Текст книги "Солдат удачи. Исторические повести"

Автор книги: Лев Вирин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц)

Плен

По дороге пан Стоцкий любезно расспросил Патрика, кто он, откуда и из какого рода. Заметив, что пленнику трудно говорить по– польски, перешел на грубую латынь. Пан уложил Патрика спать в собственной спальне на потёртом ковре рядом с собою и тут же захрапел. Юноше не спалось. Мучали мысли: «Что со мной будет? Хорошо, коли обменяют или выкупят. А ежели нет? Я – даже не офицер».

Утром, после обильного завтрака, хозяин, весьма импозантный джентльмен с роскошной седой шевелюрой и подвитыми усами, обратился к Патрику с прочувственной речью:

– Дорогой юноша, – ласково говорил пан. – Мне жаль тебя! Закон повелевает отвезти тебя в Новый Сонч. Военнопленных содержат там под строгим надзором и кормят скудно. Тебя тщательно обыщут, до рубашки, и всё ценное отберут. Пожалуй, для тебя лучше оставить своё имущество на время плена у меня. А я походатайствую перед маршалом Любомирским. Даст Бог, он разрешит перевести тебя до освобождения в моё имение. Мы с женой примем тебя как сына. Как выйдешь на свободу, я тебе всё верну.

Патрик подумал, что пан может и так отобрать всё, не спрашивая разрешения. Да и выглядел он весьма благообразно.

Как он потом ругал себя олухом и простофилей! Поверил сладкоголосому обманщику! До конца жизни, встретив седовласого красавца с бархатным голосом, Гордон настораживался и думал: «Какую подлость от него ждать?»

А тогда Патрик сам вытащил кошелёк и отдал пану. Не так и мало: девять дукатов, четыре талера и около восьми флоринов мелкой монетой.

Пан Ян рассыпался в уверениях, что обеспечит пленнику всё необходимое, и намекнул: дескать, попади так хорошо одетый пан в другие руки, ему бы не уцелеть.

Положившись на его великодушие и боясь обыска, Патрик вытащил все свои спрятанные на теле сокровища и отдал Стоцкому.

А было немало: два золотых браслета с эмалевыми замками, тонкая цепочка длинной в полтора локтя, три кольца, одно с большим сапфиром и два с бриллиантами, четыре дюжины пуговок, серебряных с позолотой, амулет и ещё кое-какие безделушки общей ценой в сто пятьдесят дукатов или более.

Как обрадовались и пан, и пани! Пан перед иконой Божьей Матери поклялся всегда заботиться о своём друге и вскользь заметил, что об оставленных ценностях лучше никому не говорить.

Холодным утром Патрик въехал в Новый Сонч пленником. Впереди, на его бахмате, гордо ехал пан Стоцкий. За ним – пятеро шляхтичей, потом, на низенькой, дрянной кобылёнке, Гордон, а сзади дюжина слуг. Патрик ехал по той самой улице, где квартировал! Многие жалели его, особенно женщины.

До чего же это было тошно! Гордон старался не показывать вида.

Его допрашивал комендант, белобрысый немец. Капитана Коллета весьма заботил отряд, идущий к городу. Велик ли, кто командир и каковы планы.

Гордон правдиво рассказал всё, что знал. Беда в том, что знал-то он мало. Немец глядел недовольно, похоже счёл, что пленник утаил самое важное. Патрика покормили добрым обедом. Потом сержант с десятком мушкетёров отвёл Гордона в каземат, под ратушей.

В подвале, у небольшого очага, трое дюжих парней играли в кости. Сержант сказал, что пленный упирается, не говорит всей правды, посему следует вздёрнуть его на дыбу.

Гордон просто онемел от ужаса!

«Дыба!!! Дикая боль, да, того хуже, позор. На всю жизнь!»

Его разум лихорадочно искал выход:

– Пан сержант, ради Господа Всеблагого!!! Доложите пану коменданту: я ему всё рассказал! Всё, что знаю. Богом клянусь! Ведь когда отряд вышел из Кракова, меня там не было. Сколько солдат, куда они пошли, я не видел. Пан сержант, вы опытный воин. Всякому ведомо, что шведы свои планы хранят в великом секрете! Даже командующий часто получает план в запечатанном пакете. И сей пакет может вскрыть в присутствии старших офицеров, лишь дойдя до назначенного места. Что ж может знать простой рейтар? Ради Господа, пан сержант!

