Текст книги "Тавриз туманный"

Автор книги: Мамед Саид Ордубади

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 74 страниц)

Она была покрыта одеялом из "тирмэ"; у изголовья были сложены подушки из дорогой парчи. Все принадлежности этой роскошной постели были расшиты золотом, жемчугами и изумрудами.

Одной из многочисленных редкостей, заполнявших комнату был пенал Аббас-мирзы с изображением наступления принца на Ганджу. Далее, небольшой коран в золотом футляре, который Аббас-мирза носил на груди, не расставаясь с ним во время походов; собственноручно написанные им страницы "Тарих Надир"*, рисунки и портреты, сделанные им, – все это хранилось в маленьком сундуке, обшитом кожей.

______________ * Тарих Надир – история одного из иранских шахов Надира (1688-1747); известен в истории, как завоеватель и жестокий правитель. Происходил из туркменского племени афшаров и был сначала атаманом разбойничьей шайки. Вступил на престол в 1736 году. Совершил многочисленные казни и убийства. Во время похода против восставших курдов был в 1747 году убит в военном лагере одним из военачальников.

Еще интереснее были завернутые в атласную материю письма в рукописи, среди которых мы нашли много стихов Аббас-мирзы, подписанных его псевдонимом – Наиб. Большинство их было на азербайджанском языке.

– Эти стихи деда не приведены ни в одном сборнике, о них нигде не упоминается. И все это потому, что они написаны на азербайджанском языке, сказал со вздохом Гаджи-хан.

Мы осмотрели молитвенный коврик Аббас-мирзы, жемчужные четки Фатали-шаха, табакерку Магомет-шаха, кальяны, коллекцию перстней, колье матери Аббас-мирзы, ее запястья, браслеты, кольца и шапочки, украшенные золотом и драгоценными камнями.

Несмотря на тщательную заботу, многие из этих ценных памятников старины начинали портиться. Некоторые ковры, портьеры, парча и, особенно, рукописи подвергались разрушению. Осмотреть все не было возможности. Гаджи-хан был стар и быстро утомлялся.

– Эти ценнейшие памятники без пользы гибнут здесь в четырех стенах! – с сожалением шепнула мне мисс Ганна, когда мы выходили из комнаты. На самом деле, было о чем жалеть. Мы осмотрели и другие комнаты. Редкостям не было конца.

– В руках моего деда были сосредоточены бесчисленные богатства, вздохнул Гаджи-хан. – Падишах очень любил его. Каждое иностранное правительство, желавшее вступить в переговоры с иранским, прежде всего обращалось к моему деду. А теперь его потомки готовы из-за какого-то ганджинца Мамедова бежать, куда глаза глядят. Проклятие таким временам.

Мы попросили у Гаджи-хана разрешения осмотреть Ливарджан. Он любезно согласился и дал нам в проводники своего слугу Сулеймана. У ворот ханского дворца толпились крестьяне с цыплятами, курами, ягнятами, фруктами и прочим.

– Кто это? – спросил я у слуги.

– Это крестьяне Гаджи-хана. Прослышав, что к Гаджи-хану приехали дорогие гости, они принесли им свои скромные дары. Многие из них жители ранее принадлежавших Гаджи-хану сел, но они все же считают своим господином Гаджи-хана, – разъяснил слуга.

– А велики доходы Гаджи-хана?

– Счесть их может лишь один аллах. Доходов с одного Ливарджана хватит и живым его потомкам и мертвым предкам. Со своих земель он получает доход, а с крестьянских берет налог. Свои сады дают огромную прибыль, не меньшую сумму берет и с садов крестьян. Кроме того – налоги с бань, ледохранилищ, караван-сараев... Я не хочу утомлять вашего внимания. Весь базар, все лавки принадлежат Гаджи-хану. С них он также получает доходы, не говоря о поступлениях с вод и родников. Ливарджанский базар больше базара в Алемдаре. На еженедельные базары сюда съезжаются крестьяне со ста окрестных сёл. Все торговцы платят хану дань. Короче говоря, сударь, Ливарджан доходнейшее владение! Вот почему враги хана косятся на него и о том только и думают как бы прибрать его к рукам.

