул решил про себя, что народ, барахтающийся в смрадной луже суеверия, опьяненный религиозным дурманом и фанатизмом, никогда не сможет сопротивляться колонизаторской политике царского правительства, у него на это не хватает ума и воли.

Вслед за Султануззакирином на трибуну поднялись еще четыре марсияхана, но им не удалось заставить правоверных плакать так, как это сделал Султануззакирин.

Церемония кончилась. Мусульмане, собравшиеся сюда лишь для того, чтобы показаться царскому консулу и Гаджи Самед-хану, выпить чаю, покурить кальян, послушать марсию, начали расходиться.

Консул, Гаджи-Самед-хан и я перешли в другую комнату, где воздух не был отравлен едким дымом кальяна и дыханием огромной толпы. Здесь был сервирован ужин. Нина, играя порученную ей роль, пришла приветствовать Гаджи-Самед-хана. По случаю траура она была в черном. Следуя тавризским традициям, она сначала поцеловала руку Гаджи-Самед-хану, а потом, поздоровавшись с консулом, удобно уселась в кресло и обратилась к ним обоим:

– Нет никакого сомнения, если бы не траур по имаму Гусейну, вы не осчастливили бы своим присутствием наш дом.

Гаджи-Самед-хану это понравилось, он одобрительно похлопал Нину по плечу и, гладя ей волосы, сказал:

– Молодец, доченька, молодец!

В разговор вмешался консул:

– Многие девушки хотели бы сейчас быть на вашем месте, Нина.

С полчаса они втроем оживленно беседовали, потом консул взглянул на часы, давая понять, что пора уходить. Заметив это, Нина возразила:

– Прошу вас, не смотрите на часы. Для вас и его превосходительства я собственноручно приготовила ужин. Если господин консул разрешит, мы пошлем машину старшей и младшей ханум, чтобы они тоже оказали нам честь, поужинав вместе с нами.

Консул охотно согласился.

– Я не возражаю, посылайте машину. А еще лучше – сразу же позвоните, пока машина приедет, они уже будут готовы.

В ожидании женщин снова подали чай и кальян. Гаджи-Самед-хан обратился ко мне:

– Наш уважаемый хозяин ежегодно устраивает такое траурное собрание в память имама Гусейна или это первый случай?

– В прошлом году нам помешала смута. Но теперь, когда благодаря усилиям вашего превосходительства и господина консула, в стране установились тишина и порядок, мы можем спокойно дышать и выполнять свои обязанности перед богом и его пророком. Кроме того, есть и другая причина. Нина-ханум была тяжело больна, не было надежды на ее выздоровление. Мы дали обет десять дней справлять траур по имаму Гусейну и снарядить за свой счет двадцать человек, которые изъявят желание поехать на поклонение его гробнице в том случае, если она поправится от тяжелого недуга.

Гаджи-Самед-хан поднялся, поцеловал меня в лоб и повторил мои слова консулу. Когда он произнес: "уважаемый друг наш дал обет послать двадцать человек на поклонение гробнице имама Гусейна", консул пожал мне руку:

– Это очень кстати, – сказал он. – Мы тоже намерены выбрать человек сорок – пятьдесят достойнейших и отправить их на богомолье в Кербалу. Что ж, в добрый час, начнем вместе, так будет разумнее:

Гаджи-Самед-хан тоже заявил:

– И я дал обет послать за свой счет сорок человек в Кербалу. Мы заставим господина Сардар-Рашида снарядить человек тридцать-сорок. Так и наберется больше ста паломников. Замечательно.

Я чувствовал, что постепенно приближаюсь к раскрытию интересовавшей нас тайны. Это меня очень обрадовало, но я хотел узнать все до конца.

– Ваше превосходительство, – обратился я к Гаджи-Самед-хану, – было бы очень хорошо, если бы вы поручили составить список желающих отправиться в Кербалу кому-нибудь, кто хорошо знает тавризцев. Ведь нельзя же посылать кого попало. Вот я, к примеру, из Тавриза, а знаю здесь очень немногих.

