Текст книги "Косой дождь. Воспоминания"

Автор книги: Людмила Черная

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 47 страниц)

В четырех комнатах большой по тогдашним понятиям квартиры нашлось место и для старушки-матери, жены наркома.

Несколько раз мы были у Ирины в гостях. Однажды она пригласила нас на новоселье, где оказалось много знакомых лиц – бывших студентов ИФЛИ. Заметим, ребят, которые сделали карьеру.

Но дружбы между нашими семьями не получилось. Особенно после двух случаев – один был вполне ничтожный, другой – вполне серьезный. Сперва о ничтожном. Однажды мой муж, Д.Е., встретив во дворе мужа Ирины, пригласил его домой – мы быстро соорудили кое-какой закусон, выпили по рюмке. И тут явилась возмущенная Ирина и внятно объяснила, что в их семье существует твердый порядок – когда принимать пищу, когда работать, а когда ходить по гостям. Нам, людям безалаберным, не понравились ее нравоучения, да и тон, каким она говорила с мужем и с нами.

Серьезный повод по времени случился раньше: я сказала Ирине, что она, наверное, до смерти рада, что ужасные обвинения против ее отца отпали после XX съезда. Ирина ответила ледяным тоном: «Я в эти грязные дела не желаю вмешиваться».

Если историю с аплодисментами по поводу казни собственного отца я знаю от сокурсников Ирины, то насчет «грязных дел» слышала собственными ушами и готова подтвердить под присягой…

Несмотря на то что дружбы между нашими семьями не случилось, я часто сталкивалась с Ириной и перекидывалась с ней несколькими словами. Так я узнала, что Ирина и Валентин решили отправить сына, когда он окончит институт, куда-то в глушь, чуть ли не на дальний Север, чтобы он набрался опыта и научился преодолевать трудности. Этого я решительно не понимала. Мне всегда казалось, что дети в нашей стране и так получают слишком много тяжелого опыта и трудностей, незачем ставить их в особо суровые условия…

Прошло еще несколько лет, и Ирина снова показала свой характер: врачи велели ей срочно ложиться на операцию – подозревали рак. А она сказала, что запланировала поездку с дочерью – дочь была ее любимицей – на юг.

И поехала, а вернувшись с юга, умерла довольно скоро. Все знают, что раковым больным путь на юг заказан. Впрочем, Ирина, возможно, умерла бы и сделав операцию. Рак – загадочная болезнь…

А далее и произошло преступление в нашем доме. Сын Ирины убил аспирантку, любовницу отца, Валентина Н. И расчленил ее труп.

По версии соседей по дому – аспирантка-стерва крутила романы и с отцом, и с сыном. А потом якобы решила выйти замуж за отца… И тогда сын убил эту недостойную девицу.

Преступление было раскрыто. Состоялся суд, который вынес суровый приговор. Какой точно, не помню, помню только, что нам рассказали, будто отец преступника, Валентин, требовал для сына смертную казнь…

Разумеется, процесс над отпрыском семьи Г. был, как сейчас сказали бы, «резонансным». Если бы он шел в XXI веке, вокруг него кипели бы нешуточные страсти. Но в годы брежневщины все делалось втихую. Тем не менее в «Литгазе-те» появилась большая статья известного журналиста О. Мороза. У «Литгазеты» были особые права.

О. Мороз всячески возвеличивал мать убийцы Ирину – в статье она фигурировала под другим именем – и косвенно пытался хоть как-то оправдать самого убийцу. Но надо признать, что делал он это весьма топорно. Так, журналист писал, что отец, то есть Валентин, устраивал в квартире вечеринки-оргии, когда Ирина уже лежала на смертном одре. И что больная Ирина подвергалась поношению. И что после смерти матери сын якобы боролся и за материнскую честь, и за неслыханные богатства, которые нажили родители.

Не верю я, что кто-то поносил Ирину. Не таким она была человеком.