На улице пел дервиш; вокруг него столпились торговцы и люди, которым нечего было делать.

Осматривая базар, я обратил внимание на то, что, хотя здешние люди и жили городской жизнью, но многого, что было обычно для других городов, здесь не было. Например, не была тут курилен опиума. Говорили, что опиум здесь не нашел любителей. Зато, по словам слуги, здесь процветали азартные игры. В Ливарджан съезжались игроки даже из окрестных городов.

Мы отправились в школу, расположенную в мечети. Никакой школьной обстановки здесь не было. На полу, на соломенных циновках, были разостланы тюфячки ребят. Перед учителем, сидевшим у окна на овечьей шкуре, лежала белая мраморная доска. Положив на нее книжку, дети отвечали урок. Учитель выслушал при нас многих детей, из которых ни один не мог ответить гладко все робели и путались.

При чтении дети то и дело поглядывали на обычные орудия воспитательной системы медресе – розги и фалакку.

Когда мы попытались заговорить с учителем на эту тему, он прочел арабский стих и тут же перевел нам:

– Побои украшают науку!..

Вернувшись во дворец Гаджи-хана, мы снова сели на террасе. Явился и начальник почты с Алекбером.

– Недурно бы заняться чем-нибудь, – предложил начальник почты.

Гаджи-хан велел приготовить карточные столы.

Слуга подал серебряный поднос с нераспечатанной колодой карт и длинной серебряной шкатулкой.

Начальник почты распечатал и стасовал карты. Гаджи-хан, надев очки, открыл шкатулку и достал из нее золотые щипчики, усеянные драгоценными камнями, изумрудами, яхонтами и бирюзой.

"Ведь здесь не станут курить опиум, – подумал я с удивлением, – кому нужны эти щипчики?"

Игра началась. Не притрагиваясь к игральным картам руками, Гаджи-хан переворачивал их щипчиками.

– Отправляясь в паломничество к святым местам, – стал объяснять он, почувствовав мое удивление, – я поклялся могилой матери не прикасаться к картам; а мать для меня – дороже Мекки. Я родился уже после смерти отца, причем мое появление на свет стоило жизни моей бедной матери. Поэтому память о ней для меня дороже и выше всего. Соблюдая клятву, я не прикасаюсь к картам и, играя для развлечения, переворачиваю их щипцами.

По окончании игры мы с мисс Ганной спустились в сад. К нам присоединились сыновья, невестки и дочери хана.

Фатали-хан жаловался на русских и русско-подданных, повторяя слова отца о проданных за бесценок деревнях. Когда мы вернулись с прогулки, один из почтовых служащих по имени Рустам, передал мне письмо.

Оно было от Саттара Зейналабдинова из русской Джульфы. Радость, с которой я распечатал письмо, быстро рассеялась, когда я прочитал его.

"Дорогой друг! – писал Саттар. – Два дня тому назад здесь произошли большие события. Все наши товарищи, принимавшие активное участие в иранской революции, арестованы и в ту же ночь высланы в Нахичевань. Через одного из служащих жандармского управления я узнал об инициаторах этих арестов. Список лиц, подлежащих аресту, был составлен генералом Снарским. Приказы об арестах имеются и в Иране. Береги себя. Не знаю, как ты проедешь в Тавриз и как будешь там жить. Что бы там ни было, сюда не возвращайся; лучше отдохни там немного. Посылаю тебе тысячу рублей русскими кредитными билетами, не стесняйся в расходах и скорее отвечай на письмо. Если будут нужны деньги, вышлю еще. Обо мне не беспокойся. По получении твоего ответа, я тотчас же выеду в Баку. Я написал и в Тавриз Мешади-Кязим-аге. Все твои материальные нужды будут удовлетворены. Движение по Тавризской дороге открыто. Если думаешь ехать, сообщи скорей.

Саттар".

Вместе с этим письмом Рустам вручил мне под расписку и денежный перевод. Я поздравил мисс Ганну с открытием движения, а после обеда рассказал содержание письма Алекберу и начальнику почты.

Решено было ехать в Тавриз.

