Текст книги "Тавриз туманный"

Автор книги: Мамед Саид Ордубади

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 74 страниц)

– Все мероприятия императорского правительства имеют целью упрочить положение генерал-губернатора. Если подобные элементы не будут уничтожены, в Тавризе снова могут вспыхнуть беспорядки. Но если все-таки господин губернатор не советует, мы не возражаем.

– Что касается казни Гусейн-хана из Маралана, – продолжал Гаджи-Самед-хан, – то у меня возражений нет. Только я рекомендовал бы отправить его в Хой и казнить там. Здесь его казнь может вызвать возмущение маралинцев. Это очень беспокойный народ.

– Как вам угодно, – ответил консул, – мы не хотим вмешиваться во внутренние дела Ирана. Эти вопросы – ваше личное дело. Если Гусейн-хана и казнят в Хое, опять-таки это должно быть сделано с ведома и согласия правителей иранских провинций.

Приняв предложение консула, Гаджи-Самед-хан перешел к вопросу о Мешади-Ризе.

– Я велел наказать его палками, – сказал он, – и считаю, что этого с него достаточно. Пусть не болтают, что Гаджи-Самед-хан казнит без разбора и виновных и невинных. Я прошу разрешить освободить его.

Уступив в этом вопросе, консул положил перед Гаджи-Самед-ханом новый список приговоренных к казни. В списке значились:

1. Кеблэхашум – маклер.

2. Мешади Аббас-Али – кондитер.

3. Гаджи-Али – аптекарь.

4. Мирза Ахмед Сухейли.

5. Мирза-Ага-Бала.

6. Миркерим – оратор.

7. Мухаммед Ами-оглу.

Гаджи-Самед-хан пробежал список, затем дрожащими руками потер пенсне и надел на нос. Приговор был подписан.

В моем воображении выросли новые виселицы, и на них я увидел товарищей, с которыми работал больше двух лет. Пока в гостиной разрешались все эти вопросы, в малом зале продолжал играть оркестр. Мы перешли туда. Махмуд-хан по-прежнему вертелся вокруг молодых девушек.

– Абульгасан-бек, пожалуйте сюда, – позвала меня Махру-ханум. – Мы скучаем.

Я присоединился к ним. На круглом столике перед ними были расставлены фрукты и восточные сладости. Тут сидела Нина, Ираида, Махру и дочери консула Ольга и Надежда.

Девушки подыскивали подходящую тему для разговора. Одни считали, что наслаждение, даримое музыкой, выше всех остальных, другие говорили об удовольствиях морского путешествия, третьи – о прогулке в горах, четвертые о прелести сумерек, о красоте восхода солнца.

Вскоре Гаджи-Самед-хан, попрощавшись с консулом и гостями, отбыл домой.

Собрались и мы. Консул предоставил нам свой экипаж и отрядил четырех конных казаков для сопровождения.

Дома нас ожидали Тутунчи-оглы и Гасан-ага. Они были в большой тревоге за меня и бурно проявляли свою радость, увидя меня целым и невредимым. Они еще не ужинали, и Нина, засучив рукава, начала накрывать на стол.

– Как дорога мне вот эта моя семья. Я бы до конца жизни не расставалась с ней! – воскликнула она, покончив с хлопотами и садясь за стол.

– Мне удалось узнать многое, а у тебя что нового? – спросил я Нину.

– По предложению консула, Гаджи-Самед-хан послал Мирза-Пишнамаз-заде пять кусков беленой бязи. Ему поручено составить петицию о возвращении Мамед-Али-шаха на трон и собрать подписи тавризцев.

– Мы этого не допустим, – воскликнул Гасан-ага.

– Уж это не такое дело, чтобы Гасан-ага не справился с ним. Мы живо уберем Мирза-Пишнамаз-заде.

– Это дело мое! – проговорил Тутунчи-оглы.

Такую меру я считал лишней, достаточно было угрожающего письма, чтобы заставить Мирза-Пишнамаз-заде отказаться от своего намерения.

Я не отпустил Гасан-агу и Тутунчи-оглы. Пожелав Тахмине-ханум и Нине спокойной ночи, мы перешли в следующую комнату.

Раздеваясь и ложась спать, Гасан-ага и Тутунчи-оглы вынули по две маленьких болгарских бомбы и положили под подушки.

– Это для чего? – спросил я.