Что касается богатства, то какое богатство могло быть у двух научных работников, воспитавших двоих детей и содержавших старушку-мать? Да еще при большой кооперативной квартире…

Видимо, и сам О. Мороз сообразил, что его аргументы никуда не годятся. И, как принято у нас на Руси, вспомнил… Достоевского.

Сын Ирины утопил части трупа в реке. И Раскольников размышлял, не утопить ли труп старухи в реке… Сын закопал голову трупа в лесу. Опять соответствующая цитата из Достоевского.

Вывод из своих рассуждений О. Мороз делал соответствующий, но довольно-таки сомнительный: нет, не годится в убийцы российский интеллигент… Сказано это с пренебрежением – мол, у российского интеллигента кишка тонка!

Ну при чем тут Достоевский? Его герой Родион Раскольников, возомнивший себя сверхчеловеком, решился на убийство мерзкой старухи, обиравшей униженных и оскорбленных. Тут посыл чисто философский, – может ли человек лишить другого человека жизни? Поспорить с Богом? Парень из нашего дома зверски убил девушку не поймешь из-за чего…

Можно только посочувствовать журналисту из «Литгазеты». Никакие убедительные мотивы для особо жестокого преступления не просматриваются… Мотивов нет, а логика, на мой взгляд, все же видна… Вспомним…

На суде отец потребовал для сына самого страшного наказания – смерти. Отец потребовал для родного сына смерти! А его жена пять десятилетий назад… аплодировала известию о казни отца. А в дни «оттепели» не захотела говорить о деле отца, сфабрикованном НКВД!

А дед сына, отец Ирины, был… Да, кем был этот сталинский нарком? Его биография теперь известна. В 16–18 лет вступил в эсеры, в самую радикальную партию России, признававшую и убийства – индивидуальный террор. Позднее стал большевиком. Занимал большие посты. Уже в первые кровавые годы советской власти: председатель Госплана, зампредседателя Совнаркома Украины, зампредседателя Госплана СССР. В 1929 году заместитель наркома земледелия СССР. Стоп… 1929 год – год «великого перелома», год «сплошной коллективизации». И как следствие – голодомора.

Правда, последние восемь лет жизни Г. – относительно спокойные. С 1930 по 1937 год он – нарком финансов, воспитывает любимую дочку… Но почему спокойные? В эти годы Сталин расправлялся с так называемой «ленинской гвардией» – провел ее через пыточные камеры к расстрелам…

Ну а папа юноши-убийцы? Как сказано, он был комсомольский вожак. Из простых. Стало быть, и он выбился в люди неспроста. Наверное, многое повидал. И после смерти жены развернулся, загулял, спутался с молоденькой аспиранткой.

Ну как тут не уверовать в теорию наследственности, в гены? Ведь иначе не возникла бы роковая цепочка: сын убил… Мать сына аплодировала убийцам родного отца. Отец требовал казни родного сына… А родоначальник семьи был сталинский «железный нарком»…

И не забудем, что в 20—30-х годах особо ценилось, если истинные большевики ради Революции рвали кровные узы; ценилось, когда сын шел на отца, брат убивал брата, жена разоблачала мужа…

Много сказано и написано о трагедийности времени, о котором я пытаюсь рассказать. О загубленных жизнях, о сломанных судьбах людей… Но иногда мне кажется, что в самих людях что-то сломалось. Боюсь, что голодоморы и массовые казни повлияли на генотип человека. Что стали отмирать в нем гены добра и сострадания. И что искусственно вызванные бедствия привели к неотвратимым мутациям…

А иначе как понять: юноша из благополучной, даже из почтенной семьи, не пьяница, не наркоман, убивает девушку, а потом, чтобы скрыть преступление… рубит тело на части… Нет, я верю в гены…

3. Ася Берзер

Можно с уверенностью сказать, что Анну Самойловну Берзер⁷⁴ – Асю Берзер (так я ее звала всегда, так и буду называть на этих страницах) в 60—70-х годах знала и уважала вся литературная Москва. Трудный характер, зато какая совестливость! В ней было что-то от героев-шестидесятников XIX века, хоть и несимпатичных мне, но ведь таких благородных, бессребреников, аскетов, борцов за справедливость.

