Текст книги "Косой дождь. Воспоминания"

Автор книги: Людмила Черная

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 47 страниц)

Annotation

В этой живо написанной книге известный журналист и переводчик Людмила Черная (род. 1918) вспоминает о детстве в Москве, учебе в школе и знаменитом ИФЛИ (Институте философии, литературы и истории), о службе в годы войны в редакции дезинформации и контрпропаганды ТАСС, о сотрудничестве в газетах, о запрете написанной ею книги о Гитлере «Преступник номер 1*, готовившейся к публикации в «Новом мире», о работе над переводом книг Г. Белля и дружбе с ним, о своем сыне-художнике А. Мелами де – участнике бульдозерной выставки 1974 года, одном из основателей отечественного соц-арта, и о многом другом.

ЛЮДМИЛА ЧЕРНАЯ

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ, ИЛИ ЕСТЬ ЛИ ЖИЗНЬ НА МАРСЕ?

Глава I. ВРЕМЯ И МЕСТО

1. Почти по Буало

2. Малиновый звон

3. Маяковский ошибался

4. Моя «Лениниана»

5. Dolce vita

6. Родители

Глава II. ВСПОМИНАЯ ШКОЛУ

1. Дальтон-план

2. Ваня Николаев

3. Другая школа

4. Шурочка

Глава III. «ЛИЦЕЙ В СОКОЛЬНИКАХ», ИЛИ «КУЗНИЦА КАДРОВ»

1. Моя alma mater

2. Сказка в духе Шарля Перро, но с очень плохим концом

3. Экзорцизм по-сталински

4. Борис. Наш короткий брак

Глава IV. ВЫПУСКНИКИ. РАЗНЫЕ СУДЬБЫ

1. «Железный Шурик» – аппаратчик из ИФЛИ

2. Дочь наркома и ее… гены

3. Ася Берзер

4. Принцесса на горошине. Сказочка на советский лад

5. Те, другие. Павел Улитин

Глава V. ВОЙНА ВСЁ СПИШЕТ. ТАСС И Я, «КРЕМЛЕВСКАЯ ВЕДЬМА»

1. Военные странствия

2. ТАСС. Редакция контрпропаганды

Глава VI. ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

Глава VII. СРАЗУ И НЕ СРАЗУ ПОСЛЕ ВОЙНЫ

1. Сразу после войны

2. Я учусь…

3. Фальстарт

4. «Назови жида космополитом…» Тихие аресты

5. Я – изгой

6. Красная головка

7. Домашнее аутодафе

8. В «Литгазете»

9. Незарегистрированные рекорды

10. Засекреченное землетрясение

11. Страсти по документам

Глава VIII. НОВЫЕ ВРЕМЕНА – ВРЕМЕНА БОЛЬШИХ И МАЛЫХ «ЧУДЕС»

1. Преферанс у Коротковых

2. Первая весна… Начало «оттепели»

3. Визит молодой дамы

4. Семен Николаевич

5. Мишка из Коминтерна

6. Дональд Маклэйн

Глава IX. ИЗ ИЗГОЕВ В ПЕРЕВОДЧИКИ

1. Акафисты чужими устами. «Восточные переводы»

2. Советская школа перевода

3. На Ново-Алексеевской…

4. Золотая пора

5. «Прошу принять меня…»

Глава X. ГРУППОВОЙ ПОРТРЕТ С БЁЛЛЕМ

1. Первые встречи

2. «Бильярд в половине десятого»

3. Обманчивое взаимопонимание

4. Печальный финал

5. «Триумф» Худлита

Глава XI. ГЛАВНАЯ КНИГА

1. Верность профессии

2. Похоже, похоже…

3. Хождение по мукам

4. Время надежд

5. «14 лет без права на помилование»

Глава XII. НЕКОНТРОЛИРУЕМАЯ ЗЛОБА

1. Некрич и «дело Некрича»

2. В Комиссии партийного контроля

Глава XIII. СЫН МОИМИ ГЛАЗАМИ

1. Детство и юность будущего художника

2. Алик – подросток. Потом – студент

3. Под колпаком

4. Первое свидание

5. Размышления на тему «Сын и его искусство»

ПРИМЕЧАНИЯ РЕДАКТОРА

ЛЮДМИЛА ЧЕРНАЯ

КОСОЙ ДОЖДЬ

Россия в мемуарах

Новое Литературное Обозрение

Москва 2015

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ, ИЛИ ЕСТЬ ЛИ ЖИЗНЬ НА МАРСЕ?