–              В самом деле, что спрашивать с простого рейтара? – Немолодой сержант почесал в затылке. – Подождите, хлопцы, схожу к начальству.

Рыжебородый, лысый кат подошел к пленнику, присел на чурбак:

– Немец?

– Шотландец.

–              Далече твоя Шотландия?

–              За морем.

Кат глядел на него спокойно, без злобы. Даже с любопытством.

«Он просто делает своё дело, – подумал Гордон. – Ему платят, он и делает.»

–              Что ж вас гонит за море, в наши края? Голод?

–              Мою родину захватил враг. Кромвель. Нашему королю голову отрубил, католиков притесняет.

– Нешто ты католик? Почто ж тогда шведам служишь?

На лестнице затопал вернувшийся сержант.

–              Худо твоё дело, парень! – сказал он, – Комендант получил о шведах иные вести. Выходит, ты врал. Приказано пытать.

–              Да я ведь только с чужих слов знаю об отряде! – закричал Патрик. – Что слышал, то и рассказал. Если слух был ложный, я-то причём?

– Оно и так, да начальство приказало. Давайте, хлопцы.

–              Лучше уж пристрелите меня! – закричал Гордон, заливаясь слезами. – Или срубите голову.

Его не слушали. Помощники палача сняли кафтан и рубаху Патрика, ловко связали руки за спиной, сноровисто ощупали штаны: не прячет ли чего. Сержант зажёг смоляной факел.

–              Гляди, парень, будешь запираться, мы тебе бока-то подпалим. Говори правду.

«Как же убедить его? Какие слова найти?», – в отчаяньи думал Патрик:

– Ладно, сержант! Пали! Мучай! Губи невинного человека! Я-то сегодня попаду в рай! И святой Пётр откроет золотые врата мученику. А ты, сержант, пойдёшь прямо в пекло! Ибо нет прощенья за невинно пролитую кровь. И Божья Матерь за тебя не заступится. Даже Пречистая Дева не простит мучителю. Лишь дьявол встретит тебя в аду поцелуем.

Кат спокойно стоял в сторонке. Не спешил. Ждал приказа. А сержант задумался. Картина ада его явно не обрадовала.

–              Черт с тобой! Схожу к немцу ещё раз, – сказал поляк.

В этот раз сержант ушёл надолго.

«Может, поужинать зашёл? Оно и лучше, что не торопится. Пусть себе ходит, всё от дыбы подальше», – размышлял Гордон.

Он стоял полуголый у промёрзшей стены пыточного подвала и старался не думать, о том, что дальше. Патрик вспоминал родной Ох– лухис, матушку, братьев. Потом его начало трясти от холода. Рыжебородый кат подошёл и накинул пленнику на плечи кафтан.

– Замёрз? Ничо, паря. Может, ещё и обойдётся, – поляк протянул пленнику склянку горилки. – Глотни. Согреешься!

–              Спаси тебя Бог! – искренне сказал Патрик.

Глоток крепкой водки буквально оживил его. Никак не ждал Гордон от палача такой доброты! Он снова начал соображать, что надо сказать сержанту, если пытку не отменят.

«Сейчас уже вечер, – думал пленник. – Наверняка комендант получил новые донесения о передвижении шведов. Чем дальше, тем меньше ему нужны мои показания. Надо стоять на своём».

Явился сержант и снова стал орать на Гордона, грозить факелом, требовать правды. Но было в его угрозах что-то нарочитое.

«Пугает!» – подумал Патрик и стоял на своем твёрдо. Скоро сержанту надоело.

–              Упёрся, поганец! Ладно! – он махнул рукой и вышел.

Гордон полдня простоял под дыбой. Но обошлось. Рыжебородый кат развязал Патрику затёкшие руки и кинул одежду:

–              Посиди у огня. Согрейся.

Только ночью за пленным пришли стражники и отвели его в дом коменданта. Там, в маленькой комнате, под стражей, Патрик провёл пять дней. В первый не мог ни пить, ни есть. Потом понемногу пришёл в себя. В субботу тюремщик сказал, что остальных шведских пленных держат в ратуше, и что среди них – Хольштейн. Гордон сразу попросил перевести и его к ним, ибо, как писал Марло: « Solomen miseris socios habisse Deloris » ²⁶.