Консул слушал меня очень внимательно. По его лицу было видно, что мои слова пришлись ему по вкусу, отвечали его намерениям. Он повернулся к губернатору:

– Мысли, высказанные господином Абульгасан-беком, вполне совпадают, по-моему, с благими намерениями вашего превосходительства. Было бы очень хорошо, если бы наш уважаемый хозяин участвовал и в других мероприятиях, проводимых вами.

Гаджи-Самед-хан, не зная, что ответить на это, нерешительно заерзал на месте, оглядываясь по сторонам, и, наконец, сказал:

– Я не сомневаюсь в положительных качествах господина Абульгасан-бека. Он человек толковый, энергичный и, если господин консул на этом настаивает и господин Абульгасан-бек не возражает, я от всей души приветствовал бы, чтобы он участвовал в осуществлении наших благих намерений.

От радости я растерялся, не знал, что делать и что говорить. Еще бы! Они собирались посвятить меня в свои тайны. С почтением склонив голову, я ответил:

– Сочту за величайшую честь и счастье в точности выполнить все то, что мне поручают господин консул и его превосходительство. Я очень хорошо понимаю, что и господин консул и его превосходительство Гаджи-Самед-хан всемерно содействуют процветанию иранского народа, стремятся к его подлинному благоденствию.

В ответ на мои слова Гаджи-Самед-хан решил немного приоткрыть свои карты. Подумав, он начал, поглаживая свои длинные усы:

– Господину Абульгасан-беку небезызвестно, что революция и порожденный ею хаос совершенно подорвали нравственные устои народов Ирана. Чем дальше, тем больше попираются религия, вера, не исполняются обряды, нарушаются наши славные традиции. Наполовину сократилось количество паломников в Мекку, Медину, Мешхед, Кербалу. Народ раскололся на секты. Появились какие-то бабтисты, дехри, суфисты, бехаисты, чего доброго, скоро объявятся еще демократы и социалисты. Нам необходимо любыми способами выжечь из сознания людей всю эту ересь, заставить их соблюдать священные правила шариата. Мы должны укрепить веру. Господин Абульгасан-бек, вероятно, понимает, что эта революция, это сумасбродство не что иное как следствие вероотступничества, сотрясение основ, на которых зиждется мир. Поэтому-то так нужно опять разжечь религиозные чувства народа. Надо почаще устраивать такие траурные собрания, отправлять паломников в святые места. Только так мы сможем вернуть наш народ на путь истинный. Господин консул со мной согласен. Первым долгом надо усилить религиозную пропаганду в Тавризе, богато украсить мечети, это привлечет туда правоверных. Я решил – и клянусь, я добьюсь этого – во что бы то ни стало выбить из голов иранцев всякое вольнодумие, это порождение революции. Если сейчас мы не сделаем этого, через несколько лет от исламской веры не останется и следа, и ответственность ляжет на наши плечи. Пока не поздно, народ надо перевоспитать. Эта миссия, несомненно, не из легких. С такой задачей могут справиться не один, не два человека, необходима крепкая партия, вокруг которой объединятся все достойные, честные мусульмане. Чтобы организовать такую партию, нужны влиятельные, умеющие люди, это будет залогом ее успеха. Участие господина Абульгасан-бека будет иметь огромное значение.

Закончив излагать свой план, Гаджи-Самед-хан умолк, ожидая моего ответа. Чтобы выведать у него все до конца, я сказал:

– Я против организации партии...

Он прервал меня:

– Нет, нет, сударь, не беспокойтесь, с политикой эта партия не будет иметь ничего общего. Организовать такую партию – это моя идея. Она будет сугубо религиозной, не имеющей ничего общего с мирскими делами. Она направит свою деятельность на то, чтобы как можно скорее появился Гаим-Мохаммед*, да будет ему наш салам! Я даже придумал для нее название, в точности соответствующее ее цели. Мы назовем ее "Интизариюн", то есть партия страстно ждущих явления Гаим-Мохаммеда.

______________ * Гаим-Мохаммед – двенадцатый имам, якобы здравствующий до сих пор в изгнании. По религии, он должен когда-нибудь явиться. Соответствует мессии в христианской религии.

– Какова же будет программа этой партии? – спросил я.

