Текст книги "Косой дождь. Воспоминания"

Автор книги: Людмила Черная

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 47 страниц)

В нынешнем, не моем, XXI веке уже самых маленьких детей из более или менее состоятельных семей обязательно учат и языкам, и развивают физически: кого приохочивают к теннису, кого к конькам. Наверное, если бы я была умнее, то учила бы сына английскому.

Вообще с Аликом я ума не проявила. При каждом удобном случае сообщала: «Я не Ушинский, я не Песталоцци…» Вместо этих причитаний следовало приучить ребенка к порядку и заставить его не бросать носки под диван. А мне хотя бы полистать книги корифеев педагогики.

Мои ошибки аукнулись сыну в школе – думаю, если бы не они, он не терял бы тетрадок и приносил бы тапочки на уроки физкультуры. Те четыре советские школы, в которых он учился, лучше не стали бы, но ему пришлось бы в них не так солоно.

Но что было, то было. Жизнь не переиграешь заново.

3. Фальстарт

Надо вспоминать дальше. А дальше идут относительно благополучные два года. Мы с Тэком работаем: он, как сказано, обозревателем, я – простым редактором. Пишем статьи. «И Алик-косточка тихонечко растет», – как писала в стихах наша послевоенная приятельница Наталья Сергеевна Сергеева. Кстати, первое слово, которое Алик сказал в два года, было слово «статя». Долго мы гадали, что означает загадочное «статя». Потом поняли: «статя» – статья…

Моя работа в Радиокомитете – не бей лежачего. Ежедневно в эфир выходит один короткий комментарий по международным вопросам. Я этот комментарий заказываю, редактирую, посылаю на визу в Отдел печати МИДа и отдаю переводчице Руфи Беленькой, которая сидит со мной в одной комнате и целый день стучит на машинке. Руфь – американка, и она тут же переводит и перепечатывает мой комментарий на английском и передает его дикторам.

На всё про всё уходит часа полтора-два. Писали комментарии внештатные авторы, вполне квалифицированные: к примеру, специалист по Англии Ми-лейковский, в будущем академик¹⁰⁰. Или Бронин – наш многолетний резидент в Китае¹⁰¹. Среди авторов был и Григорий Морозов, бывший муж Светланы Аллилуевой¹⁰², о чем я тогда, впрочем, не знала. С 60-х он работал с Д.Е. в ИМЭМО. И, изредка встречаясь со мной, говорил в шутку, что во времена бны я спасла от голодной смерти его и его папу, «простого еврея-бухгалтера»…

Если память мне не изменяет, за четырехстраничный комментарий до денежной реформы платили 200 рублей. Заказывать больше одного комментария в неделю одному автору не разрешалось (все равно получалось 800 рублей в месяц – не так плохо). Правда, за гонораром приходилось выстаивать гигантскую очередь вместе с певицами, чтецами, оркестрантами и поэтами-песенниками… Кто только не подрабатывал тогда в Радиокомитете…

Ни мне, ни мидовским цензорам комментарии практически не приходилось править. В худшем случае вычеркнешь одну фразу и заменишь два-три слова. В МИД комментарий относил курьер, а правку я принимала по телефону…

В общем, у меня оставалась уйма свободного времени – ведь отсиживать в Радиокомитете надо было не менее восьми часов. Все эти часы я старалась проводить в Справочной, где читала все тот же «белый ТАСС», который читала в редакции контрпропаганды в ТАССе, и еще переведенные на Тверском бульваре книги американских и европейских политиков, которые не предназначались для простых смертных. Переводы книг шли в «красном ТАССе», и занималась этим «красным ТАССом» сотрудница по фамилии Хасхачих¹⁰³. Помню, что при Брежневе для «красного ТАССа» перевели на язык родных осин… роман Хемингуэя «По ком звонит колокол». Прекрасный перевод известной переводчицы Евг. Калашниковой, сделанный для издательства, не разрешили публиковать, но начальству все же хотелось узнать, какую такую крамолу сочинил знаменитый Хэм. Вот Хасхачих и выдала им подстрочник хемингуэевского романа о Гражданской войне в Испании.

