Текст книги "Тавриз туманный"

Автор книги: Мамед Саид Ордубади

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 74 страниц)

Тем временем я следил за выражением глаз Махру, стараясь определить ее душевное состояние. Мысли, которые Махру не хотела произнести вслух, можно было прочесть в линиях, залегших меж ее черных, сросшихся на переносице, бровей.

В ее взгляде ясно чувствовалось усилие мужественно противостоять большому горю, и вместе с тем этот взгляд выдавал страшную муку.

Вдруг обернувшись, она с ног до головы окинула Сардар-Рашида гневным взглядом, и тогда я понял, что в глубине души Махру питает к нему ненависть и презрение.

Я убедился в том, что эта восточная красавица является подлинной героиней. Страшен был взгляд этой отважной, закутанной в черные шелка героини, не скрывавшей своего отвращения к Сардар-Рашиду.

Затем, отведя глаза от брата, Махру из-под густых, темных ресниц посмотрела на меня долгим, задумчивым взглядом. Я приблизился и пожал ей руку. Она ответила мне дружеским пожатием и обернулась к Нине Я продолжал внимательно смотреть в ее глаза. Они были влажны.

– Я вас понимаю, Махру-ханум, – сказал я, овладев собою. – Ваше несчастье очень велико. К сожалению, кроме глубокого сочувствия и желания разделить с вами вашу печаль, мы ничем не можем вам помочь. Вы сами должны утешить себя. Возьмите себя в руки.

– В городе, ставшем ареной великих событий, думать о единицах не приходится, – сказала Махру и, еще раз пожав мне руку, перешла в следующую комнату.

Махру доказала всю неосновательность моего мнения о восточных женщинах. Отсутствие определенного места в общественной жизни и постоянное пребывание в состоянии рабства не только в обществе, но и в семье, не сломили воли Махру, не уничтожили ее индивидуальности. Она сохранила свою самостоятельность, независимое мышление, идеалы и не лишена была желания и умения бороться за них. Махру научила меня еще одной правде. "Искать героев только в романах – неверно. Героев создает жизнь и потому их следует искать в жизни"

До девяти часов вечера мы оставались у Сардар-Рашида, но тело Смирнова не было доставлено, оно находилось в консульстве. Распрощавшись, мы вышли.

Улицы, за несколько дней до того полные проходивших солдат, распевавших вовсе горло "Красавицу Машу"" теперь были безлюдны. Незмие, еще вчера вечером державшее в руках весь город, сегодня отсутствовало. Оно получило предписание, собравшись в определенном месте, покинуть город. Вчера вечером ружейная пальба и треск пулеметов сотрясали весь Тавриз; сегодня этот грохот сменился звуками "Марсия" и воплями "Ва-Гусейн".

Проводив Нину и девушек до дому, я отправился к Мешади Кязим-аге и застал его в большой тревоге за мою участь. Я поручил ему созвать к одиннадцати часам вечера совещание и дал список лиц, присутствие которых было необходимо.

Уже четыре дня ни я, ни Нина не были в русском консульстве и не имели сведений о последних мероприятиях. Поэтому я решил повидаться с мисс Ганной и попытаться от нее узнать о последних политических новостях.

На протяжении всей дороги до квартиры мисс Ганны я не встретил ни души. Повсюду стояла могильная тишина. В окнах не мелькал огонек, из дымоходов не клубился дым. Словно весь Тавриз погрузился в глубокую думу о том, что сулит завтрашний день.

Я постучался к мисс Ганне. После долгих минут ожидания, к двери наконец подошла служанка.

– Кто там? – спросила она.

По ее дрожащему голосу я понял, что она сильно напугана

– Не беспокойтесь, мадам, это свой! – отозвался я.

Она узнала меня по голосу и открыла дверь. Убежденная в том, что я погиб, мисс Ганна радостно встретила меня. Она не хотела верить своим глазам и, расплакавшись, бросилась мне на шею.