– Она будет стремиться к расцвету исламской религии.

– Это, я бы сказал, священное мероприятие, – согласился я. – Но не знаю, удастся ли претворить его в жизнь? Как отнесется к этому народ, потерявший уважение к религии? Результаты мне кажутся сомнительными.

– Не тревожьтесь, – успокоил меня Гаджи-Самед-хан. – Желающих вступить в нашу партию будет много, и если мы окажем ей моральную и материальную поддержку, цель будет достигнута. С божьей помощью, когда партия будет организована, вы убедитесь в справедливости моих слов.

– Лично я готов оказать этому святому делу любую помощь. Я могу выделить тысячу туманов ежемесячно. Обещаю склонить к этому и многих моих друзей, они охотно последуют моему примеру.

Консул был очень доволен моим обещанием и обещал мне милость Николая II.

Мы договорились, что завтра же я пойду к Гаджи-Самед-хану, и мы подробно обсудим план создания этой партии.

СПЕЦИАЛЬНОЕ СОВЕЩАНИЕ

По всему Тавризу реакционеры создавали многочисленные религиозные общества, организовывали траурные собрания. Как выяснилось, эта деятельность Гаджи-Самед-хана направлялась английским консулом и имела своей целью отвлечь народные массы от революционной борьбы. Рабочие и демократическая интеллигенция Тавриза были озадачены. Необходимо было раскрыть перед ними сущность этой политики. Демократическая партия считала необходимым созвать экстренное совещание. Но в сложившейся обстановке это было очень трудно и даже рискованно. Удобным местом для такого собрания были траурные вечера в память имама Гусейна в доме Мешади-Кязим-аги.

На этом совещании партия должна была наметить план действий в соответствии с последними событиями, обсудить свое отношение к вновь создаваемой религиозной организации и ее программе.

По сведениям, полученным нами из достоверных источников, религиозная партия "Интизариюн", помимо разжигания религиозных страстей, суеверия и фанатизма, преследовала и политические цели. Английский консул в Тавризе организовывал за свой счет одну за другой группы паломников в Кербалу, включая в каждую своих агентов.

Движение Саттар-хана ясно показало англичанам и их иранским прислужникам, что революционное сознание азербайджанского народа достаточно созрело. Они не могли забыть, что более полусотни женщин-революционерок дрались и погибли на баррикадах, отстаивая свободу и независимость своей родины. Поэтому реакционное духовенство устраивало специальные траурные собрания для женщин, стараясь отвлечь их от борьбы.

Дома терпимости, закрытые при Саттар-хане, теперь при поддержке англичан возобновили свою деятельность. Мавзолеям и храмам отпускались большие средства для религиозной пропаганды. По приказу Гаджи-Самед-хана из Саингалы, Тикантапы и Кюльджатапы в город сгоняли ворожей, цыган. Целью всех этих мероприятий было держать народ в темноте, не давать ему возможности бороться за свои права.

Члены нашей партии, собравшиеся к Мешади-Кязим-аге на специальное совещание, решили не принимать никаких мер против политики англичан, а сосредоточить свое внимание на деятельности, направленной на культивирование суеверий и религиозного фанатизма среди тавризского населения, и вести упорную борьбу с ней.

Обсудив создавшееся положение, мы приняли решение:

1. Проявлять исключительную осторожность в антирелигиозной пропаганде и борьбе с фанатизмом, учитывая, что опрометчивость может привести к нежелательным печальным результатам.

2. Не вести борьбы против траурных собраний.

3. Не касаться вопросов, связанных с сийга, но разоблачать в глазах народа и наказывать сутенеров.

4. Для отвлечения женщин от траурных собраний организовать показ кинофильмов и другие развлечения.

5. Прекратить прием в партию, так как английское консульство постарается заслать своих шпионов, чтобы подорвать партию изнутри.

6. Выделить членов партии для разоблачения и удаления из Тавриза чародеев, ворожей и цыган, привлеченных сюда тавризским губернатором.

7. Помешать Гаджи-Самед-хану вновь открыть женский базар, ликвидированный в свое время Саттар-ханом.