Людей моего, как говорили в старину, почтенного возраста иногда спрашивают: «А как вам жилось при Сталине? А при Брежневе?»

Большинство, впрочем, интересуют всякие бытовые подробности. А гусиными перьями вы уже не писали? А чем заправляли вечные ручки? А чернила из «невыливаек» и впрямь не выливались? А что подавали гостям до того, как начали делать салат оливье?

Спрашивают охотно, но, когда начинаешь отвечать, понимаешь, что вопросы заданы из вежливости. Заданы, чтобы показать: мол, старушка знает такое, что даже я со своим планшетом не знаю.

Молодых не интересует прошлое. Они живут в другом веке, в своей буче, боевой, кипучей. Не станете же вы всерьез волноваться на тему: «Есть ли жизнь на Марсе?» Классический вопрос, на который никогда не ждут ответа…

А между тем эта книга не что иное, как попытка рассказать о прошлом, наверное, столь же бессмысленная, сколь бессмыслен ответ на вопрос: «Есть ли жизнь на Марсе?»

А теперь пора представиться. Мне 97 лет. Меня зовут Людмила Борисовна Черная, лет до 70 я отзывалась только на Люсю или на Люсю Черную – поколение так называемых ровесников Октября, то есть людей, родившихся в 1917 году, было инфантильно.

Коренная москвичка.

Родители мои принадлежали к давно вымершему племени интеллигентов, которые были не приспособлены к жизни и, может быть, поэтому прошли весь свой путь в «белых одеждах», не запятнав их ничем.

Отец закончил Политехникум в Берлине, а также получил диплом в Харьковском технологическом институте. Был милым чудаком, в 56 лет вышел на пенсию, а лет в 75 стал самостоятельно учить английский язык – неизвестно почему и зачем.

Мать на одни пятерки закончила филологический факультет знаменитого в России университета в городе Тарту, который, впрочем, назывался в мамино время Юрьевом. А в маминых воспоминаниях и вовсе фигурировал под своим немецким названием – Дерпт. В том университете и лекции читались на немецком. Подчеркиваю, мама закончила не Высшие женские курсы, а университет, что было для женщины до Октябрьской революции редким исключением. В жизни мама была, пожалуй, еще более беспомощной, чем отец. Но, благодаря своему таланту, работоспособности и образованности, на протяжении многих лет плодотворно трудилась и содержала всю семью.

Сама я закончила, как оказалось, тоже знаменитый Институт философии, истории и литературы (ИФЛИ), литфак: его открыли в 1934 году, а в годы войны он стал филфаком – филологическим факультетом МГУ.

Ученых степеней и званий не имею, орденов и медалей за заслуги – увы, тоже.

Мужа, с которым мы прожили без малого полвека, до самой его кончины в 1993 году, звали Даниил Ефимович Меламид, он был историк-международник, доктор наук, профессор¹. На этих страницах фигурирует как Тэк (гимназическая кличка, полученная в Германии, где муж жил с родителями лет до 14–15), как Д.Е. и как Д. Мельников – псевдоним, взятый не по своей воле еще в конце Второй мировой войны, ибо еврейская фамилия Меламид оскорбляла слух начальства.

Мой единственный сын – Александр Меламид. Но в этих воспоминаниях он все без малого 70 лет своей жизни пребывает Аликом. Хотя в последние 35 лет из Алика превратился в Алекса и даже в «мистера Меламида». Так его величают в США, куда Алика, художника андеграунда, советская власть вытолкнула уже в 1977 году. Вытолкнула после «бульдозерной» выставки, после долгих гласных поношений и разных негласных гадостей (обыска, слежки и т. д.). Упоминается он и как создатель соц-арта, и как участник тандема Комар и Меламид, и как автор многих акций и выставок. Ныне, насколько я понимаю, сын – известный российский художник конца XX века.

Есть у меня и очаровательный внук Даня – Дэн, Данил Меламид, и еще двухгодовалая правнучка. Подозреваю, что они оба даны мне судьбой как награда, как бонус за мою долгую и не очень складную жизнь.