Патрика повели в ратушу в разгар ярмарочного дня. Вокруг толпились люди. В городе многие помнили Гордона. Юношу жалели, протягивали деньги. Он пришёл в ратушу с четырьмя флоринами в кармане. Просидев почти неделю в одиночке, Патрик мечтал о встрече с друзьями. Думал, вместе будет куда легче.

Всё оказалось не совсем так.

В полуподвале ратуши старый друг, Ганс Хольштейн, встретил Гордона с раскрытыми объятиями. За ним подошли с приветствием седоусый капрал Хооде и изящный, с русой бородкой, Карл фон Грюн– дорф, сын пастора из Кёнигсберга. О злоключениях Патрика они уже слышали. Ещё двое – угрюмый, заросший густой щетиной Стивенс и щуплый Михал (Майкл), полуполяк, полушотландец, – лишь поклонились издали.

Из левого угла камеры за новичком с любопытством следили с десяток поляков. Все они недавно были слугами у шведов.

– Люди низкородные и незначительные, – сказал о них капрал Хооде.

Двое слуг внесли в подвал ужин. Тюремщик поставил на стол деревянный поднос с ломтями вязкого ржаного хлеба, по ломтю каждому, и принялся раскладывать по мискам густую гречневую кашу без масла и без соли.

Белобрысый, худой поляк подошёл к столу будто ненароком. И попытался слямзить горбушку. Не повезло. Капрал заметил манёвр и закатил воришке здоровенную оплеуху. Отскочив, тот принялся поносить Ходе последними словами:

– Швед проклятый! Мало вы издевались над нами! И здесь свои порядки заводите. Врёшь! Не выйдет. Теперь наша власть!

Тюремщик развернулся к капралу:

– Бунтовать!!! Да я тебя сгною.

– Пан тюремщик! Этот парень – вор! – удивился Хооде.

–               Он пытался украсть хлеб, – подтвердил Патрик. – Я сам видел!

Но тюремщик ничего не слушал.

–               Лютеране поганые, пся крев! Еретики!

Он тут же ушёл к бургомистру с докладом. И пан бургомистр, не утруждая себя допросом обвиняемых, приказал отвести капрала и Гордона в темницу. Их подвели к дыре в полу и на верёвке опустили на глубину четыре-пять сажен.

– Идите налево! – крикнули сверху.

Ощупью пленники прошли в совершенно тёмную камеру. До чего холодно! Как в леднике.

–               До утра не доживём, замёрзнем, – заметил Фридрих.

На полу пленники нашли что-то вроде соломы, сгребли в кучу и улеглись. Каждый прижимал к себе и согревал ноги товарища.

Это была страшная ночь. Стараясь не заснуть, пленники до утра разговаривали.

Патрик рассказал о своей юности в Шотландии, о семье. Фридрих – о Бремене, где он родился и вырос в старом доме возле гавани. До сих пор там жил его старший брат.

Питеру досталась отцовская доля в рыболовецкой шхуне. Он, как дед и отец, ловил селёдку в Северном море. А Фридриха смолоду потянуло под знамёна Марса. Он двадцать лет отслужил шведскому королю.

Старый солдат не вспоминал былые сражения. Говорил о жене, тихой, набожной Лизхен, о дочке, что удачно вышла замуж за приказчика в рыбной лавке. Весной дочь родила ему внука! Назвали Фрицем, в его честь. А сын пошёл учеником к переплётчику. Слава Богу, не по стопам отца. Солдатский хлеб горек.

Не замёрзли! Утром, часов в десять, сверху крикнули Гордона и вытащили его на свет. Страшно было оставлять товарища, но через пару часов подняли и капрала. Однако их бедствия на этом не кончились. На обед, как обычно, принесли блюдо пареной репы ²⁷, сухой, безвкусной, сваренной без соли и приправ. Такую и в рот не возьмёшь. А в сей день мелкая репа оказалась гнилой, изъеденной червями. Тут даже тихий фон Грюндорф не выдержал:

–              Да что мы, свиньи что ли, жрать гнильё?!

