Текст книги "Солдат удачи. Исторические повести"

Автор книги: Лев Вирин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 33 страниц)

После Чигирина

Патрик шёл по степи один, ориентируясь по Полярной звезде. В голове стучали страшные мысли: «Живой идёшь. Комендант! Где твоя крепость? Где твои солдаты? Старался. Сделал всё, что мог... А толку?».

Он гнал эти вредные мысли и, чтоб не думать, считал шаги, сбивался и начинал считать снова. Спотыкался, падал, шёл дальше. Временами Гордон засыпал на ходу. Восток начинал светлеть. Скоро и рассвет. Полковник задремал в очередной раз и сквозь сон услышал мерный перестук копыт: верховой.

Гордон протёр глаза. От невысокого кургана к нему скакал всадник.

«Свой или татарин?» – И прежде, чем разглядел седока, узнал чалого жеребца из второго эскадрона. И понял, что всадник свой.

Лёха на ходу спрыгнул с коня.

–              Господин полковник! Не ранен? Воевода приказал разыскать вас. Ждёт!

Лёха помог Гордону забраться в седло и побежал рядом, придерживаясь за стремя.

– Как там наши? – спросил полковник. – Много ли вышло живых?

– Поболе сотни. Там их Фишер собирает. Лекарь удачно выпустил гной Гансу, да примотал к ране капустный лист. Теперь он командует уцелевшими.

В лагере Гордон умылся, как мог почистил мундир и пошёл в шатёр воеводы. Отец и сын Ромодановские обсуждали с гетманом порядок отступления.

Князь Григорий Григорьевич обрадовался Гордону, даже обнял, спросил о здоровье и попросил рассказать, как там всё кончилось.

Полковник начал рассказывать. И весь ужас этой ночи – страх, усталость, отчаяние нахлынули снова. Гордон не мог говорить спокойно.

– Слишком поздно пришли подкрепления! Внезапный приказ об уходе смешал все карты! Знай я хоть за сутки, мы бы отступили в порядке. Скольких потерь можно было избежать!

– Постой, Петр Иваныч! Охолони, – прервал его воевода. – Сила солому ломит. Сдали мы крепость. На всё воля Божия. Тебя ж никто не винит. Дрался достойно, то все знают. Да и государю твоя верность ведома. Так что опалы государевой не страшись. Ступай-ка, отдохни! Отоспись. Утро вечера мудренее.

Гордон вышел из шатра, пошатываясь от усталости, и попал в объятия Лефорта. Франц, как всегда, свежее выбрит, благоухает французским парфюмом... Офицерский мундир на нём сидит как влитой.

– Патрик! Жив! – обрадовался Лефорт. – Слава Господу! Мы боялись за тебя. Теперь всё будет отлично. Пошли ко мне, я такую мальвазию привез!

За бокалом мальвазии Гордон понемногу пришёл в себя. Даже улыбнулся, глядя на хлопоты друга.

–              Неужто всё позади? Поверить не могу.

Франц, ты все тайные пружины в Кремле ведаешь. Скажи, почему воевода Ромодановский стоял и ждал, не ударил на турок? Ведь у Стрелецкой горы, он без труда погнал и янычар, и сипахов, лучшую турецкую конницу. А нас бросил на растерзание.

–              Ты ведь недурно играешь в шахматы, Патрик. Случалось жертвовать пешку, дабы спасти королеву? Вот и Чигирин отдали, чтобы спасти Киев.

Гордон вскочил:

– Вот оно что! Я ведь и догадывался, да поверить не мог! Тогда понятно. Расскажи толком.

И Лефорт рассказал. Он многое знал от друга, князя Василия Го– лицина.

– Подошёл срок Андрусовского перемирия, по коему Москва обязалась вернуть Киев полякам, – начал Лефорт. – Тут-то и всплыл Чигирин. Паны твердили, что, заняв сей город, «царь у них всю Украйну забрал!», а что они своими руками отдали султану правобережную Украйну, «то до сего дела не касаемо».

Ещё год назад в Государевой думе шли яростные споры о судьбе Чигирина. Патриарх Иоаким уверял царя: лучше сей городишко агарянам отдать, чем лить кровь христианскую. Да и князь Василь Васильевич к миру склонялся.