Случилось это, как сказано, при Брежневе, а я еще пребываю на этих страницах при Сталине.

А при Сталине сама возможность знакомиться, хоть и в сильно усеченном виде, с зарубежной информацией и с выбранными Хасхачих книгами была неслыханной удачей. Ведь при Сталине мы не знали ни самиздата, ни вражеских радиоголосов – за «железный занавес» не проходило ни звука…

Немудрено, что, сидя часами в справочной, я с упоением глотала все подряд. И очень скоро стала писать статьи на основе имеющихся у меня материалов. Писала и для Иновещания, и для русского радио. Главный жидоненавистник Лапин¹⁰⁴ – таким он остался в памяти моего поколения – велел заказывать мне как можно больше статей, явно не заботясь о том, что стоит в моем паспорте в графе «Национальность».

Но мне как раз писать на радио не хотелось. Мне хотелось писать для печатных изданий – видеть на бумаге свое детище.

Начала я с газеты «Красный флот». А однажды, набравшись храбрости, предложила статью «Известиям». И – о чудо! – меня тут же напечатали. О своей первой статье в «Известиях» я должна сказать несколько слов. То был подвал о… японских милитаристах. Ведь дело происходило во второй послевоенный год. И о поверженной Японии много говорили – боялись или делали вид, что боятся новой японской агрессии. Дескать, милитаристы готовятся к реваншу. Не сомневаюсь, о том же был и мой подвал. Помню, что в нем я привела японскую средневековую легенду, в которой говорилось: мол, злые духи в таком-то веке пытались спрятаться в пещерах на острове таком-то, но это им не удалось. И вот в самом конце статьи я написала: и нынешним агрессорам «не удастся спрятаться в “пещерах”». Вечером статью подписали в набор. Открываю «Известия» утром и вижу: статья на месте, но легенда выпала, а в конце говорится, что «агрессорам не удастся спрятаться в… “пещерах”». О ужас! В каких таких пещерах могут прятаться в середине XX века японские генералы-адмиралы и японские промышленники? Я очень убивалась, но меня все дружно утешали, уверяя, что никто из читателей не заметит никаких «пещер», выскочивших как черт из табакерки. И правда, не заметили.

Были и еще забавные случаи, связанные с моими статьями. Однажды меня вызвали в МИД. В тот день «Известия» опубликовали мою рецензию на мемуары Курта Шушнига, бывшего австрийского канцлера, которого в годы войны нацисты посадили в концлагерь¹⁰⁵. Мемуары только-только появились в «красном ТАССе».

В МИДе я попала к двум молодым сотрудникам, и они завели со мной длинный непонятный разговор. С большим трудом я сообразила, что рецензию прочел Вышинский и потребовал срочно узнать, какими материалами я пользовалась, найти эти материалы и передать их в Рим, где Вышинский находился с официальным визитом.

Нетрудно было догадаться, что молодые люди, сидя в МИДе, имели куда больше возможностей узнать о Шушниге, чем я. Ведь все мои познания ограничивались «красным ТАССом».

Помнится, бестолковость и неосведомленность молодых людей меня тогда поразили. Только спустя много лет я поняла, что чиновники из высоких учреждений бестолковы и ничего не хотят знать по определению. Просветил меня, как ни странно, популярный и у нас после войны английский писатель Грэм Грин, вернее, его роман «Наш человек в Гаване».

В другой раз забавная история разыгралась в нашей семье. Мне заказали большой материал о германских концернах. На мое несчастье, Д.Е. был в командировке с лекциями по международному положению – он числился лектором ЦК и охотно ездил по городам и весям. Статью я быстро написала, и ее сразу поставили в номер. С некоторым трепетом – боялась, не напутала ли, – я увидела уже на следующий день трехколонник с моей подписью. Вроде бы никаких нареканий не последовало. Но вот приехал муж, прочел статью, заметно помрачнел и огорошил меня вопросом: «Кто написал трехколонник?..» Никак не мог поверить, что я сама разобралась в хитросплетениях гигантских транснациональных корпораций с их вертикальными и горизонтальными связями и с фирмами-дочками… Почитал бы он Юлию Латынину!

