Текст книги "Косой дождь. Воспоминания"

Автор книги: Людмила Черная

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 47 страниц)

Однако в заглавие нашей книги недаром попало слово «двуликий»… В годы I итлеризма, особенно в последние годы, Канарис, безусловно, вел двойную игру. Он один из тех, кто и впрямь годился для переговоров с Западом в случае устранения Гитлера. Но и здесь у «хитроумного Одиссея» было алиби – непосредственно в заговоре участвовал не он, а его сотрудники. Однако в нацистской Германии не нужны были ни прямые улики, ни юридические обоснования. Канарис попал в руки гестапо.

К чему я все это рассказываю, то и дело заглядывая в старую, изрядно потрепанную книгу «Двуликий адмирал»?

Да к тому, что тогда, полвека назад, все это мне было нисколечко не интересно. Хотя, казалось бы, трудно представить себе более колоритную фигуру, чем Канарис: маленький, совершенно седой, хрупкий на вид человек со светлыми I лазами, степенно прогуливающийся перед своим особняком в сопровождении любимой таксы.

Только конец Канариса вызывал у меня какие-то эмоции. Уж слишком жестоко расправились с ним коллеги по совместной шпионско-диверсионно-карательной работе. Начальник концлагеря Флосенбюрг, «мясник» Хуппенкотген, пытал его, а всего за месяц до капитуляции Германии повесил на крюке, вбитом в глухую каменную стену лагерного двора, предварительно раздев и прогнав по длинному коридору вдоль камер других узников…

Мораль напрашивается сама: не заводи шашни с дьяволом…

Хотя у Канариса и были основания для этих шашней. Правительство Веймарской Германии загнало адмирала в дыру на сугубо заштатное место – командиром береговой охраны в Свинемюнде, тогда курортном городишке. Сиди и считай ворон до конца жизни или уходи в отставку в чине контр-адмирала… А тебе еще нет и пятидесяти!

Теперь понимаю, написать о Канарисе можно было интересно. Но нам не удалось. Мы его все время упорно, я бы сказала, тупо разоблачали. Доказывали, что он не авантюрист, не смельчак, не умница, а всего лишь фашист. Обыкновенный фашист при обыкновенном фашизме. Конечно, таков был стиль политических памфлетов в 60-х годах в СССР. Надо было разоблачать и клеймить. Клеймить, клеймить, клеймить… Не проявлять ни сочувствия, ни сожаления, ни даже иронии… Клеймить… А это всегда скучно.

Но главное – мне неудержимо хотелось рассказать о людях и событиях вокруг меня. А Канарис казался пришельцем с другой планеты и даже из другого века – из XIX…

2. Похоже, похоже…

А сейчас вернусь к Главной книге.

Мотором, стратегом в нашей семье был обычно муж, но с Главной книгой все обстояло сложнее.

Собственно говоря, идея книги, ее основной замысел принадлежал мне. Просто я не могла четко сформулировать даже идею. А уж тем более обозначить тему, нечто конкретное.

Сейчас даже немного стыдно говорить о той идее. Настолько она тривиальна. Мы уже успели забыть, что жили за «железным занавесом». «Железный занавес» не был выдумкой Черчилля, он прошел через всю мою жизнь и был воистину непроницаем. То, что уже давно было осознано, известно, стало аксиомой во всем мире, для меня оказалось… открытием, чуть ли не озарением.

Переводя хорошие послевоенные западногерманские романы и заглядывая иногда в библиотеку, присланную Бёллем, я постепенно осознавала, что между немецким национал-социализмом и ленинизмом-сталинизмом существует корневое сходство. Для совка 1960-х годов мысль эта была и крамольна, и нетипична. Ведь шестидесятники, что греха таить, считали возможным реформировать социализм, вернуть его к Ленину («ленинские нормы»), построить социализм с «человеческим лицом», то есть социализм, заявленный в СССР, был якобы хорош по замыслу, плох – по исполнению.