При скромном послужном списке – редактор, всего лишь редактор – нельзя сказать, что Ася не состоялась как человек, как литератор. Ее способности, темперамент, вкус, душа стали как бы составной частью тех произведений, которые с ее помощью удавалось «пробить» на страницы книг и журналов в тяжкие для России времена. Она помогла многим видным писателям, в том числе Виктору Некрасову, Юрию Домбровскому, Виталию Семину, Василю Быкову, Фазилю Искандеру, наконец, Александру Солженицыну. И они это понимали и ценили. В этом были ее гордость и счастье. Суть ее жизни.

Недаром на титульном листе «Факультета ненужных вещей» Домбровского, изданного в Париже и подаренного в 1978 году Берзер, значилось: «Анне Самойловне Берзер с глубокой благодарностью за себя и за всех других подобных мне посвящает эту книгу автор», а рукой Домбровского было приписано: «…c огромным удовлетворением за то все-таки невероятное почти чудо, что мы до этой книги дожили. Ура, Анна Самойловна!»

Нашла хвалебные строки об Асе и в книге А. Рыбакова «Роман-воспоминание»⁷⁵.

С пиететом относился к Асе сам Солженицын. Я знаю, что перед «выдворением» из СССР он пешком пришел к ней домой – в отдаленный район Москвы, чтобы попрощаться. Пешком, поскольку боялся слежки.

И Ася это внимание Солженицына заслужила. Она первая в «Новом мире» – рукопись «Одного дня Ивана Денисовича» сначала попала к ней в руки – угадала в безвестном авторе большого писателя.

Но хватит об Асиных заслугах, о ее достоинствах.

Говорят, что недостатки людей – продолжение их достоинств.

Асины недостатки – продолжение достоинств большей части прогрессивной интеллигенции советского разлива.

Ася была надменна, нетерпима, требовала от окружающих безусловного почитания. Не знала таких понятий, как компромисс, уважение к чужому мнению.

Всё или ничего. Либо – либо. Кто не с нами, тот против нас…

Мне кажется, что даже в личной жизни максимализм Аси сыграл с ней плохую шутку.

Влюблялась она в заведомо недоступных для нее мужчин. Либо всё – либо ничего. Никаких компромиссов.

В результате в ее жизни не оказалось ни мужа, ни сердечного друга. Не было и детей, пусть хоть не своих, но детей кого-либо из близких родственников. Даже собаку или кошку она себе не завела. Всю жизнь после смерти родителей прожила с сестрой Долли, такой же, как она, старой девой, к тому же лет на десять старше ее.

Однако начну с начала. Мы с Асей были сокурсницы – обе поступили в ИФЛИ в 1935 году. Только я училась на западном отделении, она – на русском. Особо не дружили. Но у нас оказалось много общих друзей. И я и она были девушки из интеллигентных семей. Уверена, она, как и я, писала в анкетах: «Родители – служащие».

На этом, однако, сходство наших происхождений кончалось. Мои мама с папой были сугубо беспартийные. Люди, по классификации 20-х годов, скорее из «буржуазной интеллигенции». Отец Аси, напротив, участвовал в революционном движении накануне Революции. Я это поняла из Асиных намеков, сделанных спустя много лет после начала нашего знакомства.

До 70—80-х годов всякое упоминание о политической активности вне ВКП(б) – КПСС было смертельно опасно. А вот во врезке к посмертной публикации А. Берзер «Сталин и литература» в «Звезде» в 1995 году⁷⁶ прямо говорится, что Асин отец «в годы Февраля активно примыкал к меньшевикам и был широко известен». В результате в семье были обыски и даже аресты. Очевидно, обыски и аресты в 20-х и не в Москве. Иначе в годы Большого террора отец не уцелел бы.

Однако, если родители Аси, что называется, затаились и сидели тихо, то ее дядя М. Гинзбург, видный архитектор-конструктивист, гремел в первые годы после Революции. Да и позже был весьма известен. О дяде она, впрочем, упоминала редко.