В иностранном отделе «Известий» ко мне относились трогательно, особенно старик Ихок, заместитель завотделом Кудрявцева.

В частности, известинцы усердно прятали меня от тогдашнего главного редактора Л. Ильичева. Ильичев еще далеко не достиг пика карьеры, высокого звания секретаря ЦК КПСС, но уже успел зарекомендовать себя бабником и хамоватым мужиком. Он выразил желание познакомиться с «молодым автором», в ответ ему сказали, что «молодого автора» не могут разыскать. И так, по-моему, несколько раз.

Но больше всего я была благодарна «Известиям» за то, что они не корили меня за мою подпись Л. Черная. Дело в том, что в то время самой яркой звездой в СССР была цыганка Ляля Черная, прима цыганского театра «Ромэн». По популярности Ляля Черная не уступала, пожалуй, Алле Пугачевой. И, представьте себе, приходит некто и говорит, что она А. Пугачева. Кто же будет печатать ее статейки?

Однако «Известия» благородно терпели и «Л. Черную», и читательские письма, которые приходили в их адрес на имя Ляли Черной. Помню, одно письмо начиналось так: «Дорогая Ляля! Ты пишешь очень интересно, но почему ты употребляешь так много иностранных слов?»

Ко всему прочему, в «Известиях» были очень высокие гонорары…

Словом, я была рада и счастлива, что пишу статьи на международные темы. И что их печатают…

Конечно, я понимала, что настоящие журналисты-международники на Западе работают совсем иначе. Они в гуще событий, а не сидят в справочной с «белым ТАССом». Они своими глазами наблюдают за интригами политиков, а не довольствуются книгами, выбранными для них товарищем Хасхачих. Но то в капстранах… А мне все равно казалось, что интереснее писать о событиях в мире, нежели воспевать счастливую жизнь советских граждан. Пусть мы беспрерывно долдонили, что весь мир готовится к реваншу и империалисты всех стран и народов вооружаются до зубов. Мне кажется, сразу после войны многие, я в том числе, верили в это… Или старались поверить. Империалистов мы страсть как не любили. Особенно германских: Круппа, Шахта, Флика. Но американских и английских тоже.

Итак, наша небольшая семья – муж, я и крошка Алик – мало-помалу стала благополучной советской семьей. Мы даже «расписались», или, как тогда говорили, «узаконили отношения». Ганна, бывшая жена Тэка, наконец-то согласилась на развод, поставив множество условий – в том числе и то, что Асю будет воспитывать Д.Е. Суд их развел. Борис, мой бывший муж, приехав в отпуск из Вены в Москву, без лишних слов пошел со мной в суд.

Мы с Тэком вздохнули с облегчением. Но оба мы были настолько ленивы и настолько пренебрегали формальностями, что и не подумали идти в ЗАГС, чтобы поставить соответствующие печати в паспорте.

И вдруг осенью, кажется 1948 года, Тэк получил две путевки в мидовский санаторий в Мисхоре. Наш первый отдых вдвоем… Крым, Черное море! Какая роскошь! И только тут мы сообразили, что нам не дадут отдельной комнаты – ведь формально мы не муж и жена… Я ринулась в районный ЗАГС с двумя паспортами. Благо, ЗАГС был в двух шагах от дома.

Как сейчас помню, напротив входа в полуподвал – две двери, на одной двери табличка, где значится что-то вроде «Регистрация смерти», на другой что-то вроде «Регистрация брака и рождения». В комнате «Регистрация брака и рождения» девица-секретарша обдала меня холодом. Развод – пожалуйста. А расписаться в течение двух дней – нельзя. От развода до регистрации нового брака должно пройти не менее двух недель. А нам уже дня через два – ехать. Я стала уговаривать девицу, взывала к ее чувствам, потом мы с ней слегка поцапались. И она сгоряча, вместо того чтобы поставить печать «развод» в обоих паспортах, тиснула в одном из паспортов печать «брак».

