Текст книги "Тавриз туманный"

Автор книги: Мамед Саид Ордубади

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 74 страниц)

Мы вместе вошли в сад. Впереди шли консул, его супруга и я, за нами Ольга и Надежда. Я сообщил консулу, что Нина больна и не сумеет присутствовать на обеде.

Гаджи-Самед-хан на балконе, окруженный гостями, ожидал прибытия консула, которого встретил приветливой улыбкой. Однако ему было не по себе. Усы его были опушены к низу.

Кроме консула города Хоя – Черткова, макинского консула Алферова и правителя Урмии Этимадуддовле, там были двое незнакомых мне людей.

– Мои друзья, – сказал Гаджи-Самед-хан, когда я раскланялся с незнакомцами.

Представители дипломатического корпуса еще не прибыли. Пока мы, разбившись на маленькие группы, прогуливались по балкону, прибыли английский, германский, американский консулы.

Я стоял по правую руку Гаджи-Самед-хана, так как мне приходилось переводить на русский язык его слова.

– Абульгасан-бек, один из уважаемых купцов нашего города, – говорил Гаджи-Самед-хан, представляя меня членам дипломатического корпуса

– Ганна! – пожимая мне руку, точно впервые видела меня, отрекомендовалась девушка, в то время как Гаджи-Самед-хан представлял меня американке.

Мисс Ганна, совместно с дочерьми русского консула, женами английского консула и первого секретаря американского консульства Фриксон, спустилась в сад.

Приехал и Сардар-Рашид с Ираидой. Она, узнав у меня о болезни Нины, с грустной миной, деланно выразила свое сожаление. Опустившись на диван, царский консул разговаривал с незнакомыми мне двумя лицами.

Внимательно следя за ними, я решил, что это Абдуррэззак-бек и Шейх-Барзан, так как консулы Хоя и Урмии то и дело переговаривались и шептались с ними.

Гаджи-Самед-хан и я устроились за маленьким круглым столом. Гости прохаживались по залу, пили чай, подходили к буфету и закусывали.

Гаджи-Самед-хану подали кальян. Он глубоко затянулся.

– Сударь, все эти люди нам чужие! – сказал он, наклонившись ко мне. Лишь вы да я, дети этой несчастной страны, и, кроме нас, никто не заботится о ней. Раз мы не можем защищать свою родину, раз у нас нет сил, а русское правительство протягивает нам свою дружескую руку и обязывается водворить в нашей стране мир, тишину и благоденствие, почему бы нам быть недовольными, почему протестовать против этого, почему нам не быть благодарными правительству императора? Однако наш темный, невежественный народ не понимает этого. Их грубые некультурные выходки вызывают недовольство правительства императора. Клянусь вашей головой, что наш народ не сознает своей пользы. На склоне лет я хочу принести своему отечеству хоть какую-нибудь пользу. Но эти мерзавцы не дают возможности. Знаете ли вы, какой ущерб нанесли нам расклеенные по городу прокламации? Знаете ли, сколько неприятностей они мне причинили, в какое неловкое положение меня поставили? Я дни и ночи стараюсь создать новую жизнь этому народу Куфы, а эти бездельники пишут угрожающее письмо Мирзе-Пишнамаз-заде и вынуждают его бежать из Тавриза с семьей в Кирманшах. Как можно назвать это? Чего они домогаются? Сударь, необходимо с корнем вырвать эту крамолу, и это не только мое дело, а дело всех честных сынов родины. Надо, чтобы Сардар-Рашид помог мне в этом, а он смотрит на это сквозь пальцы. Если нужны деньги пожалуйста, нужно назначить людей – назначим. Надо во что бы то ни стало выявить этих изменников и узнать, кто же эти враги нашей страны?

– Не беспокойтесь, – проговорил я. – Ваш покорный слуга хотел по этому поводу поговорить с вашим превосходительством. Я хотел предложить вам свои услуги, но раз вы сами заговорили об этом, должен сказать, что нам следует подробнее обсудить этот вопрос. Мы должны вскрыть эту измену. Очень жаль, что здесь нам подробно нельзя поговорить об этом.

– Браво, – воскликнул Гаджи-Самед-хан, вынимая изо рта трубку. – Хвала вашему чувству национальной чести. Завтра же вечером прошу пожаловать ко мне. Я прикажу никого не принимать. Мы обстоятельно переговорам обо всем.