В отличие от громадного большинства ифлийцев Ася жила в отдельной квартире в самом центре Москвы, на Новинском бульваре. В доме, построенном М. Гинзбургом. Я была только раз у нее – приходила за какой-то книгой. Квартиру не запомнила, дальше темноватой передней меня и не пустили.

Жила семья Берзер очень скромно. Работал один отец. Мать и Долли занимались домашним хозяйством, полностью освобождая Асю от бытовых забот. Потом домашним хозяйством занималась одна Долли. При советской власти было огромным благом, если тебе не приходилось думать о том, как «отовариться» и состряпать нормальный обед.

После смерти отца главой семьи стала Ася.

Эвакуация закончилась для нее удивительным мажором – написав письмо Калинину (его тогда называли «всесоюзным старостой»), она получила вызов в Москву, приехала домой и сумела перетащить семью.

Да и в годы борьбы с космополитизмом еврейка Ася, к счастью, сумела выстоять и не потерять профессию.

Редактором Ася стала еще до войны, совсем молоденькой.

Выше я написала «всего лишь редактором». И очень раскаиваюсь за слова «всего лишь».

Если поэт в России больше, чем поэт, то уж роль редактора в Советском Союзе была преувеличена до невероятности.

Человеку, который не жил в те времена, трудно это понять.

Но в громоздких, неповоротливых, как древние чудовища, издательствах (типа Гослита) все держалось на десятке работоспособных и грамотных редакторов, рабочих лошадках. То же относится и к толстым журналам, где главные редакторы и члены редколлегии были людьми из «обоймы», то есть те же партработники, но из Союза писателей.

«Новый мир» Твардовского – исключение.

Редактор был ключевой фигурой не только в издательствах и в журналах, но и для любого автора тоже. Автор, если он не числился в «великих» и не работал в ЦК ВКП(б) или КПСС, приходил со своей рукописью к редактору. И первый отзыв этого редактора был обычно решающим. Редактор отвечал и за то, чтобы у рукописи не было неприятностей с цензурой. Для этого он вносил соответствующую правку. Автору приходилось ее терпеть, хотя всякий пишущий человек знает, как мучительно видеть чужой карандаш в твоем тексте.

А зачастую штатный редактор, сидевший в журнале, в издательстве или в газете, был и цензором, и агентом по рекламе.

Редакторское всевластие имело и свою оборотную сторону. Хороший редактор стал «царем, богом и воинским начальником» для бедного автора. Самомнение редактора было беспредельным.

В 50—60-х редактором номер один, безусловно, считалась А.С. Берзер.

Но, увы, одержимость литературой и кристальная честность Берзер имела свою оборотную сторону. Есть такое понятие, как «команда» (при советской власти сказали бы «коллектив»). Команда существовала и существует в любом учреждении, тем более она существовала в «Новом мире», где Ася проработала 12 лет.

И вот, насколько я понимаю, работать в команде Ася не умела. Даже в команде, созданной Твардовским. Интересы автора были для нее важнее интересов журнала.

Кроме этого недостатка А. Берзер обладала и общим недостатком гуманитариев-прогрессистов при советской власти, а именно: литературоцентризмом. Ничего, кроме русской литературы XX века, ее не интересовало, ничего она вокруг не видела и не желала видеть. Науку, искусство, политику, экономику, социологию, наконец философию считала второстепенными дисциплинами, не стоящими ее внимания. Равно как и зарубежную литературу.

Как это у Аси проявлялось? Да очень просто. Когда Твардовский, интеллигент в первом поколении, пробивал «Чуму» А. Камю, Ася, интеллигентка уже не в первом поколении, только пожимала плечами. То же самое относилось и к Бёллю. Стараясь напечатать Бёлля, я избегала Аси; знала, что она может только помешать. Зачем «Новому миру» Камю? Зачем ему Бёлль? Тем более – зачем книга о Гитлере? О Гитлере писать в СССР запрещено. И не надо. Разве это интересно? (Книгу о Гитлере мы с Д.Е. дали в «Новый мир», о чем дальше отдельная глава.)

