Текст книги "Тавриз туманный"

Автор книги: Мамед Саид Ордубади

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 74 страниц)

– Никаких.

– Шараф-Ниса, как ты думаешь? – опять обратилась ханум к горничной.

– Посмотрим, ханум, какая будет, пусть послужит с неделю.

– Я дам тебе смену белья. Есть и пить будешь здесь, – важно заявила ханум. – Если не захочешь кушать здесь, можешь брать с собой домой.

Я приняла эти условия, заранее радуясь, что буду носить свой обед домой и кормить Меджида и Джавад-агу. Окончив допрос, ханум вызвала Диляру и поручила ей:

– Отведи ее на кухню и дай ей работу. Через неделю дашь мне о ней сведения.

Тахмина-ханум ушла. Я повесила чадру на вешалку и засучила рукава, но еще не знала, какую работу буду исполнять. Кухня была просторная. Здесь было много челяди. На огне стояли большие котлы. Я думала, что гаджи ожидает гостей, но от служащих узнала, что на кухне гаджи всегда готовится так много.

Диляра пользовалась доверием госпожи; кухня и все обслуживающие кухню подчинялись ей.

Налагать взыскания, прогонять со службы, распределять пищу, – все было в ее власти. Она же назначила мне работу: я должна была таскать из кладовой рис и очищать его; эту же работу выполняла старая женщина по имени Гюльсум. На нас лежала также обязанность таскать воду и чистить лук.

Гюльсум была очень стара и не могла носить воду; поэтому мы условились, что она будет чистить лук; а я носить воду.

В первый же день моего поступления Диляра отчитала Гюльсум: оказывается, во время обеда Гаджи-Мехти попалась в плове одно неочищенное зерно, за что Диляре было сделано замечание. Старая Гюльсум плохо видела и, перебирая рис, часто пропускала неочищенные от шелухи рисовые зерна.

– Теперь расскажу вам немного про кладовую "отца нации" Гаджи-Мехти, продолжала Зейнаб после небольшой передышки. – Его кладовая смело могла бы прокормить всю нашу улицу в течение целого года. Запасов риса у него было так много, что в нем завелись черви, и гаджи вынужден был пустить его в продажу, к тому же надо было очистить место для нового риса. Кладовая его была полна меду, масла, варений, маринадов и всевозможных продуктов. Для зерна и муки он имел другой амбар.

– Чего-чего только не было в амбарах гаджи! Съестных припасов у него было запасено года на два, на три. Тут были целые мешки тмина, большие байки с шафраном и другими пряностями.

– В первый же день, – продолжала Зейнаб, – вечером, когда убрали посуду с господского стола, на кухню, вернули очень много плова; к некоторым другим блюдам почти не прикоснулись. У кур были съедены лишь грудки и ляжки, к другим приправам и различным сортам варений даже не дотронулись.

Больше всего было съедено цыплят. При виде всей этой снеди у меня глаза разбежались. В глубине души я надеялась накормить, наконец, ребенка и Джавада-агу и очень радовалась, но с удивлением заметила полное равнодушие других работниц, никто из них не проявлял интереса к полным вкусной еды блюдам и тарелкам. Каждый продолжал уныло заниматься своим делом, как вдруг послышались звуки пощечин. Мы обернулись, это Диляра била работницу Махтабан.

– Негодница, дочь собаки! – ругалась Диляра. – Когда-нибудь твои предки пробовали куриную печень, жареную в лимонном соку?..

После избиения девушка была выгнана ни с чем. Напрасно она плакала, умоляла простить ее, обещаясь больше не делать этого; Диляра была неумолима. Вся в слезах, виновница забрала свою пустую чашку и ушла домой.

Гюльсум шепнула мне на ухо, что малейшее воровство здесь строго карается. Махтабан была четвертая работница, выгнанная за кусок пиши, взятой из остатков с господского стола.

Я решила про себя быть осторожной.

Диляра и две кухарки наполняли свои котелки пловом с нетронутых блюд, приправой и другими жирными кушаньями. Для варений у них были особые банки.

Собрав остатки с тарелок, они послали это в другую комнату для мужской прислуги. Плова и после этого оставалось много. Я думала, что разделят все это между служащими кухни, но не тут-то было: все, что осталось, переложили на тарелки и послали дворовым слугам.