Князь Григорий Григорьевич, супротив того, считал, что отдать Чигирин – сущий позор и убыток для России. Да и Киеву уцелеть будет трудно. А уж гетман криком кричал: дескать, отдадим Чигирин, всё казачество враз от царя отвернётся. Вся Украйна увидит, что она Великому государю боле не надобна. Они и пересилили. Государь тогда решил Чигирин защищать.

В мае прибыло из Варшавы Великое посольство: князь Чарто– рижский да Казимир Сапега.

С первых слов Киев потребовали. Месяц с ними спорили, торговались. Не уступают! Уж и денег сулили, и войной пугали. Наконец, уговорили: за Киев отдадим Велиж, Себеж и Невель да серебром двести тысяч. А Киеву остаться Московским.

Тут наш человек из Варшавы донёс, что договор сей – сущий обман. Король Ян Собесский нипочём его не утвердит, пока Чигирин под царской рукой обретается. Вот тогда государь Феодор Алексеевич и отписал князю Ромодановскому тайную грамоту.

–              А в грамоте приказ, – продолжил Гордон с жаром, – воевать так, чтоб и Чигирин отдать султану, и казаки ничего не заподозрили! Ай, воевода! Искусник! Даже я не понял той тайной игры! А уж казаки из крепости бежали первыми. Теперь слова не скажут. Да сколько солдат положили понапрасну. Какие офицеры погибли: Ландельс, Давыдов. И всё зазря.

–              Нет, дружище, не зря. Во-первых, Киев наш, и навечно. Перебежчики дружно говорят, что потери Кара-Мустафы весьма велики. Цвет султанской гвардии положил он у стен Чигирина. И то, Патрик, твоя заслуга. Ещё раз не сунутся.

–              Оно так. Да крепость-то сдали! А виноват комендант. Что теперь царь решит?

– Слышал я, был разговор о том на Думе у государя. Хотят тебя повысить в чине и послать в Киев комендантом. Такие построить укрепления, чтоб и мысли у врагов не появилось посягнуть на него. А я к тебе попрошусь капитаном. Возьмешь?

Патрик помолчал, подумал:

– С радостью. А всё ж чудно. За проигранную коампанию да генеральский чин.

Чем и заниматься дворянину, как не военной службой?! Да и люблю я это дело. Нынче ночью впервые пожалел, что не выбрал другое ремесло.

– Брось! Просто ты смертельно устал. Ложись, проспишься – всё пройдёт.

Гордон послушно улёгся и мгновенно уснул.

***

Лефорт разбудил полковника посреди дня: лагерь снимали. Наскоро побрившись, Гордон вышел из палатки. Поручик Куницин уже ждал его одвуконь:

– Полк построен, господин полковник!

Гордон привычно сел в седло. Знакомая кобылка пошла лёгкой рысью. Полк вытянулся на лугу в линию. Фишер отсалютовал клинком, доложил:

– В строю 213 человек!

– Сколько раненых?

–              За полторы сотни.

Гордон ехал перед строем своего полка. Вглядывался в знакомые лица, рваные, грязные мундиры с бурыми кровавыми пятнами. Фузеи далеко не у всех. Кони же уцелели. Драгуны смотрели бодро, не прятали глаз.

«Ничего, мы ещё повоюем!» – подумал Гордон.

– Полк! Справа по четыре, за мной, марш!

За два дня дошли до Днепра.

Ромодановский на крупном вороном жеребце осматривал переправу. Кивком подозвал Гордона.

–              Написал я грамоту государю, – промолвил воевода неспешно. – Посылаю в Кремль полковника Грибоедова. Чать, государь пожелает из первых рук узнать о здешних делах, об осаде. Езжай-ка ты с ним вместе. Государь нынче милостив. Будь надёжен. На кого полк оставишь?

– На Фишера.

–              Добро. С утречка пораньше и отправляйтесь.

Полковник поехал к своим драгунам. Офицеры сидели кружком.

От костра тянул густой аромат ухи. Над котлом колдовала молодая, пригожая баба.