Письмо, полученное в тот же день из Баку, вселило в нас некоторую уверенность. Я мог ехать в Тавриз в качестве специального корреспондента русской газеты "Каспий" к азербайджанской "Иттифак".

Я написал Саттару о своем отъезде и отправил ответ с тем же Рустамом.

Ехать в Джульфу, а оттуда в Тавриз, было небезопасно; поэтому Алекбер послал человека нанять фаэтон в Шудже, чтобы мы могли проехать в Тавриз прямо из Ливарджана. В ожидании ответа Саттара, мы на несколько дней задержались в Ливарджане.

Хозяева просили нас провести с ними все лето, но ни я, ни мисс Ганна не имели возможности воспользоваться их любезностью.

Наконец, прибыло и письмо от Саттара. Вот что он писал:

"Если возможно, забери с собой в Тавриз и товарища Алекбера; Амир Хашемет с братьями Абульгасымом и Мирза-Мохаммед-ханом проследовал в Тавриз. Не позволяй ему действовать на свой риск. Амир Хашемет любит партизанщину, но ему в этом отношении даны инструкции и сделаны строжайшие предупреждения. Во что бы то ни стало надо добиться назначения Амир Хашемета начальником незмие. В этом отношении заручись согласием тавризского губернатора Джелалульмулька. Мы здесь еще раз обсудили твои планы и одобрили их. Мы должны иметь в своем распоряжении вооруженную силу.

Необходимо использовать командующего войсками Аманулла-мирзу. Он любит родину и помогает нашей работе.

Ты остановишься в доме Мешади-Кязим-аги, четыре дня тому назад я уже отправил ему письмо об этом. Послал еще тысячу пятьсот рублей. Будьте внимательны к американке, она может быть нам полезна, американцы – враги русских и англичан.

Американка говорила здесь моей супруге о своем уважении к тебе и о желании, чтобы чувства эти укрепились и углубились. Если даже ты не питаешь к ней большой склонности, ради дела надо перебороть себя и постараться завоевать ее доверие и любовь. Думаю, что ты это сумеешь сделать.

Моя супруга шлет тебе и мисс Ганне привет.

Саттар".

Войдя в комнату, мисс Ганна сразу заметила письмо и подозрительно спросила:

– Опять письмо?

– Из Джульфы от Саттара.

– От того господина, у которого мы были в гостях?

– Да, маленькая мисс, от него.

– Его молодая супруга произвела на меня очень приятное впечатление.

– Ханум шлет вам особый привет.

– А что еще он пишет?

– Он просит оказывать вам всяческое внимание и поручает исполнять все ваши прихоти.

– Ну, а еще что? – настаивала девушка.

– Пишет немного и о том, что вы говорили его супруге.

– А что именно?

–. Разве вы не говорили с ней о нашей дружбе?

Девушка смутилась.

– Не знаю, сумела ли ханум передать это так, как я говорила.

– Не большая беда, если она и не сумела этого сделать, – сказал я. – Мы можем, и сами это выяснить и высказать друг другу наши мысли и чувства.

– А вы будете следовать его советам в отношении меня?

– Ведь и до его наставлений я никогда не останавливался перед исполнением ваших желаний?

К вечеру прибыл фаэтон из Шуджи, мы собирались в пять часов утра выехать из Ливарджана.

– Пока вы были здесь, – говорил Гаджи-хан за вечерним чаем, – я успел забыть многие неприятности и беззаботно проводил время с вами, позабыв даже ганджинцев. А с завтрашнего дня все заботы и горе с новой силой обрушатся на меня.

– А почему вы не примете иностранное подданство? – совершенно неожиданно и серьезно спросила мисс Ганна.

– А что оно может мне дать?

– Раз иностранно подданный попирает ваши права, раз местное правительство не в силах защитить вас, разве вы не можете противопоставить одной иностранной державе защиту другой, не менее влиятельной. Если б вы разрешили, я за одну неделю могла бы уладить ваш переход в американское подданство и выхлопотать соответствующие документы.