Гюльсум сообщила мне, что эти слуги никакого жалованья не получают; они выносят остатки кушаний на площадь Хазрат-Сахиб, там продают их и выручку делят между собой. Из этой выручки определенная часть доставалась и Диляре.

Для нас, работниц кухни, ничего не осталось, и я с ужасом думала, чем же накормлю я своего ребёнка и мужа. Но вот принесли тарелки мужской прислуги. Кроме полуобглоданных костей и небольшого количества риса, на этих тарелках ничего не было. Собрав все это, Диляра стала делить между нами.

Конечно, для того, чтобы получить лучшую долю даже из этих негодных крох, надо было пользоваться расположением Диляры.

Каждый подставлял ей свою миску, принесенную из дому. У меня не было посуды, и Гюльсум дала мне свою тарелку с отбитым краем.

– Подойди сюда, я и тебе дам немного, – сказала Диляра, Обращаясь ко мне, и переложила в мою посуду несколько обглоданных костей и горсточку собранного с тарелок рису.

Гаджи часто заходил на кухню и давал распоряжения Диляре. Иногда он что-то шептал ей на ухо. Работницы, видя это, перемигивались. Гаджи, как-то увидя меня, стал внимательно оглядывать меня и шептаться с Дилярой. Сердце подсказало мне, что у гаджи недобрые намерения. Гюльсум уже успела предупредить меня, что со многими из работниц кухни гаджи состоял в браке "сийга", что и Диляра одно время была в связи с гаджи, а теперь сводит его с вновь поступающими работницами. Во всяком случае я была настороже. Некоторые делали вид, что не замечают меня, другие задевали меня. Я не могла понять такого отношения к себе, так как я никого из них не знала и ничем не вызывала их неприязни. Впоследствии выяснилось, что они просто ревновали меня к гаджи.

За последние дни гаджи не спускал с меня глаз. Он стал заходить на кухню чаще, и каждый раз под разными предлогами подзывал меня к себе и заговаривал со мной. Отношение Диляры ко мне тоже изменилось, она уже не поручала мне тяжелой работы, не бранилась, не обзывала – "грязнухой", а после обеда уделяла мне лучшую порцию.

Она стала доверчива ко мне, больше не сопровождала меня в кладовую, когда нужно было вынести рис или другие продукты, и посылала меня одну.

– Как-то, – продолжала Зейнаб со вздохом, – спустившись в кладовую, я по обыкновению отмерила рис в мешок и, чтобы достать сушеной альбухары, прошла за мешки с рисом. Тут я заметила другую дверь, которой раньше не видела. Взяв в рот одну альбухару, я разглядывала содержимое огромной кладовой. Вдруг скрипнула дверь, и вошел гаджи. Я остолбенела и тут только поняла, почему Диляра отправила в кладовую меня одну.

Гаджи подошел ко мне, провел рукой по моей голове и сказал, тряся бородой:

– Я поручил тебя Диляре. Я сказал ей, чтобы относилась к тебе не так, как к другим работницам. Ты – прекрасная девушка. Ну, что ты думаешь об этом? Не хочешь ли стать госпожой. Я хочу дать тебе хорошую жизнь.

– Что я могу сказать, гаджи, – отвечала я. – Кто станет возражать, если "отец нации" беспокоится об участи бедняков?

Он бесцеремонно обнял меня за плечи и продолжал:

– Я хочу, чтобы ты не была бедной. Тебе не место на кухне, ты должна жить в роскошных хоромах. Тебя нужно жалеть. Погляди, к тебе совсем не идет эта ситцевая кофта!.. Все время я отодвигалась от него, но отступать дальше было некуда, дальше было самое темное место амбара. Я совсем растерялась и не знала, что делать. Кричать боялась, чтобы не опозорить себя. Я хотела пробраться к двери, но гаджи загородил мне дорогу.

– Что вы хотите от меня? Я стану кричать, – проговорила я, задыхаясь.

– Ничего дурного я тебе не сделаю, и тебе незачем убегать от меня. Клянусь гробом Магомета, что я никогда не совершал противного шариату дела. Ты только скажешь "да" на одно мое предложение.

– Какое предложение? – спросила я дрожащим голосом.