А я, как зачарованная, твердила, что разные народы (русский и немецкий), с разной историей, в разных странах, с разным менталитетом создали один тоталитарный строй. Ну, пусть не один, а два, но похожие… Почти одинаковые…

В разговорах с мужем я повторяла с одержимостью маньяка: «Понимаешь – похоже, похоже! Все похоже – и партия, и лозунги, и рейхстаг – Верховный совет, и законы – беззаконие, и идеология: их выставки – наши выставки, их театр – наш театр, их песни – наши песни. Похоже, похоже, похоже!» – твердила, бормотала я, говорила громко и шепотом.

– Понимаю. Знаю. Но что ты хочешь написать? – раздраженно вопрошал муж. – Объясни, назови…

Так продолжалось довольно долго. Месяцы, может быть, год или два. Я заболела своим «похоже», желанием выразить это на бумаге. Но ничего путного придумать не могла. И вдруг однажды муж сказал:

– Давай, бери бумагу и ручку. Записывай! Значит, так: книга будет называться «Гитлер». А теперь пиши план: «Первые годы», «Приход к власти…».

Я негодовала, кричала:

– Какой, к черту, Гитлер? Кто тебе разрешит печатать книгу о Гитлере? Ты сошел с ума.

Идея и впрямь в 60-х казалась неосуществимой, немыслимой, бредовой. Ведь любая биография ведет к «очеловечиванию» объекта этой монографии. А для советского читателя нацистский фюрер существовал лишь как карикатура. Впрочем, и карикатура не годилась. Фильм Чаплина «Диктатор» не шел на экранах. Имя Гитлера вымарывалось из наших книг так же, как имя Троцкого.

Думаю, здесь немалую роль сыграл менталитет Сталина.

Сталин для людей моего поколения был и остается скорее символом, падчеловеком или недочеловеком, но не конкретной личностью. В роковом стихотворении Мандельштама меня до сих пор поражают «толстые пальцы», «широкая грудь осетина», «тараканьи… усищи», то есть какие-то человеческие приметы. Но ведь Сталин, кроме того, что он стал Вождем, Богом, был еще и темным грузином, родившимся в глухомани на Закавказье в позапрошлом веке. Даже в европейской части России простой народ в то время боялся поминать черта, нечистого, дьявола, упаси бог, тот явится вживе. Очень долго первобытного человека мучил страх перед именем Сатаны.

Уже по одному этому книга о Гитлере не могла пройти. Кроме того, написав книгу о Канарисе, мы с мужем поняли, что беспрерывное поношение героя ни к чему хорошему не приводит. А Гитлер – не Канарис. Какая-то харизма у него существовала. Так мне, по крайней мере, казалось тогда. В процессе работы над «Преступником…» я поняла: харизма тирана – это харизма Власти.

Не буду перечислять все мои доводы против. Их была уйма. «Книгу о Гитлере не опубликуют никогда» – таков был вывод.

Но, сколько бы я ни уговаривала и мужа и себя, что его замысел невозможно осуществить, мне самой становилось все яснее, что только в книге о Гитлере мы сможем показать сходство двух тоталитарных систем.

В голове все время вертелись строки Маяковского: «Мы говорим Ленин, подразумеваем – партия, / Мы говорим партия, подразумеваем – Ленин». И еще навязчивый лозунг: «Народ и партия – едины». Словом, Гитлер – это были и партия нацистов, и одураченный народ Германии…

Правда, уже тогда в мозгу копошилась другая мысль. Мысль о том, что аналог Гитлеру не Сталин, а Ленин. Ленин создал партию большевиков, Ленин призывал к переустройству мира и брал власть, Ленин сконструировал машину внесудебной расправы – Чрезвычайку. Но Ленин все еще был табу в 60-х. Да и лет через пятнадцать – двадцать, уже после выхода книги в свет, известный американский историк-советолог Такер²²⁴, когда я сказала насчет Ленина и Гитлера, прямо-таки зашелся от негодования.

