Текст книги "Солдат удачи. Исторические повести"

Автор книги: Лев Вирин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 33 страниц)

Французы так гордились своей победой, что даже Спиноза не смог добиться уступок. Вернувшись в Гаагу, он засел за свою «Этику», дав слово ни на что не отвлекаться. Отец мой, поехавший туда по делам, взял и меня. Тогда-то я и увидел прославленного философа в доме художника ван ден Спика.

– Какой он был? – спросил Гриша.

Мингер Дельгадо задумался.

–              Трудно описать. За всю свою жизнь я ни разу не встретил равного ему человека. Худой, скромный, очень аккуратно одетый. Часто кашлял. Грудная чахотка, что вскоре свела его в могилу, уже сильно мучила философа. Рэб Барух был удивительно добр и благожелателен. Терпеливо отвечал на мои нелепые вопросы, говорил со мной как с равным. Но почему Вас так заинтересовал Спиноза? – спросил мингер Якоп.

И Гриша рассказал этому франту всё. Как от прохожего школяра в Кракове услыхал о Великом мудреце из Амстердама. И пошёл сюда, через всю Европу, мечтая стать его слугой и учеником. Как в Праге узнал о смерти Спинозы, а книг его не смог достать и двинулся дальше, за своей мечтой.

–              Я сразу купил «Посмертные труды» философа, – Гриша показал Дельгадо томик на полке, – но должен признаться, не смог одолеть.

Мингер Якоп кивнул головой:

– Неудивительно! Чтобы постичь математический метод рассуждений Спинозы, надо быть весьма просвещённым человеком. Честно сказать, «Этика» трудновата и для меня. Впрочем, я дилетант в философии. Надо познакомить вас с мингером ван Венденом. Генрих был учеником Спинозы. Думаю, он сможет помочь вам лучше, чем я.

Через пару дней мингер Дельгадо прислал Грише записку, что ван Венден ждёт его в воскресенье к обеду.

Гриша засомневался: «Что мне скажет этот ван Венден? Я уже трижды прочёл «Этику» и во многом разобрался сам.» Не хотелось выглядеть дураком.

Но всё же пошёл. Генрих жил в пригороде, дорога неблизкая. По пути Гриша насчитал тринадцать мостов.

Ван Венден, пузатый, весьма важный господин в роскошном парике, встретил гостя приветливо:

–              Всегда рад видеть юношу, алчущего мудрости. Вам что-то непонятно?

Он действительно знал труды Спинозы досконально и охотно объяснил Грише трудные термины.

– Основное в трудах учителя – интеллектуальная любовь к Господу. Только она даёт подлинное счастье человеку. Всё остальное – иллюзия, ложь, – авторитетно вещал Генрих. Видно было, что поучать ему приятно. – Бог есть всё. Для него нет времени. Человек не может изменить будущее, только Господь. Но что вы ищете, мингер Грегор?

– Истину! – горячо ответил Гриша. – И справедливость! Люди праведные и честные гниют в тюрьмах и помирают с голоду, а негодяи и обманщики живут в богатстве и славе. Сие терпеть невозможно!

Хозяин кивнул головой, понимающе улыбнулся:

–              Того-то я и ждал. Все мы в юности мечтаем изменить мир к лучшему. Однако сие не в наших силах. Прежде, чем изменять мир, следует изменить себя! Вы слышали о меннонитах? Если позволите, я вам расскажу о нашей общине. Примером для нас служат общины перво– христиан. Главное – любовь! Мы не признаём ненависти. Наши братья – агнцы среди волков. Мы никогда не берём в руки оружие, не платим военных налогов. Наш путь – беззащитность. Ежели Господь прикажет, идём на смерть, на костёр. Поверьте, это не слова, у меннонитов за последние сто лет было множество мучеников и почти не было предателей. Приходите к нам! Нынче общая молитва. Посмотрите, послушайте. Не понравится, уйдёте. Вас никто не упрекнёт и не задержит.

Ван Венден говорил проникновенно, бархатным, завораживающим голосом. Гриша смутился. Этот истекающий мёдом проповедник чем-то не нравился ему. Идти к меннонитам он не хотел.

«Уговаривает, как тот иезуит в Праге», – подумал парень и вежливо отказался.