Гаджи-Самед-хан еще раз глубоко затянулся, затем принялся взывать к моей национальной чести. Он полностью раскрыл свои взгляды на будущее азербайджанцев в Иране и те интриги и хитросплетения, к которым собирался прибегнуть, чтобы добиться осуществления своих целей.

– Сударь, знаете ли вы, зачем эти рештские, мазандаранские и багдадские разбойники старались свергнуть с трона Мамед-Али-шаха?

– Нет, – ответил я, – я не имею об этом понятия.

– Нам все известно, однако, наш народ не знает причин, по которым я стремлюсь вернуть в Иран Мамед-Али-шаха, а сказать открыто об этом – я не могу. Все дело в том, что фарсы прозрели и поняли свои права. Они хотят избавиться от династии Каджаров и избрать себе падишахом фарса. Вот почему бэхтиярцы и гилянцы, заключив союз, свергли с трона Мамед-Али-шаха.

А наши темные, несознательные тавризцы сыграли им на руку. Я вам говорю сущую правду. В настоящее время в Иране идет борьба между фарсами и азербайджанцами. Конституция и все ей подобное – это миф. Тавризцы не понимают этого. Если я и не доживу, вы сами убедитесь в моей правоте. И сыну Мамед-Али-шаха царствовать не дадут. Если вы отнесетесь к этому равнодушно, то в один прекрасный день увидите, что на троне сидит фарс. И потому-то пока английское и русское правительства поддерживают нас, пока есть возможность, мы должны вернуть в Иран Мамед-Али-шаха.

Если Мамед-Али никуда не годится, если он деспот, если он не может управлять государством, разве мы не сумеем найти другого и посадить на трон? Если тавризцы обладают чувством национальной чести, пусть они выскажутся. Ведь они же видят, что в Тегеране пять-шесть пройдох, поделив между собой должности в совете министров, прибрали к рукам молодого шаха. До каких пор мы, азербайджанцы, будем сдирать с азербайджанских крестьян шкуры и давать их на съедение пяти-шести восседающим в Тегеране фарсидским опиоманам? Если тавризцы не хотят этого, пусть они объединяются, скажут мне, и я завтра же отторгну территорию, населенную азербайджанцами, от Ирана.

Из этой беседы Гаджи-Самед-хана мне стали ясными его истинные намерения. Из его слов вытекало, что хотя бы ценой создания национального антагонизма и междоусобицы, следовало вернуть в Иран бывшего шаха.

Прогуливавшиеся по парку гости вернулись, и наш разговор был прерван.

– Сад его превосходительства замечателен, – сказала мисс Ганна, проходя мимо меня, – почему вы не вышли пройтись?

Я поднялся с места.

– С мисс Га иной мы были дорожными спутниками. Мисс Ганна весьма образованная и ученая особа, – отрекомендовал я ее Гаджи-Самед-хану. Он подал девушке руку и усадил ее рядом с собой. Я вкратце рассказал ему историю нашего знакомства.

– Очень рад, – заметил он, – что у нас есть такие высококультурные сограждане, везде и всюду умеющие поддержать нашу честь.

Попросив разрешения, мисс Ганна поднялась и примкнула к женскому обществу. К нам подсел консул.

– Мы с Абульгасан-беком обсудили вопрос о прокламациях, – сказал Гаджи-Самед-хан, как только консул подсел – Видно, что они подействовали и на господина Абульгасан-бека. Оказывается, он сам собирался поговорить с нами по этому поводу.

– Я уверен, что вы достойный и честный иранец, – ответил на это консул. – Нина-ханум заверила меня в этом отношении. Вы должны оградить от всяких нападок таких людей, как его превосходительство Гаджи-Самед-хан; они нужны нашей родине. Правительство императора сумеет отметить и оценить ваши услуги.

– Все, что вы изволили заметить, наш священный долг! – сказал я Надеюсь, что мы раскроем эту измену я сумеем положить конец предательству нескольких безответственных лиц.

Пора было идти к столу. Стол был сервирован по-европейски. Перед каждым прибором лежала карточка с указанием имени. Первый бокал Гаджи-Самед-хан поднял за здоровье гостей. Тамадой был избран царский консул.