– На случай, если бы тебя задержали в консульстве, мы решили убить Гаджи-Самед-хана и консула, – ответили они.

Когда мы потушили свет, утренняя звезда выглянула из-за разрушенного царскими пушками арсенала. Она словно хотела оказать нам: "Спокойной ночи!"

ЧАСЫ, ПОДНЕСЕННЫЕ ГАДЖИ-САМЕД-ХАНУ

Особая комиссия консульства закончила конфискацию имущества купцов явных сторонников конституции. Вновь назначенный генерал-губернатор Гаджи-Самед-хан был озабочен изысканием новых источников дохода и, по примеру консула, приказал запечатать конторы и склады до сотни тавризских купцов. Вопрос этот Гаджи-Самед-хан согласовал с царским консулом, который не возражал при условии ограждения интересов царских подданных и находящихся под покровительством царя купцов.

Двоюродный брат Гаджи-Самед-хана, Махмуд-хан, опечатал самовольно амбары и склады у купцов, не вошедших в список.

До сегодняшнего дня я не слышал, что склады и амбары Мешади-Кязим-аги опечатаны.

Рано утром, выйдя в город и совершив по обыкновению прогулку, я к завтраку вернулся домой. Мешади-Кязим-ага был дома. Раньше его не приходилось видеть таким грустным и озабоченным. Казалось, что веки его с трудом раскрываются. Все существо его казалось поникшим и тело сморщенным, как сушеное яблоко, словно жизнь раз и навсегда отказала ему в каких бы то ни было надеждах. Сидя на ковре, он уперся взглядом в одну точку.

Его бывший нукер Гусейн-Али-Ами, как статуя вытянувшись перед ним, ковырял спицей свою трубку. Сария-хала, прижавшись к углу, медленно жевала сакиз.

При моем входе Мешади-Кязим-ага привстал и, нехотя поклонившись, снова с болезненным видом опустился на место.

Товарищ Алекпер из своей спальни также вышел в столовую. Мешади-Кязим-ага снова привстал, поздоровался с ним и снова грузно опустился на колени.

– Что нового? – спросил я его.

– Слава богу, все новое.

– Это верно. А есть новости, касающиеся нас?

– И есть и нет.

– Я вас не понимаю. Было бы лучше, если б вы выразились яснее.

– Тирания Гаджи-Самед-хана перешла границы.

Я тотчас же понял, что он потерпел большие убытки. Подражая его загадочным "и есть и нет", я сказал:

– Тирания Гаджи-Самед-хана может и перейти границы и не перейти.

После моих слов он с трудом раскрыл глаза и в упор посмотрел на меня.

– Я этого совершенно не понимаю.

– Раз вы этого не понимаете, говорите яснее.

– По распоряжению Гаджи-Самед-хана запечатаны конторы и склады всех сочувствующих революции купцов. Мои склады тоже опечатали. И меня смешали с ними и погубили.

– При мне вы не должны говорить слов, предназначенных для Гаджи-Самед-хана. Как это "и меня смешали с ними"? Разве вы не сторонник конституции? Разве вы не помогали конституции?

Он снова начал говорить загадочными полунамеками.

– И помогал и не помогал.

Я был изумлен и молча шагал по комнате, он же сидел, устремив на меня молящий о помощи взгляд.

– Значит так? – сказал я спустя некоторое время.

– Конечно, так, ведь заберут все мои товары.

И, отведя глаза и вперив взгляд в какую-то точку на дворе, он умолк, погрузившись в глубокую думу.

До конституции Мешади-Кязим-ага был купцом средней руки с небольшим капиталом. Конституция дала ему возможность заработать миллионы. Благодаря мне, он вложил в английский банк крупную сумму и приобрел в различных городах и провинциях Ирана дома и поместья. На революцию он не тратил и пяти процентов прибылей, полученных благодаря нам. Снова у меня возникли мысли, пришедшие мне в голову во времена Саттар-хана, и я еще раз подумал, что Мешади-Кязим-ага и подобные ему коммерсанты рано или поздно предадут революционеров.

Раздумывать дольше не было нужды. Я подошел к нему и, положив ему руку на плечо, сказал:

– Нечего горевать. Из-за конституции вы не потерпите убытка и на пять копеек. Разгромленные, разоренные, перешедшие на подпольную работу тавризские революционеры снова помогут вам заработать миллионы. В этом вы можете быть уверены.