По дороге домой он долго не мог успокоиться. «Хитрый поп! – думал Гриша. – Ему бы только прихожан побольше навербовать. На Афоне меня тоже учили подставлять другую щёку. Да я сбежал. А вот правда ли то, что ван Венден говорил о Спинозе?»

Гриша затосковал. Трудно было расстаться с мечтой о мудром учителе.

***

На другой день Гриша заглянул к другу. Янко обрадовался:

– Завтра воскресенье. Поехали с утречка на рыбалку? Я уже и ялик нанял, и снасти приготовил. Только пораньше, чтобы клёв не пропустить. Обрыдла толкотня в городе.

Отплыли на рассвете. Через час друзья добрались до присмотренного места под ивами. Янко размотал удочки, отдал другу пару:

– Ты уж помолчи, Гриша. Рыба шума не любит.

Клёв был приличный, и часа через два Янко пошабашил:

–               Хватит. Разведи костерок.

Янко разложил на бугорке привезённые из дома припасы – чего там только не было! Гриша аж присвистнул от удивления:

–               Ветчина! Домашний пирог! Селёдочка! Кто ж это так о тебе заботится? Неужто Марта, хозяйская дочь?

Коваль смутился:

–               А что? Добрая дивчина. Даст Бог, сыграем свадьбу. Она и в православную веру перейти согласна.

Скоро в закопчённом котелке поспела уха. Друзья разлили по кружкам водку.

–               Будем живы! Хорошо-то как здесь, – молвил Янко. – Что-то ты смурой нынче?! На работе заколодело, али девушки не любят?

Гриша ответил не сразу.

– Есть одна кручина. Да только, как её тебе изъяснить.

–               А ты попробуй.

– Шёл я с тобой за тридевять земель, от самого Кракова. Верил, приду к мудрецу Спинозе, он меня научит, как сделать мир добрее, лучше. А мудрец-то помер. И в книжках его ответа не сыщешь. Выходит, всё впустую? Да и этот поп, ван Венден, манит к себе.

Янко разлил по второй и сказал задумчиво:

– Пора бы тебе, Гриша, бредни оставить. Не мальчик уже. Мир не нам изменять. Надо о себе думать, как жизнь прожить. Свою дорогу искать. А к попу этому не ходи! Наша вера православная, от отцов и прадедов. И менять её негоже. Эх, Гриша, – вздохнул Янко грустно, – подыщи ты себе хорошую бабу, женись, детей нарожай. Дурные мысли– то и уйдут.

А Гриша заново читал Спинозу, искал ответ. Похоже было, что ван Венден не врал.

На пасху Янко женился на Марте, дочери хозяина, и стал его компаньоном. К Крещенью родился сын, потом и две дочери.

Марта оказалась заботливой и доброй женой. Хороший дом, милые дети, достаток, любимая работа – что ещё нужно человеку для счастья!

И всё же время от времени на Янко нападала тоска. Он бросал работу и уходил из дома за город. Ловил рыбу. Часами сидел один, молча, где-нибудь под липой или вязом. Вспоминал Россию.

В эти дни Марта старалась не трогать мужа и готовила его любимые кушанья. Летом он уходил в порт, приводил в дом русских мужиков, бородатых, обветренных мореходов из Архангельска. Они много пили, пели протяжные русские песни. Сперва Марта побаивалась таких гостей. Потом привыкла, даже понемногу выучилась по-русски.

Прошло несколько лет. Как-то в августе Янко вытачивал бронзовое кольцо для зрительной трубы. Звякнул колокольчик на двери. Янко подошел к прилавку. Вошли трое: двое вельмож в бархатных кафтанах и пышных париках, за ними длинный, под потолок, парень в красной, фризовой куртке, белых холщовых портах и суконной шляпе, обычном наряде плотника. Однако вельможи явно заискивали перед долговязым.

–               Что угодно милостивым господам? – спросил Янко.

– Говорят, у тебя лучшие в Амстердаме судовые инструменты, – сказал высокий с каким-то странным акцентом. – Покажи-ка мне хороший квадрант.

Янко подал ему инструмент.

–               Ну и что, мин херц, – сказал по-русски вельможа в голубом кафтане. – Ничего особенного. Стоило тащиться в такую даль.

–               Заткнись, Алексашка, – прервал его высокий. – Ты ж в этом ни черта не понимаешь. Такого доброго прибора я ещё не видел!