Тут уж девица стала уговаривать меня как можно скорее прийти самой и привести мужа. Иначе ей грозили неприятности. На следующий день (в воскресенье!) мы с Д.Е. были в ЗАГСе. А в это время к нам домой позвонила подруга Муха. К телефону подошел трехлетний Алик. И на вопрос Мухи, где его родители, гордо ответил: «Папа с мамой пошли жениться».

Так мы развлекались. Один раз съездили в Крым, один раз в Прибалтику, но уже с Аликом. На лето снимали дачу. До конца 1949-го, пока я работала на радио, справляли революционные праздники 7 Ноября и 1 Мая с новыми знакомыми из Иновещания в ресторане «Гранд-отель». Его, увы, давно снесли.

А тогда и сам ресторан «Гранд-отель», и музыка, и меню казались нам верхом роскоши. Надеваешь свое «выходное» платье (единственное!), влезаешь в легкие туфельки… С туфельками, впрочем, было сложнее – их приходилось нести, завернув в газету, до самой раздевалки ресторана… Да и достать хорошие туфли было не так-то просто. Платья приобретались с рук, в крайнем случае их укорачивали или, наоборот, выпускали подол; кроме того, выходное платье могла сшить хорошая портниха. А красивая («модельная») обувь была на вес золота…

Но вот ты во всем лучшем, что у тебя есть, входишь в залитый светом нарядный зал «Гранд-отеля» и идешь к длинному нарядному столу – стол мы заказывали, конечно, заранее… Сказка!

Ели мы в «Гранд-отеле», по-моему, всегда одно и то же: жюльен в кокотницах, а в качестве горячего котлеты по-киевски с картофелем фри.

Но как это звучало: картофель фри, жюльен, кокотница…

А танцы! Тэк обожал танцы и хорошо танцевал и фокстрот, и танго, и румбу. А я, несмотря на свою полную немузыкальное™, старалась ему соответствовать. Нас в каком-то доме отдыха даже приняли за… профессиональных танцоров. Как я гордилась!

Иногда мы устраивали застолья дома. Приглашали к себе в коммуналку множество народу: моих старых приятелей, друзей Тэка по ТАССу и по университету, в том числе сделавших большую карьеру и получивших отдельные квартиры. Все равно собираться предпочитали у нас. И я старалась всех удивить. Брала у мамы толстенный растрепанный фолиант, поваренную книгу Елены Молоховец, и готовила по рецептам этой дамы. Конечно, ингредиенты для блюд приходилось делить как минимум на три. В бисквитный торт Молоховец вбивала 18 яиц…

Как ни странно, Елена Молоховец, которая опубликовала свой «Подарок молодым хозяйкам» аж в… 1861 году, была в первые послевоенные годы на пике популярности. Ее имя я встречала у множества авторов, даже… в стихах Арсения Тарковского.

Поначалу с Молоховец у советских граждан произошла ошибка. Они сочли ее книгу талмудом миллионеров. Но, как объяснила мне мама, Молоховец собирала свои кулинарные рецепты отнюдь не для жен тогдашних олигархов, а для, так сказать, тогдашнего «среднего класса». Богатые «молодые хозяйки» не выдавали кухарке мясо для отбивных и не говорили, какой гарнир к этим отбивным приготовить. Они просто заказывали повару обед или ужин на энное количество персон.

Зато женщинам среднего достатка следовало знать, что должны есть их ближние на завтрак, обед и ужин как в скоромные дни, так и в постные. И сколько «припаса» идет на то или иное блюдо…

Меня поражала добросовестность Молоховец: если вы точно следовали ее кулинарному рецепту, то в результате тесто обязательно поднималось до нужной высоты, овощи обязательно уваривались до нужной консистенции, а рыба хорошо прожаривалась, но не становилась излишне сухой. В других поваренных книгах все было не так…

Однако оглушительный успех Елены Молоховец и ее «Подарка молодым хозяйкам» был вызван в ту пору не столько безупречными кулинарными рецептами, сколько одной фразой: «Если к вам вечером неожиданно нагрянули гости и вы не знаете, чем их угостить, пусть ваш муж спустится в погреб и достанет холодную телячью ногу, вынутую намедни из духового шкафа…» Заканчивался этот совет тем, что на десерт импровизированного ужина рекомендуется подать фрукты, в том числе апельсины, нарезанные дольками и посыпанные сахарной пудрой, и конечно же варенье разных сортов… Вот так!