– Не откажешься от предложения, которое сделает тебе Диляра...

Я была в безвыходном положении. Мне нужно было как-нибудь вырваться отсюда.

– Я соглашусь на все, что она скажет, но все требует порядка и приличия. Раз гаджи имеет такое намерение и хочет осчастливить божью сироту, то и на это есть правила. Смею ли я ослушаться гаджи, но гаджи не должен опорочить меня. Если кто-нибудь зайдет сюда и увидит меня с вами, то я не смогу показаться людям на глаза.

– Правильно, правильно! – согласился гаджи. – Вижу ты девочка сообразительная. Ты ведь знаешь, чем мне обязан народ, недаром же меня прозвали "отцом нации". Что поделаешь, каждому надо протянуть руку помощи. У тебя нет мужа. Раз ты свободна, то где найдешь более подходящего, более состоятельного и доброго человека, чем я? Разве не так? Если я говорю неправду, скажи, что – не так.

– Конечно, так! – ответила я покорно, чтобы только гаджи отстал от меня.

– Милая, раз так, то зачем обижаешь гаджи-агу?

Он опять потянулся ко мне, но я отпрыгнула в сторону. Тогда гаджи стал заигрывать со мной.

– Ах ты чертенок, ты меня надуваешь! Поди ко мне, я подарю тебе деньги. Не убегай, поди ко мне. Никто сюда не зайдет, не бойся, иди, иди ко мне...

Он стал наступать на меня. Я вскочила на мешки с рисом.

– Если вы будете поступать так, – вскрикнула я, – то я больше не буду спускаться сюда. Раз вы хотите сделать мне добро, то делайте согласно велению аллаха и по шариату пророка.

– А ты согласна, ты согласна? – спросил гаджи, прекратив преследование.

– Конечно, согласна, почему нет...

– Если так, ты повтори свое согласие Диляре, и она все устроит.

Он отошел. Тогда я сошла с мешков и только хотела поднять мешок с рисом на спину, как он бросился на меня и стал целовать. Я бросила мешок и влепила ему пощечину. У него свалилась шапка. Я схватила мешок и, вся красная и растрепанная, выбежала из кладовой. На кухне я села на свое место и стала перебирать рис, незаметно наблюдая за работницами. Они перешептывались между собой, указывая на меня.

– Не обижайте новобрачную!.. – сказала одна из них, и все рассмеялись.

Я горела от стыда. Дважды собралась встать и уйти из этого дома, но голодный ребенок вставал перед глазами, и я снова опускала голову над рисом. Все у меня горело, в ушах стоял звон.

– Бедная Зейнаб! – сказала старая Гюльсум, заметив мое состояние. – То, что хотят сделать с тобой, сделали когда-то и с моей бедной матерью. Отец этого подлого развратника, этой собаки, был еще хуже, чем он сам. Он совершил сийга с моей матерью, и я родилась от отца этого пса. Мы с ним по отцу брат и сестра. Со дня моего рождения и до самой своей смерти мать моя служила вот на этой кухне. И я, несчастная, выросла здесь. Ни отец гаджи, ни сам гаджи не пускали меня в комнаты, и я всю свою жизнь провела на кухне, питаясь остатками с их стола. Мне жаль тебя. Не продавай чести из-за куска хлеба. Бесчестье хуже смерти. Ты не слушайся этой бесстыжей Диляры. Таких девушек, как ты, она по пятьдесят в год отдает этому блудливому гаджи и выпроваживает обесчещенными. Жена гаджи еще хуже его. Она не хочет, чтобы муж имел других законных жен и потому завела у себя проституцию. Она нарочно нанимает красивых работниц для мужа, а сама содержит толстомордых слуг и живет с ними на глазах у гаджи.

Вернувшись вечером домой, я никому ничего не могла сказать. Джавад-ага человек очень горячий, он мог пойти к гаджи и наскандалить, и вышли бы большие неприятности.

На другой день, когда я пришла на работу, Диляра отвела меня в кладовую и сказала:

– Ты родилась под счастливой звездой. Гаджи совсем без ума от тебя. Ни днем, ни ночью покоя не имеет, только и твердит, что о румяных щеках, чудных косах, томных очах Зейнаб... Ну, и поймала же ты его в западню! Он сделает все, что ты захочешь; скажешь, купи – купит, скажешь, умри – умрет... Теперь все зависит от тебя. Счастье улыбается человеку раз в жизни, упустишь момент – упустишь счастье и не вернешь. Подумай, как следует. Об этом будем знать только ты, я, гаджи и аллах. Все устрою я сама лично.