«Царь Пётр!» – догадался Янко. Он уже слышал о приезде русского царя в Голландию.

– Прекрасный инструмент! – сказал Пётр. – Сколько просишь?

– Позвольте, государь, подарить Вам сей квадрант, – ответил Янко по-русски.

Пётр удивленно посмотрел на него.

– Нешто ты наш? Откуда по-русски научился?

–               Я из-под Полтавы. Механикус Янко Коваль.

– Вот диво! Наш, полтавский мужик, стал Механикусом в Голландии. Да ещё и лучшим! – обрадовался царь. – Слушай, Коваль, да я ж добрых мастеров для России по всей Европе ищу. Собирайся, поедешь в Москву. Мне Механикус ох как нужен. Дом дам, плату побольше здешней. Давай!

Через месяц Янко со всем семейством отплыл на голландском корабле, идущем в Архангельск.

***

Гриша не жил монахом. Подружки были. Но такой, как пражская Хеленка, он так и не встретил.

В марте Григорий гравировал карту Индии. Позвали к хозяину.

– Капитан Торвальдсон ищет помощника, – сказал Брандт. – Может быть, ты ему и подойдёшь. Зайди в таверну «Копчёный угорь», потолкуй с ним. Жалко отпускать доброго мастера, да как отказать другу.

Кнута Торвальдсона в таверне Янко угадал сразу: тощий, длинный норвежец с продубленным лицом и короткой, шкиперской бородкой. Капитан угостил Гришу добрым пивом с копчёной рыбкой и долго выспрашивал: кто, откуда и что умеет.

– У меня помер второй помощник. А плыть в Йемен без человека, хоть немного знающего арабский, никак нельзя. Опять же, бумаги писать и бухгалтерию вести я не мастер. Могу взять тебя на его место. Сорок талеров в месяц на всём готовом. Правда, опасно. В Ост– Индийской компании из четырёх отправленных кораблей домой возвращаются три. Да я ещё мечтаю на возвратном пути завернуть к югу. Тасман искал там Южный материк, не нашел. Может, нам повезёт? Так что, ежели страшно, лучше откажись сразу. Предупреждаю честно. Думай, парень.

–               Да я ни разу в море не бывал, – засомневался Гриша.

– Каждый из нас когда-то выходит в море в первый раз, – засмеялся Торвальдсон. – Первые дни будешь травить, потом привыкнешь.

– Так, сходу, поменять всю жизнь?

Грише стало страшно. Но Торвальдсон ему понравился. «Сразу видно, капитан, – подумал он. – Такой не растеряется, не сробеет. Потом, путешествие к Южному материку, в неведомые страны. Здорово! И Янко верно сказал, что надо искать свою дорогу!» Согласился.

Месяца полтора Григорий сидел над бумагами, проверял груз. После Пасхи пузатый торговый корабль отплыл в океан.

1994 – 2010

ВСТРЕЧИ

Таня

Август 1938 года. Как всегда по воскресеньям, в большой коммуналке старого дома на Воронцовской шумно. Базарят бабы на кухне, поёт, разучивая свои куплеты «артист эстрады Эдик Одесский», ссорятся и бьют посуду Сукины, и во всех восьми жилых комнатах из чёрных тарелок репродукторов гремит победно голос Левитана, возвещая об очередных рекордах стахановцев.

Лидия Петровна этих шумов не слышит: привыкла – выходной. С утра она сварила обед на три дня, прибралась в комнате, постирала и развесила на крохотном балкончике своё бельишко – можно и отдохнуть, разложить на круглом, обеденном столе «Могилу Наполеона», любимый пасьянс покойного дедушки Алексея Петровича.

Тихий, робкий стук в дверь Лидия Петровна услышала сразу. Подумала, что кто-то из соседей:

–              Войдите!

В двери протиснулась худая, смуглая девочка-подросток в грязном платочке.

–              Я к вам, тётя Лида. Можно?

–              Таня! – Лидия Петровна кинулась к племяннице, обняла, прижала к груди.

Последний месяц шли массовые аресты командиров Красной Армии, и Лидия Петровна очень боялась за сестру и за её мужа, полковника Коровина. Он служил в Забайкалье.

–              Папу арестовали?

– И маму тоже, – кивнула девочка. – Она наказала мне ехать к вам, в Москву.