Рассказ мисс Ганны о пережитых ею страшных часах, когда боль за мою участь терзала ее, был подобен стихам поэта. Но ее прекрасный голос, полный печали, в эту минуту звучал в моих ушах более скорбно и зловеще, чем голос филина. Признания девушки, прежде доставлявшие мне наслаждение, теперь причиняли мне боль. Почему-то я был настроен пессимистически, и каждая мелочь раздражала меня. Я был до того взволнован, что забыл о цели своего прихода.

Девушка, по обыкновению положив руки мне на плечи, заглядывала в мои глаза. Руки, малейшее прикосновение которых обычно заставляло меня забывать всю усталость и горе, на этот раз невыносимо отягощали мои плечи. Глаза, в которых я всегда читал выражение глубокой любви и привязанности, казалось, теперь издевались надо мной, осыпая меня градом насмешек. Ресницы ее, словно стрелы, впивались в мои глаза.

Знай мисс Ганна о моей причастности к последним событиям, она не прочла бы мне весьма кстати пришедшегося стиха Хафиза:

Ты сам убил Хафиза, и сам оплакиваешь его.

Но и эта строка не вернула мне обычного равновесия и чуждый моему настроению стих промелькнул, не сумев рассеять мои тяжелые думы. И я понял, что порой причина неудачи поэтов – не в слабости их творчества, а в отсутствии у слушателей желания внимать им. Я понял, что сила, привлекающая людей и к красоте и к поэзии, это интерес и жажда человека.

Из бесконечного потока слов мисс Ганны я уловил лишь одну фразу:

– Несколько дней я не выпущу тебя отсюда.

– Почему? – спросил я.

– Потому, что царское правительство готовит населению Тавриза кровавое возмездие. Я заранее представляю ужасы предстоящей катастрофы. Это будет страшным уроком для оккупированной царской Россией территории.

– В чем же вина народа?

– В том, что погибло слишком много русских солдат.

– Кто же ответствен за это? Разве не сами русские начали эту войну? Не они ли хотели разоружить незмие?

– Верно! – сказала мисс Ганна. – Обращение Амир-Хашемета к иностранным консульствам как нельзя более уместно и своевременно.

С этими словами мисс Ганна показала мне текст обращения и продолжала:

– Мы перевели это и отправили американскому послу в Тегеран и в министерство иностранных дел в Вашингтон. Тавризские события еще раз показали, насколько грубы и примитивны колонизаторские приемы России. Применение таких приемов даже в отношении отсталых народов Африки, не говоря уж о культурном Иране, свидетельствует о беспримерной наглости. В русском консульстве заготовлен текст ультиматума. Консул требует в первую очередь сдачи Амир Хашемета и его бойцов. По-моему, ради облегчения собственной участи, тавризцы не уклонятся от исполнения этого требования русского консула; но им не следовало бы брать на себя это преступление и выдавать своих героев. По сведениям, сообщенным русским консулом американскому консульству, сегодня в два часа ночи в город вступят посланные из Тифлиса карательные отряды и военно-полевой суд. Некоторые, заранее определенные районы города будут подвергнуты беглому орудийному обстрелу. Вот почему я не хочу выпускать тебя отсюда. Сними верхнюю одежду. Отдохни. В городе тебе делать нечего.

Я спешил поскорее вырваться отсюда, чтобы подготовить эвакуацию из города бойцов Амир Хашемета и спасти руководителей революции от кровавой расправы.

– Я уйду на короткое время и снова вернусь, – сказал я, искренне намереваясь исполнить обещание.

– Не верю.

– Клянусь тобой! Я вернусь сюда к ужину.

– Если не вернешься, я сама приду за тобой. Этой ночью каждого тавризца, застигнутого дома, ожидает горе. В таких случаях каждый должен заботиться о себе.

– Поверь, я вернусь, – повторил я. – Хотя я никого и ничего не боюсь. Все знают меня за человека нейтрального и безвредного. Таков я и на самом деле.

К одиннадцати часам я расстался с мисс Ганной. Сегодняшнее наше заседание по характеру поставленных на обсуждение вопросов напоминало другое, созванное перед нашим уходом из Тавриза, когда мы прощались с Саттар-ханом. Теперь мы вторично переживали эти тяжелые, полные горечи минуты.