Подняв свой бокал, консул долго и неубедительно говорил о почетной миссии Гаджи-Самед-хана, о "защите" Россией и Англией "самостоятельности" Ирана.

Языки дипломатов заработали. Каждый консул проявлял лисью изворотливость. Подняли бокалы за дам, за гостей и особо за меня, как за культурного и честного иранца.

– Не пора ли, ваше превосходительство? – сказал консул, обращаясь к Гаджи-Самед-хану.

– Да, господин генерал, пора! – отозвался тот, что-то шепнув стоявшему за его стулом лакею.

Лакей удалился и через несколько минут появился ансамбль восточного оркестра. В оркестр входили две тары, две кеманчи, две виолончели, цитра, две флейты, бубен, барабан и рояль.

Участниками ансамбля были двенадцать молоденьких хорошеньких девушек. Они разместились на эстраде; в роли конферансье выступала одетая по-европейски девушка.

– Ансамбль сыграет "Дэрамеди шур", "Дэстигях". Поет Франгиз-ханум, объявила девушка.

"Дэстигях шур" продолжался более получаса. Пели Гамэрлинга-ханум и Франгиз-ханум. Слова принадлежали известному азербайджанскому поэту шемахинцу – Хагани.

Во время исполнения таснифа Махмуд-хан подсел к мисс Ганне. Вскоре мисс Ганна поднялась и пересела на стул рядом со мной. Она всем существом отдавалась музыке.

– Я ошиблась, полагая, что романы о Востоке – фантазия, – сказала девушка. – Мне кажется, что я сижу перед описанными в старинных романах багдадскими музыкантами.

– Иранскую музыку нельзя смешивать с восточной музыкой, – сказал я Подобно тому, как иранцы иранизировали все обычаи, перенятые у восточных соседей, так они иранизировали и их музыку.

В поэзии, переняв у арабов аруз, они создали рубай. Так и в музыке. Созданная в пустынях и кабилах, арабская музыка впоследствии начала услаждать слух обитателей багдадских дворцов. После захвата арабами Ирана, музыка эта перешла в Иран и, чтоб отвечать вкусам иранской аристократии, подверглась серьезным изменениям и превратилась в самостоятельную музыку. Арабские музыкальные инструменты иранцы заменили струнными – тарой и кеманчой.

Музыка окончилась. Гости перешли в гостиную. Там были расставлены карточные столы. Подали десерт в ликеры.

– Известили ли Икбалуссултана? – спросил Гаджи-Самед-хан Махмуд-хана.

– Да, он сейчас придет. Фаэтон давно отправлен...

Игра была в разгаре. Немного погодя вошел Икбалуссултан Абульгасан-хан со своим таристом Алекбер-ханом Шахназом Они сели на приготовленные для них места.

Гаджи-Самед-хан представил их гостям, однако никто не нашел нужным пожать им руки. Только мисс Ганна и я, поднявшись со своих мест, подошли и поздоровались с ними.

– Я слышала о вас и чрезвычайно рада нашему знакомству, – сказала мисс Ганна, обращаясь к Абульгасан-хану.

Абульгасан-хан запел. Кроме меня и американки, никто не слушал его Все были заняты картами. Гаджи Самед-хан постарался проиграть консулу крупную сумму. По окончании пения я вышел на балкон.

– Над Ниной есть старшие, она не одна, у нее такой зять, как Сардар-Рашид, – услышал я слова Ираиды.

Я сразу догадался о чем шла речь. Ираида с самого начала была против любви Нины ко мне Она считала, что Нина должна сделать блестящую партию. А Махмуд-хан в Тавризе был важной персоной.

Услышав эти слова, я вернулся обратно. Следом за мной в гостиную вошли Ираида и Махмуд-хан.

Я слышал, как Ираида подчеркнуто восхваляла семье консула достоинства Махмуд-хана.

Я решил не обращать на это внимания, так как был уверен в Нине. Однако ни на минуту не забывал, какого опасного врага я приобрел в лице Махмуд-хана.

Карточная игра прекратилась. Абульгасан-хан перестал петь. Он задумчиво мешал ложкой в стоящем перед ним стакане с чаем.

Мне казалось, что этот великий артист, видя всеобщее невнимание, обиделся: и он был прав.