Для левой интеллигенции Запада Ленин был Революционер с большой буквы, а Сталин – узурпатор, погубивший великие идеи Пролетарской Революции…

Ну и у нас в 60-х Михаил Шатров, известнейший драматург, писал пьесу за пьесой, где «очищал» имя Ленина от сталинских наслоений. Шатров – талантливый человек, и кое-что у него получалось. В том, что делал Шатров, был и свой подтекст: апеллируя к Ленину, драматург доказывал неправоту Сталина и как бы призывал строить другой социализм, правильный. Пьесы нашего знакомого Шатрова считались сильно прогрессивными.

Теперь понимаю, что он не только дурачил честной народ своей ленинианой, но и расшатывал монолитную (очень любили это слово большевики!) советскую идеологию.

Да что там модный Шатров… Если судить по «Новомирскому дневнику» Кондратовича, в конце 60-х, накануне разгрома журнала, Твардовский и вся редколлегия считали делом чести опубликовать книгу старой большевички Е.Я. Драбкиной «Зимний перевал»²²⁵, где она с благоговением (другого слова не подберешь!) писала о Ленине, горячо любимом «Ильиче».

К счастью для всех нас, появился Сокуров и создал два фильма: «Телец» – о Ленине и «Молох» – о Гитлере. Сокуров поставил все на свои места. Символом семидесятилетнего кошмара в Советском Союзе был, конечно, Ленин, так же как символом нацистской Германии с ее геноцидом, газовыми камерами и войной был Гитлер.

Однако надо сказать в наше с мужем оправдание, что Сталин был и впрямь «Ленин сегодня», вполне достойный и верный продолжатель дела Владимира Ильича. Лучший его ученик. Да и жили они с Гитлером в одно время и знали друг о друге. А Ленин умер, когда Гитлер еще делал только первые шаги к вершинам власти…

Итак, довольно скоро после того, как муж произнес сакраментальное имя «Гитлер», мы засели за книгу. Ни одна работа не доставляла мне такой радости, как эта. Интересно было читать исторические книги, конспектировать их, интересно было писать.

С самого начала мы разделили будущую работу на две части: начало, становление партии НСДАП, становление самого фюрера, подготовка к захвату власти, захват власти – все это должна была писать я. А политику Третьего рейха, а также войну – все ее фазы – писал муж. Я написала и финал – самоубийство Гитлера в бункере… И я должна была свести воедино обе части, мою и мужа, и но возможности подогнать под один стиль. А также работать с редактором.

Конечно, мы оба портили книгу, замусоривая ее цитатами из классиков марксизма. Писать без этого не позволяли и внутренний цензор, то есть уже загнанный в подкорку страх перед правдой, и горячее желание увидеть книгу напечатанной!

Кстати, во время работы над «Преступником…» судьба преподнесла нам еще один подарок (первым подарком стали книги, присланные Бёллем). Знаменитый кинорежиссер Михаил Ромм стал снимать фильм под названием «Обыкновенный фашизм». Одним из консультантов фильма был старый коминтерновец Ростовский (Генри), наш приятель. Он привлек Д.Е. к работе с группой Ромма. () 1 правилась на «Мосфильм» и я. Да так там и застряла. Каждый день бродила но мосфильмовским лабиринтам. Группа Ромма проделала титанический труд – просмотрела километры нацистской хроники. В то время как я там появилась, они уже монтировали фильм. Отличный фильм.

Так что к моим книжным знаниям прибавились два ряда – визуальный и звуковой. Фюрер, наш герой, во всех ракурсах и немецкое население, запакованное во всякого рода мундиры и марширующее в безупречных колоннах. Колонны маршировали утром, днем и ночью (с горящими факелами). И еще я увидела концлагеря, когда в них входили союзники, и людей-скелетов, чудом выживших узников.

Звуковой ряд тоже оказался неплох: вся хроника шла под нацистские марши и песни, бодрые, зажигательные, мелодичные; никаких тебе синкопов, никаких «негритянских» джазов (в нацистской Германии к слову «джаз» обязательно прилагался эпитет «негритянский»).

На «Мосфильме» звукооператоры переписали эти замечательные марши и песни на магнитофонную пленку, и они зазвучали по всей Москве… Вот уж действительно похоже! Все восхищались, но говорили: «Наши не хуже».