Многие из руководителей революции были уже в сборе. Ждали меня. Не торжество достигнутой победы читалось на лицах собравшихся, а горечь поражения: уход из Тавриза и оставление его в руках русских они считали поражением. А между тем, для закрепления победы и расстройства планов царского консула, необходимо была эвакуировать из Тавриза незмие и его руководителей.

– Уважаемые товарищи, – начал я, открывая заседание – Для того, чтобы использовать плоды завоеванной победы, мы должны принять кое-какие меры. По только что полученным мною сведениям, первым требованием царского консула будет сдача незмие и его руководителей. Русскому правительству это и нужно. Крайне трудно подчинить колонизаторским законам народ, имеющий здорового и сильного вождя, потому-то царский консул решил в первую очередь уничтожить руководителей тавризской революции. Учитывая это, мы еще до начала выступления вынесли решение об оставлении Тавриза. Это наше постановление состоит всего из нескольких кратких пунктов и я думаю, что, зачитав его здесь, мы могли бы окончательно решить вопрос.

– Читайте, читайте! – раздалось со всех сторон. Я стал читать:

1. Категорически отвергнуть требование царского консула о разоружении незмие.

2. В случае попытки царского правительства осуществить свое требование силой оружия, ответить на это вооруженным сопротивлением.

3. Вывести из Тавриза всех сотрудников незмие, принимавших участие в вооруженном восстании.

4. Принять решительные меры к эвакуации из города руководителей революции и тем спасти их от репрессий царского консула.

5. Оружия царскому правительству не сдавать.

Все пункты были приняты единогласно, кроме четвертого, вокруг которого начались прения.

Первым стал излагать свои возражения аптекарь Гаджи-Али.

– Я не совсем согласен с мнением товарища, – начал он. – Товарищ считает, что репрессии, ожидающие руководителей, сломят дух народа. Я спрашиваю, не сломит ли дух народа бегство их ради спасения собственной шкуры и оставление населения на произвол? По-моему, если в такой ответственный момент мы покинем массы, массы будут вправе считать, что революционеры заботились только о собственном спасении и за это возненавидят нас. Вот почему я предлагаю оставить руководителей во главе масс.

Я не хотел открывать длительные споры по этому вопросу. Времени было мало, к тому же выступление Гаджи-Али могло сделать дальнейшие прения бесплодными: на сегодняшнем заседании большинство составляли купцы, слепо подчинявшиеся Гаджи-Али.

– А покинет ли с нами город сам товарищ? – спросил Мирза-Ахмед Сухейли.

– Если будет на этот счет решение, я подчинюсь ему.

Выслушав мой ответ, присутствующие обратили свои взоры к Гаджи-Али, ожидая, что скажет тот.

– Если товарищ имеет возможность остаться, – сказал Гаджи-Али, – я приветствую это. Его отъезд приведет к распаду нашей организации.

Это предложение было принято единодушно. Затем наступило всеобщее молчание. Была полнейшая тишина, не было слышно ни булькания кальянов, ни звона ложек.

– Есть ли еще желающие высказаться? – спросил я, обращаясь к собравшимся.

Никто не отозвался. Мне оставалось сказать последнее слово. Руководители тавризской революции все еще были в неведении о намерениях царского правительства в отношении Тавриза. Как при всех затруднительных положениях, они надеялись и теперь найти защиту в английском консульстве и тем или иным путем избежать репрессий.