Адъютант хана Али Кара принес в мешочке и положил перед Абульгасан-ханом и Алекбер-ханом Шахназом от Гаджи-Самед-хана двадцать пять туманов. Абульгасан-хан бросил эти деньги на поднос лакею, убиравшему со стола стаканы, встал и, распрощавшись, вышел.

Американке и мне понравился этот жест артиста.

ШУМШАД-ХАНУМ

С одной стороны Махмуд-хан, кружась вокруг Нины, старался завязать дружеские отношения с Ираидой и Сардар-Рашидом, а с другой – Рафи-заде и Шумшад-ханум плели козни вокруг американки.

Что касается Нины, то тут для меня все было ясно: я должен был стать лицом к лицу с Махмуд-ханом. В данном случае я не должен был рассчитывать на дружеское расположение к себе Гаджи-Самед-хана или консула, так как для них Махмуд-хан был более близким и уважаемым человеком. В схватке с Махмуд-ханом мне приходилось рассчитывать только на собственные силы.

Сети, которые плелись вокруг мисс Ганны, серьезно занимали мои мысли. Собирался ли Рафи-заде выследить меня или хотел только подробнее узнать о моих взаимоотношениях с девушкой? Ответить на эти вопросы я был бессилен, и они подавляли меня. Во всяком случае мысль, что они стараются развратить мисс Ганну, сбить ее с пути или даже продать, была наиболее близка к истине. Я решил во что бы то ни стало добраться до истины.

С тех пор я не помню дня, когда, отправляясь к мисс Ганне, я не встретил бы там Шумшад-ханум, но пока я ничего не говорил товарищам. Вопрос еще не назрел, и события пока не приняли серьезного оборота. Что же касается американки, она, несмотря на мои предостережения, не переставала проявлять симпатию и внимание к ней.

Сегодня я решил зайти к Ганне. По ее словам, она ждала Шумшад-ханум, но та почему-то, вопреки обещанию, явилась только к восьми часам вечера. До самого ее прихода разговор наш шел вокруг обеда у Гаджи-Самед-хана.

– У вашей ханум такие вкусные губки, – воскликнула, войдя, Шумшад-ханум, обнимая и целуя мисс Ганну.

Я не обратил внимания на это нескромное замечание. Я и мисс Ганна успели уже привыкнуть к ее бестактным выходкам. Мисс Ганна, не стесняясь, рассуждала с Шумшад-ханум о любви, обольщениях, страсти и ревности, стараясь во всем подражать развязному тону тавризских цыганок.

По словам мисс Ганны, она училась у Шумшад-ханум говорить по-азербайджански. Мисс Ганна, на каждом шагу восклицая "клянусь собой", глубоко вздыхала, или, говоря "клянусь жизнью матери", старалась, не мигая, в упор смотреть на меня. "О, да падут на мою голову прах и пепел, посмотри как вдруг забилось мое сердце", – поминутно повторяла она

Они заговорили по-азербайджански, а я, притворившись углубленным в газету, прислушивался к их словам.

– Любишь ли ты меня? – спрашивала Шумшад-ханум.

При этих словах мисс Ганна, сложив руки и крепко прижав их к груди, слегка вскрикнула.

– О, милая, что за вопрос, – сказала она с кокетливой грацией. Клянусь аллахом, я всей душой привязалась к тебе.

– Не верю.

– Ослепнуть мне, если я лгу.

Наблюдая за мисс Ганной, я и смеялся и внутренне негодовал. Девушка старалась во всем подражать Шумшад-ханум, разговаривала с ней не только словами, но и глазами, бровями и всем телом.

Ее новые манеры, то, что она кокетливо изгибала брови и щурила глаза и, прижав руку к груди, пугливо вздрагивала, – делали ее совершенно непохожей на прежнюю Ганну, придавали ей легкомысленный вид. Все это еще раз подтверждало, что Шумшад-ханум хочет сыграть с девушкой какую-то недостойную и опасную игру. Постепенно девушка, наряду со словами и манерами Шумшад-ханум, неизбежно, должна была перенять и ее взгляды.

Сомнениям места не было. Теперь я имел право посмеяться в лице мисс Ганны над всеми ориенталистами. Отец этой девушки был известным востоковедом, и сама она окончила факультет восточных языков. Она работала в американских консульствах в Кирмане и Хорасане. Сейчас, она прибыла в Тавриз, как председательница общества изучения восточных религий, сект и обычаев. Благодаря своим способностям и деловитости, девушка была назначена на ответственную должность в консульстве.