О том, чем я занималась на протяжении многих десятилетий, наверняка будет написано сзади на обложке. Да и в книге я об этом подробно пишу.

Остается только объяснить, почему я вообще взялась за эти воспоминания.

Цель моя была чисто прагматическая: попытаться внести хотя бы каплю ясности в то, что представляла собой жизнь простого человека при советской власти, то есть в обществе, которое подверглось невиданному в истории эксперименту, строилось и управлялось по невиданным законам, было лишено частной собственности, классов, общепризнанной морали.

Чем я могу обосновать свое право рассказывать о том времени?

Увы, только тем, что мне, как я уже написала, под 100 лет и что 74 года я была одной из тех, на ком эксперимент ставился. Соответственно, я стала очевидицей многих больших и мелких событий советской истории. Помню день похорон Ленина, помню нэп, карточки и торгсин в начале 30-х; аресты и публичные покаяния в 1937 году, четыре голодных-холодных военных года. Похоронки, письма-треугольники с фронта и московские салюты в честь взятия (возвращения) ранее оккупированных городов, а также штаб Северо-Западного фронта, где я пробыла лето 1942 года.

Помню кошмарные восемь лет между Днем Победы в мае 1945-го и днем смерти Сталина в марте 1953-го, восемь лет, когда Сталин, наш Вождь и Учитель, задумал новую грандиозную чистку и новую мировую войну. Помню хрущевскую «оттепель» и так называемый брежневский застой, по словам темпераментной Новодворской, «едкий, как желчь, ядовитый, как цианид, и липкий, как клей».

Да, все это было на моем веку. Зато долго-долго не было ни межконтинентальных ракет, ни полетов на Луну, ни транзисторов, ни телевизоров, ни ксероксов, ни компьютеров, ни сотовых телефонов. Не было даже современных чайников, микроволновок и холодильников. Зимой продукты клали «за окно», то есть между рамами, летом, на даче, – в погреб, а в городе – в таз с холодной водой. Кино смотрели немое и черно-белое.

Если бы мне рассказали в ту пору о возможностях нынешних гаджетов, я не поверила бы. Впрочем, я – может, в силу возраста, а может, в силу технического идиотизма – до сих пор не верю, считаю чудом то, что мой мобильный телефон (самый что ни на есть примитивный), побыв какое-то время на зарядке, выдает сообщение о том, что он заряжен и его можно отключить…

Откуда он это знает?

Чудо для меня и то, что на расстоянии можно включить телевизор, нажав на телевизионном пульте зеленую кнопку. Или открыть с помощью пульта шлагбаум в нашем дворе.

Исходя из вышеизложенного, делаю глубокомысленный вывод: техника меняется катастрофически быстро, а человек почти не меняется.

Однако пора возвращаться к тому, чего еще не было на моей памяти.

Не было даже такого понятия, как «электроника». И даже слова «Интернет» не существовало, не говоря уже о всяких «скайпах» и «айпедах».

А потом все на моих глазах изобреталось и появлялось. И когда суперновинка приходила в дом, она вызывала восхищение пополам с опасением. Телевизоры на первых порах норовили поставить в прихожую и накрыть темной тряпкой. Боялись вредного излучения с экрана. Теперь боятся за излучение с компьютеров и сотовых телефонов. Особенно за детей. Когда я была маленькая, боялись, что дети испортят зрение, читая книги лежа в кровати. Теперь боятся, что дети вовсе разучатся читать.

Почти до конца XX века все было не так, как нынче. Даже ели по-другому. Вилками и ложками другой конфигурации. Суп наливали в огромные суповые тарелки. Тогдашние тарелки были вдвое больше нынешних. И потом суп ели с хлебом. «Ешь суп с хлебом», – говорили нам мамы. А утром на завтрак ели яичницу и «хлебсмаслом». Вообще, во времена, когда не вводили «карточки», хлебсмаслом казался единым и неразделимым понятием и произносился слитно.

Когда появились телевизоры, их побаивались, а холестерина и холестериновых бляшек не боялись. И про то, что у человека есть два веса: один вес как вес, а другой – избыточный или лишний, никто не ведал. Не знали и то, что сливочное масло – яд. И что яичные желтки тоже яд. Хочешь жить долго – забудь про масло и ешь белковый омлет.