«Новый мир» в 70-м перестал существовать в том виде, в каком существовал при Твардовском. Фактически его разгромили «до основанья». Главному редактору пришлось уйти. Вместе с ним убрали и старую редколлегию. И часть сотрудников, в том числе А. Берзер.

То была не только Асина трагедия, не только трагедия журнала, его редколлегии и главного редактора Александра Трифоновича Твардовского, но и трагедия всей читающей публики в СССР. Какой светильник разума угас! Я говорю это о журнале «Новый мир»!

Но жизнь есть жизнь! Часть старых сотрудников продолжала трудиться в «Новом мире». Советская власть не приучила людей отстаивать свои и чужие права.

Ася восприняла это как личную обиду. Твардовский и редколлегия ее не сильно волновали. Ее волновало другое: работающие подруги не привлекали ее к делам редакции, не привечали, не слушали ее советов.

А между тем Асе и после увольнения было легче легкого под чужим именем брать редактуру, писать рецензии и переводить с подстрочников. Словом, обеспечить себе и сестре безбедную жизнь!

Но разве дело было в деньгах? Дело было, как мы тогда говорили, в принципе. Работать под чужим именем Ася не хотела. Не желала и писать в стол. С какой стати?

И еще: мешала клановость. Клановость была, пожалуй, ключевым словом.

Расскажу только одну историю об Асиной клановости.

В начале 80-х муж привел к нам в дом обаятельного молодого экономиста Колю Шмелева. Не пройдет и пяти-шести лет, и Коля alias Николай Петрович Шмелев станет автором нашумевшей статьи в «Новом мире» (увы, уже без Твардовского) «Авансы и долги»⁷⁷. Статью эту не забыли до сих пор, ведь она была из первых ласточек грядущих перемен.

В «Авансах…» Шмелев сформулировал, казалось бы, очевидную истину: советская экономика по самой своей сути была… тормозом прогресса.

Вот что написал Шмелев в «Новом мире» в 1987 году: «…настойчивые, длительные попытки переломить объективные законы экономической жизни, подавить складывавшиеся веками и отвечающие природе человека стимулы к труду привели в конечном счете к результатам, прямо противоположным тем, на которые мы рассчитывали. Сегодня мы имеем дефицитную, фактически несбалансированную по всем статьям и во многом неуправляемую, а если быть до конца честными, почти не поддающуюся планированию экономику, которая не приемлет научно-технический прогресс…»

Шмелев приобрел известность и как писатель – автор романа «Пашков дом». Этот-то «Пашков дом» и заставил меня в тех уже далеких 80-х обратиться к Асе Берзер. Дело в том, что, прочтя рукопись романа, я не знала, что посоветовать Шмелеву: в какой журнал или издательство ему лучше всего обратиться. Более того, не знала, стоит ли Коле посвятить себя литературе, писать дальше… Вот я и направила Николая Петровича к Асе Берзер, к самому квалифицированному арбитру из всех, кого знала.

Благо мы с Асей в 80-х сблизились. Она все еще тяжело переживала свое увольнение из «Нового мира», а я тяжело переживала вынужденную эмиграцию сына, как тогда казалось, вечную разлуку с ним и с обожаемым внуком. В этот очень трудный для нас период мы с Асей почти ежедневно перезванивались и подолгу болтали по телефону. Как могли утешали друг друга.

И вот по телефону же я попросила Асю проконсультировать Колю Шмелева.

И что же? Ася мне даже не отзвонила. Позвонила Муха-Мухочка и сообщила, что Ася… возмущена: как я могла послать к ней совершенно неизвестного человека, человека с улицы. Да еще с его писаниной. К тому же этот нахал принес ей цветы, а может, коробку конфет… Не помню, что осмелился презентовать неподкупной Берзер нахал Шмелев…

Конформистка Муха предложила мне извиниться перед Асей. Мол, я же говорила тебе, что она чокнутая… Может, боится, что Шмелев – агент КГБ и будет выуживать из нее, Аси, литературные секреты.