Заметив, что товарищ Алекпер готов выйти из себя, я не хотел продолжать.

Желая переодеться, я прошел в спальню и, раскрыв свое единственное достояние, плетеный чемодан, достал оттуда осыпанные бриллиантами карманные часы, оставленные у меня товарищем Алекпером.

– Товарищ Алекпер, вы оставайтесь и пейте чай, – сказал я, выходя из дому, – мне нужно пойти по важному делу.

Я направился прямо к граверу и приказал выгравировать на часах надпись: "На память эмирояну* господину Гаджи Шуджауддовле Самед-хану".

______________ * Титул, присваиваемый лицам генеральского чина.

Затем, сев в экипаж, я отправился в сад Низамуддовле – резиденцию Гаджи-Самед-хана. Среди всех явившихся лишь я один не держал в руке прошения. Здесь, наряду с представителями всех слоев общества, собрались и купцы, склады и конторы которых были опечатаны.

Помимо них, у ворот в ожидании толпились шпионы, лазутчики, лица, пришедшие за пособием, поэты, сочиняющие оды, дервиши, пришедшие сюда спеть новые касиды, уличные певцы, вроде Кер-Аскера, слепцы, калеки, нищие. Некоторые просители, чтобы получить должности, принесли с собой крупные взятки.

Толпа расступилась, дав дорогу моему экипажу.

– Доложите его превосходительству, что Абульгасан-бек просит принять его, – обратился я к привратнику. Привратник пошел доложить обо мне.

В ожидании его возвращения я прислушался к разговорам окружающих.

– Просто удивительно. Во времена Саттар-хана нас громили, как реакционеров и тиранов, а сейчас опечатывают наши товары, называя нас революционерами. Ужель господь примирится с такой несправедливостью?!

– А что ты скажешь о моем деле? Зять наш русский-подданный, а в наших конюшнях стоят казачьи лошади. А тут еще взяли да опечатали наши амбары!

– А мое дело и того забавней. Разве не в моем доме помешалось общество "Исламие", объединяющее сторонников Мамед-Али-шаха и его превосходительства консула? А раз так, то зачем же запечатывают мои склады?

– Гаджи-Самед-хан не имеет понятия об этом, моя дочь супруга внука брата Наджарова. А Наджаров царский подданный. А вот и копия его удостоверения.

– А на это что скажете? Кто такой Гаджи-Мирза-ага. Разве моя племянница не его сийга?*

______________ * Временная жена.

Слепой Сэфи, в дни революции собиравший подаяние у ворот Саттар-хана, перебрался теперь в район сада Низамуд-довле. Этот человек, говоривший некогда: "Кто даст мне сто золотых, да оградит аллах его имущество от рук деспотов!" – теперь твердил: "О, тот кто подаст мне сто золотых, да оградит аллах его достояние от рук революционеров, грабителей и кровопийц".

Дервиши также изменили содержание своих касидов.

Один из поэтов читал посвященные генерал-губернатору стихи. Однако слушателей не находилось, каждый был занят своим горем.

Получив разрешение, я вошел в парк. Сегодня дул пронзительный ветер; он срывал висящие сосульки, рассыпая их по аллеям. Порывы ветра гнали вспорхнувших с веток воробышков, которые, отдавшись воле ветра, подобно осенним листьям, налетая друг на друга, кружились в воздухе.

Я застал Гаджи-Самед-хана у находящегося во дворе бассейна. Он поднялся с кресла, и любезно приветствовал меня, взял меня под руку и повел к балкону. По пути я заметил, как из бассейна вытащили обнаженного человека. Это был юноша. Все тело его было залито кровью. Видимо, по приказу Гаджи-Самед-хана его избили и затем погрузили в ледяную воду.

Юношу схватили за ногу и поволокли. Он стонал. Картина эта потрясла меня. Гаджи-Самед-хан, заметивший, какое тяжелое впечатление на меня произвела эта картина, сказал:

– Неделю мы разыскивали этого бездельника. Каждую ночь, проходя мимо сада, он горланил. И что же он пел? Глупости, сложенные во времена Саттар-хана.

Мы поднялись на балкон. Хан был словно чем-то озабочен и то и дело поглядывал в сторону бассейна Я понял, что состояние это вызвано тем, что истязание осталось незаконченным, и без сомнения мой приход помешал довести дело до конца – смерти юноши.