Я находилась в раздумье. Отказать – выгонят, опять будем голодать; согласиться – значит потерять честь и опорочить доброе имя.

– Хорошо, – сказала я, наконец, – но я ведь не из земли выросла, у меня есть родные. Нужно поговорить, посоветоваться с ними.

– А если родные не согласятся, тогда что? – спросила Диляра.

– Согласятся. Не отдадут же они меня за лучшего человека, чем Гаджи-Мехти-ага.

– В таком случае, надо торопиться, так как гаджи пристал с ножом к горлу и не дает мне дышать.

– Ничего, я и сама тороплюсь. До каких пор я буду голодать и холодать. Да и молодость проходит.

Мои слова успокоили Диляру. В течение нескольких дней под тем или иным предлогом я откладывала ответ. Но тут пришла беда...

Зейнаб сделала маленькую передышку и со вздохом продолжала:

– Уходя на работу, я обычно поручала Меджида сестрам Джавад-аги. А те ходили в Хокмавар собирать зелень, которую, отварив, ели. Они брали с собой и Меджида. Однажды мальчик простудился, и они не могли взять его с собой. Оставить его было не на кого, и я вынуждена была взять его с собой.

Проходя через первый двор, мы попались на глаза госпожи.

– Послушай, чей это ребенок? – с беспокойством спросила она.

– Племянник мой, – отвечала я со страхом, – мать его пошла в Хокмавар собирать зелень, из-за холода не взяла мальчика. Я привела его с собой. Пусть простит меня госпожа, он очень смирный ребенок.

Госпожа промолчала. Я прошла дальше, но сердце билось, как птица в клетке.

Я не спускала глаз с ребенка. Дома-то я научила его, как себя вести и что отвечать на вопросы, но все же боялась, что он проговорится.

Вскоре я и Диляра отправились в кладовую и задержались там, Диляра опять завела разговор о гаджи, о его любви ко мне, о том, что он торопится кончить дело. Вы не можете себе представить, что за язык бывает у таких женщин. Не стану утомлять вас. – Диляра нанизывала слова на слова. Выйдя из кладовой с мешком на спине, я увидела Меджида на коленях Шараф-Нисы, доносчицы и приближенной прислуги жены гаджи. У меня подкосились колени. Лаская мальчика, эта бесстыжая спрашивала его:

– Чей ты сын?

– Джавад-аги.

– А чем твой отец занимается?

– Он воин революции.

– А как зовут твою мать?

– Зейнаб.

–Где она?

Меджид, указывая пальцем на меня, сказал:

– Вот она, с мешком на спине. Она несет рис. Сварит плов, а вечером и я покушаю, и Джавад-ага покушает.

Я окончательно растерялась. Не знала, что со мной будет, понимая, что за обман меня ждет тяжелое наказание. Этот день я кое-как проработала. На другой день, когда я пришла на кухню, Диляра даже не взглянула на меня. Она не давала мне работы и, наконец, крикнула на меня:

– Убирайся отсюда. Ничего не делаешь, только мешаешь работать. Не стоишь и того, что несешь домой!

Я догадалась, что дела плохи. Все работницы следили за нами и исподтишка улыбались. Я неподвижно стояла в стороне и простояла так более двух часов. Наконец, пришла Шараф-Ниса, эта гроза, этот лютый враг всей прислуги, и велела идти за ней. С дрожью в сердце я поплелась за ней. Она привела меня к госпоже. Я собиралась умолять ее, но у меня отнялся язык. Госпожа была занята туалетом; одна горничная выдергивала лишние волоски из бровей, другая пудрила ее, а третья подстригала ногти на ноге.

– Сними кофту! – спокойно сказала госпожа. – Я знала ведь, что у прислуги не может быть порядочности. Сними кофточку. Негодную женщину я не стану держать в своей кухне.

Ничего не ответив, я вернулась на кухню, сняла старую кофту, которую дала мне госпожа, и завернулась в свою дырявую чадру.