Тут пора задать вопрос: неужели в то послевоенное время, время новых арестов и антисемитской кампании Сталина, только мы с мужем были такими наивными дураками – знай себе отплясывали и принимали гостей?

Недавно взяла в руки мемуары Константина Ваншенкина¹⁰⁶ и вдруг наткнулась на такой пассаж: автор вспоминает своих товарищей, поэтов-фронтовиков; один из них, а именно Луконин, пишет о Семене Гудзенко, который совсем молодым ушел из жизни: «Сейчас даже не верится, что вместе мы были всего семь лет… Всего семь лет! А кажутся они теперь целой жизнью – так были полны веселья, работы, действия».

Гудзенко умер в 1953 году. И его и Луконина демобилизовали, очевидно, в 1945–1946 годах. Семь лет – это как раз годы до 1952–1953, то есть время, когда Сталин, забыв всякий стыд, насаждал русский фашизм в стране, уничтожившей фашизм германский…

А Луконин пишет о годах веселья, работы, действия… И чуткий к фальшивому слову Ваншенкин без комментариев приводит этот абзац…

А какие могут быть комментарии?

Таково было наше мироощущение. Мы были молоды и вопреки всему веселились. Хотя беда ходила с нами рядом.

4. «Назови жида космополитом…» Тихие аресты

Я, московская девочка, потом подросток, а потом и студентка, не знала антисемитизма. Не было антисемитизма ни в церковном дворе в Хохловском переулке, где я родилась и прожила первые двадцать лет жизни, ни в моих двух школах, ни, боже упаси, в ИФЛИ – все бывшие выпускники с гордостью отмечали это.

В первый раз я столкнулась с антисемитизмом, чисто бытовым, в булочной у Никитских ворот. Это было еще в годы войны, не то в 1942-м, не то в 1943-м. Я уже писала, что, работая в ТАССе, получала там ежедневно хлеб по карточке.

В тот день, придя в булочную, я встретила своего сослуживца Павла Никитовича Рысакова. Пристроившись в хвосте недлинной очереди, стала терпеливо ждать. А Рысаков взял мою хлебную карточку и пошел к кассе.

Женщина, стоявшая передо мной, обернулась с белыми от злобы глазами и прошипела:

– Они всегда так. Норовят пролезть поперек людей.

– Кто они? – удивилась я.

– Не понимаешь, что ли? Ну, евреи, конечно.

Я глупо ухмыльнулась и сказала чистую правду:

– А он – не еврей. Он – русский.

Ä propos: прошло 70 лет, и я снова увидела такие же точно белые от злобы глаза.

Дело было на Черемушкинском рынке в разгар дня. Мимо меня проходила хорошо одетая дама. Полуобернувшись ко мне, дама прошипела:

– Как я их ненавижу!

– Кого? – удивилась я.

– Да этих. Не понимаете, что ли? Черномазых. Носорогов. Понаехали!

Я поняла. Она говорила о приезжих из Средней Азии, о гастарбайтерах, которые лет за десять превратили Москву в современный город, стали той дешевой рабочей силой, без которой, увы, не бывает строительства такого грандиозного масштаба.

Ксенофобия – это уже «новообразование», как раковая опухоль.

Но началось все с антисемитизма. Впрочем, та женщина в булочной в разгар войны меня не сильно расстроила. Подумаешь, назвала евреем Рысакова. Ну и что? Ей так опротивело стоять в очередях, так опротивело недоедать и вообще мучиться, что она готова была вцепиться в любого. Вот и вспомнила евреев.

Мне хотелось приписать ее антисемитизм «пережиткам прошлого» или «родимым пятнам капитализма», как говорили в ту пору сперва всерьез, а потом в шутку.

Впервые я поверила в существование антисемитизма (государственного), когда дело коснулось меня непосредственно.