Уже сам тот факт, что нам с мужем и Ромму одновременно захотелось вопреки всем явным препятствиям и неизбежным неприятностям рассказать о немецком фашизме, вернее, мысленно сопоставить две системы, – достаточно показателен. Это сравнение тогда витало в воздухе.

Очень помогло нам и то, что мы не собирались конкурировать с немногими монографиями наших историков о немецком фашизме (например, с книгами А. Галкина, Гинцберга, Проэктора²²⁶ и др.). Это были научные или псевдонаучные труды, написанные совершенно неудобоваримым языком, каким на Западе исторические работы уже давно не пишут.

А мы с самого начала претендовали на то, чтобы создать популярную, занимательную книгу.

Не конкурировали мы и с западными историками, у которых, в отличие от нас, был доступ к архивам. Но мне кажется, что архивы были в данном случае необязательны. Дело в том, что безоговорочная капитуляция нацистской Германии, ее тотальный разгром сделали возможным то, что всегда считалось невозможным. В руки стран-победительниц попало самое тайное тайных. И все сразу стало публиковаться. Вышли десятки сборников документов, приказов, распоряжений, донесений, а также личные дневники нацистских бонз (к примеру, Геббельса) и личная переписка (к примеру, Бормана с женой). Вышли стенограммы застольных ночных монологов Гитлера и протоколы заседаний в нацистской ставке, вышли даже ежедневные докладные соратника Гиммлера Олендорфа о «настроениях в рейхе», а если говорить проще, ежедневные донесения нацистских стукачей.

Огромное количество документов было оглашено на Нюрнбергском процессе…

Тем не менее до сих пор мы многого не знаем.

Кто поджег Рейхстаг? Считается, что Геринг. Но где документальные доказательства того, что именно Геринг осуществил эту акцию 27 февраля 1933 года?

Где приказ Гитлера об уничтожении верхушки штурмовых отрядов 30 июля 1934 года? Приказ о казни Рёма? Об убийстве четырехсот высокопоставленных штурмовиков? Заодно и об убийстве бывшего рейхсканцлера Германии Курта Шлейхера и его жены и Грегора Штрассера, второго человека в НСДАП? Где план «ночи длинных ножей»?

А где приказ Гитлера об «окончательном решении еврейского вопроса», принятый в 1942 году на конференции в Ванзее? Не мог же Гейдрих в этом случае действовать без прямых указаний фюрера.

И куда затерялся «генеральный план Ост» – план истребления славянских народов до Уральских гор, превращения славян в рабов, заселения европейской части России немецкими колонистами?

По моему глубокому убеждению, специфика тоталитарных государств в том и состоит, что многое в них делается не по писаным приказам и распоряжениям, а по тайному сговору. И решения скрепляются не подписью Первого Лица, а кивком или какой-либо специальной гримасой.

Много ли мы, бывшие советские граждане, узнали лет за тридцать с начала Больших перемен?

Да, нам официально сообщили, что были секретные протоколы к советско-норманскому Договору о дружбе. Но кто этого не знал? Протоколы на Западе давно напечатали. Да и все поведение наших военных – ввод войск в Польшу, внезапная остановка наступления – ясно свидетельствовало о том, что мы действуем по договоренности с гитлеровской Германией…

(Совсем недавно власти признались в том, что давным-давно перестало быть секретом, – в расстреле польских военных в Катыни. И мы увидели фильм Вайды о Катыни.

Тут бы и начать расследование об убийствах и советских граждан в катын-< ких лесах. Ничуть не бывало. Занавес снова опустился.

Ну и что мы еще узнали?

Узнали, что Брежнев злоупотреблял под конец жизни транквилизаторами. 11еужели это так важно? Увидели на телеэкране Светлану Аллилуеву, которая ни чего не проясняет, а только все запутывает…

А вот про «открытые» процессы 1930-х годов так ничего толком и не узнали. Не узнали, почему все подсудимые себя оговаривали. Одни только версии. Версия Сланского. Версия Солженицына. Версия нашего друга, юриста В. Самсонова… никто не выдержал пыток.

Множество слухов ходило в Советском Союзе и лично о Сталине. Ясно, что ни один из них никогда не будет подтвержден документально.