Мы вошли в приемную. Явившиеся на аудиенцию, человек пятьдесят, оставив камышовые трубки кальянов, поднялись с разложенных вокруг стен маленьких тюфячков.

– Господин Абульгасан-бек, – представил меня Гаджи-Самед-хан. – Лучший друг наш и господина генерального консула Абульгасан-бек – правая рука господина генерала, член семьи его превосходительства.

Эти слова Гаджи-Самед-хана мгновенно изменили выражение лиц, сидевших в приемной. На этих лицах можно было прочесть лесть, подхалимство, низкопоклонство, угодливость, подобострастие...

Головы склонились, обнажились зубы, и в ход пошли фальшивые улыбки, слова и уверения.

– Мы ваши покорные слуги.

– Ваша милость безмерна.

– Мы осчастливлены.

– Вы оказываете нам величайшую честь.

– Вы наш господин.

Пока проявлялись все эти свойственные тавризской аристократии, интеллигенции и купечеству знаки угодливости, я опустился на тюфячок по правую руку Гаджи-Самед-хана. Снова забулькала вода в кальянах и застучали ложки в стаканах. Мне подали папиросы. Я сидел и думал как бы преподнести Гаджи-Самед-хану часы, ибо если сегодня не будут сняты печати, наложенные на имущество Мешади-Кязим-аги, завтра все его товары будут изъяты. Больше часа разговор шел вокруг разных вопросов. На аудиенцию явился и Сардар-Рашид.

– Готовы ли удостоверения для родственников и друзей Абульгасан-бека? обратился к нему Гаджи-Самед-хан.

Сардар, склонившись, доложил:

– Да, готовы и сейчас будут представлены вашему высокопревосходительству.

Почувствовав, что наступил подходящий момент, я заговорил:

– Мешади-Кязим-ага – владелец дома, где проживает ваш покорный слуга. Он является одним из верных сторонников и почитателей вашего превосходительства; в тот день, когда ваше превосходительство изволили вступить в город, он устроил у себя в доме торжественный обед на сто человек: я сам присутствовал на нем. Теперь, как я слышал, его имущество опечатано.

– Эту ошибку следует исправить, – обратясь к Сардар-Рашиду, заметил Гаджи-Самед-хан. – Мы должны уметь различать своих друзей.

– Ваш покорный слуга не имеет никакого понятия об этом деле, отозвался Сардар-Рашид. – Махмуд-хан обходит город и опечатывает все, что ему заблагорассудится. Я сам собирался доложить об этом вашему превосходительству.

– Немедленно снимите печать с имущества, а Абульгасан-бека я прошу выразить Мешади-Кязим-аге от моего имени искреннее сожаление.

Сказав это, Гаджи-Самед-хан приложил свою печать на чистый бланк и передал его Сардар-Рашиду.

Спустя полчаса по приказу Сардар-Рашида секретарь принес охранные грамоты и приказ о снятии печатей.

Добившись своей цели, я хотел встать и уйти.

– Торопиться нет нужды, – обратился ко мне Гаджи-Самед-хан – Мы пообедаем вместе.

Он достал из кармана жилета покрытые черной эмалью часы, посмотрел на них и сказал:

– Часы эти очень дороги вашему слуге. Эти часы купил мне во Франции покойный Музаффэр-эддин-шах. Это ценная память. Но они плохо работают, а отдать их в руки мастера мне не хочется.

Желая воспользоваться удобным случаем, я сказал:

– Лучше, если его превосходительство будет хранить дар покойного падишаха в своей сокровищнице, а сам будет носить другие. В настоящее время имеются великолепные часы фирмы Мозер. Если бы ваше превосходительство не возражали принять в знак почтения и дружбы скромный дар от одного из своих покорных слуг, я был бы счастлив поднести ему находящиеся при мне весьма ценные часы.

Я вынул часы. При виде украшавших крышку дорогих камней глаза палача запылали. Он с вожделением разглядывал часы, повернув их, прочел выгравированную на обороте надпись и повернулся ко мне.

– Если уважаемый господин изволит дать нам это звание, мы с большим удовольствием примем его.

Сидящие в зале стали поздравлять Гаджи-Самед-хана. Сцена угодливости и лести возобновилась. Часы переходили из рук в руки и, обойдя всех, они вернулись к Гаджи-Самед-хану.