Доказать обратное невозможно. Даже моя долгая жизнь ничего не доказывает. Может быть, если бы я не ела столько масла и яиц, не курила тридцать лет: в войну махорку, а потом по пачке «Беломора» в день, делала каждое утро зарядку и занималась йогой, то писала бы эти строчки на двадцать лет позже. Кто знает?

Все это, конечно, несерьезно. Но, как острили в дни моей молодости, такова «се ля ви»: смешное и серьезное в ней всегда вперемешку.

Большая часть моей «ля ви» прошла при тоталитарном строе, который, однако, в разное время назывался у нас по-разному: сперва «диктатурой пролетариата», позже «государством рабочих и крестьян», еще позже и очень долго – «социализмом», под конец «развитым социализмом» или «реальным социализмом».

На самом деле все эти дефиниции были для отвода глаз. Как говорится, тоталитаризм – он и в Африке тоталитаризм, хотя у нас, на одной шестой части суши, он обернулся сталинизмом, в Италии – фашизмом Муссолини, в Германии – гитлеровским нацизмом, а как его именовать в Венесуэле? Уго-чавизмом? Не звучит!

В России тоталитарное государство поступало с людьми так же, как поступали в одной особо жестокой сказке братьев Гримм: человека высокого роста клали на короткую кровать и отрубали ему ноги, а коротышку – на длинную и мучили беднягу, пока не растянут до размеров кровати.

В идеале – слово «идеал» здесь, правда, неприменимо, – в идеале все должны были стать одинаковыми. Одинаковость – первый постулат тоталитаризма. Но одинаковость не получалась. И тогда начинался массовый террор – казни, посадки, ГУЛАГ…

Про репрессии и ГУЛАГ рассказали гении. Солженицын, конечно, гений. И Шаламов, безусловно, гений. Евгения Семеновна Гинзбург, автор «Крутого маршрута», по-моему, тоже гениальная женщина. Лев Разгон, Анатолий Жигулин – выдающиеся люди.

А вот рассказать про обычную жизнь обывателей, хоть и не за колючей проволокой, гения не нашлось.

Пройдет, возможно, еще лет девяносто, и новый Лев Николаевич Толстой напишет новую «Войну и мир». И воскресит на бумаге жизнь людей XX века в России. Мою жизнь. А может, нового Льва Николаевича не заинтересуют те события и та (моя) жизнь так и останется невоскрешенной. Ведь исчез же, подобно легендарной Атлантиде, Серебряный век. Исчез со всем его неповторимым серебряновековым укладом, с Петербургом Мережковского – Зинаиды Гиппиус – Философова, с блоковскими девочками и вербочками и с его же ресторанами и Незнакомками… Ушел, провалился в небытие…

А ведь Серебряный век был тогда же, когда жил наш самый-пресамый гений Чехов. Но Чехову Серебряный век «не показался».

Так что и будущий Лев Толстой, может быть, пройдет мимо семидесяти лет советской власти. И тогда понадобится труд нынешних мемуаристов. Мой в том числе.

На этих страницах я часто поминаю Серебряный век. Есть причина. Серебряный век занял огромное место в умах моего поколения. Уверена, стихи ифлийских поэтов вышли не из лицейских стихов Пушкина, как нам хотелось бы думать, они высыпались из «розоватых брабантских манжет» Гумилева, казненного чекистами. Это его строчки мы бормотали, гуляя по Сокольническому лесу. А полузапрещенный в 20—30-х годах Блок и вовсе стал нашим кумиром на всю оставшуюся жизнь.

Однако с одним Блоком нельзя было прожить в сталинской России. Очень помогала нам Одесса-мама, лихо выдуманная еще в 20-х годах XX века тогдашними писателями и острословами. В Одессе жил бабелевский Беня Крик, биндюжник и философ, а до этого «Цыпленок жареный – цыпленок пареный». Оттуда родом были и «Бублики», и «шаланды, полные кефали», и «арбуз с нарисованным сердцем» Багрицкого, и смешные «еврейские» анекдоты, и замечательные сатирики Ильф и Петров и старший брат Петрова прекрасный писатель Валентин Катаев.