Сталин убил Ленина. Сталин убил Фрунзе. Сталин убил Кирова. Сталин уьил Крупскую. Сталин убил Горького. Сталин убил Димитрова.

Берия убил Сталина.

11о, допустим, Сталин убил Горького. Значит ли это, что существовал приказ СI ал ина, к примеру, такой:

«Тов. Ягоде.

Приказываю ликвидировать Горького А.М. с помощью соответствующей пищевой добавки. Об исполнении доложить. Подпись».

«Товарищу Сталину.

Рапорт.

Согласно Вашему приказу, Горькому А.М. был прислан шоколадный торт 1ичом 1 кг. В одном, специально помеченном куске торта наш сотрудник имярек заложил белый порошок (хим. формула). Далее другой наш сотрудник имярек положил означенный кусок торта с белым порошком (хим. формула) на тарелку Горькому А.М. И тот съел его в присутствии 6 свидетелей (фамилии перечислены). Съев торт, но не весь кусок, Горький А.М. запил его стаканом чая и пошел спать. Летальный исход наступил на следующий день в 10 часов 13 минут утра.

Оставшийся недоеденным кусок торта наш сотрудник имярек уничтожил путем спуска в унитаз.

Ягода».

Смешно?

В обстановке неправового государства слепая вера в архивы кажется мне по меньшей мере наивной.

В данном случае мы старались догадаться о том, чего не могли знать западные ученые, не пережившие на своей шкуре все ужасы тоталитаризма. Догадывались, опираясь на свой собственный жизненный опыт, в совсем другой стране, в стране «победившего социализма».

Какие-то, пусть не столь уж важные, открытия-догадки в нашей книге, которую мы назвали «Преступник номер 1», были.

Западные историки считали, что Гитлер очень мешал немецким генералам вести войну. Однако муж доказал, что в большинстве случаев фюрер в споре с ними оказывался прав. Профессиональные военные не понимали сущности пресловутого «блицкрига». Гитлер, не имевший никакого военного образования и не получивший в Первой мировой войне офицерских нашивок, лучше разбирался в той войне, которую вел…

По-моему, и я кое-что поняла, чего не понимали на Западе, – в частности, значение так называемой партийной дисциплины, и еще – финальные сцены в бункере под Имперской канцелярией. И связано это было с фигурой Геббельса. Геббельс единственный из «ближнего круга» Гитлера не пытался бежать на Запад. Хотя, казалось бы, у него были наибольшие шансы выжить, ведь он числился всего-навсего министром пропаганды и просвещения. В годы войны в ТАССе я прочла книгу американского журналиста Курта Рисса²²⁷, который, размышляя о послевоенной судьбе предводителей Третьего рейха, написал, что уж Геббельс-то наверняка поселится в Штатах и будет издавать там свои мемуары. Но Геббельс надеялся не на милость Запада, а на милость Сталина. Он был самый левый штрассеровец, без пяти минут коммунист. И он желал связаться лично со Сталиным и выдать ему труп Гитлера. Естественно, Сталин на это не пошел. Геббельс перехитрил самого себя. Но именно он срежиссировал нелепый спектакль в бункере.

Многое мы осознали и в структуре гитлеровского государства. Вернее, догадались… по аналогии.

Пo достоинству оценили аппаратчика Бормана, которого западные исследователи считали и считают второстепенным персонажем. Мы же в Бормане видели гитлеровского преемника, стопроцентного чинушу, наподобие Маленкова или Черненко. А может быть, даже наподобие Молотова.

3. Хождение по мукам

Преступник номер 1» был нашим любимым детищем. Но жизнь этой книги сложилась убийственно трудно.

Впрочем, биография любимого детища начиналась точно так же, как биография всех книг в послесталинском Советском Союзе, исключая, быть может, книг политических или литературных сановников.

Перепечатанная на машинке в трех экземплярах и тщательно вычитанная рукопись была уложена в три весьма непрезентабельные канцелярские папки и завязана тесемками, чтобы драгоценные листы не рассыпались.