– Теперь дело обстоит несколько иначе, чем прежде, – начал я. – По вопросу о подавлении тавризской революции между Россией и Англией достигнуто полное соглашение. Англия дает согласие на вооруженное подавление каждого восстания, вспыхивающего на территории, входящей в сферу влияния России. Должен предупредить товарищей, с которыми работаю в течение ряда лет, что на этот раз английское консульство закроет свои двери и никого под свою защиту не примет. Это мы наблюдали и в девятом году, когда русские впервые вступили в Тавриз. Англичане тогда закрыли двери своего консульства перед тавризцами. Я прошу запротоколировать мои слова: когда руководители тавризской революции будут вздернуты на виселицы, население должно знать, на кого следует возложить ответственность за это. Не уходить из Тавриза – значит пойти и добровольно сдаться царскому суду, сознательно погубить революцию и свести на нет все принесенные жертвы. Если же они вместе со своими революционными незмие покинут город, тогда и царское правительство будет знать, что революционные силы не уничтожены, что они готовятся к еще более жестокому бою, и тогда, быть может, изменит план мести и несколько смягчит карательные мероприятия. Теперь ставлю вопрос на голосование: кто за уход из Тавриза?

При этих словах Гаджи-Али усмехнулся, и я, тотчас поняв значение этой усмешки, добавил:

– Гаджи смеется над этим предложением. Быть может, оно и смешно, так как предложение Гаджи-Али не оставлять Тавриза – принято большинством еще до голосования. Тем не менее, я обязан голосовать свое предложение. Когда-нибудь история иранской революции оценит оба эти предложения. Я все еще не теряю надежды, что Гаджи-Али-ага не решится принять на себя такую тяжелую ответственность перед историей и будет голосовать за мое предложение.

Слова мои не возымели действия. За мое предложение голосовали только Ибрагим-бек Джахангиров и Амир-Хашемет.

Вопрос был исчерпан.

– Теперь следует обсудить наш план, – оказал я, обращаясь к Амиру Хашемету. – Куда и как собираетесь вы направляться, покинув Тавриз?

– Отсюда мы направимся в Урмию и, если понадобится, перейдем турецкую границу. Но недостаточность средств помешает нам вывезти всех бойцов.

– Это не годится, – возразил я – Во-первых, вам не следует ехать в Урмию. По имеющимся у меня сведениям, правитель Урмии Иджлалульмульк всецело на стороне русских. Едва вы вступите в Урмию, как будете разоружены и переданы в руки царских агентов. Вам надо ехать в Салмас, а оттуда через Сарай перейти в Турцию в район Башкалэ. Что касается вашего намерения из-за недостатка средств оставить часть бойцов в Тавризе, то это совершенно недопустимо. Или вы должны покинуть город в полном составе или же всем до одного остаться здесь. Разрешение же финансового вопроса я беру на себя.

Едва был затронут вопрос о финансах, как большинство присутствующих сразу насторожилось. Эти люди больше, чем о собственной жизни, заботились о своих капиталах и немало перепугались от мысли, что я предложу развязать кошельки. Эти несчастные не знали, что через несколько дней все их имущество будет конфисковано Царским правительством, а сами они будут болтаться на виселицах.

Я поспешил рассеять их опасения.

– Принесите то, что было вам вручено, – сказал я, обращаясь к Мешади-Кязим-аге.

Мешади-Кязим-ага молча вышел. Присутствующие окидывали меня изумленными взглядами. Они и понятия не имели о том, что в распоряжении революционной организации имеются денежные суммы.

Не прошло и десяти минут, как Мешади-Кязим-ага принес и сдал Амир Хашемету две тысячи турецких лир и пять тысяч туманов серебром.

– Этой суммы пока достаточно, – сказал я – В нужный момент мы опять поддержим вас. Сохраните организацию в целости, вы еще должны будете вернуться в Иран. Царское правительство, поддерживающее иранскую контрреволюцию, само находится в процессе разложения. Счастливого пути! Иран никогда вас не забудет. Вы – герои Ирана. Передайте привет всем членам организации.

Мы стали прощаться. Целуясь со мной, Ибрагим-бек Джахангиров шепнул мне:

– Я прибыл сюда с целым отрядом, а возвращаюсь один. Среди жертв, принесенных мной иранской революции, покоится и мой юный брат Айдын-Паша.

СТРАШНАЯ НОЧЬ

Я не сознавал, куда иду. Заседание окончилось не так, как бы я того хотел; в эти решающие часы я не сумел найти общий язык с руководителями революции, которые сознательно бросились в объятия опасности; все это сильно потрясло меня и лишило душевного равновесия. Я шел, не зная куда и зачем.