Без анекдотов, розыгрышей и капустников (они назывались тогда как-то иначе), без пародий и самопародий мы не продрались бы сквозь темные дебри марксизма-ленинизма, а без дурацких хохм и анекдотов не выдержали бы годы Большого террора.

Да, юмор в нашей жизни постоянно присутствовал. И еще был Маяковский и революционная романтика. «А в походной сумке спички и табак, / Тихонов, Сельвинский, Пастернак».

О том, что напрочь отсутствовало, мы даже не догадывались. А отсутствовали и милая детская, и красивая одежка, и такие для нас экзистенциальные понятия, как чувство защищенности и свобода выбора. А еще – свобода слова, свобода передвижения…

Конечно, любые воспоминания субъективны и несовершенны, ибо несовершенна человеческая память. Особенно память старых людей. Кроме того, каждый автор мемуаров жаждет себя оправдать и приукрасить. Советским людям хочется постфактум изобразить из себя смелых нонконформистов или, как минимум, индивидуумов, которые все понимали. Если послушать нас, стариков, то никто не вступал ни в ВКП(б), ни в КПСС и уж точно никто не тянул руку на собраниях, а если и тянул, то до этого шепотом читал «Отче наш…».

Кстати, в коммунистах я не состояла. Мне хватало «партийности» мужа. Так же как и его ученых званий. Партийность у меня и у многих моих хитрожопых приятельниц была одна на двоих. Но все же… была.

Только русский эмигрант первой волны Мартын из повести Набокова «Подвиг» мог поклясться себе, «что никогда сам не будет состоять ни в одной партии, не будет присутствовать ни на одном заседании, никогда не будет там персонажем, которому предоставляется слово или который закрывает прения и чувствует при этом все восторги гражданственности».

Впрочем, попытки себя оправдать, попытки приукрасить свою жизнь кажутся мне вполне естественными и понятными. Непонятно только одно: почему появилось целое полчище «вспоминателей», которые во что бы то ни стало хотят приукрасить тоталитаризм как таковой. Приукрасить краснокоричневый строй в СССР. Как писали тогдашние наши международники, из черного сделать белое.

По-моему, стыдно вести на телевидении и на страницах газет и журналов дискуссии о Сталине. Я уж не говорю о публичных голосованиях, где этот убийца и разрушитель фигурирует как великий человек.

По-моему, стыдно рассказывать по телевизору о том, что Берия любил какую-то девицу по имени Лялечка, а Брежнев медсестру Ниночку.

По-моему, писательница Лариса Васильева, ублажавшая телезрителей много лет подряд повестушками о кремлевских женах и кремлевских детках, разводила такую пошлятину, какая и не снится сочинительницам дамских романов.

Однако и это еще не самое плохое. Ужасно, что из-за лживых телепередач, статей, мемуаров и умилительных и даже не очень умилительных устных рассказов возникло много стойких легенд о том, будто при советской власти у простых людей были огромные блага и преимущества, кои отняли у них в 1993 году зловредные Гайдар и Чубайс.

Лукавая легенда номер 1. В СССР простые люди имели бесплатные квартиры, которые им давало государство.

На самом деле советские граждане за редчайшими исключениями вообще не имели квартир. И Советское государство не могло дать им эти квартиры, хоть бесплатно, хоть за плату, по одной причине – почти 40 лет никакого массового строительства для простых людей не велось. Строили только заводы-гиганты и прочие «объекты» для ВПК…

При Хрущеве началось строительство. Самое дешевое, какое только можно себе представить. И то слава богу!

Но и пятиэтажки, возводимые целыми кварталами, оказались каплей в море. Ведь при том, что ничего не строилось и что старые дома разрушались и никогда не ремонтировались, разве что на Арбате к 1 Мая красили фасады, поскольку там проезжал на свою дачу сам товарищ Сталин, чудовищная нехватка жилья была постоянной величиной.

Десятилетиями миллионы городских жителей по всей стране ютились в худшем случае в бараках «без удобств»; в лучшем – в грязных клоповниках – коммуналках. Даже в Москве было ужасающее бесквартирье – люди жили в подвалах и полуподвалах, снимали «углы», – я знала целые семьи, имевшие даже не комнату, а полкомнаты. Чтобы попасть в уборную, стояли в очереди. Мыться ходили в баню.