Она утверждала, будто "знает Восток, как свои пять пальцев", и была глубоко убеждена в этом. Раздумывая о положении, в которое попала американка, я вновь приходил к прежнему заключению: "При изучении Востока нельзя довольствоваться чтением произведений западных ученых, надо изучать Восток на месте. Люди, которые считают себя ориенталистами только потому, что изучили труды случайных путешественников, побывавших в восточных странах, сами затем, попав на Восток, неминуемо оказались бы в положении, в котором очутилась мисс Ганна".

Я ни слова не сказал американке. Она продолжала брать у Шумшад-ханум уроки "восточной морали".

В одиннадцать часов сели за стол. К двенадцати ужин был окончен.

Шумшад-ханум продолжала сидеть, видимо, не собираясь уходить. Однако мисс Ганна, помня мои предостережения, не могла оставить ее ночевать. Распрощавшись, я вышел.

Остановившись на улице, я решил выследить, куда пойдет Шумшад-ханум. Была темная ночь. Тавризский небосвод был черный, как внутренность войлочной кибитки. Изредка доносился лай собак. Став в стороне, я не сводил глаз с дверей американки.

Так я простоял с полчаса. Никто не показывался. Дважды уже собирался я уйти и отказаться от мысли выследить Шумшад-ханум. Проносящиеся в голове мысли были так же мрачны, как эта ночь.

"На что тебе это? – думал я. – Брось эту обезумевшую девушку. Она видит, что ты недоволен ее знакомством с Шумшад-ханум, ты не раз говорил ей, чтобы она не оставляла ее ночевать у себя, и тем не менее она продолжает принимать ее и оказывает ей всяческое внимание. Ганна слишком самонадеянна. Пусть будет, что будет. Ведь ты же не опекун ей?"

Однако ни один из этих доводов не мог заставить меня отказаться от решения защитить девушку. Я не мог допустить, чтобы честь и имя доверившейся мне девушки были растоптаны, и она по незнанию и неопытности попала в руки негодяев.

Пока я терзался этими мыслями, вдали вдруг промелькнул огонек, похожий на фосфорический блеск кошачьих глаз, и снова исчез. Очевидно впереди кто-то ждал.

"Может быть, кто-нибудь подстерегает меня самого?" – подумал я.

Через полчаса дверь открылась, и кто-то вышел из дому. Узнать в этой фигуре Шумшад-ханум было невозможно. Едва она успела выйти, как слилась с окружающим мраком.

Я последовал за силуэтом, двигавшимся неслышными шагами, словно приведение. Внезапно я услышал тихий голос:

– Джинда, ты?

В Тавризе "Джиндой" называли популярных куртизанок.

Весь обратясь в слух, я подумал: "Если я выясню, что голос принадлежит Рафи-заде, тогда основной узел интриг Шумшад-ханум будет развязан. Я узнаю, что Рафи-заде вовсе не муж Шумшад-ханум и хочет при помощи этой потаскухи развратить американку".

Голос, действительно принадлежавший Рафи-заде, продолжал:

– Смогла ты что-нибудь передать? Обещала она прийти?

– Ничего... Он с самого вечера сидел около нее и не отходил ни на шаг.

– Ты должна постараться убрать его.

– Это невозможно. Он ее бог, ее кумир.

– Мы уберем его из Тавриза.

Все было ясно. Наконец-то я избавился от одолевавших меня сомнений, силы вернулись ко мне.

"Посмотрим, кто – кого", – сказал я про себя. Я почувствовал прилив бодрости. Мысль следовать за ними окрепла во мне. Это ведь тоже борьба. Надо выдержать и победить. Ничто теперь не пугало и не останавливало меня.

Я не опасался полицейских Гаджи-Самед-хана и казачьих обходов. В кармане у меня лежало расписание паролей на целый месяц. В этой части города русские патрули не показывались. Дорога шла через безлюдные длинные улочки, темные, кривые переулки, маленькие площади, базары и развалины.

Шумшад и Рафи-заде остановились у маленького кладбища, через которое они должны были пройти. Остановился и я.

– Что это за шум, слышишь? – спросила Шумшад-ханум. – Мне страшно...

