Текст книги "Косой дождь. Воспоминания"

Автор книги: Людмила Черная

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 47 страниц)

Оглядываясь назад, понимаю, что только наши отважные летчицы-асы могут гордиться своей фронтовой судьбой. И еще женщины-хирурги в полевых госпиталях. И может быть, пэпэже (походно-полевые жены), они же боевые подруги наших доблестных полководцев…

Права писательница Светлана Алексиевич: «У войны не женское лицо».

Конечно, я не говорю о женщинах, которые в силу разных обстоятельств оказались на оккупированных территориях, ушли в партизаны, стали подпольщицами… Хвала им! Я имею в виду девушек типа Лии Канторович.

Особо удивляли меня женщины, которые в годы войны бросали своих детей ради того, чтобы совершать подвиги во славу Отечества. И таких я знала… Зачем рожали детей?

Но тут я, увы, должна сделать отступление. «Увы» – потому что книга эта и так расползается, как перекисшая квашня.

Тем не менее отступление необходимо.

По-моему, еще никто не написал, что Советский Союз, вернее, народ в СССР в июне 1941 года оказался не только в военном отношении, но и в идеологическом не подготовлен к войне с нацистской Германией. Со стыдом вспоминаю, что, читая о том, как гитлеровский вермахт занимает одну европейскую страну за другой, я и мои сверстники тайно, а иногда и вслух восхищались этим вермахтом. Идея «стальных» колонн, которые маршируют по чужой земле, была нам по духу близка. А «хлюпиков»-неудачников мы еще со времени Ильича презирали.

Коричневые варвары попирали священные камни Европы – Париж пал! А нам-то что? Мы сами были варвары в глазах всего мира. А падение Парижа было нам так же безразлично, как падение Вавилона. Мы Парижа не видели и никогда не увидим…

Пока шла война только в Европе, никакой антигитлеровской пропаганды в СССР не было и в помине. По-моему, ее не было со времен Берлинской олимпиады 1936 года, когда мы, в отличие от западных стран, проявили принципиальность и отказались в ней участвовать…

Даже об антифашисте Фейхтвангере в 1940 году мне в ИФЛИ не разрешили писать… А о расизме, о преследованиях коммунистов, о концлагерях для инакомыслящих, о кострах из книг тем более было велено не упоминать.

Риббентроп приезжал в Москву, и его принимал сам Сталин. Молотов ездил в Берлин, и его принимал сам Гитлер.

Приплюсуем к этому всегдашнюю в СССР пропаганду силы и беззастенчивости, наглости и безжалостности, а также восхищение Иваном Грозным… И станет понятным умонастроение молодежи в Стране Советов.

Ну а теперь пора вернуться в Москву 1941 года…

…Итак, я пожертвовала Гёльдерлином и научной карьерой. Но если честно, то ни тем ни другим не дорожила. А еще – я не записалась на курсы медсестер. Вообще не предприняла никаких шагов, чтобы определиться. Слонялась по Москве: во время бомбежек часто уходила на Гоголевский бульвар и сидела там на скамейке. Ждала отбоя. А вначале и я и родители отсиживались на нашем дворе, как и другие жители дома. Бомбежек никто не боялся, хотя недалеко от нас в Театр Вахтангова попала бомба.

Кончилось все тем, что уже в августе 1941 года я поехала в эвакуацию с мамой и отцом. Часть ТАССа – а мама служила там уже с конца 20-х – было решено перевести в Куйбышев, чтобы создать филиал на тот случай, если Москву придется… сдать немцам.

16 октября 1941 года, когда начался «вселенский драп» из Москвы (слова «драп» и «драпать» были самыми употребительными начиная с октября 41-го), в Куйбышев эвакуировали много учреждений, в том числе НКИД (будущий МИД), а также иностранных корреспондентов.

Но мы-то уезжали еще в августе; плыли по Волге на комфортабельном теплоходе, любовались красивыми видами, питались в ресторане как туристы… Да и Куйбышев (Самара), в дореволюционном прошлом богатейший волжский город, встретил нас радушно. Он еще не был забит «элитными» беженцами.