Так называемые «сталинские» дома с эркерами, балкончиками и лоджиями, равно как и высотки, возводились исключительно для избранных – для крупных чиновников: наркомов-министров, для партработников высшего звена, для маршалов-генералов, для народных артистов, особо видных академиков и для загранработников в чине послов. Свои квоты на квартиры имели и лауреаты-писатели, и лауреаты-художники, и лауреаты-музыканты. Только простой люд и нетитулованная интеллигенция никаких квот не имели…

Сейчас издают красивые фолианты, посвященные так и не возведенному Дворцу Советов. Проекты Дворца Советов делали самые именитые советские архитекторы. Кажется, победил проект Иофана. Гигантский небоскреб в районе Волхонки, то есть в самом сердце Москвы, должна была венчать статуя Ленина, макушкой упирающаяся в небеса. А вокруг собирались разбить грандиозный парк.

Боюсь, уже никто не помнит, какой стон стоял среди москвичей все то время, что обсуждалось строительство Дворца Советов. Ведь в огромном районе планировалось снести сотни жилых домов. Об уникальных старинных особняках тогда никто не горевал. Их безжалостно сносили все семьдесят лет советской власти. Речь шла о том, что тысячи людей лишатся крова. Их попросту выкинут на улицу.

Но все это было при Сталине. Никита в годы «оттепели», как сказано, создал какую-никакую промышленность, необходимую для массового жилого строительства. Тогда же, вопреки замыслу того же Никиты, появились жилищные кооперативы, вступив в которые можно было купить (за деньги) отдельную квартиру.

И вот это-то и было чудом. Доступным, увы, единицам, поскольку жилищных кооперативов всегда оказывалось гораздо меньше, чем нуждающихся в них.

Не то в 1958-м, не то в 1959-м мужу удалось получить квартиру в кооперативе Академии наук. Кстати, дорогую квартиру в элитном доме, но на тогдашней окраине, где настоящие господа не жили…

Помогло счастливое стечение обстоятельств. Одним из деятелей этого кооператива оказался замдиректора по хозяйственной части института, в котором работал Д.Е., мой муж, некий А – в… Именно благодаря А – ву – пусть земля ему будет пухом – я, москвичка во втором поколении, в возрасте сорока одного или сорока двух лет наконец-то вырвалась из коммуналок и стала жить по-человечески.

Даже сейчас свидетельствую: это было одно из самых важных, самых счастливых событий в моей жизни.

А мои родители так и не выбрались из коммуналки до самой смерти. И я до сих пор не могу этого себе простить…

Лукавая легенда номер 2. В Советской России была бесплатная медицина. Эта легенда очень похожа на правду. Каждый советский гражданин был и впрямь «приписан», «прикреплен» к своей районной поликлинике. У него был свой лечащий врач. Его бесплатно клали в больницу и там бесплатно лечили.

Так и хочется сказать: все как у людей. Нет, все было как раз не по-людски. Медицина в цивилизованном мире была и есть чрезвычайно затратная. А в СССР все было как раз наоборот. Медицина финансировалась по остаточному принципу. В результате в Советском Союзе не было ни современной фармацевтической промышленности, ни промышленности по изготовлению сложной медицинской аппаратуры. А о том, чтобы потратить драгоценную валюту на лечение больных, и речи не могло быть… Профессия врача годами считалась непрестижной. Хирурги оплачивались намного хуже, чем водители троллейбусов. Даже в Москве некоторые клиники до сих пор размещены в старинных зданиях, в которых следовало бы располагать не лечебные учреждения, а музеи под названием «Архитектура и дизайн XVIII века» или «На заре медицины».

Да и в сравнительно новых столичных горбольницах – теснота, койки стоят впритык, больных часто кладут в холлах и в коридорах. Уборные воняют хлоркой – и не только хлоркой, мыться негде.

Небывало знойным летом 2010 года, между прочим, выяснилось, что во многих московских больницах и родильных домах нет кондиционеров. В районных отделениях сбербанков, во всех больших магазинах, на почте, в парикмахерских кондиционеры появились. Но в парикмахерскую можно не ходить в самую жару, а роженице отложить свой визит в роддом никак нельзя.