Мы с мужем заключили договор с Политиздатом, уже выпустившим «Двуликого адмирала». Заметим, издательством при ЦК КПСС. Вот кому мы собирались всучить свое крамольное дитя…

Политиздат помещался в центре Москвы на Миусской площади.

Миусская площадь была тихая, солидная и относительно безлюдная. В ее середине радовали глаз милый скверик и памятник Фадееву, хотя и довольно уродливый. В скверике гуляли молодые мамы с колясками.

Относительная безлюдность этого уголка Москвы объяснялась тем, что в нем разместились только серьезные, духоподъемные учреждения. Ничего «пошлого», вроде магазинов, палаток или, упаси бог, кафе, забегаловок или увеселительных заведений, там не было. Следовательно, простой народ не шастал туда-сюда. Правда, там находилось и огромное, оставшееся еще с дореволюционных времен здание Химического института имени Менделеева, но веселых стаек студентов я почему-то не помню.

Мне Миусская площадь представлялась сугубо партийной. Кроме Политиздата гам был еще комплекс зданий, принадлежавших вначале Высшей партийной шкоде, а потом, после ее закрытия в 1978 году, Академии общественных наук при ЦК КПСС, так сказать цитадели советской партийной науки. История этой цитадели прямо для романа. Дело в том, что Шанявский, генерал царской армии, завещал в начале XX века свои деньги на создание народного университета. Для него было построено специальное здание. В университете работала либеральная русская профессура. Естественно, при советской власти университет закрыли, а здания взяли себе, достроили и создали храм партийной науки. Однако в разгар нашей либеральной революции, а именно в августе 1991 года, Юрий Афанасьев основал там Российский государственный гуманитарный университет.

Политиздат 1960-х годов я помню плохо. Но в 1980-х я там опять часто бывала (вышли две мои книги). И тогда четырехэтажное здание издательства имело вид постоянной стройплощадки. Внутри шел нескончаемый ремонт. Сотрудники переезжали из комнаты в комнату, поскольку то и дело перекладывали паркет; дом Политиздата был старинный.

В остальном все выглядело как и должно было выглядеть при советской власти, то есть достаточно казенно и уныло. Жемчужинами издательства были мраморная лестница, по которой никто не ходил, и буфет в подвале. В годы его Величества Дефицита в буфете можно было недорого и прилично поесть, поскольку, как сказано, Политиздат имел отношение к ЦК КПСС.

Рукопись «Преступника…» приняли и зарегистрировали. Началось ее «прохождение».

«Прохождение» было у всех трудов одинаковое, опять же не считая трудов высоких начальников. Читал и проверял редактор, потом согласовывал правку с автором. Далее перечитывал и отсылал в Главную редакцию, там труд снова читали. Постепенно рукопись обрастала подписями: ее подписывали редактор, начальник отдела, главный редактор. Продолжалось это очень долго – иногда много месяцев. Никто не торопился…

Нашим редактором был Исаак Соломонович Динерштейн. Фигура, вполне типичная для тех лет. Он был однокашник мужа по историческому факультету МГУ.

В отличие от мужа Динерштейн был образцовый член КПСС, а у мужа всегда чувствовалась какая-то «некондиционность», как у Теркина на том свете. Я же и вовсе была беспартийная дама-литератор. Меня Динерштейн всерьез не принимал. Если возникали принципиальные вопросы, в спор не вступал, говорил: «Ладно. Я позвоню Меламиду. С ним и будем решать…»

Конечно, Динерштейн прекрасно понимал, о чем книга, и избрал единственно правильную тактику. Читая книгу взахлеб, чуть ли не вслух в мое отсутствие (это я потом узнала), при мне делал вид, будто это самая обычная и привычная работа, бичующая германский фашизм и его фюрера Адольфа Гитлера.

В эту игру мы с ним играли очень увлеченно. Но и он и я понимали, что «Преступник…» таит угрозу не только для авторов, но и для издательства, и даже лично для редактора. И Динерштейн всячески пытался эту угрозу отвести. Не вдаваясь в принципиальные положения, хотел спасти книгу цитатами из клас-I и ков марксизма, сакральными словами: «империализм», «монополистический капитал», «милитаризм», «агрессия», а также ругательствами. Словом, делал то же, что и мы сами.