Знакомые улицы, по которым я проходил много раз, представлялись мне теперь в совершенно ином свете.

Каждая ива напоминала виселицу, свисающая с водосточной трубы ледяная сосулька – меч палача, каждый выходящий на улицу дымоход повествовал о страшных эпопеях Востока.

Ужас сковывал меня. Его рождало сознание тяжелой ответственности, которая падала на меня.

Если бы я мог предвидеть, что в эти страшные часы руководители не захотят уйти из Тавриза, я не дал бы событиям так развернуться и принять характер широкого вооруженного выступления против царского правительства.

Вступив с незначительными силами в борьбу и рагромив царскую оккупационную армию, мы добились победы над врагами революции. И в этот момент руководители, изменив своему первоначальному решению, добровольна подставляли головы под топоры царских палачей. Этим они уничтожали плоды всей нашей борьбы, всех наших побед. Это налагало на нас тяжелую ответственность перед историей.

Уныло висевшие над воротами пестрые флаги не были знаком праздника. Обычно эти флаги появлялись над воротами служащих консульства, царских подданных или людей, которым покровительствовало царское правительство в наиболее опасные, в наиболее тревожные дни.

Глядя на флаги, я думал о том, что беззастенчиво обирать и грабить иранских крестьян и бедноту возможно только при содействии российской и английской империй.

Германских, австрийских и турецких флагов не было видно, они не пользовались тут авторитетом. Под покровительство этих государств и даже Америки становились лица, отвергнутые Россией и Англией.

"Английский флаг, русский флаг... Английский, русский...", – повторял я, проходя мимо ворот и считая флаги.

Вдруг, заметив над головой американский флаг, я сообразил, что стою у дома мисс Ганны.

Тяжело поднялся я на балкон. Мисс Ганна, не перестававшая ожидать моего возвращения, стояла у окна.

"Зачем я пришел сюда? – думал я, входя в комнату. – Больше четырех дней я не знал сна. Не потому ли я забыл об опасности показываться на улицах Тавриза и совершил такой долгий путь?"

– Слава Иисусу, – воскликнула мисс Ганна, крестясь. – Наконец-то ты вне опасности. Я больше не выпущу тебя отсюда. Царские палачи не разбирают виновных и невиновных. Кара ждет каждого тавризца. Чтоб запугать народ и получить возмездие, царские виселицы требуют жертв. Кто будут эти жертвы, неважно.

Сбросив пальто на руки служанки, я опустился в кресло. Хотя у Нины я успел умыться и почиститься, но все же я насквозь был пропитан запахом пороха и дыма.

Я слышал слова мисс Ганны, но они не доходили до моего сознания. Погрузившись в мягкое кресло, я еле переводил дыхание. От усталости я был близок к обмороку, дыхание мое готово было оборваться каждую минуту. Стенные часы, висевшие над моей головой, тикали словно где-то в отдалении.

Пробило два часа. Этот звон вернул меня к сознанию. Почувствовав прикосновение чего-то теплого ко лбу, я открыл глаза и встретил устремленный на меня улыбающийся взгляд мисс Ганы.

– Ты устал? – спросила она.

– Да, устал, очень устал. Переживания этих ужасных дней окончательно сломили меня.

– Тебя беспокоил и запах пороха и дыма, не так ли? – продолжала, все еще улыбаясь, мисс Ганна.

Без сомнения она догадывалась о моем участии в событиях.

– Так оно и должно быть, – продолжала она. – Это – твоя родина, и ты обязан защищать ее от всех, кто осмелился посягнуть на нее. Не хочешь ли ты принять ванну.

– О, да.

– Тогда встань! Служанка приготовила ванну. Постарайся преодолеть усталость, хотя она делает тебе честь.

– Совсем не то, что ты думаешь, – проговорил я, желая рассеять ее подозрения, и перешел в ванную.