–              Бедняжка моя, милая! Как же ты добралась одна из Читы?

–              Доехала, – устало улыбнулась Таня. – Под лавками, в рабочих поездах. В Перми проводница пожалела, пустила в своё купе.

– Голодная?

– Не очень. Потерпеть можно. Мне бы помыться, тётя Лида. Боюсь, завшивела в дороге.

– Сейчас согрею воду! Вроде бы ванна свободна.

Отмыв и накормив девочку, тётя Лида усадила Таню на диван:

– Рассказывай!

–              По гарнизонам уже давно шли аресты. Папа мне ничего не говорил, да я и так всё видела. Как они с мамой до рассвета ворочались, шептались, слушали. Господи! Ждать так страшно! Дошла очередь и до нас. Среди ночи подъехала машина, слышу, сапоги протопали мимо нашей двери, наверх, значит, к комдиву. Папа сразу встал, оделся. А мне мама приказала лежать. Пришли под утро. Всё в доме перевернули, забрали папу. Мама начала собираться в Читу: «Это ж нелепость какая! Я до самого главного дойду! Я всё скажу!». Мама же отчаянная. Я ей говорю: «Я одна не останусь! Поеду с тобой».

Мама никогда никого не боялась. А в этот раз, видно, даже ей стало страшно. В Чите мы сначала зашли в церковь. Мама встала на колени перед образом Пресвятой Богородицы. Молилась и плакала. Я не умею молиться, только просила: «Матерь Божья! Ты добрая. Ты всё можешь. Спаси моего папу!»

Потом мы долго сидели на сквере перед Страшным домом. Хоть его и переименовали дважды, все до сих пор говорят «Губчека». И боятся. В школе рассказывали, что «чёрные Маруси» привозят в этот дом по ночам арестованных. И почти никто из них не выходит на свободу. И что тут пытают.

Мама достала свой паспорт. Отдала мне сумочку. «Тут все деньги и твои документы. Жди меня до восьми вечера. Если не выйду, езжай в Москву, к тёте Лиде», – сказала она, потом отдала мне свои серебряные часики и ушла. Я и ждала до утра. А потом пошла на вокзал.

Таня заплакала.

– Поплачь, поплачь, моя девочка. Полегчает. – Тётя Лида ласково гладила её по волосам. – Слава Богу, доехала. Будем теперь жить с тобой вдвоём.

–              А где же Маша? – подняла голову Таня.

–              Уехала моя доченька. Вышла замуж за Алёшу Середина. Он как раз получил диплом ветеринара в Тимирязевке. Распределили парня в Туркмению, каракулевых овец разводить. Вот дети и уехали. Уже три недели. Я вам написала. Должно, письмо не успело дойти.

–              Теть Лида, – озабоченно спросила Таня, – а у вас неприятностей из-за меня не будет?

–              Что за чепуха! – засмеялась тётя. – Ты ж дочка моей любимой сестры Веры. Даже и не думай! У меня есть знакомая паспортистка, мы тебя быстренько пропишем, а с первого сентября определим в школу.

Лидия Петровна работала в ОТК Шрифтолитейного завода на Большой Коммунистической, инженером-химиком. Придя с работы, тётя усаживалась за старенькую машинку «Зингер». Таня в свои тринадцать лет выглядела совсем девочкой, и Машины вещи пришлось перешивать капитально. А до первого сентября осталось совсем немного.

Тане часто снилась мама. Тогда девочка просыпалась в слезах. Мучительно думала: «Что с ними? Как узнать? Писать в Читинское НКВД? Не ответят...».

–              Выяснить, что с ними, можно только там, в Чите, – рассуждала Лидия Петровна. – Лучше бы по знакомству. Да как найти там хорошего человека? Вспомнила! – всплеснула руками тётя. – У деда был друг, Абрам Соломонович, главбух в тресте. Когда-то он похвастался, что в любом городе Союза у него либо родич, либо приятель! Вот только жив ли старик? У меня и телефон его должен быть.

Абрам Соломонович сам снял трубку и даже вспомнил «милую Лидочку».

Поехали. Оробевшая Таня исподтишка разглядывала важного, бритого старика, очки в золотой оправе, тяжёлую старинную мебель– на дверце резного шкафчика целая сценка: собака, как живая, и птичка в траве.