Выходя из кухни, чтобы отдать госпоже кофту, я слышала злой смех одних и печальные вздохи других работниц. Однодневные жены гаджи радовались, что я ухожу, а старая сестра гаджи Гюльсум плакала, всхлипывая.

– Бедная Зейнаб, – говорила она, – возьми свою миску, не оставляй ее здесь!..

Старушка рукавом утирала слезы. Ведь я помогала ей, исполняя за нее всю тяжелую работу.

Я взяла свою миску и, не оглядываясь, вышла. Отдав кофту доносчице Шараф-Нисе, я направилась к выходу.

– Ступай, ступай, – услышала я голос госпожи. – Пусть Саттар-хан накормит и оденет тебя. Нам не нужны жены воинов революции.

Вся в слезах я вернулась домой.

КРОВАВЫЕ СРАЖЕНИЯ

Целых четыре дня я не видел Нины. Ни днем, ни ночью карадагцы не давали нам передышки. Снаряды, попадая в окопы, переворачивали их, унося массу людей. Разрушенным и сгоревшим домам не было счету. На нашей половине города сторонники карадагцев готовили переворот и захват Энджумена и военно-революционного совета.

Карадагцы, привыкшие к грабежам и соблазненные ожидавшей их в городе богатой добычей, проводили ожесточенные атаки.

Из окопов революционеров почти не слышно было выстрелов. Мы удерживали наступление неприятеля исключительно бомбами. Перед окопами грудой лежали трупы людей и лошадей, разорванных нашими бомбами.

Для того, чтобы выйти из унизительного положения и выполнить обещание, данное им Мамед-Али-шаху о взятии Тавриза, Рахим-хан шел натиском, но мы стояли крепко, ряды революционеров пополнялись новыми людьми. Не было недостатка и в оружии – патронах, бомбах, ручных гранатах. Атаки Рахим-хана мы отбивали успешно, нанося его войскам значительный урон.

На пятый день в девять часов вечера, наконец, наступило затишье. Карадагцы были заняты похоронами убитых в бою и набором свежей силы для своих поредевших рядов. Я воспользовался этим затишьем и пошел к Нине.

Сложив руки и грустно опустив голову, Нина задумчиво сидела на диване. Маленький Меджид спал, прислонившись к ней.

Я смыл с рук и лица копоть и грязь четырех дней беспрерывных боев и, приведя себя в порядок, подошел к Нине.

– Отчего ты такая грустная, Нина? – спросил я, пожимая ее руку.

Но вопрос был лишний, так как я знал причину ее грусти.

– Вчера, – стала рассказывать Нина взволнованно, – в пять часов Зейнаб отнесла обед Джавад-аге и до сих пор не вернулась. Несомненно с ней случилась беда. Бедный мальчик ни на минуту не затихает и все ищет мать.

Я был в нерешительности. Мне не хотелось сообщать Нине печальную весть, так как она очень любила Зейнаб и была привязана к ней. Однако, обдумывать и колебаться было некогда, надо было что-то отвечать Нине. Рано или поздно она должна была узнать правду и я решил подготовить ее:

– Печалиться, горевать, размышлять не стоит. И Зейнаб, и Джавад-ага, и я сам, ежеминутно можем быть уничтожены, на то и война. Очень трудно остаться невредимым под градом снарядов.

– Неужели с Зейнаб случилось несчастье? – быстро проговорила Нина, и на глазах ее показались слезы.

– Жертвы неизбежны в борьбе. Их будет еще много. Вчера, в шесть часов, я видел, как в соседний окоп попал снаряд. Идти туда не было никакой возможности. Восемь новых пушек Рахим-хана обстреливали нас, создавая вокруг ад. Когда наступило затишье, мы стали выносить убитых. Я прошел в окоп, взорванный снарядом, и в общей груде человеческих тел с трудом различил трупы Зейнаб и Джавад-аги. Зейнаб можно было признать лишь по платью. Всех их похоронили в общей могиле.

Нина горько зарыдала. На ее плач прибежала Шушаник-ханум, и голоса их смешались...

Я старался успокоить их.

– Не говорите ребенку, скройте от него.

Я просидел с ними до часу ночи. Со стороны Гёй-мечети слышалась канонада, от которой дрожал весь Тавриз, и я, ничего не поев, не успев выпить даже стакана чаю, поспешил на позиции...