Сидя в ванне, я услышал вдруг гул орудийного выстрела. Это несколько успокоило мою тревогу: значит Амир Хашемету удалось выбраться из города. Я сам поручил ему дать такой сигнал.

"Одной части удалось спастись, остальные погибнут", – подумал я.

Мне хотелось кричать, вопить. Я чувствовал на себе ответственность за эти человеческие жизни, и мне казалось, что утомленное мое тело ноет под тяжестью огромной горы.

"Куда идти? – думал я. – О чем говорить с мисс Ганной? Отправиться к Нине было бы куда лучше, но это было невозможно. Я вынужден был остаться в обществе мисс Ганны и снова слушать ее бесконечные признания".

Мы сидели за столом. Усталость постепенно проходила, и я начинал прислушиваться к словам девушки.

– Оказывается, у революционеров была целая организация, – говорила мисс Ганна. – Если бы не внутренние враги, они сумели бы разделаться с русскими войсками. Во время этих событий я пришла к заключению, что иранцы умеют организованно восставать, умеют объединяться.

– На это имеются серьезные причины. Иранцы не могут не воодушевляться при виде вооруженных восстаний, вспыхивающих в соседних с ними странах. Революционные выступления рабочих России против правительства царя не могли не оказать своего влияния на иранских трудящихся, которые многому научились у русских рабочих. Иранские революционеры изучили методы борьбы русских революционеров, и организованное Саттар-ханом движение было первым экзаменом. Этот экзамен был сдан на отлично. Борясь с внутренними врагами, Саттар-хан одновременно вел успешную борьбу с царским правительством, не давая ему возможности открыто вмешиваться в дела Ирана.

Пока я говорил все это, девушка, положив вилку, недоверчиво смотрела на меня, готовясь возражать.

– Дорогой друг, – сказала она, когда я кончил. – Я как и все американцы, против того, чтобы иранская революция была повторением русского революционного движения. Культурный уровень русских рабочих, их жизненные условия далеко не те, что в Иране, и даже нужды и запросы их различны. Русский рабочий кричит: "Долой самодержавие!", "Долой царизм!", иранский же крестьянин требует иного. Он не ведет войны против монархического строя и не добивается, подобно русским рабочим, установления диктатуры пролетариата. Он требует только лучшего падишаха. В то время, как русский рабочий с оружием в руках восстает против царизма, иранская беднота, иранские крестьяне умоляют падишаха лишь о милосердии.

– Милая Ганна! – возразил я девушке. – Выслушай мой дружеский совет. Тебе необходимо в свободное время читать историю рабочего движения в России. Если бы ты была знакома с этой историей и знала, какими путями это движение поднялось на нынешнюю ступень, то, сопоставляя иранскую революцию с русской, ты не допустила бы таких грубых ошибок. Я спрашиваю тебя, разве одно время русские революционеры, как сейчас иранцы, не шли на террор и убийство царей? Разве одно время русские рабочие не шли за своими священниками к царю, как иранские крестьяне за мучтеидами, просить его о милосердии и хлебе? Разве русский рабочий, пройдя через ряд кровавых испытаний и понеся многочисленные жертвы, не стал на другой путь, на путь вооруженной борьбы за диктатуру пролетариата? Теперь скажи, не является ли сегодняшнее выступление тавризских революционеров экзаменом для иранских трудящихся? Сама подумай, Ганна, разгром ханов и помещиков, изгнание их из поместий, ненависть к эксплуататорам, свержение деспотического падишаха, кровавая борьба с его армией – не есть ли все это пути, подсказанные революцией пятого года в России? Если сегодня великие державы, вмешиваясь во внутренние дела Ирана, препятствуют развитию революции, то в будущем иранская революция развернется в несокрушимую силу.

– Может быть! – воскликнула мисс Ганна, поднимая свой бокал.

На губах ее играла улыбка. Она медленно, по каплям пила вино. Подняв недопитый бокал до уровня глаз, она смотрела на меня через прозрачный хрусталь.