Помню только одну деталь! К имени «Гитлер» и к слову «фюрер», которые, естественно, в монографии о Гитлере встречались на каждом шагу, прибавлял эпитет «бесноватый». И так каждый раз.

– Исаак Соломонович, – жалобно говорила я, – он уже был «бесноватый» двумя строками выше…

– Не спорьте. Пишите «бесноватый».

– В этой главе он сорок раз «бесноватый».

– Хоть сто сорок раз. Вы, видимо, не понимаете всей важности темы. Хотите загробить книгу? Пожалуйста. Но я, редактор, не желаю терпеть вашу политическую слепоту.

И так продолжалось, наверное, месяц. Сидя в довольно большой комнате,

I де стояло штук пять письменных столов, я и Динерштейн беззлобно препирались, не держа друг на друга зла. Я до сих пор не поминаю лихом этого нашего,

II ы не давно покойного, редактора. Оба мы, в силу своего разумения, хотели как лучше. Я думала, черт с ним, пусть будет «бесноватый» на каждой странице по I го раз, лишь бы не забодали книгу. Он думал, может с «бесноватым» книга как-нибудь проскочит…

Интересно, что никто в редакции, как я сейчас понимаю, не верил, что «Преступник…» проскочит. И все смотрели на меня сочувственно-жалостливо, почти как в Воениздате, когда набор «Генералов» рассыпали.

Особенно трогательным показался мне заключительный эпизод политиздатовской эпопеи.

Работа с Динерштейном закончилась. Прошло какое-то время, все было гихо. Конечно, каждая книга, даже самая невинная, «проходила» для авторов п обстановке секретности: авторы не должны были знать, где она (в какой «инстанции»), что с ней, каковы перспективы… Поэтому так неожиданно прозвучал тонок из издательства.

– Приезжайте скорее. Книгу подписали в набор. И вы можете получить гонорар… Сегодня день выплаты. Приезжайте. Будем ждать.

К тому времени я перевела уже много книг и считала, что хорошо разбираюсь в издательской кухне. Поскольку на дворе стояли не 1937–1938 и не 1949–1953 годы, иными словами, не годы больших московских «посадок», когда за авторами могли «прийти» каждую ночь, то я несколько удивилась настоятельному совету незамедлительно ехать за гонораром.

По натуре я из числа «куч». Расшевелить меня трудно; сперва я долго раскачиваюсь и только потом совершаю какие-то даже самые тривиальные поступки.

И я начала торговаться. Но потом все же поехала. Получила деньги и за себя, и за мужа. Кроме материальной выгоды было и моральное удовлетворение. Секретарша, младшие редакторы и девочки из бухгалтерии встретили меня как триумфатора. И рассказали, что один экземпляр рукописи (без правки Ди-нерштейна) они дают читать сотрудникам на дом, чтобы их родные и близкие тоже просветились. Продемонстрировали даже длинный список очередников на прочтение «Преступника…». Против многих фамилий стоял крестик, стало быть, уже прочли. Никогда не забуду, с каким удовольствием эти политиздатовцы вручали мне деньги и желали, чтобы книга вышла.

С того дня я запомнила – простые люди, не изображающие из себя пламенных диссидентов, бывают куда доброжелательней, нежели эти самые «революционеры-демократы».

Помню, с каким чувством превосходства разговаривали с нами, требуя рукопись для прочтения, Рой Медведев или философ, бывший сокурсник Д.Е. М. Гефтер (напомню, он исключал мужа из комсомола в МГУ, будучи в студенческие годы ортодоксальным комсомольским вожаком).

Для нашей книги начался новый этап под названием: «14 лет без права на амнистию…». Но до этого было еще время надежд.

4. Время надежд

Собственно, если быть честной, непосредственными виновниками ареста книги стали

мы сами. Бес гордыни нас обуял. Кое-кто из наших друзей прочел рукопись «Преступника…» и нас похвалил. Среди хваливших был Борис Слуцкий, мнением которого мы очень дорожили и который сказал примерно следующее: «Если книга выйдет, вы окажетесь на переднем крае… Вас накроет огонь из всех орудий…»

А кому не хотелось тогда оказаться на переднем крае? «Орудий» не так уж и страшились, «застой» всем осточертел.