– Новая повариха, – отметил Гордон.

Фишер встал:

–              Садитесь ужинать с нами, господин полковник! Уж больно уха навариста да духовита, с кореньями.

Поесть за день не привелось, и Гордон с удовольствием сел на уступленное седло. Куницин протянул ему деревянную ложку, повариха налила миску ухи. Ушица и впрямь была отличная.

–              Где рыбы-то наловить успели? – спросил Гордон.

–              Ванька увидал рыбаков с бреднем, выпросил.

«Ивана непременно возьму с собой в Москву, – подумал Гордон.

– Такому ловкачу да ещё и грамотею цены нет. Надо выпросить ему чин поручика. »

Полковник посматривал на своих офицеров, думал:

«Похудел Ганс. Брюшко-то растерял. Ничего, наберёт. Если и впрямь царь будет милостив, ударю челом, дать Фишеру чин подполковника. Заслужил. Да больше и некому. Куницина тоже надо взять в Москву. Пусть съездит к молодой жене, пока мы там хлопочем. И его, и Остапенко пора в капитаны. Подучились».

Сёмка уселся в сторонке. На его колене уютно сидел небольшой хлопчик. Они хлебали уху втроём, с новой поварихой, из одной миски.

–              Семён себе бабу завёл? – тихонько спросил Гордон у Ганса.

– Наташу? В Севске венчаться собираются. Вдова, беженка с двумя детьми. А баба добрая. Не вертихвостка. И повариха отменная,– ответил Фишер.

Гордон ещё раз посмотрел на Остапенко. Мальчик с такой лаской прижимался к этому медведю, что Патрик на секунду позавидовал.

***

Лефорт не ошибся. Царь принял Гордона милостиво. Пожаловал в генерал-майоры, назначил комендантом Киева и долго, тихим голосом втолковывал, как важно возвести там совершенно неприступные укрепления. Патрика подмывало пояснить государю, что не столько укрепления, сколько отважные и умелые защитники делают крепость неприступной. Да ведь с государем не спорят!

А челобитную об офицерах Феодор Алексеевич принял благосклонно, да и потери Гордона в деньгах и имуществе обещал возместить. Так что Рождество полковник встречал уже в Киеве и в первый раз за много лет пошёл на рождественскую мессу в католический костёл. В Москву патеров не пускали.

На Подоле господа офицеры выстроили целый рядок рубленых изб: рядом Куницин, Остапенко, Фишер, а уж полковник и Лефорт построились наверху, на Крещатике.

Патрик Гордон служил России долго. Был начальником штаба у князя Василия Голицина во втором Крымском походе. И, по настоянию царевны Софьи, за сей неудачный поход государь Петр Алексеевич пожаловал его в генерал-аншефы. А когда царевна затеяла очередной бунт супротив государя, именно Гордон привёл в Троицу иноземные полки, после чего стрельцам осталось только сдаваться.

Вместе с Лефортом Гордон учил и пестовал молодые Семёновский и Преображенский полки, а при отъезде государя в Голландию ещё раз, без выстрела, приводил к покорности мятежных стрельцов.

Командовал армией в Азовском походе, взял Азов и умер в 1699 году, в один год со своим другом, Лефортом, не дожив до Полтавы.

2010 год

СТРАНСТВУЮЩИЕ ПОДМАСТЕРЬЯ

В XVII веке учились не по книгам. Секреты и навыки перенимали «из-под руки» мастера. Освоив всё, чему могли научиться дома, уходили странствовать в дальние края за мастерством и мудростью.

Польша

Больше трёхсот лет назад, в корчме под Краковом началось это путешествие. Корчма стояла на бойком месте, у перекрёстка больших дороги. Там всегда толпился народ, даже в будни. В красном углу, под затянутым бычьим пузырём окошком, пировал со своей пестрой свитой какой-то заезжий князь. У двери тихонько толковали о делах четверо немолодых шляхтичей в скромной одежде. За грязным столом, у большой печи, теснились в дыму хлопы да захожие подмастерья.