Для сотрудников ТАССа выделили здание Химического института и поселили их в больших аудиториях с вытяжными шкафами для химических опытов. А маме даже дали отдельную комнату. Устроившись, работающие граждане, в том числе мама, стали ходить в здание областной газеты «Волжская коммуна», где разместили тассовский филиал.

Конечно, я испытывала в Куйбышеве угрызения совести: незачем мне было слушать маму и ехать в эвакуацию будто бы ради больного отца. Отец хоть и был болен, но не настолько, чтобы нуждаться в моем сопровождении. Его болезнью angina pectoris, грудной жабой, по-нынешнему ишемической болезнью сердца, страдают большинство мужчин, которым перевалило за 60. Отцу в то время и было 61, а работающей маме – 52.

С досады, par depit, назло самой себе, я еще на пароходе завела роман, вернее, интрижку с их «главным», который привез тассовцев в Куйбышев и возглавил филиал… «Главный», еще молодой мужчина, курил трубку и был, как мы тогда выражались, «весь из себя»…

Теперь сознаю: подспудно я не переставала удивляться тому, что и на пароходе, и в Куйбышеве была… еда. Нормальная еда. В Куйбышеве на рынке можно было купить мясо и молоко. И в магазинах было не так уж пусто.

А к этому мы не привыкли. Считалось, что уже в 50 километрах от Москвы еды нет по определению. Еды не было до войны, к примеру, в Брянске, где мой первый муж Борис проходил срочную службу.

А тут война, а хлеб насущный имелся.

Удивляться, впрочем, пришлось только на первых порах. Уже в Чкалове в так называемой «открытой продаже» (хорошенький термин, который просуществовал все семьдесят лет советской власти), иными словами, в продаже не по карточкам и не в закрытых распределителях, было хоть шаром покати.

Как выживала Россия в войну, просто не понимаю. Я говорю Россия, ибо в Украине и в южных республиках еда, по-моему, все же была. Ну хотя бы овощи в украинских селах и фрукты на юге.

Видимо, удивление по поводу присутствия еды в Куйбышеве и способствовало моей интрижке с тассовским «начальником».

Первое время мы с ним – его звали Леонид Иванович – чуть ли не каждый вечер ходили в ресторан «Волга». Ели биточки в сметанном соусе и пили шампанское. Ничего роскошнее биточков там не было. И Леонид Иванович, который живал за границей, был корреспондентом ТАСС, кажется, в Иране при шахе, давал понять, что куйбышевский ресторан его не устраивает, что к шампанскому не следует подавать биточки. И что оркестр играет чересчур громко.

Но я с удовольствием запивала биточки «Советским шампанским» и танцевала с Л.И. под чересчур громкий оркестр. И это при том, что в Москве ходила в рестораны редко и неохотно и всегда старалась заказать что-нибудь подешевле, чтобы ребята не очень тратились. Даже возмущалась, когда моя подруга Муха, которую я иногда брала с собой, тыкала пальцем в строчку меню, где было написано «черная икра».

Я, как и многие юноши и девушки моего поколения, презирала «сладкую жизнь», которая тогда называлась «красивой жизнью». Но в Куйбышеве в меня словно бес вселился.

Правда, интрижку с Леонидом Ивановичем я скоро прекратила. Ресторан «Волга» остался в прошлом так же, как вечерние провожания меня в тассовское общежитие в бывшем Химическом институте. «Отвергнутый» Леонид Иванович перестал со мной здороваться. Отворачивался. Увы!

И чтобы покончить с темой «интрижка», отмечу, что с самого начала из-за встреч с Леонидом Ивановичем мне было не по себе. Я их стыдилась. Но не потому, что была замужней дамой, и не потому, что мой поклонник имел жену и детей… А только потому, что мы с Л.И. целовались… в такую страшную военную годину…

Но скоро к войне привыкли: для громадного большинства людей, особенно для молодых, она стала повседневностью. Появилось другое чувство, чувство моральной невесомости. Очень сложное чувство. Человеку казалось, что его поступки, поведение в военное время не в счет. Ведь время – не настоящее. Придет мир, и все станет на свои места. Словом, война всё спишет. Так трансформировалось чувство невесомости.