–              Говорите, внучка Алексея Петровича? Надо помочь. Вэйз мир! Сколько горя вокруг! – посочувствовал Абрам Соломонович. Он вытащил толстую, растрёпанную записную книжку и долго её листал. – Есть! Илюша, мой племянник. Он там завскладом на железной дороге. Придётся вам подождать. До Читы быстро не дозвонишься.

Пока ждали, хозяйка, Берта Моисеевна, угощала их чаем с вкуснейшим мандариновым вареньем из тоненьких красивых чашек.

Наконец дали Читу. Племянник пообещал постараться.

–              А ваш Илюша и вправду сможет узнать в НКВД о папе и маме?– засомневалась девочка.

–              Узнает! – засмеялся старый хозяин. – У него такие связи. Жди и надейся!

Через неделю из Читы пришли грустные вести: полковника Коровина вместе с другими командирами расстреляли. А вот мама жива. Ещё под следствием.

Наверное, ей дадут лет пять или восемь, но может, и повезёт. Членов семей врагов народа теперь посылали в Караганду, в специальный лагерь. Оставалось ждать.

Московской школы Таня боялась. Накануне спросила у тёти:

–              Небось, спросят, кто родители. Придётся наврать что-нибудь.

Лидия Петровна ответила не сразу:

– Зачем? Врать без нужды не стоит. Да и запутаться просто. Говори правду, только не всю. А ежели её чуть-чуть подправить, то и получится нормально. Мама у тебя тяжело больна. Что тюрьма, что больница – не велика разница. А папа с вами не живёт. Ушёл. Он ведь и вправду ушёл, хотя и не по своей воле.

На большой перемене к Тане подошла длинная, голенастая девочка в круглых очках:

–              Новенькая? Привет! Тебя как зовут?

–              Таня.

–              А меня Варя. Давай дружить!

Варя оказалась неглупой девочкой, но очень дотошной.

–              Ты где училась раньше? Ты ж не москвичка! Я сразу заметила.

–              На станции Борзя. Это за Байкалом, на китайской границе.

Варя глянула не неё пристально и больше не спрашивала. Несколько дней она приглядывалась к подруге. Потом, по дороге домой из школы, оглянулась и тихо сказала:

–              Никого нет близко? Тань! Я ведь догадалась. У тебя отец военный. Ты не боись, я никому не скажу. У меня старшего брата тоже забрали. Он адъютантом служил у командарма Уборевича. Ты не думай, в классе таких, как мы, ещё двое.

Учёба давалась Тане легко: прослушает учителя, а потом отвечает, не заглянув в учебник. Варя регулярно списывала у подруги задачки по математике. За первую четверть у Тани было всего три четвёрки.

Перед ноябрьскими праздниками она пришла из школы встревоженная.

–              Нас будут в комсомол принимать! Приказали готовиться. Вера боится: что ей говорить, если спросят о брате? Многие девочки знают. Неужто отказываться от него? – переживала Таня. – А мне опять врать придётся. Отец – враг народа. Как быть, тётя Лида? Не хочу я в комсомол.

–              Не тревожься, девочка! Что-нибудь придумаем, – успокоила её тётя. – В комсомол ведь принимают с четырнадцати лет? Видишь, а тебе-то только тринадцать. Ты ж пошла в школу с семи лет. Значит, возраст ещё не вышел. А через год о тебе, небось, никто и не вспомнит. Кампания уже кончится. На крайний случай, наденешь на шею крестик: дескать, я верующая. Они и отстанут. Может, оно и лучше, не вступать. Дедушка всегда говорил: «Хочешь жить спокойно – не высовывайся».

–              А вы верующая, тётя Лида?

– Верующая. Да Маша-то была комсомолкой. Она и попросила меня образа спрятать. Теперь можно их снова в красный угол повесить.

Понемногу девочка привыкала. Реже плакала, вспоминая родителей. Проснувшись ночью, радовалась: можно не бояться – никто не придёт, не постучит в дверь.

Труднее ей было приспособиться к порядку, царившему в комнате тёти.

– Каждая вещь любит своё место, – говорила Лидия Петровна. – И искать потом не надо, и убирать куда проще.