Я вспоминал вчерашний Тавриз и пытался представить себе положение, в котором очутится этот город завтра. И передо мной вставала страшная картина, заслонявшая собой этот роскошно сервированный сверкающий серебром, фарфором и хрусталем стол и сидевшую за ним молодую обаятельную девушку. Меня мучил кошмар, мне казалось, что спускающиеся с плеч американки тяжелые золотистые косы, извиваясь змеей, вот-вот набросятся на меня; люстры напоминали своей неподвижностью висельников; изображенные на портьерах тигры и львы, казалось, ожив, сейчас ринутся на меня; каждый бокал словно был наполнен ядом. Всякий раз, когда девушка поднимала на меня свои глаза, я вспоминал волшебниц и чародеек из иранских сказок.

За тихо качавшимися перед балконом соснами мне мерещились сотни людей, осыпавших меня градом насмешек.

Голос мисс Ганны, точно зловещий крик филина, наводил на меня уныние.

– Какая игра судьбы! – говорила она. – Так надо было, чтобы я встретилась с тобой. В жизни все возможно, кроме одного – вернуть прошлое. Если бы это было возможно, я бы вернула свои счастливые дни.

– Какие дни? – спросил я.

– Те, что я провела в Джульфе и Ливарджане. Тогда я была тебе дороже. Ты обещал повиноваться мне и делать все, что я захочу. Теперь же ты не хочешь считаться с моими желаниями. Когда я приближаюсь к тебе на шаг, ты удаляешься на сто. Я не сумела найти пути к твоему сердцу, не смогла разгадать тебя. Ты не делишься со мной своими мыслями. Мы не сумели душой и сердцем слиться в одно. Неужели тебя могут удовлетворить такие отношения? Неужели за все это время ты не убедился в моей искренности и преданности тебе и не понял, что в этом далеком уголке Востока у меня нет никого, кроме тебя, и что только тебя я избрала другом? Зачем же ты отворачиваешься от меня, как от чужой?

В глазах мисс Ганны блеснули слезы. Через минуту она подавила свое волнение и наполнила мой бокал.

– Пей! – сказала она – Бывают положения, когда человек, лишь будучи пьян, чувствует себя трезвым. Жизнь без перспективы сама по себе пьяна, как бы она ни была трезва. Ведь большинство пьяниц – это люди, в поисках отрезвления, бродящие по извилистым дорогам головокружительной жизни. Они пьют, чтобы забыть усталость и собрать силы для новых скитаний по путям жизни. Пей же и ты! – продолжала мисс Ганна в крайнем возбуждении. – Лишь выпив, ты обретешь способность забыть эту жизнь, полную шума и суеты, услышать стоны сердца, теряющиеся в этом шуме, и понять желания, рожденные в долгие бессонные ночи. Возьми бокал! Пей, чтобы иметь возможность внимать этим голосам.

Высоко подняв бокал, мисс Ганна протягивала его мне. Я не мог его отвергнуть. Взяв бокал, я смотрел на девушку: она пила вино, и в глазах ее сверкали слезы, которые, казалось, вот-вот брызнут прямо в бокал...

Мисс Ганна плакала.

Я вертел в руке бокал, в котором надеялся найти спасение от мучивших меня вопросов. Напрасные надежды! Даже опьянев и забыв об окружающей жизни, я не мог освободиться от ее тяжести. Кровавые события последних дней оживали перед моими глазами, а в воображении вставала картина предстоящего кровавого возмездия и гибели всех надежд на будущее.

"Пей!" – твердили мне скорбь и уныние. И я пил. Вскоре ощущение тяжести стало исчезать. Теперь все было словно подавлено смертью...

Я стоял у окна. Незнакомая мне белокрылая девушка, протягивая руки, манила куда-то вдаль. Я приближался к ней, и ее крылья начинали темнеть; она влекла меня в какой-то более мрачный, чем этот, знакомый мне мир. Но я не шел. И вдруг случайно я засунул руку в карман и, нащупав там револьвер, достал его. В голове мелькнула мысль: "кусочек свинца положит конец всем мучениям!".