Можно сказать иначе. И в годы войны человеческая природа брала свое. Вынужденные расставания, страх разлук приводили к… скоропалительным романам, увлечениям.

Коснулось это и меня… «Война всё спишет».

И все-таки война и военные бедствия народа казались главным. Так, по крайней мере, я думала. Или старалась думать.

В XXI веке политика не в почете. И очень известная актриса, ныне покойная Ольга Аросева, призналась: «Война для меня – это было самое веселое время. Ну потому что молодость была. Да, бомбили Москву, да, мы дежурили, понимаете ли, на крышах, да, мы зажигалки бросали в ящики с песком, но мы это делали весело».

Уверена, в годы войны Аросева таких слов не сказала бы. Не призналась бы, что война – веселое время. Другое дело подумать: «Война всё спишет».

Кроме мелкой интрижки с Леонидом Ивановичем, именно в преддверии Куйбышева завязалась главная интрига моей жизни, которая изменила мою судьбу.

Об этом подробнее.

Не помню дату, но в тот солнечный августовский день, когда из московских Химок в Куйбышев отходил теплоход с тассовцами, на причале собралось довольно много провожающих… Среди этой толпы был и Тэк, то есть Д.Е. Меламид. Он провожал мою сокурсницу по ИФЛИ и ее маму. Иначе говоря, свою беременную жену и свою тещу. Сокурсницу звали Ганна Калина, ее маму – Ада Яковлевна.

В ИФЛИ мы с Ганной почти не соприкасались. У нас были разные компании, разные интересы. Но в Куйбышеве, естественно, подружились. И, что самое удивительное, моя мама, которая с большим трудом сходилась с людьми, сразу же воспылала симпатией к маме Ганны.

Впоследствии именно Ганна уже в Москве уговорила меня пойти работать в ТАСС к Д.Е. И именно Ганна и ее мать прямо-таки умоляли, чтобы я почаще посещала их номенклатурную квартиру на Сивцевом Вражке.

Добавлю к этому, что 22 сентября 1941 года я отвела Ганну в куйбышевский роддом, где она родила дочку Асю. Асю, которая после долгого лечения в санаториях-больницах воспитывалась в моей семье…

А еще говорят, что в «дамских» романах надуманные сюжеты. Жизнь преподносит такие сюжеты, какие и не снились сочинительницам «дамских» романов…

На пристани в Москве летом 1941 года завязалась и другая интрига. Совсем другой сюжет. И уже со знаком минус для моей судьбы.

Из друзей в Куйбышев меня провожал только Лева Копелев. Большинство приятелей работали в штате или были призваны в армию. Думаю, что кое-кто не пришел и из-за того, что не одобрял моей ранней эвакуации. Я ведь была такая-сякая храбрая, активная – почему же драпанула вместе со стариками и детьми?

Не провожала меня и ближайшая подруга студенческих лет Рая. Она вышла замуж за Леню Шершера, по-моему, на втором курсе. Летом 1941 года они прийти в Химки не могли. Леня был в действующей армии, Рая трудилась в ВОКСе.

Прощаясь с Левой, я попросила его созвониться с Раей, с которой они не были знакомы. И в войну Лев с Раей стали переписываться; в отличие от меня тогдашней они были людьми организованными и обязательными. Именно благодаря переписке с Раей Лев и смог прислать мне в Чкалов вызов на фронт. Иначе просто не знал бы моего адреса…

Лет 15 спустя Лев Копелев и Рая Орлова поженились. За спиной у них было много тяжелого. Копелев отсидел восемь лет в сталинских лагерях, Рая потеряла первого мужа, Леню, разошлась со вторым. Брак Копелева и Орловой оказался редкой удачей для них обоих.

Зачем я все это пишу? Для того, чтобы в сотый раз повторить: человеческая жизнь сюжетна, случайна и совершенно непредсказуема.

Однако пока я все еще в Куйбышеве, в эвакуации с родителями.

Только поздней осенью 1941 года я уехала из Куйбышева в Моршанск, куда перевели военную часть, в которой служил Борис.