Я извиняться не стала. Сперва рассердилась, потом пожалела Асю. Ведь Коля был, с моей точки зрения, чрезвычайно занимателен: умница, симпатяга, немного пижон, немного шестидесятник-диссидент, выпивоха, говорун и знаток жизни «верхов» – одно время был зятем Хрущева[Н.П. Шмелев мог бы сыграть гораздо большую роль в судьбе страны. Но ему представилась возможность читать лекции в Западной Европе, кажется, в университете в Швеции. И он согласился. Отбыл из страны на долгие годы. Уехал в самое судьбоносное время. Совершил роковую ошибку.].

Но для Аси Шмелев был человек не ее круга. И этим все сказано.

Самое печальное, что как раз советская власть была заинтересована в том, чтобы разделить интеллигенцию на «круги» и «касты». Загнать в разные «загоны» и заставить вариться в собственном соку…

Но хватит о ненавистной мне кастовости. Стоит ли попрекать ею умную, бедную, гордую Асю?

Инцидент с Колей Шмелевым был скоро забыт. Мы с Асей продолжали подолгу болтать по телефону.

Но время шло. Каюсь, того подземного гула, который предшествует крутым переменам в судьбе стран и народов, я не услышала… Однако скоро перемены стали видны, что называется, невооруженным глазом. Мы с мужем воспрянули духом. Асю – все раздражало. Раздражали и новая литература, и обилие новых газет, журналов, издательств, и новые богачи, и столь удобные каждому москвичу базарчики возле метро…

А потом приоткрылись границы. И наша жизнь с Д.Е. изменилась. Несмотря на его болезнь, мы стали много ездить.

И постепенно мы с Асей отдалялись друг от друга. Хотя все еще часто перезванивались. Но прежней сердечности уже не было. По правде говоря, я никому не прощала даже воркотни по адресу молодых реформаторов: Гайдара, Чубайса.

Ася умерла в 1994 году. За год до того я похоронила мужа…

А в 1995 году прочла в журнале «Звезда» незаконченную книгу А. Берзер «Сталин и литература». Прочла и поразилась. Даже зная недостатки Аси, даже зная ее литературоцентризм, я все же была удивлена, поняв, в каком перевернутом мире она жила.

Асей движет фанатическая ненависть к Сталину. И в этом мы едины. Но поражает полное нежелание осознать роль Сталина в контексте истории. Понять, что Сталин был венцом тоталитарной системы, созданной Лениным. Для Аси Сталин – монстр, упырь, неизвестно откуда взявшийся. Его политика – следствие сволочного характера. Всего лишь…

«Из каких революционных недр» появился этот «бездарный, маленький коварный человечек», этот «хитрожопый» тип? – вопрошает Ася.

Опираясь на исторические изыскания Ю. Трифонова, она пишет, что Сталин похерил правду о Гражданской войне, о Снесареве, о братьях Трифоновых и других людях, сражавшихся и побеждавших под Царицыном. А ведь именно они были «реальными участниками революции, подлинными создателями Красной гвардии, Красной Армии».

Но что мы знаем об этих братьях Трифоновых, об этом Снесареве? О страшных годах Гражданской войны, экспроприаций, подвалов Чека, подавлении восстаний и мятежей?

Мне кажется, что сам Трифонов в своих произведениях о Гражданской войне понимал: он соскреб только первый, самый верхний слой фальсификаций. Сталинский слой. Если бы он так не думал, то был бы не Юрием Трифоновым, а Михаилом Шатровым…

Впрочем, не это – тема Асиных писаний. Она пишет о литературе. Как сказано, всю жизнь была занята литературой. И не литературой вообще, а русской советской литературой нескольких десятилетий XX века.

Да, эту литературу губил и растлевал на наших с Асей глазах Сталин своими постановлениями-разгромами и своими премиями, своей хвалой и своей хулой. Ася подметила, что Вторая мировая война началась и кончилась в СССР сталинскими постановлениями о литературе: в обоих случаях – разгромными. Знаменательно!