В энный раз, решив порвать с Тэком, я вознамерилась перейти из ТАССа, ну, скажем, в ГлавПУР. Я уже имела репутацию опытной и безотказной журналистки. А в ГлавПУРе в Москве каким-то начальником был бывший тассовец Константиновский¹⁰⁷ (не путать с Ильей Константиновским, писателем и нашим с Д.Е. послевоенным приятелем). Константиновский из ГлавПУРа меня хорошо знал, и я не сомневалась, что в аналогичном с нашим отделом отделе, где писали листовки для фронта, меня встретят с распростертыми объятиями.

Но когда я позвонила по телефону Константиновскому и сообщила о своей просьбе, он, к моему удивлению, не воскликнул: «Ах, как замечательно… Когда хочешь приступить к работе?»

Помолчав минутку, Константиновский сказал:

– А ты твердо решила? Не передумаешь? Конечно, я добьюсь твоего зачисления. Но, сама понимаешь, это будет не так-то легко. Придется идти к «самому».

Под «самим» подразумевался Щербаков. Не просто начальник ГлавПУРа, но и кандидат в члены Политбюро, и секретарь ЦК, и замминистра обороны… И все это ради того, чтобы взять меня редактором. Что называется, из пушек по воробьям.

После недоуменной паузы я спросила:

– Взять меня на работу так трудно? Почему, собственно?

Он ответил:

– Ты что, совсем дурочка? Пошевели извилинами…

Я поблагодарила, сказала, что извилинами пошевелю. И позвоню ему еще раз. Но не позвонила.

Дождавшись, когда в комнате никого не было, я набрала другой номер телефона. Номер сотрудника Отдела науки в ЦК. Единственного цековского работника, которого знала. Не могу сказать, что он мне особенно нравился. Как раз наоборот. Он мне не нравился. Все в нем было фальшивое. Фамилия у него была звучная, но звали его Ефим. Отчества не помню. И он не разрешал называть себя иначе как по фамилии.

Но что было делать? Ефим работал «наверху», мог развеять мои недоумения. Кроме того, он еврей.

Итак, я позвонила этому Ефиму. И мы условились встретиться в скверике напротив ЦК после двенадцати ночи. Ночной пропуск у меня, естественно, был.

Как только Ефим вышел из своего ЦК и поздоровался со мной, я спросила его в лоб:

– Почему у нас в стране, воюющей с Гитлером, поощряется антисемитизм?

В глубине души я ожидала, что он встретит мой вопрос бурным негодованием. Но негодования не дождалась.

Цекист сказал примерно следующее: «Народ-патриот должен на какое-то время вернуться к истокам! Не надо также преуменьшать влияния вражеской пропаганды; кое на кого она, безусловно, действует. Антисемитизм – явление временное. И ты, интеллигентка, должна проявить понимание к сложности момента. И никому таких вопросов не задавать. Даже вопросов! Партии и правительству – виднее».

На этом встреча закончилась.

Не то в самом конце войны, не то уже после войны Ефима из ЦК помели. Но без работы он не остался, его взяли в Институт истории Академии наук.

Даже после этого разговора я не очень испугалась. Не поняла, что антисемитизм в Советском Союзе активно насаждается и будет насаждаться. Не поняла, каких размеров он достигнет.

Тогда часто повторяли: «Факты – упрямая вещь». Но я – и не я одна – закрывала глаза на эти самые упрямые факты.

Вот, к примеру, арест Копелева в 1945 году, в конце войны. Уверена, Копелев пострадал отнюдь не из-за несчастных немок, которых насиловали подонки из числа русских, оказавшихся на территории Германии, как это декларировал он сам. Все началось гораздо раньше.

Уже в 1942 году, приехав на Северо-Западный фронт, я с изумлением наблюдала, что к Копелеву, инициативному, энергичному и старательному работнику 7-го отдела, штабное начальство относится недоброжелательно. Прошло еще некоторое время, и Копелева не приняли в партию, а это показалось уж совсем странным. На фронте принимали в партию, по-моему, всех. А в 1943 или 1944 году в Москве, где Лев лежал в госпитале на обследовании, он сокрушался, рассказывая, что его буквально травят в штабе фронта. После госпиталя Копелев пошел в ГлавПУР – хотел перевестись на другой фронт. Но в ГлавПУРе, где так дружелюбно говорили о нем всего года два назад, когда меня по его рекомендации вызвали в 7-й отдел, ему не разрешили поменять место службы. Все это Лева поведал не только мне, но и всем своим друзьям и знакомым. В штабе фронта, где он тогда служил, явно что-то затевалось против него.