– Нет, это не годится, – возразил Гаджи-хан. – Америка – большое и влиятельное государство, оно дружественно настроено в отношении Ирана. Я вам бесконечно признателен, но ваше предложение несовместимо с моей совестью. Я – иранец, в свое время мои деды стояли во главе этой страны, а теперь кто у нас остался? Нет ни Ага-Мохаммеда Каджар, воевавшего с Россией, нет Аббас-мирзы. Династия Каджар в настоящее время слабее дряхлой старушонки, она не пользуется ни доверием, ни уважением народа. Бразды правления находятся в руках молл, а моллы находятся в услужении царского правительства. Принять в такое время иностранное подданство было бы бесчестно.

Ни мисс Ганна, ни я не решились больше задавать вопросы Гаджи-хану.

– Кто бы ни владел землей, – заметил я, – она в конечном итоге принадлежит крестьянам. И если сегодня крестьяне еще примиряются с деспотией и эксплуатацией, то завтра они восстанут против них.

– Я понимаю, что вы хотите сказать этим, – заметил со смехом Гаджи-хан, – но пока в Иране не родилось поколение крестьян, умеющее править землей. Крестьяне прежде всего религиозны. Передача земли крестьянам – не дело помещиков, а дело самих крестьян, они сами должны уметь защищать свои права. Вопрос этот несомненно связан и с вопросами государственной структуры. Она у нас примитивна, у нас первобытная форма правления. Наше правительство боится управлять свободным крестьянством, лишенным своих господ. А может быть, оно на это не способно, и потому избегает иметь дело с миллионами подданных, обладающих разнообразными нравами, и предпочитает опереться на небольшое число помещиков, ибо найти с ними общий язык легче.

Этот помещик, и весьма крупный помещик, не понимал, что Ираном правит правительство богачей и помещиков, которому не под силу разрешение аграрного вопроса в Иране. Вопрос о передаче земли крестьянам мог быть разрешен лишь при коренном изменении формы правления, то есть при свержении помещичье-капиталистического правительства.

Ни те, кто заседает в парламенте, ни те, кто составляет кабинет министров, ни даже многие вожди революция, борющиеся в Тавризе против контрреволюции бок о бок с нами, не в силах разрешить аграрный вопрос. Свобода крестьянства, крестьянское правительство пугают их, ибо они прежде всего помещики.

Когда мы укладывали вещи, младшая дочь хана, Ирандухт, принесла серебряную шкатулку и протянула ее мисс Ганне.

– Мама просит вас принять этот скромный подарок и сохранить его на память о нас.

Взглянув на меня, мисс Ганна нерешительно приняла подарок.

– Не смущайтесь, – заметил я, видя ее колебания, – каждый гость, посетивший дом хана, получает от него что-нибудь на память.

Ирандухт-ханум вышла. Когда мисс Ганна раскрыла шкатулку, оказалось, что американка увозит с собой действительно ценные воспоминания о Востоке. В шкатулке находились коробочка для игл, сделанная из двух цельных кусков бирюзы, золотой перстень с драгоценными камнями, пудреница, также осыпанная драгоценными камнями, и другие предметы туалета из золота и слоновой кости.

Американка не могла отвести глаз от этих дорогих и редких вещей.

– Боже мой, неужели это наяву? – сказала она, переводя восхищенный взгляд с одного предмета на другой. – Если бы я увидела все это во сне, я бы не поверила. Помните, что вы говорили мне вечером? – спросила она под радостным впечатлением полученных подарков.

– Что я говорил? Не помню, – уклончиво ответил я, чувствуя, на что она хочет перевести разговор.

– Я не остановлюсь ни перед чем, чтобы исполнить ваше желание. Не так ли вы сказали? – проговорила она тихо, но видя, что я медлю с желанным ответом, поднялась.

Я преградил ей дорогу.

– Помню, дорогой друг, помню, – сказал я.

Она подняла голову и открыто взглянула на меня. Глаза ее искрились радостью.

НА ТАВРИЗСКОЙ ДОРОГЕ

Наши вещи уже были уложены в фаэтон, когда Алекбер притащил огромный пакет папирос.

– Это подарок царским солдатам по дороге...