Многострадальная эта газета Орловского военного округа с начала войны все время перемещалась, ведь немцы захватили Орел и шли и шли вперед.

Тема войны неотделима от темы поездов. На всю жизнь запомнились забитые военным людом пассажирские вагоны, в которых я ехала из Куйбышева, и теплушки, в которых редакцию газеты перебросили в глубокий тыл в Чкалов. И тут и там адская скученность, грязь, вонь, махорочный дым. В вагонах спали сидя, в теплушках – вповалку, на нарах. До сих пор в памяти длинные жалобные гудки паровозов, лязг буферов, остановки в пути – в чистом поле. И никто не знал, когда состав тронется.

И еще вечный страх, что с поезда «снимут» – ведь на просторах Родины уже появилась вошь, а где вошь – там и сыпной тиф. Уговор у меня с Борисом и с ребятами из редакции был такой: если температура 40° и выше, все равно санитаров не звать, а то упекут в тифозный барак. И тогда я уж наверняка потеряюсь навеки во взбаламученной войной необъятной России…

Но в теплушке я даже не чихнула ни разу за все недели пути. Для профилактики наш с Борисом ифлийский приятель Аркадий Анастасьев раза два в день подносил мне граненый стакан с мутным пойлом – не то с водкой, не то с самогоном. Выпив пойло, я почти все время спала. Впрочем, насколько я знаю, эпидемий тифа в годы войны в Советском Союзе не было…

В 60-х, переводя Бёлля, поняла, что и в педантичной, аккуратной Германии поезда стали в войну символами беспорядка, неразберихи, хаоса. И немецких солдат возили взад-вперед, с фронта – в тыл, из тыла – на фронт. И у них были в пути грязь, скученность, вонь и тоска смертная… Жаль, что нет под рукой моего перевода повести Бёлля «Поезд приходит по расписанию»…

Не могу не рассказать и об одном «дорожном» эпизоде. Где-то под Чкаловом наш эшелон, дернувшись, замер в поле. Двери теплушки раскрыли. К моему удивлению, я увидела на соседнем пути поезд с пассажирскими вагонами. Присмотревшись, заметила, что окна вагонов забраны решетками, но охраны нигде вроде бы и нет. Ребята из редакции уже повыскакивали на землю. Соскочила и я. И разглядела, что Борис разговаривает с кем-то у маленького вагонного окошка без решетки. Подошла ближе. Увидела в окошке женщину. Неожиданно она через окно передала Борису ребенка – чумазого мальчика лет двух-трех с черной курчавой головенкой. Еще через минуту мальчишка перебрался на руки ко мне… Что-то залопотал, прижался мордочкой к моей груди. И тут Борис спросил: «Возьмем малыша?» А женщина из поезда объяснила на ломаном русском, что курчавый малыш ей не родной… Мальчика дали… просили увезти от немцев…

Я ничего не поняла. Поняла только, что надо быстро принять решение. Брать ребенка или не брать? Но как я могу взять этого чудесного малыша? Я не знала, куда мы едем. Не знала, что со мной будет. Что будет со всеми нами…

Борис отдал мальчика. И поезд с пассажирскими вагонами тронулся.

Только много лет спустя я осознала, что в поезде на соседних путях везли сосланных либо из Прибалтики, либо с Западной Украины, а может, из Польши. И кто-то из еврейских мам перед тем, как туда вошли нацисты, умолил ту женщину взять малыша… Несчастный малыш, несчастная еврейская мать, несчастное время.

…Военная газета в Чкалове, куда меня зачислили литсотрудником, мне сразу… «не показалась». Я уже писала, что из газеты Орловского военного округа она стала газетой Южно-Уральского военного округа. Но, по моему разумению, военная газета во время войны должна была находиться на фронте, а не в глубоком тылу. Правда, мне говорили, что в уральских округах формируют и обучают новые, свежие армейские подразделения и газета – для них. Однако зимой 1941/42 года немцев остановили уже под Москвой – и наши части спешно бросали в самое пекло. Не очень-то они задерживались на Урале, и вряд ли солдаты стали бы читать нашу газету…

Я написала «солдаты»… Какие солдаты? Все перепутала. В ту войну сражались и погибали не солдаты, а красноармейцы, только через год после Победы в 1946 году их переименовали в рядовых, в солдат.