– Опять бунтуете, еретики! – обрадовался тюремщик, и тотчас побежал жаловаться бургомистру.

Месяц назад пан бургомистр низко кланялся, встретив любого шведского офицера, просто мёдом исходил. Нынче он всем и каждому демонстрировал свой патриотизм и ненависть к проклятым захватчикам:

–              В кандалы мерзавцев!

Четверых иноземцев: капрала, пруссака, англичанина и шотландца Гордона —приковали за правую ногу к железной цепи, да ещё и левые руки сковали попарно.

Хольштейна, к счастью, беда миновала.

Тяжко жить на цепи. И больно, и неудобно, да и стыдно. Ежели одному понадобилось отойти к поганому ведру у двери, то и все шли с ним вместе и терпеливо ждали, пока тот справит нужду.

К вечеру в камеру торжественно вошёл пан Ян Стоцкий.

–              Несчастный юноша! – воскликнул он с чувством. – Сердце моё обливается кровью при виде твоего столь печального состояния! Но не теряй надежды! Я уже начал хлопоты у пана маршала.

Стоцкий послал слугу за водкой и пирогами и, щедро угощая узников, рассказал, что оставил квартирной хозяйке Патрика солидную сумму денег и ещё продуктов.

– Сей благородный юноша не будет нуждаться ни в чём.

Пан даже поднял тост.

–              За недалёкую свободу!

Больше Гордон Стоцкого не видел. А пани Марыся принесла утром горшочек бигоса, и рассказала, что пан Ян дал ей двадцать грошей и одного гуся. Куда как щедро! Мог и ничего не дать.

Добрая женщина жалела юношу и тайком от скупого мужа забегала два-три раза в неделю, приносила Патрику что-нибудь вкусненькое. Да ведь делили-то на пятерых. Каждому доставалось совсем по чуточке.

Холод, голод, грязь, насекомые. Да и рана Патрика на затылке гноилась. А пуще всего одолели любопытные поляки! Горожане приходили поглазеть на пленников, как на диких зверей, и пугали:

– Слышали? Ваши шведы разграбили костёл Святого Духа! А в Казимеже двух шляхтянок ссильничали. Скоро мы вас всех повесим или на кол посадим по татарскому обычаю.

Пленники терпели, отмалчивались. Как-то двое пьяных горожан начали орать, что в Висьниче шведы холодом и голодом заморили пятерых поляков:

–              Мы вам тоже устроим!

Фон Грюнсдорф ответил с достоинством:

–              Вы, панове, не правы. Пленники в Висьниче – мужланы и разбойники. А мы благородные солдаты. По законам и обычаям войны, принятым у христианских народов, вы обязаны хорошо обращаться с пленными.

Горожане примолкли и ушли.

Человек может притерпеться ко многому. Гордону особливо повезло с соседом. Карл фон Грюндорф, человек образованный, знал и немецкий, и польский в совершенстве. Каждый день, с утра, Патрик занимался с соседом языками. Капрал любил шахматы, да и Карл играл отменно. Хооде слепил из жёваного хлеба фигурки, расчертил на полу доску. Гордон учился, и к концу тринадцати недель, проведённых в оковах, начал обыгрывать своих учителей. Потом пани Марыся принесла Патрику его томик Плутарха. Мудрая книга – большое утешение.

Пленников поманила свобода. По местному обычаю, ежели какая девица выберет себе женихом заключённого, то даже и отъявленные злодеи получали прощение.

Одна паненка, служанка в богатом доме, два дня, в полдень и вечером, присылала к пленным блюда отборной снеди. На третий день попросила тюремщика получить решительный ответ. И тот самый полуполяк, полушотландец Михал соблазнился и пошел под венец. Были и другие девицы, мечтавшие хоть так заполучить мужа. Но все они были из низкого состояния.

Гордон считал порухой чести купить себе свободу столь недостойным способом. Да и друзья его не соблазнились.

Однажды, выглянув в окно, Гордон увидел новую группу пленных шведов. На другой день узников вывели, сбили оковы и перевели в иное, весьма тесное помещение. На полу едва хватало места улечься. Тяжёлая дверь о обрадовался обита железом, крошечное окошко под потолком пропускало столь мало света, что не только читать, соседа толком разглядеть было трудно. Пленники сочли сие дурным признаком. И, действительно, через три дня вечером тюремщик сказал:

– Готовьтесь! Ваш конец близок.