Рафи-заде молчал. Он долго, настороженно прислушивался.

Ветер дул с большой силой. По временам слышался слабый стон.

Наконец, собравшись с мужеством, Рафи-заде двинулся вперед, увлекая за собой Шумшад-ханум. Я пошел следом. Стоны раздавались неподалеку от свеженасыпанного могильного холма. Порывы ветра, ударяясь о валявшийся там глиняный кувшин с отбитым горлышком, вызывали звуки, напоминающие стон. Чтобы убежать от этого зловещего голоса, Шумшад и Рафи-заде ускорили шаги.

Дороги, по которым мы шли, были мне незнакомы. Я узнал лишь извилистые повороты и улицы, лежащие между "Стамбул-капуси" и "Ики-гала".

Я шел, стараясь запомнить очертания попадавшихся мне по пути глиняных домов. Развесистые ивы напоминали мне шеи жирафов, а мраморные надгробные памятники – готовящихся к прыжку леопардов.

Теперь я уже не сомневался, куда мы идем. Я знал, что между "Стамбул-капуси" и "Ики-гала" расположен "Гарачи-махла" (Цыганский квартал).

Впереди показался патруль; Рафи-заде и Шумшад-ханум сказали пароль, прошли дальше.

– Пароль? – окликнул меня патруль.

– Кэнгявер, – отозвался я, следуя дальше.

Если бы списка с паролями не было со мной, я был бы задержан и препровожден в Паи-чиран. А утром для выяснения моей личности меня отдали бы во власть коменданта города, моего врага и соперника.

"Рафи-заде и Шумшад-ханум не простые смертные, раз у них имеются пароли", – подумал я.

Они остановились у низенькой полуразрушенной стены. Я услышал, как они бросили во двор булыжник. Немного погодя, ворота приоткрылись и они вошли. Изнутри снова задвинули засов. Я остался один...

Цыганский квартал – самая опасная часть города... Ночью никто не решается заглянуть сюда. Приходящие сюда с вечера кутилы не осмеливаются выходить, пока не рассветет.

"Великолепно, – думал я, стоя у ворот, – теперь я знаю, кто они и чего добиваются. Какой смысл торчать у этих ворот или стремиться проникнуть во двор? Если я захочу защитить американку, я могу одним словом открыть ей, кто такие Шумшад-ханум и Рафи-заде и добиться, чтобы она их больше не принимала. С этими доводами она больше будет считаться".

Следовало все же разузнать обо всем подробнее. Ведь дело было не только в девушке: Рафи-заде собирался убрать меня из Тавриза.

Пока я раздумывал над тем, как пробраться во двор, из дома послышались звуки кеманчи. Вскоре к ним присоединились звуки пения. Это был голос Шумшад-ханум. Впечатление, произведенное на меня звуками этого сильного, красивого голоса, мгновенно изменило мое первоначальное решение об уходе.

Я почувствовал прилив бодрости. Не знаю, как этот голос заставил меня взобраться на стену. Устроившись там, я стал слушать.

Под влиянием песни в моем воображении встала знакомая мне по восточным сказкам картина разбойничьего гнезда. Шумшад-ханум пела под аккомпанемент кеманчи.

Тебя я к любимой домчу в эту ночь

За кудри привяжут – я вырвусь – и прочь!

Голос этот потянул меня во двор. Сначала я осторожно отодвинул внутренний засов ворот. Затем, вынув револьвер, обошел двор. Домик состоял из двух комнат. В комнаты вела небольшая передняя. Чтобы не дать никому выйти во двор, я задвинул засов двери передней. Еще раз внимательно осмотрел двор. Кроме росших у каменной стены двух развесистых ив и цветущего миндаля, перед домом ничего не было.

Изучив местоположение и успокоившись на этот счет, я подошел к окошку той комнаты, из которой доносились звуки кеманчи. Чтобы лучше видеть происходящее, я сел на стоящий в тени дерева табурет.

Увиденное чрезвычайно взволновало меня. Все четыре участницы маленькой вечеринки мисс Ганны были налицо. Отрекомендовавшиеся сестрами Рафи-заде Салима, Шухшеньг и Пэрирух сидели в объятиях опьяневших кутил. Эти женщины, так недавно рассказывавшие мне и мисс Ганне о своем благородном аристократическом происхождении, перешагнули все пределы бесстыдства.