Придя в свой окоп, я услышал громкий голос разъяренного Саттар-хана:

– Ребята, я с вами! Не трогайтесь из окопов!

Это была опасная ночь...

Саттар-хан и Багир-хан провели ее в окопах.

В ГОСТЯХ У АРИСТОКРАТА

После решительного удара, нанесенного карадагцам, стало спокойнее. Поэтому я принял приглашение Абдулла-хана быть его гостем. К кавказцам он относился с большим уважением, но мы все хорошо знали, с какой целью примкнул к революции Абдулла-хан, проигравший в карты много имений и все же имевший их еще немало.

Абдулла-хан верил в победу революции и надеялся вернуть проигранные владения.

Сегодня он зашел за мной, чтобы пригласить к себе, и очень расхваливал свою коллекцию редкостей.

Я решил взять с собой и Нину, чтобы немного развлечь ее: она все горевала и никак не могла забыть Зейнаб.

– Друг мой, – говорил по дороге Абдулла-хан, – посмотрим, что даст ваша революция. Помочь мне может только революция. Пусть жизнь моя будет жертвой революции, какой безбожник не любит ее?

Абдулла-хан беспрестанно говорил о своей преданности революции и революционерам.

Пройдя по мощенной красным кирпичом аллее сада, мы вошли в комнату, убранную в восточном стиле. Сводчатый потолок, на полках фарфоровые чашки, тарелки, вазы, кувшинчики и много другой изящной посуды. На всём была надпись: где, когда и за сколько они куплены. На стенах висели художественно исполненные картины и портреты. Среди них бросались в глаза портреты Фатали-шаха с длинной бородой, Насреддин-шаха с неестественно длинными усами, Аббас-Мирзы Наибиссалтанэ в военном костюме, Магомет-шаха с бессмысленным взглядом и Керим-хана Занди с задумчивым лицом. Самая ценная картина изображала Фатали-шаха, принимающего парад у Аббас-Мирзы.

Перед каждой картиной на тумбочках стояли старинные фигуры, красивые вазы, кувшинчики и другие редкие веши.

Во всех домах тавризской знати, убранных в восточном стиле, чувствовалось какое-то поклонение французской моде. В страсти к картинам и скульптуре тавризцы перещеголяли даже французов.

Если для возбуждения своей страсти французский аристократ украшает свои залы изображениями голых женщин и даже в церквах показывают Мадонну с обнаженной грудью, то и иранский аристократ не хочет отстать от него и ухитряется даже на потолках своих комнат и в амбразурах дать изображение голых женщин в виде крылатых ангелов.

Весь салон Абдулла-хана был разрисован голыми женщинами в очень свободных позах, с пририсованными к плечам крылышками.

Эти картины были исполнены с редким художественным мастерством. Где бы ты ни садился, казалось, что один из ангелов с потолка летит на тебя. Работа художника была настолько тонка, что выделялась каждая ресница изображаемого лица.

Видя, с каким интересом я разглядываю картины, Абдулла-хан положил руку мне на плечо и начал рассказывать:

– Покойный отец мой был очень стар и к концу жизни впал в меланхолию. Его уже ничто не интересовало. Причиной его болезни была преждевременная трагическая смерть моей матери, она утопилась в бассейне во дворе. Причина так и осталась невыясненной. После этого отец мой сильно загрустил. Он был очень стар. Врачи посоветовали для развлечения отца устроить этот салон. Были приглашены художники из Исфагана, Хоросана и Кирмана.

Каждый из этих ангелов, которых вы видите на потолке, имеет свое имя. Покойный отец дал им имена и посвятил им стихи. Он был неплохой поэт и писал под псевдонимом – Хумаюн.

Абдулла-хан показал нам рукописную книгу в кожаном переплете.

– Это – стихи покойного. Вот этого ангела зовут Мелеки-хандан, то есть смеющийся ангел. Отец написал о нем вот это стихотворение.

И Абдулла-хан стал читать и переводить его нам:

"О, моя смеющаяся гурия!

Жизнь моя принадлежит тебе.

Отдай мне несчастному,

Эти улыбающиеся губы,

Похожие на раскрасневшуюся фисташку!

Возьми мою жизнь, дай мне другую!"