Похоже, отсутствие кондиционеров в лечебных заведениях никого не удивляет. Удивить людей, да и то очень молодых, может только то, что старые маразматики-вожди при Брежневе не позаботились о медицине.

Но у кремлевских вождей, вообще у всей номенклатуры еще со времен Ильича была своя медицина, свое здравоохранение. Ленина лечили иностранные светила. Сколько себя помню, в Москве были спецбольницы, «кремлевки». Даже три «кремлевки» – одна на улице Грановского (ныне Романовом переулке), вторая в Кунцеве. И еще «кремлевка» рангом пониже на Открытом шоссе.

А в 30-х на Сивцевом Вражке, аккурат против Б. Власьевского, где я жила много лет, возводили не то дворец в стиле сталинского ампира, не то терем времен царя Салтана. На самом деле то была кремлевская поликлиника. Естественно, в «кремлевках»-больницах были палаты на одного с телефонами и с телевизорами. А главное, там больным давали заграничные лекарства. В столице нашей Родины нельзя было купить даже нормальный (хорошо очищенный) аспирин. Не говоря уже об одноразовых шприцах.

Перехожу к лукавой легенде номер 3 – о всеобщем прекрасном образовании в СССР. Особо распространяться насчет этой легенды не буду.

В советской школе я училась сама, а потом и сын. Моя школа, школа конца 20-х – начала 30-х, была при всех своих недостатках не такая уж плохая. Только программа менялась каждый год, что мешало учению. И такого предмета, как история, в ней вообще не было. А на уроках литературы вместо русских классиков мы проходили Демьяна Бедного и Юрия Либединского. И все же эта школа была, на мой взгляд, лучше, чем школа, которую закончил сын в начале 60-х. Школа сына, созданная при Сталине, представляла собой гибрид царской гимназии с казармой. Мне возразят, что и в 60-х и в 70-х в Москве появились хорошие школы и прекрасные педагоги. Возможно, были и исключения. Не знаю.

Знаю только, что именно образование при советском строе деградировало на редкость заметно. Пока еще оставались старые педагоги, старая профессура, можно было чему-то учиться и чему-то научиться…

Солженицын назвал советскую интеллигенцию «образованщиной», а людей, окончивших советские вузы, «образованцами». Очень неточное название. Я назвала бы себя и других выпускников наших вузов «безобразованцами». Интеллигенция, выросшая в 30—40-х годах XX века, не знала иностранных языков, была незнакома с культурой других народов, понятия не имела о тогдашней философии, экономике, социологии, политологии. Более того, не желала ничего этого знать. Не желала знать, что творится в огромном мире. Ей, видите ли, это было неинтересно. Что уже само по себе – свидетельство дремучей неинтеллигентности.

Ну а как насчет примитивной грамотности?

И с грамотностью было не ахти как… Какие бы претензии ни предъявляли нашему последнему генсеку М.С. Горбачеву, он человек выдающийся и, не в пример Хрущеву, окончил Московский университет. И что же? Михаил Сергеевич говорил «начать», «углубить», «лбжить». Чего же требовать от людей средних способностей?

По свидетельству одного из выпускников ИФЛИ Шарапова, поступившего в только что созданный ИФЛИ в 1934 году, всем студентам дали диктант, в котором некоторые сделали аж… по 40 ошибок.

Спустя почти 30 лет, в 1962 году, на приемных экзаменах в Строгановку, которые сдавал мой сын Алик, многие абитуриенты из провинции написали сочинение примерно с тем же количеством ошибок.

И еще, между прочим, я слышала, что главный редактор литературно-художественного журнала «Знамя», известный советский писатель Вадим Кожевников писал слово «пиджак» – «пенджаг», а слово «парад» – «парат». За что купила, за то и продаю.

Рассказом о пустых прилавках в продуктовых магазинах и об очередях за всем необходимым не стану утруждать читателя. Надеюсь, что в блеске наших дней, как говорил Зощенко, он не забыл слово «дефицит».

Осталось только ответить на вопрос, который мне, возможно, зададут: но неужели для интеллигентного человека так важны столь «бытовые» вещи, как хорошая квартира или хорошая еда?