– Уважаемый Абульгасан-бек! А можно ли сейчас приобрести подобные часы? – спросил Этимауддовле.

– Нет, – ответил я, – часы эти полтора месяца тому назад были заказаны мной в Берлине для его превосходительства.

Гаджи-Самед-хан, которому очень понравились мои слова, сказал:

– А за это мы будем называть вас не Абульгасан-беком, а Абульгасан-ханом, – сказал он и тут же приказал выдать об этом приказ.

Когда, поднявшись вместе, мы собрались перейти в столовую, вошел Махмуд-хан.

– Пришел Гаджи-Мир-Мухаммед-ага, он хочет видеть ваше превосходительство, – доложил Махмуд-хан.

– Пусть пожалует, – недовольным тоном буркнул Самед-хан.

Гаджи-Мир-Мухаммед вошел; с разрешения Гаджи-Самед-хана он сел и, вытянув шею, начал раскланиваться с присутствующими. Он несколько раз поднимался и опускался, наклонял голову то вправо, то влево, вверх и вниз. Затем принялся за поставленный перед ним чай и кальян.

Я заметил, как, достав из бокового кармана какую-то бумагу, он передал ее Гаджи-Самед-хану, а тот, не дочитав до конца, вспыхнул. Глаза его налились кровью, казалось, они сейчас выскочат из орбит.

– Да покарают тебя святые предки, – заорал он, бросив яростный, негодующий взгляд на Мир-Мухаммеда. – Ты хочешь вздернуть на виселицу все население Тавриза? Довольно! Клянусь своей головой, я не посмотрю на то, что ты потомок пророка, и прикажу раньше всех вздернуть тебя самого. Прочь с моих глаз! Не смей больше переступать порога этого сада. Бесстыдник, как будто у нас в Тавризе нет иных дел, кроме как заниматься удушением людей.

Ни одни из присутствующих не успел заметить, как и когда выскользнул из комнаты Гаджи-Мир-Мухаммед.

Столовая помещалась в небольшой комнате. До начала обеда была подана вода для омовения рук.

Внесли круглые серебряные подносы с яствами. Не взирая на царящий в Тавризе голод, к обеду было подано до пятидесяти различных блюд. Сюда не входили дессерт и многочисленные сорта лакомств и приправ. Сидящие одним глазом поглядывали на Гаджи-Самед-хана, другие пожирали расставленные перед ними роскошные блюда, так как по обычаю никто не осмеливался протянуть руку к еде, пока не начнет хозяин, а он продолжал со мной беседу о дружеских отношениях между ним и царским консулом, о счастье и благополучии, ожидающем Иран от покровительства русского императора.

– Бисмиллах! – наконец произнес Гаджи-Самед-хан.

Сидящие вокруг скатерти набросились на плов. Пальцы усиленно заработали, выбирая куски мяса и курятины.

РАФИ-ЗАДЕ И ШУМШАД-ХАНУМ

Выйдя от Гаджи-Самед-хана я отправился к Нине, рассказал ей о своем пребывании у Гаджи-Самед-хана, и она одобрила мои действия.

Послал Тахмину-ханум к Гасану-аге и Тутунчи-оглы с просьбой прийти ко мне, сам же решил прилечь на часок, но отдохнуть не удалось. Меджид забрался ко мне на кушетку и начал рассказывать сказку о лисице и петухе.

Пришли и дочери Тахмины-ханум, Тохве и Санубэр. Нина сообщила, что придут также Махру и Ираида. По ее словам, сегодня, согласно обычаю, Махру следовало снять траурный наряд.

Я поднялся и сел на кушетку. Меджид, перестав рассказывать сказку, уже изображал Саттар-хана. Белого коня ему заменяла камышовая палочка. Посреди комнаты он построил баррикаду. За маленьким сундуком были размещены игрушки, изображающие карадагскую конницу. Обнажив меч, он ринулся в атаку и, разбросав игрушки, рассеял воображаемого неприятеля.

Поймав малютку, я прижал его к груди и, гладя его кудри, спросил:

– Как тебя звать?

– Саттар-хан.

– Кто ты такой?

– Меджаиб*.

______________ * Исковерканное ребенком слово мюджахид – борец за идею.

– Чей ты сын?

– Мамин.

– А кто твоя мама?