Солнце еще не успело взойти, когда мы выехали на тавризское шоссе. Расстояния между караульными постами были небольшие. Проезжая мимо, мы только и слышали:

– Эй! Дай папирос!

Виденные нами раньше чайные были превращены теперь в караулки, а их содержатели разбежались. Поэтому невозможно было получить в пути ни одного стакана чаю.

Проезжая мимо Дэрэ-Диза, мы видели, как караульные остановили какого-то крестьянина, ехавшего в город с фруктами. Его заставили спустить корзины и распаковать их. Исполнив требование караульных, крестьянин оставил корзины и бросился бежать.

Проехав дальше, мы стали встречать казачьи отряды. Окружая небольшие караваны, они останавливали их и требовали "на чай".

Отряд казаков человек в десять подъехал и к нашему фаэтону. Внимательно оглядев нас и видя, что ни я, ни мисс Ганна не похожи на иранцев, они обратились к Алекберу.

– Эй перс! Ты Саттар-хана знаешь?

Алекбер прекрасно владел русским языком, но притворился непонимающим:

– Я Саттар-хан, Маттар-хан не знай. Моя из Арасей идот*.

______________ * Я никакого Саттар-хана не знаю, я еду из России.

– Молодец, перс, дай на чай, – сказал тогда один из казаков.

Но Алекбер продолжал игру.

– Моя чай не пьешь, вино не пьешь, арак не пьешь... Намаз арабатай! Сэн изнаишь? Моя муссельман...*

______________ * Я чая не пью, вина не пью, водки не пью. Я – богомольный человек. Ты знаешь? Я – мусульманин.

Казаки не отставали, всячески стараясь разъяснить Алекберу слова "на чай".

– Сэнин пул дай, моя чай пьет, – сказал тогда один из казаков, нарочито коверкая русские слова, – потом Тебриз гедир; куда хочешь, гедир*.

______________ * Ты дай деньги, а я выпью чай. Потом в Тавриз поедешь, куда хочешь поедешь.

Алекбер дал им пять иранских кранов, и они отъехали.

Всю дорогу мы были частыми свидетелями подобных сцен. Завидя издали солдатские фуражки, американка не знала, как и куда скрыться. Когда солнце клонилось к закату, начали вырисовываться вдали очертания города Маранда. Он не был похож на виденный мной раньше город.

Солдатских палаток, выстроившихся, подобно воинам, в густые ряды, нельзя было счесть. Группы конных и пеших солдат, словно муравьи, кишели по улицам. Вокруг города спешно возводились казармы для войск. Повсюду шла кипучая работа, проводились телефонные линии, и Маранд имел вид военного городка.

Мы должны были остановиться в доме начальника почты Ахмед-хана Мугеймеддовле, который был предупрежден о нашем приезде заранее по телеграфу из Джульфы.

Когда мы подъехали к дому Ахмед-хана, было уже темно. Словно ожидая гостей, он тотчас вышел наружу. Мы познакомились. Слуги внесли наши чемоданы в дом. Мисс Ганна чувствовала себя очень утомленной. День был жаркий, дорога плохая, и мы, стараясь еще до наступления сумерек добраться до Маранда, немилосердно гнали лошадей. Ахмед-хан хотел пригласить врача, но девушка отказалась наотрез.

– Вот если бы была ванная, я бы выкупалась и, может быть, пришла бы в себя, – неуверенно проговорила она.

– Я приказал затопить домашнюю баню, – сказал Ахмед-хан. – Там имеется удобная ванна. Я знал, что с дороги вы устанете.

Хан вышел в другую комнату, и вскоре служанка с белым свертком в руке прошла мимо нас к бане, расположенной в другом конце сада.

Мы сели на балконе. К нам вышла жена хана, закрытая легкой чадрой. Она поздоровалась с нами и, ласково улыбнувшись мисс Ганне, сказала:

– Пойдем, дитя мое, пойдем. Ты искупаешься, и усталость твоя пройдет.

После мисс Ганны выкупались и мы. Чайный стол был накрыт на балконе.

Перед домом хана был разбит цветник, а за ним расположен большой тенистый сад. Вообще все дома Маранда утопали в зелени и цветах. Американка, все еще чувствовавшая себя слабо, выпила стакан чаю и отказалась от ужина.