Чкаловская газета не пришлась мне по вкусу не только из-за ее тогдашнего местонахождения. В редакции я чувствовала себя в глухом захолустье, и уж не с Гёльдерлином, а прямо-таки с Фонвизиным. У сотрудников редакции, как у героев «Недоросля», были «говорящие фамилии» – у главного редактора – Прохватилов, а у моего начальника, завотделом пропаганды, – Подвалков.

Чкаловские газетчики – кадровые военные со «шпалами» в петлицах, то есть в чинах, были жутко скованны, боялись собственной тени, охотнее всего заполнили бы газету одними перепечатками из «центральной прессы». Мне они казались не журналистами, а чинушами. И притом бесчувственными истуканами.

А ведь я знала (вернее, могла знать) многострадальную судьбу этой газеты и ее сотрудников – как и вся армия, они подверглись кровавым чисткам 30-х годов. А потом с газетой Орловского военного округа произошла и вовсе катастрофа. На следующий день после начала войны она должна была выйти с громадной шапкой: «Победа будет за нами» – словами из речи Молотова, произнесенной накануне, а вышла с громадной шапкой: «Победа будет за ними». И как результат – шквал арестов и в газете, и в типографии.

Было от чего испугаться на всю оставшуюся жизнь!

Беспомощность чкаловских газетчиков особенно бросалась в глаза из-за того, что в тяжелое время – зима 1941/42 года – центральные газеты: «Правда» (даже «Правда»!), «Известия», «Комсомолка», «Труд» – стали во много раз интереснее, талантливее, умнее, чем были раньше. А уж такой публицистики, как в «Красной звезде», в СССР не было ни до, ни после войны. Ну, может быть, в 20-х годах кто-то еще писал хорошо и искренне… В «Красной звезде» сотрудничали все наши лучшие писатели – от Алексея Толстого до Василия Гроссмана.

И уж, как и все люди, пережившие ту войну, я знаю точно: автором «Красной звезды» был Эренбург. Он писал свои статьи ежедневно четыре года подряд, и «Красная звезда» ежедневно четыре года подряд их публиковала. И все мы ждали эти статьи с куда большим нетерпением, нежели очередные сводки Информбюро о положении на фронтах. Мы понимали (особенно в первое время), что сводки безбожно врут, а Эренбургу свято верили. Верили, что эта, казавшаяся бесконечной, война все же кончится. И кончится нашей победой. Верили, что мы «сдюжим».

Некоторые московские интеллигенты, всю войну служившие в газетах при фронтовых штабах, на почтительном расстоянии от передовой, упрекали Эренбурга за то, что он порочил немцев. Писал о них с презрением и ненавистью.

Что было, то было. И за это Эренбургу огромное спасибо. Гитлер и его вермахт, эти белокурые Зигфриды в добротных башмаках, прошедшие триумфальным маршем всю Европу, буквально заворожили, околдовали, привели в оцепенение людей. И наш народ тоже. Особенно в первый военный год, когда вермахт, как тогда говорили, «перемалывал» одну за другой наши дивизии.

А Эренбург писал, что Гитлер – ничтожество и что его солдаты так же потеют и воняют, как потеют и воняют все люди, если им не дают помыться. И что их трупы смердят…

В 2011 году я увидела по ТВ фильм Алексея Пивоварова «Вторая Ударная. Преданная армия Власова». Фильм о трагедии Волховского фронта и Второй Ударной армии. В этом фильме меня покоробили милейшие старички-немцы. Розовощекие старички, ветераны боев в болотах Волхова, рассказывали, что их там прекрасно кормили, давали мясо чуть ли не регулярно, а уж консервов было – завались. Получалось, что немцы жили в ту зиму очень даже неплохо. Врут старички. Зима стояла тогда лютая. А их Гитлер не позаботился о зимнем обмундировании, хотя его предупреждали о холодах в России. Но Гитлер заверил, что блицкриг закончится уже в сентябре. И потом, старички, видно, забыли, так же как и авторы фильма, что уже через год под Сталинградом Зигфриды будут с голоду жрать конину, не брезгуя и падалью. Жаль, Пивоваров и его товарищи не читали Бёлля. Бёлль много раз предупреждал, что немецким старичкам-ветеранам, с виду таким благостным, верить нельзя. За кружкой пива они с умилением будут вспоминать о той страшной, мерзкой войне, в которую Германия ввергла весь мир…