У мамы Таня, придя из школы, швыряла платье в одну сторону, туфли в другую. Правда, мама каждый день ругала её за всякий пустяк. Таня уже и не слушала. А тётя Лида никогда не повышала голос. Да попробуй, ослушайся! И соседи к ней шли после любой ссоры, со всяким конфликтом. Решение тёти почти всегда было окончательным.

Таня особенно любила поздние вечера, когда они садились под шёлковым абажуром вязать. Тётя – какую-нибудь кружевную кофточку, Таня – свой первый в жизни шарф. Лидию Петровну можно было спросить о чём угодно. Она всегда отвечала Тане, как взрослой. Не отмахивалась.

–              А какой он был, дедушка? Мама почти ничего мне не рассказывала, дескать, вырастешь – узнаешь. А что я, дура какая? Я ж не стану трепаться с кем попало.

Лидия Петровна подумала:

–              Дедушка, Алексей Петрович, был человек замечательный. Самоучка, из бедной семьи, он пробился сам, стал у купца Вавилова главным бухгалтером.

Напрасно считают, что бухгалтер – скучная профессия! От бухгалтера очень много зависит. Дурака или ненадёжного человека Вавилов к своим книгам и близко бы не подпустил. А ведь был очень умён. Недаром у него оба сына вышли в академики: и Николай, и Сергей.

Раньше вся квартира, где мы живём, была дедушкина. Бабушка родила здесь семерых, да все, кроме старшего, моего папы, умерли в младенчестве. А папа окончил университет, стал врачом-хирургом. Во время войны с немцами он заведовал большим госпиталем на фронте, в Галиции. В 1916 году, когда наши отступали, они с мамой до последнего момента спасали раненых. Так и погибли.

Мы с Верочкой росли у дедушки. После революции он работал в Москомунхозе. Когда начался НЭП, дедушку очень звали перейти к частникам. Огромную зарплату сулили. Не пошёл. Не верил он в НЭП. Очень был осторожен. Дед говаривал: «Не тот умён, кто из беды выпутается, а тот, кто в беду не попадёт».

Как-то Таня осмелилась, попросила:

–              Тётя Лида! Расскажите про себя.

–              Да что о себе говорить-то? Я человек маленький.

Лидия Петровна склонилась над рисунком в старом журнале. Но потом всё-таки продолжила:

– После революции пошла я работать секретаршей, как тогда называли «пишбарышней». Я ведь и печатаю отлично, и стенографию выучила. Перед Рождеством 1917 года, на дне рождения подруги, встретила Колю Сорокина. Худой такой, вихрастый офицер с рукой на перевязи.

Он был родом из Риги, застрял в Москве после госпиталя. Вернуться-то некуда. Смешил меня весь вечер. Скоро мы поженились. Я помогла Коле устроиться в школу учителем математики. Он ушёл на фронт с третьего курса университета. Потом родилась Маша. Осенью 1918-го мужа мобилизовали в Красную Армию. Был такой приказ Троцкого, всех царских офицеров брали под чистую. А в двадцатом году, под Варшавой, Коля умер от сыпного тифа.

– Как же вы жили потом?

–              Да так и жила. Как все. Сначала голодно. Когда начался НЭП, стало легче. Надоело служить в секретаршах, я и кончила Менделеевский институт, стала химиком.

–              Тётя, а почему вы после не вышли замуж? Вы ж красивая женщина.

–              Потому что я дура. Идиотка! В двадцать шестом году, в Менде– леевке, моим дипломом руководил Степан Кероян, блестящий химик и настоящий поэт. Влюбилась я в него без памяти! Какие чудесные стихи он мне писал! Да ведь у меня на руках Маша, у него двое детей, жена. Жить негде. В этой комнате тогда умещались Верочка с семьёй (тебе был всего годик), дедушка и я с Машей.

Главное, Стёпа был страшно привязан к своим дочкам. Как их бросить? К тому же армяне разводов не признают. Стёпа-то был готов оставить всё. А я заколебалась. Года два мы встречались украдкой, по чужим углам. Многое и перегорело. Тут ему предложили хорошее место – главного инженера в Соликамске. Свой дом, интересная работа. Уехал. Надо было мне плюнуть на всё, уходить к Стёпе. Побоялась.

– Он вам хоть пишет?

– В тридцать четвёртом году Стёпу арестовали как вредителя. Тем и кончилась моя любовь.