– Мама.

– А как ее зовут?

– Мама.

– Покажи ее.

– Видишь, вот несет тарелки. Разве ты еще не знаешь моей мамочки?

Нина смотрела на нас. Она протянула к ребенку руки, и он, вырвавшись от меня, кинулся в ее объятия.

– Что если бы тебя не было, кто бы утешал и радовал меня здесь? сказала Нина, целуя его.

Слова эти сильно подействовали и на меня. Между нами на эту тему произошел бы большой разговор, если бы в этот момент не вернулась Тахмина-ханум, сообщившая, что выполнила мое поручение. Предупредив Нину о предстоящем заседании у меня дома, я распрощался и вышел.

Наступал вечер. Многие торговцы закрывали лавки и спешили домой. По улицам в разных направлениях бежали белые ослы, на которых возвращались домой купцы, живущие в отдаленных кварталах. Я еще располагал временем, поэтому зашел в парикмахерскую Гасан-хана побриться. Там было довольно многолюдно. Кого-то били. Слышались брань и мольба о пощаде.

– ...Съел, вместе с отцом, с матерью, со всеми предками... Пусть проклятие падает на моего отца, на мою мать... Довольно, не бейте, хватит! Негодяи... Отстаньте...

Голос этот принадлежал "проклинателю" Мешади-Мухаммеду. Били его парикмахер Гасан-хан и его ученики.

– Собачий сын, ты так обнаглел, что осыпаешь проклятиями и его высокопревосходительство Гаджи-Самед-хана, – приговаривал парикмахер, награждая его пинками.

Это было странно слышать. Никто не поверил бы тому, что Мешади-Мухаммед мог осмелиться проклинать Гаджи-Самед-хана.

– Собачий сын, разве ты не знаешь, что и Гаджи-Самед-хан бреет лицо? Какое же ты имеешь право проклинать тех, кто бреется? – еще раз пнув его ногой, заорал Гасан-хан.

Оказывается "проклинатель" Мешади-Мухаммед ежедневно получал от Гасан-хана по одному крану. За это он обязался не торчать у парикмахерской и не осыпать проклятиями клиентов Гасан-хана. Наконец, парикмахеру надоело платить эту дань, и он объявил, что больше денег не даст. Тогда "проклинатель", с раннего утра став у дверей парикмахерской, своими проклятиями по адресу бреющихся не давал никому войти побриться, и парикмахерскую неделями никто не посещал.

В этот день в связи с назначением его брата Хасан-хана личным парикмахером Гаджи-Самед-хана, Гасан-хан, осмелев, решил отомстить "проклинателю".

Посетители с трудом вырвали Мешади-Мухаммеда из рук разъяренного парикмахера. Скуля и охая, он вышел из парикмахерской и отойдя немного, воскликнул.

– Проклятие видевшим! – и скрылся с глаз.

– Я вернулся к себе. Темнело. В доме только что начали зажигать лампы.

Сидя за столом, товарищ Алекпер писал письмо в Джульфу Гусейн-Ами-ага, набивая трубку, ковырял ее стальной спицей. Сария-хала заваривала чай, Мешади-Кязим-ага дремал, сидя на том же самом месте.

Раскрыв глаза и увидев меня, он хотел привстать, но я, опустив руку ему на плечо, усадил его на место.

Он снизу вверх посмотрел на меня и оказал:

– Простите! Утром я рассердил вас. Пусть все мое достояние погибает во имя революции, лишь бы ни один волосок не упал с вашей головы. Пусть заберут и склады и амбары, но то, что утром вы ушли не выпив чаю, меня очень огорчило. Видя меня озабоченным, не думайте ничего дурного. По правде говоря, я иногда вспоминаю детей, и мне становится не по себе...

– Повторяю, пусть другие терпят из-за конституции убытки – вам она принесет только прибыль, – ответил я.

Мешади-Кязим-ага с большим нетерпением ждал, что я скажу дальше. Он с тревогой следил за каждым моим движением и, когда я протянул руку к боковому карману, он вздрогнул

– Возьмите, – сказал я – Идите и отдайте базарному старшине. Это приказ Гаджи-Самед-хана, согласно которому старшина снимет печати и вернет вам ваши амбары и склады

Мешади-Кязим-ага сначала не поверил моим словам, но, увидев печать Гаджи-Самед-хана, он быстро вскочил с места и, бросившись к дверям, скрылся.