8. Не созывать общих собраний, предложив руководителям партии разрешать все неотложные вопросы самостоятельно.

9. Строго следить за теми членами партии, политические убеждения которых не совсем четки.

10. Вести решительную борьбу против сторонников турецкой и германской ориентации, разоблачить их пропаганду, объяснять массам, что их политика противоречит интересам азербайджанского народа.

11. Оказывать материальную помощь семьям революционеров, покинувших Тавриз и нашедших убежище в других странах, убитых реакционными элементами после подавления движения Саттар-хана или заключенных в тюрьмы.

На специальном совещании был составлен список надежных членов партии, которым было поручено выполнять эти решения.

КОНЕЦ ЦЫГАНСКОГО ПРИТОНА

Тутунчи-оглы давно следил за Таджи-кызы Зулейхой. Таких женщин всегда можно было встретить в молельнях, на кладбищах, куда стекается религиозный люд.

Был четверг. Весь этот день на кладбищах было особенно много женщин, пришедших на могилы родных и близких.

Тутунчи-оглы долго шел следом за Таджи-кызы Зулейхой, подождал ее на кладбище Геджил, затем проводил ее до самых Адъютанских ворот.

– Постой, куда ты бежишь? – в конце концов окликнул он ее. Остановись, потолкуем немного. Что у тебя нового?

Таджи-кызы, обернувшись, сердито ответила:

– Незаконнорожденный! Как ты смеешь приставать ко мне средь белого дня? Приличной женщине из-за таких, как ты, и на кладбище пойти нельзя, пристаете, проходу не даете, проклятые!

– Зулейха, почему ты злишься? Ты же не мед, чтобы посреди улицы пробовать тебя пальцем?

Женщина была возмущена:

– Ох, чтоб тебе пусто было! Откуда же эти уличные завсегдатаи, эти негодяи знают мое имя? Что я скажу мужу? Как я переживу этот позор, как буду смотреть людям в глаза?

– Странный ты человек! Успокойся, не горячись. Кто тебе сказал, что, если женщина заговорит на улице с мужчиной, она обязательно считается распутной? Какая глупость! Ведь можешь ты встретить брата или отца и поговорить с ними. И все. Я хочу тебе сказать несколько слов, согласишься со мной – дело сладится, откажешь – разойдемся мирно. А злиться незачем.

– Не хочу тебя слушать! Мы, женщины, уж так созданы, что к нам пристает всякое пятно, даже от розы. А если меня тут увидят муж или братья? Как ты думаешь, оставят они меня в живых? Да и ты добра не жди, они тебя на куски изрежут, и никто не посмеет вырвать тебя из их рук. А знаешь ли ты, кто я? Знаешь ли, кто мои родные?!

– Милая женщина! Ну, почему ты беспокоишься, почему нервничаешь? Я не позорю твою честь, не говорю, что ты из плохой семьи. Пусть мой язык отсохнет, если я это скажу или хотя бы подумаю. Мне просто надо сказать пару слов. Тебе же от этого никакого вреда не будет? Да и знакомы мы с тобой давно.

Таджи-кызы Зулейха снова рассердилась.

– Уж не ври, бродяга несчастный, развратник этакий! Прикажу своим слугам, изобьют тебя так, что даже имя свое забудешь. Когда это я познакомилась с тобой? Скажи, от какого ковра ты оторванный кусочек?

– Хотел бы я знать, в чем моя вина, за что ты собираешься меня наказывать?

– Ты еще спрашиваешь! Пристаешь на улице к честной, богатой женщине. Вот позову полицию, чтобы сию же минуту тебя арестовали и передали в руки Гаджи Шуджауддовле. Спасения тебе не будет тогда!

– За что же ты прикажешь меня арестовать? Ведь ты даже не знаешь, что я хочу тебе сказать.

– Не знаю! Что же может сказать мужчина женщине?

– Ты лучше послушай. Если тебе не понравится, дело твое – разойдемся по-хорошему.

– Ну, говори, посмотрим, что тебе от меня надо. Но предупреждаю, я не легкомысленная женщина. Помни это! До сего дня я никогда не разговаривала с чужим мужчиной.