Мысленно возвращаясь в те времена, скажу очень даже банальные слова: статьи Эренбурга были для меня и всех моих товарищей и друзей «глотком свежего воздуха»…

Первому, кому я поставила бы памятник после войны, – это Илье Эренбургу.

Вернусь в Чкалов… В ту адски холодную ветреную зиму я оказалась не только с Борисом, но и с несколькими ифлийцами. Я уже упоминала Аркадия Анастасьева, он проходил срочную службу вместе с Борисом в Брянске. И я несколько раз ездила «на побывку» в Брянск вместе с Лелей Любаревой – женой Аркадия. Подружилась с ними обоими.

В Чкалове к нашей редакции прибились две очень достойные ифлийки: Мира Ашкинезер и Фрида Шульман. Мира эвакуировалась вместе с родителями, Фрида приехала в Чкалов со своей свекровью. Фрида уже получила похоронку на мужа Жору – его сбросили с парашютом в расположение немцев, и он сразу же был убит. Сбросили необученного, необстрелянного мальчишку…

Девушки очень скрасили мне жизнь. Быть в чужом городе в войну в обществе одних мужчин оказалось трудно. Ни в баню вместе сходить, ни поделиться своими «девичьими» тайнами.

Внешне мое чкаловское житье при всех бытовых неудобствах – одно время мы с Борисом спали на столе в отделе, где проводились летучки, – было вполне благополучным. Любящий муж, хорошие знакомые. Ни голод, ни холод меня не мучили. Пайков хватало с избытком. Черного хлеба и сахара было чересчур много, а хлеб и сахар в ту пору в Чкалове стали твердой валютой.

Конечно, мы делились этой «валютой» с нашими ифлийками, а также с хорошенькой москвичкой по имени Мила. Встретив Милу после войны, я узнала, что она оделась с ног до головы. Меняла на чкаловском базаре наш хлеб и сахар на заграничные шмотки. Шмотками торговали певицы и балерины из Ленинградского Малого театра оперы и балета, тоже эвакуированного в Чкалов. Рассказывая это, Мила слегка конфузилась, а я радовалась, что не была столь предприимчивой и не нажилась на ленинградках…

Да, моя куйбышевская эвакуация и работа в Чкалове по сравнению с тем кошмаром, который пережили сотни тысяч семей, были просто раем…

Тем не менее к концу зимы я заскучала. Окончательно испортились отношения с начальством. Вообще меня держали в газете, по-моему, только из-за Бориса. А ведь я очень старалась и писала все, что мне поручали: от инструкций, как подбивать танки бутылками с зажигательной смесью, «коктейлем Молотова», до сатирических стишков о «вояках фюрера», фрицах.

Да и отношения с Борисом разладились.

В общем, я мечтала уехать из газеты от греха подальше… Но куда?

И тут, как deus ex machina, пришел вызов из Политуправления РККА… Я еду в Москву, а оттуда на фронт.

Сколько перемен, менее чем за 12 месяцев. Москва – Куйбышев, Куйбышев– Моршанск – Чкалов, опять Москва. И впереди… фронт.

Но тут я хотела бы снова отступить от собственных воспоминаний и немного порассуждать…

Разве только я одна металась в тот год с запада на восток, с востока на запад?

В первое время фашистские танковые колонны шли безостановочно. Сотни тысяч людей, целые города эвакуировались в глубь СССР, в тыл, то есть люди, бросив все, ринулись в неизвестность. А в тылу безусых мальчишек сажали в товарные вагоны и гнали на фронт. Огромное большинство бежали от немцев. А кто-то бежал к немцам. А кто-то и вовсе на годы исчез на оккупированных территориях в лагерях для военнопленных, в лесах, черт его знает где еще. Вся страна снялась с насиженных мест и куда-то понеслась. В разные стороны, вразнобой, вразнос, вразнотык, враздробь, вразлет, врассыпку…

Ведь когда происходят тектонические подвижки, в движение втягиваются и людские массы.