Было 9 часов. Пришли Тутунчи-оглы и Гасан-ага. Вскоре вернулся Мешади-Кязим-ага, радостный и довольный.

Заседание еще не начиналось. Написав на русском языке письмо, я протянул его Мешади-Кязим-аге.

– Завтра пойдете в консульство и дадите это консулу.

– Что это?

– Здесь я хвалю вас консулу.

– Зачем?

– Затем, чтоб дать вам заработать.

– Откуда? – спросил он, широко раскрывая загоревшиеся жадностью глаза

– Вы отправитесь к консулу, – сказал я. – В настоящее время на снабжении русской армии работает много купцов, но в дальнейшем это будет проходить под вашим непосредственным руководством. Вы сможете давать поручения, кому вам угодно

– Правда?

– Правда.

– Нельзя ли пойти сейчас? А то вдруг до завтрашнего утра кто-нибудь опередит меня?

– Сядьте. Торопиться не к чему. Никому другому не дадут. Вы снова заработаете миллионы.

Я собирался уже открыть заседание, как принесли письмо мисс Ганы. Письмо было коротенькое.

"Абульгасан-бек! Очень хочу срочно видеть вас по личному делу.

Любящая вас Ганна."

Я ей также коротко ответил.

"Дорогой друг Ганна! В половине одиннадцатого ночи,

Абульгасан".

На обсуждении стоял вопрос о распространении по городу прокламаций.

Следовало разъяснить населению, что Гаджи-Самед-хан является орудием в руках царского консула, и разоблачить его действия в связи с посылкой Мирзе Пишнамаз-заде пяти кусков бязи для того, чтобы собрать среди населения подписи о возврате в Иран Мамед-Али-шаха.

Прежде всего мы составили предупреждение Мирзе-Пишнамаз-заде.

"Господин Мирза!

Это письмо – предостережение. Не думайте, что факел конституции окончательно погас. Люди, борющиеся за революцию, видят все ваши преступления. В свое время каждый ответит за свои действия. По предложению царского консула и его ставленника Гаджи-Самед-хана вы хотите собрать подписи тавризцев о возвращении в Иран Мамед-Али-шаха. Предупреждаем вас, что посланные вам пять кусков бязи явятся саваном для вас и вам подобных. Даем вам день сроку на выезд из Тегерана. На второй день вас ждет страшная смерть.

Иранский революционный комитет".

Письмо это должно было быть послано почтой. Затем я прочел присутствующим составленную мной прокламацию.

Все одобрили ее содержание. Распространение листовок поручили Гасан-аге и Тутунчи-оглы. Эти же товарищи взялись побывать у рабочих ковроткацких фабрик и повести среди них организационную работу.

Мисс Ганна, стоя на балконе, ожидала моего прихода. Я немного опоздал. Войдя в комнату, я увидел роскошно сервированный к ужину стол.

– Я познакомлю тебя с некоторыми людьми, – сказала мисс Ганна.

– С кем же?

– Со служащим американского консульства Рафи-заде, его женой Шумшад-ханум и его сестрами.

Мы перешли в гостиную. Женщин там не было, сидел лишь пожилой иранец.

– Абульгасан-бек, о котором я вам говорила и которого я уважаю всей душой, – сказала мисс Ганна, представляя меня – Один из драгоманов американского консульства, господин Рафи-заде, – добавила она, обращаясь ко мне.

Оставив нас в гостиной, мисс Ганна прошла в будуар. Опустившись в кресло, я принялся рассматривать Рафи-заде. Больше всего меня занимал его костюм. Одетый на шею белый, туго накрахмаленный воротник был невероятно высок, доходил до самых ушей, и до того широк, что подбородок наполовину входил в воротник, а повязанный вокруг шеи черный атласный галстук был так широк, что мог прикрыть всю грудь. Несомненно, усы его были подкрашены; не сходящая с лица улыбка была деланной и фальшивой. Он скалил зубы, даже когда не было причин улыбаться

Из будуара доносились женские голоса:

– Ой, милая, ну как я покажусь незнакомому мужчине?

– О, Салима! Ради отрубленных рук самого Хэзрэти Аббаса, не выводи меня к постороннему человеку.

– Ну, Шумшад, почему ты стесняешься? Ведь твой муж там.