Литературу сталинских времен А. Берзер знала отлично – тонкий вкус, любовь к великим произведениям русской классики сделали ее беспощадной к жалким поделкам той эпохи. Никому Ася Берзер не дает поблажки. Пишет и об «ужасной стилистике Леонида Леонова или Всеволода Иванова, которых… никогда не могла дочитать до конца», и о «лживой и густой малограмотности» Федора Панферова, и о «хитреце-драмоделе» Корнейчуке, весь творческий путь которого «подл», и о близком к Корнейчуку типе «ловкача-уловителя» Павленко. Так же бескомпромиссно относится она и к некогда любимым многими интеллигентами Симонову и Борису Горбатову. Их беспринципность Ася вычитала из симоновско-горбатовских заказных творений. Только из «стилистики». Еще одно доказательство того, что из-под нечистых фальшивых перьев не рождается хорошая литература.

Однако, как только речь выходит за рамки литературы, просто диву даешься. Тот же Сталин у Берзер и агент охранки, и бандит, и вор (украл чужую библиотеку в ссылке). Какие мелочи! Подумаешь, библиотека! Сталин украл гигантскую страну. А революционеры все о библиотеке. Может быть, потому, что библиотеку собирали сами, а страна уже была краденой. И сколько уникальных библиотек разграбили верные ленинцы в ходе революции!

И кто сказал, что Сталин восемнадцать раз приходил во МХАТ на «Дни Турбиных»? Она, Ася, и ее приятельницы ни разу на этом спектакле Сталина не встретили. И уже в 1929 году в ответ драматургу Билль-Белоцерковскому Сталин себя разоблачил – никакой любви к Булгакову и к его гениальной пьесе он не питал. А разрешил снятый с постановки спектакль исключительно из своих хитрых («хитрожопых») сталинских соображений. Разумеется, кто будет спорить с этим? Но почему Ася всего лишь мельком поминает само письмо модного и влиятельного в ту пору драматурга Билль-Белоцерковского? Письмо-донос. Билль-Белоцерковский призывал Сталина не быть либералом и, руководствуясь исключительно «классовым подходом», запретить к чертовой матери пьесы классово чуждого Булгакова… И разве один был такой урод в тогдашней литературе? Лев Разгон рассказывал мне, что в годы юности он и его друзья, науськанные «старшими товарищами», ходили в Художественный, чтобы зашикать, сорвать спектакль «Дни Турбиных». Сталин был действительно хитрый политик – он и «Дни Турбиных» разрешил, и Маяковского реабилитировал, и вернул в Россию Горького, который сбежал от Ленина и от советской власти. Вернул после войны и Куприна. И охотно вернул бы Бунина, лауреата Нобелевской премии. Даже послал за ним своего эмиссара Симонова.

Я отнюдь не поклонница Союза писателей, созданного в 1934 году. Но разве можно забыть о том, что представлял собой РАПП – объединение пролетарских писателей?

По словам Аси, после Сталина наступила «светлая эпоха» Хрущева. «Светлая для всех честных людей». Совсем в духе пионерской песни: «Близится эра светлых годов, / Клич пионера “Всегда будь готов!”».

Но вот Пастернак назвал «Никиту» дураком и свиньей… Вообще насчет «светлой эпохи» – сильно преувеличено… Реабилитировали только «незаконно репрессированных». Да и то лишь небольшую часть – остальные погибли. А крестьян вообще не реабилитировали. И землю их наследникам не вернули. И десталинизацию не провели. И руководство литературой и искусством малограмотными аппаратчиками и персонально генсеками не отменили. И ребят, которые читали тогда стихи у памятника Маяковскому, сажали в психушки и делали им насильно уколы, разрушавшие их психику. На совести Хрущева и позорная травля Пастернака.

Впрочем, тут меня все же заносит. При Хрущеве жить стало и впрямь куда безопаснее и лучше, нежели при Сталине.

Главное, однако, произошло в политике, а не в литературе. Первое и самое важное при Хрущеве – это разрядка взамен постоянного нагнетания военных расходов и военной истерии.

Но вот беда – Ася Берзер вообще ничего не желала слушать о международных делах. Эти дела, по ее мнению, только мешали литературе.