И это естественно. Неестественно другое – в СССР в сталинские годы до войны и после никто не передвигался по собственному почину.

Как это? – спросят меня молодые.

Да очень просто. Не передвигались, и всё.

Колхозникам не давали паспорта, а стало быть, они, уехав из деревни, оказывались почти нелегалами. Городские – от рабочих до чиновников – не имели права уйти со своего предприятия.

Рабочим, менявшим место работы, «летунам», грозил волчий билет, потеря прописки. Они могли стать людьми вне закона. Добавлю к этому, что время от времени в стране и в мирное время вводили карточки, и «летун» лишался карточек, которые, кстати сказать, надо было «прикреплять» (слово-то какое емкое!) к определенному магазину. Не дай бог, ты с этими своими карточками побежишь в другую такую же государственную точку – магазин, где ассортимент получше.

Мнимо свободные люди сидели на месте, зато по стране из края в край перевозили несвободных: раскулаченных, арестованных (репрессированных) – их гнали через всю мою необъятную Родину.

Предосудительным казалось, если товарищ ездил просто так, как говорили в старину, из охоты к перемене мест. И зачем он шастает? Может, шпион? Почему ему не сидится на «малой родине», у своей березки?

И впрямь из-за таких несанкционированных перебежек происходили огромные накладки. На человека уже выписан ордер на арест, а он взял и уехал. Мало у органов своих забот, не гнаться же за каждым «врагом народа».

Надежду Яковлевну Мандельштам, вдову великого поэта, так и не засекли гэбисты. А ведь она возила с собой повсюду и рукописи своего мужа, и вдобавок собственную неординарную голову, вмещавшую тысячи запрещенных стихотворных строчек… Да еще будущие свои книги воспоминаний – прозу, которую Иосиф Бродский считал гениальной.

Я уже писала в главе «Борис», но повторю: ездить по Советскому Союзу было практически невозможно. Поезда, правда, ходили, но билеты в кассах продавались со скрипом. Простые смертные, перемещавшиеся по «уважительным причинам» – проведать родителей, на похороны, на свадьбы или в «здравницу» по путевке, выстаивали в очередях днями, сутками, иногда неделями…

Хотя существовала еще одна форма передвижения по СССР, стране недозрелого, а потом и зрелого социализма: броски огромных масс из обжитых районов в необжитые. Молодые люди срывались с насиженных мест и мчались неведомо куда – из каких-никаких домов с какими-никакими удобствами в снег, в голую степь или тайгу. Но обязательно по призыву партии, а еще чаще – комсомола. По призыву Валентины Хетагуровой в 1937 году незамужние девицы кинулись на Дальний Восток. Именно женщины. Это были потенциальные невесты парней, строивших очередной «город на заре».

Последний марш-бросок произошел тоже по призыву. На сей раз по призыву партийного вожака Хрущева. Тогда из Черноземной России, с Украины, с Кубани, из бывшего ЦЧО (Центрального Черноземного округа) народ, извините, попер в казахские степи, где издавна жили не хлебопашцы, а кочевники… Поднимать целину, сеять хлеб. Но это было уже много позже. Однако, когда вспоминаешь, трудно не перепутать годы, десятилетия.

…Правду говорят, что и сама война и все ее последствия непредсказуемы! Одно из последствий той страшной войны заключалось в том, что огромные массы людей, тронувшись с места, хоть и бегло, познакомились со своей страной, а потом и с другими странами. И это не могло не дать своих плодов…

В главе о Борисе я уже писала, что, пробыв в Москве дня два и повидавшись с мамой, я попала в 7-й отдел Северо-Западного фронта. 7-й отдел – это Отдел по работе среди войск противника.