А ведь ни в 1943-м, ни в начале 1944-го ни о каком надругательстве над немками и ни о каком мародерстве в Германии не могло быть и речи: наши войска еще не шли по немецкой земле…

Так что «дело Копелева», начавшееся весной 1945 года, незадолго до окончания войны, было явно антисемитским процессом. Так же как и травля Наума Мельмана (Мельникова), написавшего повесть «Редакция»¹⁰⁸. Об этом весьма убедительно рассказал Ю. Нагибин. Видимо, и Мельмана чуть было не арестовали.

Но ни арест Копелева, ни «дело Мельмана» никто не счел расправой с евреями.

Я в том числе.

Видимо, для того чтобы такие наивные, как я, прозрели и поверили наконец в государственный антисемитизм, надо было сказать все своими словами. Наподобие того, как немцы писали в листовках, которые летом 1942 года я читала в 7-м отделе Северо-Западного фронта:

Бей жида, большевика,

Рожа просит кирпича.

Итак, слово «жид» было пущено в оборот, пусть фашистами.

По-моему, с 1948 года власти начали говорить с нами примерно так же ясно и недвусмысленно, как говорилось в нацистских листовках.

В ноябре этого года распустили Еврейский антифашистский комитет. Тот самый Комитет, который собирал в США многотысячные митинги, требовавшие от американского правительства помочь «русским», ибо русские, борясь с Гитлером, спасают все человечество. Именно после этих митингов в Советский Союз потоками пошли «студебеккеры» и «доджи», продовольствие и медикаменты…

Возглавлял Еврейский антифашистский комитет гениальный актер Михоэлс. Входили в него известные еврейские поэты Фефер, Квитко, Маркиш. Поэтов пересажали, их близких выслали. Михоэлса убили. А с Зускиным, вторым человеком в блистательном театре на Малой Бронной, театре под названием ГОСЕТ – Государственный еврейский театр, расправились тоже как-то особенно подло. Зускина лечили сном, в ту пору это практиковалось. И вот его вытащили прямо из постели и отправили на Лубянку. Оттуда он так и не вернулся. Эту историю шепотом рассказывали в Москве.

ГОСЕТ закрыли. Он был отнюдь не только еврейским театром, он был театром всей интеллигенции…

Наверное, это смешно, но поражало меня тогда и то, как нагло, нарочито коряво и неряшливо велась антисемитская кампания.

Энкавэдэшники убили Михоэлса, и это сразу стало понятно многим. Но вскоре в Минск отправилась бригада следователей во главе с известным Шейниным, гэбистом-писателем. До этого Михоэлса в Москве похоронили вроде бы чин по чину. Шейнин, разумеется, не смог найти убийц. Прошло еще некоторое время, и о Михоэлсе стали писать как о преступнике, предателе, шпионе.

В 1949 году началась кампания по борьбе с космополитами – театральными критиками. В газетах и журналах одна за другой появлялись статьи, бичующие… театральных критиков. Не всех, разумеется, а критиков-евреев. Соль заключалась в том, что некоторые критики-евреи взяли русские фамилии в качестве псевдонимов. И вот охранители русской культуры в своих статьях раскрывали псевдонимы, писали в скобках еврейские фамилии. Правда, у некоторых бедняг фамилии звучали нейтрально. Например, у критиков Борщаговского, Вазовского¹⁰⁹, Оттена. У Оттена в скобках пришлось бы писать Поташинский, скорее польская фамилия. Но Оттена, конечно, записали в евреи.

Ну а что вообще инкриминировалось «космополитам» кроме «незаконных» псевдонимов? Они якобы обделывали свои «грязные делишки»… в «Арагви», самом известном московском ресторане.