Да, важны, очень даже важны, любой человек имеет право жить в отдельной квартире и нормально питаться. Он имеет также право в случае болезни на врачебную помощь. И еще: любой человек вправе рассчитывать на то, что его дети, если они не лодыри и не тупицы, получат неплохое образование.

О таких высоких материях, как свобода, демократия, равенство перед законом, я уже не говорю…

Горькие строки эти, как и все Предисловие, я пишу уже после окончания книги, в преддверии нового, 2014 года. Пишу, чтобы еще раз сказать молодым людям – никаких ценностей, будто бы созданных при советской власти, мы не лишились. Не верьте тем, кто утверждает обратное. Это либо выжившие из ума старики – у них отшибло память, – либо граждане особого склада, у которых главная радость в жизни была учить, контролировать, следить, влезать в чужие души, в чужую работу, в чужую постель. И запрещать, запрещать и запрещать. А еще: строго наказывать. Искоренять и вырывать с корнем. Шельмовать и унижать, стричь под одну гребенку, казнить и не миловать.

Как бы ни было тяжело сейчас, мы живем намного лучше, нежели 30, или 40, или 50 лет назад. Лучше, достойней.

И это отнюдь не противоречит тому, что я пыталась рассказать в моих воспоминаниях. Если вы хотя бы просмотрите их, то увидите и в моей долгой жизни было много хорошего; много прекрасных людей и счастливых минут.

Не ищите в этом несоответствия. Откройте пушкинского «Евгения Онегина» на строчках о дворовом (крепостном) мальчике:

Вот бегает дворовый мальчик,

В салазки жучку посадив,

Себя в коня преобразив;

Шалун уж заморозил пальчик:

Ему и больно и смешно,

А мать грозит ему в окно…

Неужели эти стихи означают, что при крепостном праве крестьяне жили в России хорошо? Или что Пушкин, упаси бог, одобрял крепостничество?

Глава I. ВРЕМЯ И МЕСТО

1. Почти по Буало

В русском языке есть такое замечательное слово – «угораздило». Так вот, меня угораздило родиться аккурат в год революции, а именно 13 декабря 1917 года. В Москве. На Арбате. Но не в популярном много лет роддоме Грауэрмана, а в другом, в переулке где-то рядом с театром Вахтангова. С легкой руки Окуджавы («Ах, Арбат, мой Арбат») и Рыбакова («Дети Арбата») эта улица стала «малой родиной» нескольких поколений советской интеллигенции. Мало им было большой Родины!

Считается, что именно в Москве и именно в декабре 1917 года шли ожесточенные бои. Но не только я, но и мама моя этому тогда не придала значения. Уверена, ибо и я, куда более политизированный человек, не поняла, что осенью 1993 года у Белого дома в Москве произошла Революция, перевернувшая жизнь людей на постсоветском пространстве.

Казалось бы, мама хорошо подготовилась к рождению дочки: выбрала частную клинику, где, если роженицы не желали испытывать боль, им давали хлороформ (я родилась под хлороформом), обставила небольшую детскую (родители были небогатые, хоть и не бедные люди) и наняла профессиональную няню. Няню я увидела на фотографии в семейном альбоме с младенцем (то есть со мной) на руках. Очень впечатляющее зрелище: няня в белых чепце и фартуке с крылышками на плечах, младенец тоже в белом чепце и в белом «конверте» – искусно смонтированных пеленках. И все это великолепие буквально утопает в кружевах.

К сожалению, няня существовала для меня только на фотографии. А детская и вовсе лишь в воспоминаниях взрослых. Ее сразу после Революции отобрали. Еще одно доказательство того, что не стоит планировать заранее свою жизнь. Если поверить книге Солженицына «Ленин в Цюрихе», даже Ленин не предвидел Революции, а тем более всего последовавшего за ней. Чего же было ждать от моей мамы? Революция 1917 года, или «Десять дней, которые потрясли мир» ^название знаменитой в ту пору книги американского журналиста Джона Рида), застала маму на сносях, совершенно не предполагавшей, что вся эта заваруха на долгие годы. Кстати, и сама революция претерпела за мою жизнь большие изменения. Семьдесят лет она была Великой Октябрьской Революцией – все три слова с большой буквы. Потом ужалась до «революции» с маленькой буквы. А теперь и вовсе у некоторых авторов стала «переворотом».