– Я вовсе не чужой. Ты меня знаешь. И почему ты нервничаешь?

– Откуда же я тебя знаю? Посмотрите-ка, люди добрые, какую чепуху несет.

– Ну, если не помнишь, давай познакомимся еще раз. Мы с тобой встречались около молельни сеида Ибрагима, в саду Дашгапылы, у Милдиби. Ты видела меня в саду Гаджи-Алахяра. По-моему, мы хорошо знаем друг друга.

– Наверное, ты знаком с моей двоюродной сестрой Захрой. Она очень похожа на меня, нас всегда путают.

– Что ж, допустим на минутку, что это была не ты, а твоя сестра. Что же мешает нам познакомиться сейчас? Люди знакомятся, становятся близкими. Разве это грешно? Бывает, что один нуждается в помощи другого. Вместо того, чтобы протянуть мне руку, ты сердишься, ругаешь меня. Если ты выслушаешь меня, и мы будем довольны, и тебе будет польза!

– Что значит "мы будем довольны"? Разве, кроме тебя, есть еще кто-то?

– Да, у меня есть товарищ.

– Но ты должен знать, что всяких голодранцев я к себе не пускаю. Знаешь ты это или нет?

– Зулейха, почему ты решила, что мы голодранцы? Мы парни солидные, не скупые, денег у нас куры не клюют.

– Да как звать тебя хоть?

– Ибрагим Гарамеликлинский, я племянник Гаджи-хана Сартиба.

– Ну, и что же тебе и твоему товарищу от меня нужно?

– Неужели до сих пор не поняла? Два холостых парня ищут двух молоденьких девушек, чтобы заключить с ними временный брак.

– А я?

– Ты само собой. Ты тоже будешь довольна. Мы тебя отблагодарим. А пока найди их, повеселимся немного.

– Девочки, которых я знаю, никуда не ходят.

– А это и не обязательно. Соберемся у тебя, так даже лучше.

– Но предупреждаю, это вам обойдется недешево.

– Договоримся. Сколько, например?

– Двум сийга по десять туманов, за каждую из них один туман мне, за квартиру – два тумана, ну, расходы на напитки, закуски – это зависит от вас.

– Никаких возражений! Торговаться не будем, что еще прикажешь?

– Только не сегодня.

– Почему?

– У меня важные гости.

– Ну и что ж. Повеселимся вместе, мы им не помешаем.

– Это люди солидные, пожалуй, вы будете чувствовать себя неловко.

– Кто ж они такие, что в их присутствии мы будем стесняться?

– Один из них Кязим, а другой Сулейман!

– О, это наши хорошие друзья.

– Если так, когда наступят сумерки – пожалуйста.

– Но я не знаю, где ты живешь.

– У Стамбульских ворот в доме Калляпаз Гаджи-Шукюра. Одно время там жила Рябая Салма. Понял?

– Да, да, конечно! Значит, вечером, в девять часов.

– Предупреждаю: только два человека, не больше. Ясно?

– Будь совершенно спокойна!

Таджи-кызы Зулейха спустила на лицо рубанд* и удалилась. Тутунчи-оглы задумался: сегодня вечером он встретится лицом к лицу с людьми, которые по поручению Сардар-Рашида следят за ним и собираются его убить, – с Кязимом Даватгяр-оглы и Салах-Сулейманом. Эта опасная затея требовала тщательной подготовки, нужно было посоветоваться с товарищами, выработать план действий.

______________ * Рубанд – покрывало.

Цыганский квартал Гарачи был средоточием и рассадником разврата в Тавризе. По утрам здесь нельзя было встретить никого, кроме цыган, направлявшихся в центр города, где они промышляли нищенством. Несмотря на то, что вокруг было пустынно и безлюдно, они беспрестанно бормотали молитвы. В городе они изображают из себя калек, ползком передвигаются по земле, прикидываются слепыми, безрукими, глухими, немыми, стараясь вызвать к себе жалость прохожих. Они делают это так артистически, что трудно, почти невозможно заметить их притворство. Зато, когда с наступлением темноты они возвращаются домой, молниеносно выздоравливают: спектакль окончен, можно оставить свою роль.