Отчаяние овладело узниками. В эту ночь никто не спал. Кто рыдал, кто молился, кто каялся в грехах. Солдаты, они не раз смотрели смерти в лицо. Так то в бою! В строю, рядом с товарищами. А тут виселица. Было жутко.

Молился и Патрик. Вспоминал прожитую жизнь. Много, ох, много в ней заслужило людского осуждения и кары всемогущего Господа. Каялся. Под утро Гордон вдруг почувствовал милость Божию и поверил в прощение. В душу вернулось мужество и решимость. Утром они с Хольштейном сказали тюремщику:

– Мы католики. Нельзя ли исповедаться и причаститься в костёле или в каком монастыре?

В костёл их не отпустили. Повели наверх, в ратушу, там монах– францисканец принял исповедь и причастил узников.

– Жестокость к пленным противна всем законам: и Божеским, и человеческим! – сказал ему Гордон. – Нельзя казнить без вины благородных солдат удачи, честных узников. Ежели нас повесят, великий грех падёт на виновных. Святой отец! Попросите за нас, добрых католиков и честных солдат. А коли нам предложат послужить Польше на приличных условиях, мы не откажемся.

Францисканец обещал постараться. В камеру возвратились с надеждой. Прошло ещё шесть дней. Пленников не трогали. На седьмой день Гордона с Хольштейном повели наверх. Брат-францисканец подошёл к ним в коридоре:

–              Приехал отец Иннес, провинциал нашего ордена в Польше. Я говорил о вас. Припадите к стопам святого отца, дети мои! Отец Иннес может многое.

Пленников ввели в узкую, высокую комнату и поставили у стены. Они ждали долго. Наконец, из дальней двери вошёл толстобрюхий, низенький монах в чёрной шёлковой рясе.

«Неужто сие патер Иннес? – удивился Гордон. – Да он почти карлик».

Монах шёл неторопливо, протирая льняной салфеткой жирные пальцы.

«Видно, патер не чужд греху чревоугодия», – подумал Патрик.

Иннес сел на высокое кресло. Его короткие ножки чуть-чуть не доставали до пола. Патер промокнул салфеткой подвитые усы.

– Как же вы посмели, безбожные еретики, воевать против матери своей, Святой Католической Церкви? – загремел могучий голос. Маленькие, серые глаза из-под седого венчика волос глядели пронзительно. Монах-коротышка мгновенно преобразился в грозного Князя Церкви. – Что молчите? Язык прилип к гортани?!

Гордон низко поклонился:

– Мне, человеку юному и неопытному, не подобает спорить с Вашей Мудростью. Дозвольте лишь слово молвить. Когда мы с Иоганном вступали на службу шведскому королю, о войне с Польшей и речи не было. А мы присягнули Его Величеству на Библии.

Окромя того, Ваше Преосвященство, сия война, по моему разумению, – дело, скорее, государственное, не церковное! В начале оной король Карл Х Густав поклялся, что не тронет права и привилегии Святой Католической Церкви, и мародёров, грабивших церкви и обижавших ксёндзов, по его указу вешали. Война – дело страшное. И никакими строгостями не обуздать озверевшую солдатню. Поверьте, и я, и Иоганн с глубокой скорбью наблюдали за разграблением соборов и святых монастырей. Но что могут сделать два рейтара там, где и генералы бессильны!

Патер Иннес посмотрел на Патрика с любопытством.

–              Остёр юноша и не глуп. Кто? Откуда?

–              Патрик Гордон, из Шотландии.

– Земляк! Да ещё из клана Гордонов! Какой позор!!! – загремел патер. – И ты, шотландец, пошёл воевать против Польши?! Здесь нас любят и почитают, как никого другого. В сей земле шотландцы имеют самые широкие привилегии и покровительство. Многие наши земляки получили в Польше обширные поместья и вольности. Стыдись!

Гордон вновь низко склонился:

–              Mea culpa ! ²⁸Каюсь! Мы готовы искупить свою вину и служить Польше верно и честно, достойно доверия и доброго содержания.

–              Хитрец! – ухмыльнулся патер. – Замолвлю о вас словечко пану старосте. Идите.