И муж повторял на все лады:

– Я с радостью брошу им на стол свой партбилет, пусть только книга выйдет.

Итак, мы с мужем возгордились. И результатом этого стал мой звонок Владимиру Яковлевичу Лакшину в «Новый мир». Критик Лакшин считался в ту пору любимцем Твардовского. Среди интеллигенции он приобрел неслыханную популярность. Его статей ждали, их читали взахлеб. Лакшина сравнивали с Белинским. Но думаю, что в 60-х годах в СССР при полном отсутствии гуманитарных наук (истории, философии, социологии, политологии) литературная критика имела даже больший резонанс, нежели в России во времена Белинского, то есть в первой половине XIX века.

Естественно, «метод» Лакшина не сильно отличался от нашего. И он, анализируя литературные произведения XIX века, играл на аллюзиях и подтексте…

Человек этот для меня до сих пор загадка. Но обращаться в «Новом мире» к кому-то другому было бы, наверное, бесполезно. Разве что к самому Твардовскому. Однако Твардовский был для меня (и по сию пору остается) богом. Только сопровождая Бёлля, я осмеливалась беспокоить его. Да и то очень стеснялась.

К сожалению, о «Новом мире» тех лет, да и о самом Твардовском, новые поколения знают недостаточно. А между тем если будет когда-нибудь счастливая, богатая, процветающая Россия, то тогда, надеюсь, воздадут должное предтече этой России.

Помню, в западногерманском журнале в 60-х годах я как-то увидела портрет Твардовского с подписью: «А. Твардовский, напечатавший А. Солженицына». И сразу стало тревожно на душе… Как бы западные журналисты-советологи не внедрили в сознание людей, что Твардовский стал Твардовским, опубликовав «Один день Ивана Денисовича». Твардовский потому и опубликовал Солженицына, что он был Твардовским. Ни один редактор в Советском Союзе не решился бы на то, чтобы ради пусть гениального рассказа бывшего «зэка» забыть вдолбленный ему в голову с малолетства страх и бросить на кон свою личную славу, судьбу свою и близких, наконец, свой журнал.

Впрочем, что там западные советологи.

Сколько вспоминают сейчас вечера в Политехническом музее, когда задиристые молодые люди – долговязый Евтушенко и хлипкий Вознесенский, тогда еще не в костюме от Кардена, – декламировали свои стихи, вызывая восторг таких же молодых людей.

А когда Твардовский был в возрасте этих мальчиков, его «Теркина» читали миллионы людей, целые фронты. Он еще студентом стал классиком: «Страну Муравию» учили в школах…

Часто вспоминают, как в слепых машинописных копиях читали «Раковый корпус» и «В круге первом». А как читали в таких же бледных копиях «Теркина на том свете» – забыли? Представить себе социалистический рай как царство мертвечины – это только Твардовский мог.

И только Твардовский мог из года в год, из месяца в месяц, изо дня в день бороться за каждую повесть, рассказ, статью своих авторов. «Лишь тот достоин жизни и свободы, / Кто каждый день идет за них на бой!» – как сказал Гёте.

…Итак, я отвезла рукопись Лакшину.

Как он к ней отнесся?

Довольно сдержанно. Не сказал, скоро ли прочтет. Не позвонил, когда прочел. Но таков был фирменный стиль «Нового мира» и Лакшина в частности.

Здесь я прервусь.

Сейчас вижу, не обязательно было рассказывать о местонахождении Политиздата. Но не описать местонахождение «Нового мира» было бы непростительным грехом. Хотя бы потому, что в тех новомирских комнатах побывали все знаменитости 1960—1970-х годов: от Солженицына до Чингиза Айтматова, от Домбровского до Ю. Давыдова, от К. Федина до И. Грековой, от «деревенщика» Белова до Бека, от Бёлля до Василя Быкова, от Евгении Гинзбург до Роя Медведева…