– Если можно, я пойду прилягу, – попросила она.

Ей была отведена хорошо обставленная комната, и молодая служанка проводила ее отдыхать.

Ханша, время от времени наведываясь к ней, сообщала хану о ее самочувствии.

У хана не было детей. Это был представительный брюнет лет пятидесяти, с густой, окладистой бородой. Жене было приблизительно столько же.

Оба они происходили из Кирмана и говорили по фарсидски.

Начальник джульфинской почты рассказывал мне, что хан – сторонник революции.

За ужином никого из посторонних не было.

– Мне надо было дать в вашу честь торжественный ужин, – извиняющимся тоном говорил хан, – но, по некоторым соображениям, я от этой мысли отказался. Во-первых, посторонние помешали бы нашей задушевной беседе, а во-вторых, людям верить нельзя. Полгорода состоит из шпионов и доносчиков. Начиная с духовенства в чалмах и кончая теми, кто носит на голове маленькие иранские шапки, – все занимаются шпионажем. Это особое свойство марандцев! В этом мы убедились и в дни подъема революции, когда все города и села были за конституцию. Даже тогда Маранд плелся в хвосте реакции и контрреволюции. Тут я совершенно одинок: в этом подлом городишке нет никого, к кому бы я мог питать доверие. Начиная от стоящих у кормила власти и кончая теми, кто стоит у священных амвонов, все – враги революции. Здесь открыт клуб. Купцы, интеллигенция, чиновничество и все сторонники царя считают своим долгом посещать его. Там предоставляются удобные случаи завязать знакомство с царскими офицерами и торговать родиной. Все издержки по содержанию клуба и расходы господ офицеров оплачиваются жителями Маранда и взыскиваются губернатором с населения.

– А кто губернатор? – спросил я.

– Муса-Риза-хан, сын убитого бомбами добровольцев Шуджаи-Низама из Шуджи.

– Кто же назначил его губернатором?

– Царское правительство. Когда царские войска переходили Аракс, он вышел навстречу с дарами и жертвенными барашками. Взяв под уздцы коня генерала Снарского он привел его к себе. Вот почему он и назначен марандским губернатором. Русские всюду протянули свои руки. Они попрали международные договоры...

– Дорогой друг Ахмед-хан, – сказал я, – не к чему жаловаться на игнорирование русскими международных договоров. Государство, уважающее эти договоры, не стало бы занимать территории чужого государства. В свое время и китайцы, жалуясь на русских, стучались в двери всех европейских кабинетов и указывали на нарушение международных законов. Однако, все их протесты выбрасывались в сорные ящики, так как агрессию, совершенную одним государством, могут использовать и другие. В вопросах как Дальнего, так и Ближнего Востока взгляды всех империалистических государств одинаковы, и если существуют кое-какие разногласия, то исключительно в вопросах дележа; каждый спешит захватить больше, чтобы другому досталось меньше. Для того, чтобы в корне уничтожить эти подлые методы империализма, нужно восстание всей страны. Пока что великие мировые события далеки. Англо-японское соглашение заключено; соперничество, хотя и временно, устранено. В иранских делах тоже налицо англо-русское соглашение. Что же касается Германии, то задуманная ею империалистическая затея против Англии, Франции и России находится еще в зачатке, не созрела, не доспела. Вот почему я говорю, что великие мировые события пока не назрели. Короче говоря, русские пока останутся в Иране. Есть еще одно обстоятельство, помешавшее иранской революции связаться с организациями мировой революции...

Ахмед-хан вздрогнул...

– Что это за обстоятельство?