– А вот того ангела, – продолжал Абдулла-хан, – что над головой Нины-ханум, зовут Мелеки-наз, что значит ангел кокетства. Отец посвятил ему вот это стихотворение:

"О, мой ангел кокетства,

О, возлюбленная, покровительница сердец!

Что за удивительное кокетство.

Что украло бедное сердце мое?

Не приказывай грабить!

Приложи уста к моим устам!"

Абдулла-хан продолжал, показывая ангелов, давать разъяснения:

– Видите этого сонного ангела? Его зовут "Мелеки-хабалуд", что значит сонный ангел. О нем покойный отец писал:

"О, ангел, подыми свои сонные глаза на меня,

Чтобы я через них мог открыть двери моих желаний".

– А вот этого ангела мой покойный отец называл "Мелеки-Бадэ-пейма" ангел виночерпий. Видите, ангел держит в руке чашу и протягивает ее кому-то. Отец писал о нем:

"О, ангел, наполняющий чашу!

О, розоволикий наш виночерпий!

Дав чашу, требуй взамен сердце,

Все, что возможно, – нет слов для отказа".

– Последние дни свои покойный отец проводил в обществе этих ангелов. Теперь я вижу, насколько все это неприлично. Особенно стыдно мне делается, когда здесь бывают дамы. Но все это память покойного отца, и я не даю им портиться, расходуя большие деньги на их реставрацию.

Оставив нас одних, Абдулла-хан вышел из комнаты, но я не успел еще перевести Нине разговор Абдулла-хана, как он снова вошел с незнакомой молодой женщиной.

Одетая по последней парижской моде, она вполне могла бы сойти за француженку, если бы застенчивость не делала ее движения несколько неловкими, сдержанными. Зная о присутствии постороннего мужчины, она медленно шла за ханом, низко опустив голову. Взяв за руку, Абдулла-хан подвел ее к Нине.

– Познакомьтесь с моей супругой!

Молодая женщина протянула Нине руку и назвала себя:

– Сахба-ханум!

Потом, указывая на меня, Абдулла-хан, сказал:

– А это один из моих близких товарищей, самый уважаемый из наших гостей с Кавказа.

Молодая женщина нерешительно протянула мне руку и быстро вырвала ее из моей руки. Но и по этому мимолетному прикосновению к ее трепетным пальцам, унизанным кольцами, можно было судить о волнении молодой женщины, не знавшей общества.

Мы еще раз обошли комнату. Нина, как умела разговаривала с Сахба-ханум на азербайджанском языке. Сахба-ханум отвечала ей едва слышным голосом. Она все еще стеснялась.

Я не успел разглядеть ее. Чувствуя ее смущение, я старался не смотреть на нее.

– Сахба-ханум сегодня впервые выходит к постороннему мужчине, разъяснил Абдулла-хан растерянность своей жены.

На одно мгновение Сахба-ханум подняла голову, и я впервые разглядел ее лицо. Это не было лицо светской француженки, пользующейся всеми тонкостями парижской косметики, а круглое, белое, лишь едва припудренное лицо тавризянки.

Из драгоценных украшений на ней были лишь одни кольца с крупными камнями да усыпанные бриллиантами часики-браслет.

Смущение ее постепенно проходило, и она уже начинала принимать участие в общем разговоре.

Нина обратила внимание на ее естественную красоту.

– Какая она красивая и изящная, – сказала она. – К сожалению, на Востоке этих живых ангелов прячут под черными покрывалами, а интересуются изображениями милых ангелов, которые значительно уступают им в красоте.

Нина была права.

Сахба-ханум повела Нину на свою половину, а Абдулла-хан стал показывать мне другие комнаты мужской половины.

В этих комнатах также было много ценных и редких вещей, из которых особенное мое внимание привлекли красивый шелковый ковер времен Шах-Аббаса и красивые парчовые занавеси, сотканные в царствование Фатали-шаха.

Потом Абдулла-хан показал мне пару маленьких женских туфель, расшитых золотом и жемчугом, на серебряных каблучках.

– В Тавризе был известный ученый мучтеид по имени Низамуль-Улема, рассказал мне Абдулла-хан историю этих туфель. – Народ разгромил его дом. Эти туфли принадлежали его невестке. Я купил их у погромщика за пять тысяч туманов...