В числе других мужчин там находились Махмуд-хан и Рафи-заде. Двое играли на таре и кеманче. Шумшад-ханум пела.

Взглянув на мои дугообразные брови, месяц обратился в рог.

Окончив песнь, она встала и, поцеловав каждого из присутствующих, устроилась на коленях Махмуд-хана,

Пэрирух-ханум сидела в объятиях какого-то охмелевшего военного, а Шухшеньг-ханум лежала нагая перед купцом. Все пили вино.

Музыка прекратилась.

– Послушай ты, бесчестный, что же сталось с этой златокудрой девчонкой? – спросил Махмуд-хан, обращаясь к Рафи-заде.

– Ваше сиятельство, спросите Усния-ханум, – прерывая разговор с сидящей в углу девушкой, отозвался Рафи-заде. – Я служить не отказывался, я ввел ее к американке, чего же больше?

– Пока этот купец продолжает бывать там, – услышал я голос Шумшад, – из этого ничего не выйдет.

"Значит Шумшад-ханум носит вымышленное имя и ее настоящее имя Усния-ханум", – подумал я.

Опьяневший Махмуд-хан ударил Шумшад-ханум по лицу.

– Врешь, негодница, видно ты хочешь продать ее другому; что же касается этого купчика, то я живо заставлю его убраться из Тавриза.

– Если вы обещаете нам это, – сказал Рафи-заде, – то ровно через два дня после его исчезновения девушка будет в ваших объятиях. Самое трудное попасть сюда, а дальше она постесняется и никому слова не скажет и будет являться сюда по первому нашему требованию.

Рафи-заде снова заговорил с сидящей в углу девушкой. Он хотел протянуть руку к ее груди, но она стала сопротивляться.

Рассмотреть ее лицо было невозможно, хотя чадра и была снята. Она сидела, закутавшись в платок. Видно было, что она впервые попала в этот вертеп, и каждое ее движение говорило о том, что она завлечена сюда обманом. Рафи-заде схватил ее за руку и хотел поцеловать. Девушка вскочила с места и схватила чадру.

– Что это значит, Салима-ханум! – воскликнула она. – Или вы привели меня сюда, чтобы обесчестить?! Вы же знаете, что отец и братья изрежут меня на куски. Я должна была к закату вернуться домой. Так ли ты гадаешь всем?

– Садись на место, глупая девчонка! – расхохотавшись, прикрикнула на нее Салима-ханум – Надо всему научиться. Зачем тебе идти домой, чтобы там отец и мать могли изрубить тебя на куски? Сама подумай, может ли быть лучшее "гадание"? Глупая девчонка! Разве гадают не об ожидающем счастье? А можешь ли ты найти лучшее счастье, чем здесь? Садись, такая жизнь будет тяготить тебя только день – два. А потом ты так свыкнешься, что, если я и буду гнать тебя отсюда, ты сама не захочешь уйти.

Дернув девушку за подол, Салима-ханум усадила ее на место и, сняв с ее головы платок, подложила под себя и села.

Я внимательно всматривался в лицо девушки. Она напоминала плененную газель, ищущую путей к свободе. Увы? Спасение было невозможно.

Несчастная заплакала. Она была поразительно красива, высокая, стройная.

– Не беда! – старался утешить ее Рафи-заде. – Не хочешь оставаться – не оставайся! Но уходить и расстраивать наше веселье не годится. Ведь ты же девушка умная и принадлежишь к благородной фамилии. Ради тебя я буду молчалив и никто об этом не узнает. Посмотри, какому молодому человеку достаешься, даст бог, впоследствии лучше узнаешь меня.

Оставив Шумшад-ханум, Махмуд-хан обратился к продолжавшей рыдать девушке:

– А ты, плаксивая сука, чья дочь?

Девушка затихла.

– Не кричи! – ответила за нее Салима-ханум. – Это славная девушка. Это внучка "Кэлэнтэра".

Махмуд-хан схватил девушку за руку и привлек к себе.

– Теперь "Кэлэнтэр" Тавриза – я! – сказал он. Девушка билась в его руках, в комнате поднялась суматоха.

– Господин Махмуд-хан, так не годится! – с возмущением сказал Рафи-заде. – Я потратил целый подол золота, чтобы доставить сюда эту девочку.