– Выслушайте, дорогой друг, – продолжал я. – Наша история очень стара, история же нашей революции совсем юна. История нашего возрождения, начавшись с лозунгов объединения ислама и постановки религиозных вопросов, не сумела привлечь внимание международных революционных организаций. Мы можем взять, для примера, Мирза-Ага-хана Кирмани*, занявшего видное место в истории возрождения Ирана. Он хотел одновременно с вопросом революции разрешить и вопросы веры, религии и единения ислама. Возьмем, далее, его ближайшего друга, боровшегося против иранского правительства, Шейх-Ахмеда Рухи**. Он также не может отрешиться от смешения в одно целое веры, религии и революционных лозунгов. Сам Сеид-Джемалэддин Афгани***, являющийся их вождем, тоже хотел создать революцию на основе единения ислама. Ясно, что такого рода движение не имеет ничего общего с международным революционным движением. И потому с убийством Шейх-Ахмеда Рухи, Мирза-Гасан-хана Хабирульмулька**** и Мирза-Ага-хана Кирмани завершилось начатое ими движение.

______________ * Мирза-Ага-хан Кирмани – известный иранский революционер, казненный в Тавризе Мамед-Али шахом Каджар. ** Шейх-Ахмед Рухи – руководитель буржуазной партии "Иттихади ислам". *** Сеид-Джемалэддин Афгани – иранский революционер. **** Мирза-Гасан-хан Хабирульмульк – иранский консул в Стамбуле, казненный в Тавризе Мамед-Али шахом.

– Почему? – удивленно спросил хан.

– Назвать это движение революционным было бы ошибочно. Если бы настоящая революция была простым продолжением той идейной путаницы, то рабочие социалдемократы Кавказа не присоединились бы к ней и не взяли бы на себя труда поддерживать ее.

– Нет, мне кажется, вы ошибаетесь, – возразил хан. – Исключать из истории революции имена таких лиц, как Шейх-Ахмед Рухи, неверно.

– Панисламистское движение одно, а классовая борьба – другое, продолжал я. – Нельзя смешивать эти два явления. Читали ли вы девиз на личной печати Шейх-Ахмеда Рухи?

– Нет, не приходилось, – ответил хан.

– "Я – сторонник панисламизма. Имя мое Ахмед Рухи. Теперь вы видите, господин хан? Деятельность и самого Шейх-Ахмеда, и его друзей связана с историей движения за единение ислама. Они выдвинули на арену новые лозунги и идеи. Но эти идеи касаются мира ислама и не имеют интернационального значения, почему не могут завоевать симпатий международных рабочих, организаций. Несмотря на все это, я с большим рвением старался изучить деятельность Шейх-Ахмеда Рухи и его товарищей, направленную против династии Каджар. Они погибли от руки палачей, и это возбудило к ним доверие и симпатии народа. Однако, надо сказать и то, что в Иране, являющемся гнездом сектантства, религиозных распрей и нетерпимости, выдвижение даже такого лозунга, как единение ислама, было в свое время явлением прогрессивным, но и это не оригинальная идея, зародившаяся в Иране. Это идея Абдул-Гамида*. Оттоманская империя, в свое время сотрясавшая своей армией и флотом всю Европу, с течением времени потеряла авторитет в Европе и Азии и выдвинула во времена Абдул-Гамида подобные гнилые лозунги, чтобы объединить вокруг себя исламский мир, а господа Шейх-Джемалэддин и Ахмед Рухи, в сущности, были проводниками политики Абдул-Гамида.

______________ * Абдул-Гамид II (1842-1918) – последний самодержец Оттоманской империи, получивший прозвище "кровавого султана". Вступил на престол в 1876 году.

– Нет, – сказал хан, возражая и на эти доводы, – если бы их идеи были идеями Абдул-Гамида, тот не арестовал бы их в Стамбуле и не отдал под топор иранского правительства.

– Это имеет другую причину. Когда в Стамбуле начались восстания армян против Абдул-Гамида, Шейх-Ахмед Рухи, Хабирульмульк Мирза-Гасан-хан и Мирза-Ага-хан Кирмани были обвинены в участии в этом движении. Воспользовавшись создавшимся положением, тогдашний посол Элаульмульк предъявил султанскому правительству документы, подтверждавшие их участие в покушении на жизнь шаха, и сумел доказать Абдул-Гамиду, что это враги вообще монархической власти. Поэтому-то Абдул-Гамид арестовал их и выдал Ирану. Подобные действия со стороны коронованных особ – явление обычное...