Всем ведомо: беда не ходит одна. Да и удача норовит идти полосой. В тот же день пришла из Кёнигсберга весть: родные собрали денег на выкуп Карла из плена. Попрощавшись с друзьями, он вышел на свободу. А вечером Патрик заметил в толпе любопытных длинное, как у лошади, лицо и вислые усы пана Анджея Кропки, великого знатока конских дел. Он служил у ротмистра Дункана конюшим, и Гордон не раз приходил к нему советоваться. Не раз и выпивали вместе. Нынче пан Кропка обиходил коней нового коменданта города.

Вот уж повезло! Куй железо, пока горячо! Гордон бросился к конюху. Пан Анджей с охотой взялся помогать. Зашел к пани Марысе, и добрая женщина утром принесла в тюрьму пару листов бумаги и бронзовую карманную чернильницу Патрика. Ещё из дому! Забыл её при бегстве из Сонча.

Гордон тут же написал прошение пану коменданту от имени всех пленных с просьбой о зачислении на польскую службу, а пан Кропка отнёс и передал – золотой человек.

В город прибыл староста, граф Константин Любомирский, правящий сиим воеводством.

В Польше великие магнаты богаче и сильнее короля. Они ни от кого не зависят. Любомирские, Потоцкие, Радзивиллы, Вишневецкие, Сапеги – полные владыки. У каждого собственная, частная армия, сотни сёл, десятки городов.

Своей враждой и честолюбием магнаты не раз ставили Польшу на грань гибели. А когда маршал Юрий Любомирский, средний из братьев, перешёл на сторону Яна Казимира, война явно повернула к победе Польши.

В отличие от старших братьев, Казимир Любомирский, коронный чашник, был ленив, скуп, да и разумом не блистал. Но в здешнем краю он был полный хозяин. На парадном обеде в ратуше комендант завёл разговор о шведских пленных. Дескать, солдаты добрые, пригодятся. Пан староста кивнул:

–              Приведите, гляну.

Узников выстроили во дворе ратуши. Граф Константин подошёл к окну:

–              Пусть один говорит.

Пленники заспорили, кого послать. Большинство выкрикнуло старого пьянчужку, лейтенанта Боула, единственного среди них офицера. На вопрос старосты «Хотят ли пленные служить Короне Польской?» тот ответил:

– Мы все теперь в Вашей власти. Делайте, что хотите.

Сей ответ так возмутил вельможу, что тот приказал вернуть всех в тюрьму.

«Будь я проклят! Старый дурак погубил нас! Напрасны все мои старания», – думал Гордон, шагая в унылой колонне пленников. Но его окликнули:

– Гордон, подойди!

«Не забыл святой отец, замолвил словечко», – обрадовался юноша.

Патрик стоял один перед ратушей, задрав голову. Из окна второго этажа пленника придирчиво разглядывал важный вельможа в расшитом золотом кафтане. За плечом пана виднелась тонзура и серые глаза патера Иннеса.

– Будешь ли ты верно служить Польской Короне? – строго вопросил староста на хорошей, классической латыни.

– Весьма охотно!

–               Хочешь ли ты поступить в королевскую гвардию или служить мне?

– Счастлив буду служить Вашей Светлости!

– Добро. Останешься в гарнизоне или пойдёшь со мною в поход?

– В поход, коли на то будет воля Вашей Милости. Я молод. В боях легче снискать себе честь и производство в чине, чем в службе гарнизонной.

– Есть ли иные пленники, что мыслят, как и ты?

– За двоих могу поручиться честью.

– Ступай. Я распоряжусь.

Гордона, капрала Хооде и Хольштейна отправили обратно в тюрьму. А прочих – в столь памятную Патрику подземную темницу. Сутки пленники прождали в тюрьме, мучаясь раздумьями. Казалось, о заключённых забыли. Однако через день, рано утром, выпустили, дали коней и сёдла.

Утром рота драгун графа Константина Любомирского в синих немецких мундирах выступила из города вслед за своим хозяином. Командовал немец, капитан Митлах. Из восьмидесяти драгун в роте иноземцами были только они, остальные – поляки.

Почти семнадцать недель провёл Гордон в узилище, пока по милости Господа и с помощью добрых людей не вышел на волю.