Для осмотра всех редкостей Абдулла-хана одного дня было совершенно недостаточно, так много у него было интересных вещей.

В спальне хана я увидел еще более интересные картины.

Все стены и потолок состояли из рисунков на сюжет любовной поэмы о Юсифе и Зюлейхе*.

______________ * Юсиф и Зюлейха – герои народной любовной легенды.

Потом мы перешли в библиотеку хана. Здесь также было много картин и ценных рукописей.

Из наиболее ценных вещей здесь были: оригинал условий перемирия, заключенного между Россией и Ираном до Туркманчайского договора; рукопись о походе Аббас-Мирзы на Ганджу; купчие, подписанные Надир-шахом; указы Шах-Тахмасиба; завещание Шах-Султан-Гусейна; раскрашенный портрет Надир-шаха на коне; проект дворца "Шамсиль-Имара" на коже; портрет основателя секты шейхитов Шейх-Ахмеда Эхсаи, портреты Баба и Сеид-Кязима Решти.

Обойдя все комнаты, мы опять вернулись в гостиную.

Дамы уже были здесь. Под лимонными и апельсиновыми деревьями в кадках был сервирован чайный стол. Из клеток были выпущены красивые, в разноцветных перьях птички, перелетавшие с ветки на ветку. Абдулла-хан отпустил старую работницу, и за столом начала хозяйничать сама Сахба-ханум.

Только что мы приступили к чаепитию, как к хану пришли новые гости, вызвавшие немалое наше удивление: то были четыре красивых, изящно одетых юноши. Они выстроились перед нами, как бы ожидая, чтобы их представили нам.

Абдулла-хан стал называть их по именам.

– Хосров-хан...

– Фридун-хан...

– Исфандияр-хан...

– Парвиз-хан...

Мы продолжали прерванное чаепитие. Молодые люди оживленно разговаривали, шутили, смеялись.

– Что это за собрание? – улучив момент, шепнула мне Нина. – К чему было приглашать этих молодых людей? Нас ли хотят им показать, или их позвали для нас?

– Имей терпение, посмотрим, что будет дальше, – успокоил я Нину.

Я сам был заинтересован, но не хотел обращаться за разъяснением к Абдулла-хану, ожидая, чем все это кончится, но у меня мелькнула мысль – не мутрибы ли эти гости?

Вскоре Абдулла-хан вышел из комнаты и через несколько минут вернулся, неся тару, кеманчу, бубен и думбек.

Теперь я уже перестал сомневаться в том, что это мутрибы.

– Фридун-хан, – сказал Абдулла-хан, передавая тару одному из молодых людей, – ты причеши золотые струны тара! А ты, Хосров-хан, заставь плакать ее, – докончил он, обращаясь к другому и протягивая ему кеманчу.

– Исфандияр-хан, возьми бубен, заставь трепетать его сердце.

Думбек же он подал Парвиз-хану со словами:

– А он будет целовать твои колени.

Я очень люблю восточную музыку и много раз слыхал хороших исполнителей, но такого ансамбля мне слушать не приходилось.

– Что они играют? – спросил я у Абдулла-хана.

– Это прелюдия к "Шур". Потом они будут петь.

Немного спустя, Исфандияр-хан стал петь.

– Он поет на слова из Хафиза, – сказал Абдулла-хан.

Я никогда не слыхал такого красивого пения. Задушевный голос певца заставил прослезиться Нину; она просила перевести ей слова песни.

– В четырнадцатом столетии в южном Иране, в городе Ширазе, жил известный поэт Хаджи-Хафиз. Слова песни написаны им. Вот их перевод:

Я не откажусь от вина, когда распускаются весенние цветы.

Могу ли я согласиться с глупостью, когда я сознаю себя обладателем ума.

Где же находится мутриб? Пусть придет, посмотрит на меня.

Пусть увидит, как трачу я плоды благочестия и науки во славу тара и нея.

Разговоры в медресе расстроили меня,

Теперь хочу посвятить себя вину и беседам возлюбленной.

Сообщите недругу, что глина, из которой был сотворен я,

была замешана на вине.

Поэтому я никогда не должен отказываться от вина.

Эту жизнь, которую временно поручила мне, Хафизу,