Ночь проходила... Пришел фаэтонщик узнать, к какому часу закладывать лошадей, но у мисс Ганны оказалась высокая температура, и мы, воспользовавшись любезным предложением хозяев, решили на время отложить свою поездку.

Мы взяли на себя связанные с задержкой фаэтона издержки, и фаэтонщик остался очень доволен. В свою очередь, и хан был рад нашей вынужденной задержке.

После утреннего чая мы вышли осмотреть город и базар. Мисс Ганна, чувствовавшая себя значительно лучше, отправилась с нами.

Город имел такой вид, как если бы он уже давно был оккупирован и присоединен к царской России.

Площадная брань царских солдат, задевание прохожих, приставание к женщинам со словами: "Баджи, твоя эр есть"*, забирание товаров из лавок без уплаты денег, швырянье помидорами в лицо торговцу под взрывы оглушительного смеха, – все это стало обычными явлениями на улицах Маранда.

______________ * Сестра, у тебя муж есть?

Мы проходили через продуктово-бакалейные ряды; эта часть базара сравнительно изобиловала молочными продуктами. Остановившись перед бакалейной лавочкой старика-торговца, мы стали разглядывать расставленные в лавке чашки с густыми жирными сливками. Какая-то собака, вытянув морду, хотела полакомиться молоком. Схватив палку, хозяин прогнал собаку, взвизгнувшую при виде палки. На ее визг появился офицер в погонах полковника.

Выругав лавочника, он схватил кувшин со сливками и гневно швырнул его в голову старика. Кувшин разбился, а голова лавочника была рассечена. Смешавшись с разлитыми сливками, кровь из раны потекла прямо по его бороде.

Нисколько не смущаясь, офицер продолжал сыпать ругательства не только по адресу лавочника, но и, вообще, всех "некультурных" и "диких" восточных людей. Рука офицера была испачкана сливками.

К нему подошел купец-иранец в европейской одежде и в тонкой суконной шапке. Вынув из кармана чистый платок, он с поклоном протянул его офицеру.

– Простите наших, они невежды, – сказал он подобострастно, стараясь вытереть руку офицеру.

Но разъяренный офицер испачканной рукой влепил ему звонкую пощечину.

– Убирайся вон, – крикнул он, крепко выругавшись при этом.

Купец вытер лицо приготовленным для офицера платком и стал угодливо извиняться перед ним. Затем, подойдя к лавочнику, он накинулся на него.

– Подлец, ты прекрасно знаешь, что они наши дорогие гости. Как же ты осмеливаешься поднимать руку на собаку господина, – говорил купец, глядя в лицо офицеру и стараясь заслужить его благосклонность.

– И сами они наши гости, и их собаки – зеницы наших очей, – заговорил другой марандец, подходя к злополучному лавочнику. – Простите, сударь, мы не поняли, мы приняли собаку господина офицера за простую марандскую дворняжку и позволили себе неподобающую выходку. А то и прапрадеды наши не осмелились бы совершить такую оплошность. Да неужели же мы уж такие неучи, чтобы пожалеть крынку молока для собачки господина офицера, – рассыпался купец, стараясь успокоить разошедшегося офицера, который все еще продолжал ругаться.

– Дикий восток, дикие люди, азиаты, жалкие создания! Офицеры его величества по настоящему проучат вас. Вы не имеете права бить собаку, которая в тысячу раз выше и благороднее вас. Это не более, как бунт против нас...

– Сударь, прости ты меня глупого, несчастного, – молил, в свою очередь, лавочник. – Я не знал. Виноват я, виноват со всем моим распроклятым родом. Я бедный человек, где мне было догадаться, что это ваша собака?

После сцены, – где все, начиная от простого лавочника и кончая крупным коммерсантом и интеллигентом, привычные к лести, пресмыкались и низкопоклонничали перед царским офицером, мне стыдно было взглянуть в лицо мисс Ганны, знавшей меня, как иранца.

Пока офицер ругался, я успел разглядеть в его руке газету "Новое время" с наклеенным адресом: "Маранд, Эриванской губернии". Это красноречиво говорило о желании этого хулиганского органа присоединить Маранд и Тавриз к Эриванской губернии царской империи.