– Стой! Прежде убей меня! – послышался отчаянный крик, вернувший меня к действительности.

Я выронил револьвер и вздрогнул от звука его падения на пол. Этот стук окончательно отрезвил меня от опьянения, едва не приведшего меня в минуту слабости к самоубийству. Придя в себя, я увидел свой револьвер в руках мисс Ганны.

– Прежде убей меня! – неистово кричала она, протягивая мне револьвер.

Вытерев выступившую на лбу холодную испарину, я взял револьвер и опустил его в карман. Мисс Ганна плакала, положив голову на стол. И тут мне вспомнился случай с Саттар-ханом.

Несколько лет тому назад карадагцы захватили весь город и девечинские контрреволюционеры окружили дом Саттар-хана. То были страшные минуты.

– Саттар-хану отрезаны все пути к спасению! – говорили мы – Он непременно покончит с собой, чтобы живым не отдаться врагам.

Саттар-хан же ни на мгновение не потерял присутствия духа.

– Мирза-Мухаммед, подай кальян! – прервав стрельбу и прислонив к стене винтовку, приказал он одному из воинов.

И выкурив кальян, хладнокровно сказал:

– Я – Саттар-хан для трудных, опасных дней. В лучшие дни найдутся тысячи Саттар-ханов.

Эти когда-то сказанные слова героя революции сейчас вернули мне энергию, силу воли и надежду на будущее.

Мне стало стыдно, что я причинил молодой девушке столько тревог. Я чувствовал к себе презрение.

Подняв голову девушки, я прижал ее к груди и заговорил, гладя ее золотистые волосы:

– Этой ночью мы попытались пойти по стопам утомленных жизнью людей. Этот путь ведет или к нищете или к самоубийству, а вино только укорачивает этот путь. Тем легче оно может погубить людей безвольных. Этой ночью мы имели возможность на себе проверить, насколько это правильно.

Сон овладел девушкой, и я старался не двигаться, чтобы не лишить ее покоя. Так она и заснула, прижавшись ко мне, и я чувствовал ровное биение ее сердца.

Быть может, так она проспала бы до самого восхода, но потрясший вдруг весь Тавриз грохот помешал этому. Следовавшие один за другим орудийные выстрелы и трескотня пулеметов нарушили сон девушки.

– Что за шум? – спросила она, поднимая голову.

– Карательные отряды царя вступили в город, бомбардируют улицы, ответил я.

Светало. Надо было отправляться домой. Не обращая внимания на возражения мисс Ганны, я вышел на улицу. Жители Тавриза от страха забились в свои дома. Не было слышно даже муэдзинов. Двери бань и мечетей были закрыты.

Вступившие в город карательные отряды, еще не чувствуя себя хозяевами положения, не выходили из сада Шахзаде.

Когда я пришел домой, Мешади-Кязим-ага, его жена и товарищ Алекбер еще не ложились спать: мысль о том, что со мной произошло несчастье, не давала им покоя.

Чай был готов. Но кто сейчас думал о чае? Стоявший на столе самовар, подобно агонизирующему больному, терял свои последние силы.

Мне передали письмо. Оно было из Джульфы от Ага-Мухаммед-Гусейна Гаджиева, которого я очень уважал. Несмотря на глубокую старость и нездоровье, он принимал в тавризской революции участие с энергией и энтузиазмом юноши. Письмо его чрезвычайно обрадовало меня еще и потому, что мы давно не имели сведений о джульфинских товарищах. Мы не знали, кто из них арестован, кому удалось бежать.

Джульфинская группа, оказывающая огромную поддержку иранским революционерам, привлекла особое внимание агентов царского правительства. Пристав Ещолт, Риза-Кули-бек Теймурбеков, урядник Семашков, жандармский полковник Штраубе, их агенты – братья Ризаевы из Нахичевани, Исмаил из селения Булгак, уездный начальник Зенченко, его переводчик Мирза-Гусейн Новрузов, иранский консул и в то же время царский шпион Рауф-бек не давали жившим в Джульфе революционерам перевести дыхание.