«Как бы ни развивались события в мире (будем мечтать о том, чтобы они шли в согласии и гармонии!), но все равно, при всех катаклизмах, эта роковая связь международной и литературной жизни должна быть разрушена, нравственно переработана, должна исчезнуть навсегда». И далее: «Не надо забывать и об образе международника. Человека, который никогда ни за что не пострадал. У которого не было собственного пути, только сиюминутно установленный – общий. Он вышел из пекла в том же свитере, с тем же микрофоном в руках. Я выключаю телевизор сразу, как появляется он, стараясь не услышать ни слова. Я не читаю их статей, и появление их всегда связано для меня с предчувствием недоброго».

И уж совсем дико слушать, что «грубая и прямая зависимость литературы от железных и бетонных стен, от атомной бомбы и ее открытий – непереносима для воздуха литературы». «Берлинский кризис, Кубинский кризис (кстати, его спровоцировал Хрущев. – Л.Ч.) – все кризисы одинаково вели к очередным разгромам в литературе…»

При каждом кризисе человечество было на грани гибели, а Ася о… литературе.

Как раз положительные действия Хрущева вызывали неприятие А. Берзер. В том числе массовое строительство, о котором я уже говорила.

Для Аси строительство дешевого жилья, вообще жилищное строительство в Москве – варварский акт, ибо связано либо с переселением москвичей на окраины, либо со сносом ветхого жилья.

И тут А. Берзер, как пострадавшая – ее выселили из дома на Новинском бульваре, когда строили Новый Арбат, – впадает в несвойственную ей лирику. Вот что она пишет: «…убитый (снесенный. – Л.Ч.) дом оживить нельзя, а убитый переулок не воскреснет никогда. И улица и площадь – особенно. Ведь разрушены все масштабы, вся причудливая гармония старой Москвы, без которой не может жить человек в городе, который он любит».

Или такой пассаж: «Не просто снесли дома, разрушили их соединение, движение переулков и площадей. Убили музыку архитектуры, ее живой ритм…»

О боже! О каком «живом ритме», о какой «гармонии» или «музыке архитектуры» могла идти речь применительно к Москве 30-х годов или послевоенной Москве?

Москву не ремонтировали с 1917 года. Она обветшала, заросла грязью, разрушалась на глазах. Каждый жилой дом, каждый особнячок были под завязку забиты несчастными людьми из коммуналок. Да что там особняки! В Большом Власьевском, где я прожила много лет, люди еще до войны селились даже во дворе в конюшне, где держал своих лошадей старый владелец дома…

Более двадцати пяти лет прошло со времени революции 90-х годов. И только сейчас в Москве отремонтировали подъезды (не все!) и в лифтах перестало вонять мочой.

А. Берзер пишет, что ее выселили в «панельный озелененный белый бред…». Брат мужа, воспитанный, как и муж, в Берлине, работяга, талантливый технарь, кандидат наук, был счастлив, когда ему дали «двушку» в хрущевке на Открытом шоссе. Только так он мог вырваться из коммуналки на Рождественском бульваре…

Когда снесли дом на Новинском, где жила Ася, в литературных кругах стоял вселенский плач.

Семья Набоковых с меньшей тоской расставалась с особняком на Большой Морской и с имением в Рождествено, нежели Ася со своей квартирой. До конца жизни А. Берзер не излечилась от жалоб на несправедливость судьбы, лишившей ее привилегии жить «в центре». А своих соседей по дому презирала и боялась. Ей казалось, что эти злые люди, возможно доносчики, ловят сквозь блочные стены каждое ее слово, слушают, не выдала ли она каких-нибудь литературных тайн. А между тем, насколько я знаю, в последние несколько лет именно соседи скрашивали жизнь сестер Берзер.

Не желала Ася и менять свою трехкомнатную квартиру на двухкомнатную в центре. В ту пору, то есть в 60—70-х годах, это было вполне возможно. Но Ася считала, что ей должны дать квартиру соответственно ее заслугам перед литературой.