***

Из Казахстана пришло первое письмо от мамы. Кто-то из «вольных» вынес его из зоны и бросил в почтовый ящик. В первые годы зекам не разрешали переписку. Маме дали пять лет за антисоветскую агитацию: обозвала следователя фашистом.

Вере Петровне повезло: в Москве она работала помощником провизора, ещё до знакомства с Колей Коровиным, поэтому её и определили в лагерную аптеку, а не на общие работы.

– Услышала нас Пресвятая Богородица! – перекрестилась тётя Лида.

Сразу стало веселее жить. «Мама жива! Вернётся! Пять лет – это ж недолго», – радовалась Таня.

Зима в тридцать девятом году началась рано. Снега в Москве не было, и Таня замерзала под ледяными ветрами в стареньком Машином пальто. Тётя срочно связала племяннице тёплый свитер, толстые носки, заставила надеть шерстяные рейтузы.

По всей России гибли, вымерзали яблоневые сады.

Тридцатого ноября Левитан объявил по радио, что распоясавшаяся финская военщина обстреляла из пушек нашу погранзаставу на Карельском перешейке. Началась война с Финляндией.

– С ума он сошёл, Маннергейм этот? – удивилась тётя Лида. – На что он рассчитывает? Да во всей его Финляндии меньше народу, чем в Москве. Странно как-то.

В январе тётя заметила, что Таня долго прихорашивается перед школой, каждое утро блузку наглаживает. Как-то пришла с работы пораньше, и видит: племянница распустила перед зеркалом свои тёмно– русые косы и пытается изобразить модную причёску. За полтора года девочка здорово выросла и превратилась в девушку.

–               Ужасно мне надоели эти косы! – сказала Таня капризно. – Сейчас они совсем не в моде. Может, остричь?

– Можно и остричь, – кивнула тётя Лида. – Только с чего бы? Влюбилась в кого? Рассказывай! Я в твоём классе всех мальчиков знаю.

– Новенький пришел. Валя Крулевский, – смущённо ответила Таня.

– Красивый?

– Не очень. Высокий, толстый, в очках. Но очень интересный! Все наши красотки вокруг него так и вьются.

– Откуда ж он?

– У него папа – артиллерист, командовал батареей на Украине. Его отправили на финский фронт. Вот Валя с мамой и переехал в Москву, к бабушке.

– На тебя он и внимания не обращает?

–               А как вы догадались?

–               Да по тебе сразу всё видно. Не горюй! Взять мужика – не проблема, трудно его удержать. Чем твой Валя интересуется?

– Не знаю. Мальчишки всё о войне толкуют.

– Ясное дело, отец на фронте. Ладно, в выходной напрошусь в гости к Оле Крупеник. Она в госпитале работает, на Красноказарменной. Узнаем о войне поподробнее.

Тётя Лида долго уговаривала Ольгу Яковлевну рассказать о своих раненых.

– Об этом и говорить тошно, – наконец согласилась та. – У нас только обмороженных два отделения. Ампутируем мальчикам пальцы на руках, ступни ног. Как ребята дальше жить будут?

Что на фронте творится? Плохо. Парни матерятся. Кукушки одолели. Ты, девочка, не знаешь, что такое «кукушка»? Залезает финн на сосну с винтовкой, спрячется в кроне и ждёт. Идут наши по дороге, тут он и бьёт на выбор! Командиров в первую очередь. И ведь сидят «кукушки» по многу часов, не замерзают.

Говорят, маршал Тимошенко захо-тел посмотреть на такого. Ну, принесли ему убитого финна. Маршал приказал: «Разденьте!». А на том три пары тёплого шерстяного белья. Два толстых свитера. Тёплая куртка. А наши солдаты – в тонкой шинелишке, в сапогах. Это при сорока градусах мороза.

Валя с жадным интересом слушал Танин рассказ о «кукушках», об обмороженных.

–              В газетах об этом ничего не пишут! А ведь до войны из всех репродукторов гремело: «И на вражьей земле мы врага разгромим, малой кровью, могучим ударом!» А как дошло до дела, с крохотной Финляндией справиться не можем, – сказал он с горечью. – Упёрлись в линию Ман– нергейма – и ни взад, ни вперёд.

Взрослые боялись вслух говорить об этом. А подростки говорили.

С этого разговора и началась их дружба. Сближало и то, что оба с детства кочевали по военным гарнизонам.