Повторю, что на процессах в начале 30-х годов, на так называемом Шахтинском процессе, на процессе Промпартии и других, обвиняемые – известные инженеры, крупные производственники – признавались в том, что ломали станки, поджигали шахты, устраивали аварии с человеческими жертвами, словом, признавались в тягчайших преступлениях, имевших целью свергнуть социалистический строй.

Та же картина на «показательных процессах» 1937–1938 годов. Обвиняемые – коммунисты с громкими именами; говорили, что по их приказам уничтожались целые отрасли промышленности, выводились из строя заводы-гиганты, подготовлялись теракты. Кроме того, эти преступники будто бы стали шпионами, продались иностранным разведкам. Фигурантов тех процессов знала вся страна. А театральных критиков никто не знал. Никто не слышал ни их русских псевдонимов, ни их еврейских фамилий.

И представьте себе, что устроили бы процесс над театральными критиками. В каких тяжких преступлениях они признались бы? В том, что задумали продать ЦРУ репертуарный план Мариинки? Или в том, что готовили покушение на старуху Яблочкину, ведущую актрису Малого театра?

Если бы не кошмарный страх, который царил тогда в стране, космополитическая кампания показалась бы идиотской и ужасно смешной. Но мы не смеялись! Боже упаси. Мы молча читали антисемитскую газету «Культура и жизнь». Главным редактором этой газеты был академик, философ Г.Ф. Александров¹¹⁰. Поэтому «Культуру и жизнь» называли «Александровский равелин». А иногда «Культура и смерть» или «Смерть культуре». «Ученого» Г.Ф. Александрова разжаловали только в 1955 году, убрали с глаз долой в Белоруссию. Но отнюдь не за антисемитизм, а за то, что устроил для номенклатуры бордель… Саму газету, впрочем, скоро закрыли; видимо, такой апофеоз хамства и антисемитизма стал невозможен из-за того, что уже 14 мая 1948 года под эгидой ООН было создано еврейское государство Израиль.

Но хватит о сталинской политике.

Я-то рассказываю на этих страницах не о политике, а о повседневной жизни. О том, как обычные люди переживали разные политические повороты и завороты при нашем Вожде и Учителе…

В конце 40-х мы близко познакомились с Александром Борщаговским. Я буду называть его Шурой, как называла всегда. Борщаговский был не то двоюродным, не то троюродным братом моей подруги Ляли Бокшицкой.

Вот вкратце его история. Только-только Борщаговский приехал по вызову К. Симонова в Москву из Киева с молоденькой женой-красоткой и с маленькой дочкой, как его отовсюду выгнали, ошельмовали и вдобавок отобрали полученную квартиру. Шура оказался на улице с женой, маленькой девочкой и с грудным младенцем – жену Лялю (Валентину) он как раз тогда привез из роддома. Печатать Шуру запретили, денег не было… Но самое главное, Борщаговский и его семья жили под дулом пистолета до самой смерти Сталина: в любую минуту главу семьи могли арестовать, отправить в ГУЛАГ, расстрелять.

Помню, Борщаговские снимали жилье под Москвой. Шура колол и пилил дрова, а Ляля стирала белье. При печном отоплении за городом, где и водопровода, видимо, не было, это был тяжелый труд. Однако, когда Борщаговские выбирались в гости в Москву, на Шуре была белоснежная, хорошо отутюженная сорочка, а Ляля выглядела свеженькой и нарядной.

Пожалуй, Борщаговский первый из знакомых мне людей тщательно создавал свой «имидж». Он хотел казаться сильным мужчиной, суперменом, хемингуэ-евским героем.

Скоро Шура стал собирать материал для исторического романа, написал его. Этот патриотический роман «Русский флаг» вышел в 1953 году сразу после смерти Сталина и послужил отправной точкой для новой Шуриной карьеры. Шуру восстановили в партии, он стал известным писателем и деятелем Союза писателей. Ему дали трехкомнатную квартиру. По повести Борщаговского снят культовый фильм «Три тополя на Плющихе» с Олегом Ефремовым в главной роли.