Наш отдел, как и весь штаб фронта, располагался весной 1942 года в городке Валдай, где одуряюще пахло черемухой, а летом после бомбежки железнодорожной станции Валдай – в густом лесу, где, правда, оказалось очень сыро. Спасались мы на берегу сказочно красивого озера. Озер было много, и таких красивых я больше никогда в жизни не видела. То были, как шепотом рассказывали у нас, владения Кирова, а потом Жданова.

До сих пор помню огромные лиловые поля вереска и строчки из Маршака, которые я без конца твердила: «Из вереска напиток забыт давным-давно, / А был он слаще меда, пьянее, чем вино…»

Собственно штаб фронта размещался в доме (на вилле) Кирова – Жданова, а мы, 7-й отдел, неподалеку, в палатках.

«Среди войск противника» было тогда бесполезно работать, ибо они вполне успешно воевали и не хотели слушать того, что мы писали в листовках и кое-кто из 7-го отдела, отбыв на передовую, выкрикивал из «звуковок».

Здоровые мужики, седьмоотдельцы, сочиняли не очень-то нужные листовки (похожие листовки в большом количестве присылали из Москвы из ГлавПУРа – Главного политического управления Рабоче-крестьянской Красной армии) и вели интеллектуальные беседы на отвлеченные темы.

Немцы на нашем фронте в плен не сдавались. А если паче чаяния разведчики брали языка, то его тут же допрашивали в штабе армии с помощью армейских переводчиков. Обходились без нас.

В общем, житье в штабе Северо-Западного фронта казалось мне чем-то вроде пребывания в хорошем доме отдыха с трехразовым питанием и бесплатным куревом – сигареты и водку выдавали в пайках. Хочешь – используй сам, хочешь – меняй на печенье и муку и посылай родным в голодный тыл.

Как и в любом доме отдыха, бросалось в глаза невероятное количество романов, которые крутили доблестные командиры с немногочисленным женским составом. Благо, все были молоды! И благо «война всё спишет».

Не доверяя своим воспоминаниям о 7-м отделе, призвала в союзники поэта Д. Самойлова, приятеля ифлийских лет. В своей книге «Перебирая наши даты» он пишет: «Штаб фронта в ту пору представлял собой большое слаженное учреждение, располагавшееся километрах в ста, а то и больше, от передовой…» И далее: «Смена географических мест – единственное, что отличало службу множества военных чиновников в штабе фронта от службы в любом тыловом военном учреждении».

Не менее скептически оценивает штабных и Ю. Нагибин, служивший, кстати, в 7-м отделе.

При всем при том у нас в отделе были прекрасные люди. Задним числом хочу вспомнить хотя бы одного из столпов того отдела – Юрия Маслова. Тогда он был для меня просто Юра, милый интеллигентный ленинградец. Держался Юра очень скромно, даже говорил негромко. Ничего не делал напоказ.

Позднее я узнала, что ленинградец Ю. Маслов уже в ту пору имел маленького сына. И, естественно, не мог не быть в постоянной тревоге за его жизнь и за жизнь своей семьи. Но Юра ни словом не обмолвился, в каком ужасе он пребывал. Сама мысль, что глава семьи не может помочь своим близким в осажденном Ленинграде, что он ест-пьет от пуза, живет, можно сказать, словно на курорте, в то время как его семья страдает, невыносима.

Юрий Маслов стал видным ученым-филологом, одним из основателей современной филологии… А его сын, тоже ученый, погиб много лет спустя при «невыясненных обстоятельствах».

Друг моего сына Алика Володя Петров сравнительно недавно (в 2009 году) ездил в Питер на «чтения», посвященные Юрию Юрьевичу Маслову, сыну Юрия Маслова. Юрий Юрьевич, как свидетельствуют его коллеги, был не только истинным ученым и блистательным человеком, но еще правозащитником и диссидентом.

Трагическая судьба, трагические фигуры.

С 7-м отделом я рассталась уже осенью того же года, после того как моя должность инструктора-переводчика перешла в кадры (я была вольнонаемной). Для виду покуражилась: дескать, орел или решка, брошу монетку и узнаю – надевать ли мне военную форму или нет. Но в действительности я сразу решила, что поеду в Москву и, может быть, переберусь на другой фронт.