Варя похвалила Таню:

–              Молодец! Нашла ведь подход к парню.

Она не завидовала. В это время Варя уже «крутила роман» с десятиклассником. Они даже целовались!

В выходной решили поехать, посмотреть станции метро. Таня уже неплохо знала Москву, а Валя видел только Мавзолей Ленина и Красную площадь.

Доехали на троллейбусе до Курской. Выходили на каждой станции, любовались каменным убранством. Первые, ещё короткие три линии пустили совсем недавно. Мраморные подземные дворцы, самодвижущиеся лестницы эскалаторов казались чудом.

Валя с увлечением читал Тане стихи. Девочка мало знала поэзию, только то, что в школьной программе. Временами, восторг, с которым Валя читал «Облако в штанах» и Багрицкого, казался ей смешным и немного преувеличенным, но слушала Таня с огромным удовольствием. Как хорошо ей было в этот раз! К тому же Валя проводил её до дома.

–              Зайдешь? Чаем напою. – спросила девочка.

Валя согласился. Тётя встретила мальчика радушно, организовала чай с вареньем.

Юноша сразу бросился к книжному шкафу.

– Можно посмотреть? Мережковский! Здорово. У вас отличная библиотека. Ух ты! Даже Пастернак, «Сестра моя жизнь». Лидия Петровна, дайте почитать! Я очень аккуратен с книгами. И возвращаю во время.

Тётя Лида смутилась:

–              Извини, но книги с этой полки я из дома не выпускаю. Хочешь, приходи, читай здесь.

–              А можно я перепишу кое-что для себя? – взмолился Валя.

–              Можно, – улыбнулась тётя. – Переписывай. Не жалко.

Валя пришёл с «амбарной книгой» подмышкой. Вежливо пил чай, но так жадно поглядывал на книжный шкаф, что Таня рассмеялась:

–              Ладно! И что ты нашёл в этих стихах? Садись, пиши.

Валя вынул редкую в те годы авторучку: – Заграничная! Папин подарок.

Таня заглядывала в книгу через его плечо: «Чем он так восхищается?».

Это были странные стихи! Многое девушка не понимала. Но что– то в них было. Трогало за душу: «Я живу с твоей карточкой, с той, что хохочет...».

Когда Валя дошёл до строчек: «Грудь под поцелуи, как под рукомойник...», Таня густо покраснела – разве можно говорить об этом, и даже писать!

Наконец, в авторучке кончились чернила. Нежно, как живое существо, юноша поставил книгу на место.

–              А что у вас во втором ряду? Можно? – спросил Валя.

Тётя Лида кивнула.

– Цветаева! А это? – Валя вынул книгу в скромном ситцевом переплёте. – Тоже Цветаева. Машинописная! Да это ж «Крысолов»! – ахнул от восторга мальчик. – Я столько слышал об этой поэме, а в руках не держал. За такую книгу полцарства не жалко. Лидия Петровна, позволите? Честное слово, я никому не скажу, откуда.

Тётя Лида разрешила:

–              Хорошо. Приходи через неделю, перепишешь.

Валя даже руку тёте поцеловал!

Закрыв дверь за гостем, Лидия Петровна заметила:

–              Угораздило ж тебя в поэта влюбиться. Будь осторожна. Поэты – народ ненадёжный.

На большой перемене в понедельник Валя отвёл Таню на чердачную лестницу, подальше от любопытных глаз:

–              Замечательная у тебя тётя! Откуда у неё такие редкие книги?

– Подарок от влюблённого поэта, – лукаво улыбнулась Таня. – А тебя кто приохотил к поэзии?

–              Мама. Она очень любит стихи.

Девочки поглядывали на Таню с завистью и с ревностью. Ни кожи, ни рожи, а какого парня привадила!

Пришлось Тане основательно осваивать поэзию. Девушка старалась больше слушать, но нельзя ж осрамиться. И многое нравилось! Полюбившиеся стихи Цветаевой мгновенно выучила наизусть. Кое– что из Пастернака тоже.

В марте война кончилась. Финны отдали нам часть Карелии и даже Выборг.

Валиному папе в Кремле вручили орден Ленина – за стрельбу прямой наводкой по дотам на линии Маннергейма. После майских семья Крулевских вернулась на Украину