– Не смущайтесь, – услышал я голос мисс Гаины. – Вставайте, перейдем в гостиную. Считайте мой дом своим. Там сидят культурные люди, вполне европейцы.

– Наши! – улыбаясь и слегка сконфузившись, сказал Рафи-заде.

– Они носят чадру?

– Нет, сударь. К чему нам чадра? Мы сдали чадру в музей. Наши дамы воспитаны по-европейски.

– Если мое присутствие может стеснить дам, я с вашего разрешения могу удалиться.

– О, нет, до каких же пор? Пора перевоспитать их. Сколько еще времени они будут прятаться от мужчин? Надо, наконец, выйти в общество. Наши дамы сами интересуются вами. Они чрезвычайно обрадовались, узнав, что уважаемый господин пожалует сюда. Ганна-ханум такого хорошего мнения о вас, что все мы хотели познакомиться с вами. Действительно, сударь, мы должны ценить свою интеллигенцию. Если бы наше общество состояло из таких лиц, как уважаемый господин, то и женщины наши давно бы сняли чадру. Но что делать, если мы отстали и не прогрессируем.

В это время портьера заколебалась, и в гостиную вошли одетые по-европейски четыре дамы.

– Супруга господина Рафи-заде Шумшад-ханум, – сказала мисс Ганна, представляя сначала молодую женщину среднего роста; женщина пожала мне руку. При этом я не почувствовал в ее пальцах трепета, столь естественного для робкой, молодой, не знающей общества женщины, когда к ее руке прикасается рука постороннего мужчины.

Мисс Ганна представила мне и трех других девушек:

– Это сестры господина Рафи-заде – Салима-ханум, Шухшеньг-ханум и Пэрирух-ханум.

Вошла служанка и подала чай. Я следил за берущими сладости пальцами. Они не были похожи на пальцы женщин, впервые показавшихся в обществе. И на лицах этих четырех женщин не было видно застенчивых улыбок, присущих восточным женщинам. Даже во взглядах их я не заметил и тени робости и смущения. Они решительно не походили на женщин, которые несколько минут тому назад в соседней комнате молили мисс Ганну не выводить их к незнакомому мужчине.

Особенно сильное подозрение возбуждала во мне жена Рафи-заде, Шумшад-ханум. Ее облик и манеры говорили о том, что она привыкла проводить время в обществе мужчин. Подобно описываемым в восточных романах красавицам, она своим бровям придавала дугообразную форму, а при взгляде на меня многозначительно улыбалась глазами.

До сих пор, за свое долгое пребывание в Тавризе, мне не приходилось встречать ни одной женщины, похожей на Шумшад-ханум. Если бы я не боялся вызвать подозрения и ревности Рафи-заде, я бы ни на минуту не отводил глаз от ее лица.

Наряду с красотой, она обладала особенностью, которой я не встречал ни у одной другой женщины. Ее привлекательность и очарование заключались не только в ее словах, грации и кокетстве, но и в каждом движении ее красивого тела. Манера, с которой она, глубоко вздыхая, заставляла подниматься и опускаться свою красивую грудь, ее поминутные вздрагивания не были характерны для тавризянок.

Хотя я, отказавшись от желания смотреть на нее, избегал вступать с ней в разговор, она, не обращая внимания на присутствие мужа, всячески старалась обратить на себя мое внимание и втянуть меня в разговор.

– С моей супругой приятно провести время, – улыбаясь, сказал Рафи-заде, заметив, что я чувствую себя стесненным и уклоняюсь от беседы с его женой, Шумшад-ханум стремится жизнь провести в радости и веселье. Печаль ей чужда. В Тавризе такую женщину встретишь не часто. Не бойтесь, ханум больше всего любит разговоры. Я бесконечно благодарен господу богу за то, что он послал мне такую жизнерадостную и обаятельную подругу.

Слова его придали мне смелость.

– Вы правы, – сказал я, – ваша супруга чрезвычайно красива и привлекательна. Красота ее не походит на красоту тавризских женщин.

– Не может быть? Чем же я не похожа на тавризянок? – спросила Шумшад-ханум.

– На это пусть ответит сам господин Рафи-заде.

Рафи-заде сказал:

– Нет, мы предоставляем слово вам.

Мисс Ганна и Шумшад-ханум присоединились к просьбе Рафи-заде, и я был поставлен перед необходимостью говорить.