Он хотел подняться. Однако, потянув его за полу, Салима-ханум заставила его опуститься на место.

– Сядьте! Я привела ее сюда не для вас одного, – не будьте жадным. Она свежа, как розан. Не из-за чего пыжиться, хватит на всех! Только во сне ей удастся выйти отсюда!

Рафи-заде не мог сдержаться. Схватив находящуюся перед ним бутылку, он швырнул ее в Махмуд-хана. Бутылка, ударившись о висящую посреди комнаты лампу, разбила ее вдребезги. Все столпились вокруг горящей лампы. Пользуясь суматохой, я отодвинул засов, приоткрыл дверь и отошел к воротам.

Не успел я отойти, как какая-то женщина, вихрем, словно сумасшедшая выбежала на улицу, и заметалась из стороны в сторону. Она громко рыдала. Когда она приблизилась ко мне, я узнал в ней девушку, только что послужившую предметом ссоры между Махмуд-ханом и Рафи-заде.

– Молчи, если хочешь спастись! – шепнул я ей. – Иначе ты погубишь и себя и меня. Успокойся, я поведу тебя домой.

– Сжалься! Меня обманули! – взмолилась она и, лишившись чувств, едва не упала; я подхватил ее.

Дальше стоять на улице было невозможно. Без сомнения, Рафи-заде и Махмуд-хан бросятся вдогонку за сбежавшей добычей.

Порой человек чувствует в себе необычайную силу. Схватив девушку на руки, я отошел от дома и невдалеке, в развалинах заброшенного дома, решил передохнуть и привести ее в чувство. Я слышал пьяную ругань и голоса Махмуд-хана и гостей, искавших девушку. Она долго не приходила в себя. Если бы не свежий воздух, возможно, состояние это продолжалось бы дольше.

Наконец, она зашевелилась. Сперва она провела рукою по лбу, по растрепанным волосам и пробормотала:

– О, мамочка, как болит голова! – и, грациозно потянувшись, хотела повернуться на другой бок; но упавший рядом осколок кирпича заставил ее очнуться.

– Боже! Где я? Что со мной? – воскликнула девушка, поднимаясь и плача.

– Сестра моя! Ты спасена, тебе удалось вырваться из рук негодяев

– Кто вы? – растерянно и с ужасом в голосе прервала меня девушка. – И вы из них?

– Нет, я просто прохожий. Увидев, что тебя преследует несчастье, я решил помочь тебе.

– А они не бросятся за мной в погоню?

– Не бойся, сюда они не придут, а если и придут, я сумею защитить тебя!

– Сжальтесь надо мной, верьте, что я порядочная девушка.

– И вы можете быть уверены в моей порядочности?

– О, конечно, верю. Но...

– Все это прошло. А теперь нам надо встать и поспешить уйти отсюда.

– Как же я могу пойти домой, у меня нет ни платка, ни чадры! Дома убьют меня.

– Если я поведу вас и дам чадру, вы согласитесь?

– Я очень признательна вам. Но я очень прошу вас, убейте меня. Это будет для меня благодеянием. Я не смею показаться родителям.

– Встаньте и следуйте за мной. Об этом мы подумаем после. Пока надо торопиться покинуть эти места, – сказал я, помогая девушке подняться.

От страха она дрожала. Она была сильно потрясена. Я держал ее под руку, она едва передвигала ноги, легкий ночной ветерок трепал пряди ее волос, касавшихся моего лица. Глядя на эту девушку, похожую на грезу, я чувствовал себя в каком-то фантастическом мире. Я раздумывал, как бы скрыть от ее родителей все случившееся с ней.

Я не знал, о чем думает девушка. Я чувствовал, что она вверила мне свою судьбу. Она ни разу не спросила, куда мы идем.

Я привел ее к себе. На мой стук дверь открыл Гусейн-Али-ами. Решив, что со мной Нина, он ушел, но затем вернулся.

– Самовар нужен? – спросил он.

– И самовар, и ужин! – сказал я.

– Где я? – спросила девушка, словно очнувшись ото сна.

Я отошел от нее и, став в стороне, сказал:

– Вы находитесь в доме честного, порядочного человека, готового защитить вашу честь, как честь собственной сестры.

Схватив голову обеими руками, девушка несколько минут думала; затем оглянулась по сторонам.