Грохнула дверь. С шумом и топотом ввалились в корчму пятеро молодых шляхтичей – кунтуши нараспашку, лисьи шапки на затылках:

– Гей, корчмарь, горилки!

Корчмарь проворно поставил им кварту водки, закуску, оловянные чарки, низко поклонился, но деньги попросил вперёд.

Панычи не столько пили, сколько куражились, шумели, задевали друг друга.

Рыжий хвалился новой саблей:

–               Гля, панове, рукоять в серебре, ножны из алой кожи. Шестьдесят злотых в Варшаве стоила! Отец подарил.

–               Нашёл чем хвастать! Краса сабли не в ножнах, а в клинке. Вот, глянь, у меня черкасская! Дед в Москве с боярина снял, – ответил русоголовый Стас.

– Ну и что? Сабля как сабля, и виду никакого.

– Врёшь, Рыжий! Ставлю два злотых, что моя черкешенка твою варшавянку перерубит!

– Идёт! Прощайся со своими злотыми, Стас.

Два паныча, как петухи, стояли друг против друга с обнажёнными саблями.

Полный седой шляхтич из свиты князя развел парней:

– Позвольте, панове, саблями меряются не так. Станьте в круг, панове, не мешайте. Ну-ка, русый, держи саблю вверх, прямо, да покрепче. А ты, рыжий, руби по кончику, наотмашь. Давай!

Рыжий с размаху рубанул. На варшавском клинке появился глубокий шрам. На черкасской сабле отметин не было.

–               Теперь наоборот, панове. Да шире круг, не теснитесь, не равен час, заденут. Давай, русый!

Почти все шляхтичи, бывшие в корчме, столпились вокруг спорщиков, привлечённые неожиданным развлечением. Даже князь встал из-за стола и неторопливо, вытирая губы шёлковым платком, подошёл и встал на лучшее место.

Среди панских кунтушей странно выглядела бурая свитка подмастерья. Должно быть, шибко хотел парень посмотреть состязание, что осмелился протолкаться в первый ряд.

Стас поплевал на ладонь, перехватил саблю половчее.

– Дзинь!

Острие «варшавянки» со звоном воткнулось в стену.

–               Плати, Рыжий. Проиграл. Хоть и ножны знатные, и рукоять в серебре.

Паныч, матерясь, трясущимися руками вытаскивал из кармана застрявший кошель.

Стас откинул со лба русые волосы:

– Ну, кто храбрый против моей черкешенки? У кого сабля, а не кочерга?

Почти все шляхтичи обнажили сабли:

– Расхвастался, щенок! Давай, попробуем!

Седой шляхтич устанавливал очередь и распоряжался.

– В круг, панове, в круг. Пан Анджей, вы первый. Начали!

Лысый корчмарь поставил медный поднос для ставок. Посыпались пари.

Напряжённо смотрел за состязанием подмастерье в бурой свитке. И снова выиграл Стас. Должно быть, его черкешенка и впрямь была лучше сабель остальной шляхты. Стремительным, косым ударом он победил девятерых, и только три сабли отделались глубокими шрамами. Этим присудили ничью. Потихоньку прятали сабли в ножны более осторожные шляхтичи: к чему рисковать и саблей, и кошельком!

Стас гордо оглядел круг:

– Ну, кто ещё? Заробели, панове?

Желающих не было.

– Прошу прощенья у милостивого пана. Не примите за обиду. Дозвольте спробовать супротив сабли вашей милости, – подмастерье вытащил длинный, в две пяди, нож.

– Ты что, быдло, пся крев, с благородным паном тягаться вздумал? – возмутился седой шляхтич.

– Пусть его, – тряхнул чубом Стас. – А гроши-то у тебя есть?

–               А как же. Вот пять злотых, дозвольте поставить за честь.

– Что это, хлопец, ты так загорелся? – удивился седой шляхтич. – Грошей слишком много?

– Та ни, пан. Мы – люди бедные. Так я ж коваль. И ций клинок сам выковал. Дозвольте спробовать свою работу.

– Ну, ежели сам коваль, то пусть, – милостиво кивнул седой, – но рубить своим ножом шляхетскую саблю не моги! А подставлять можно. Подставь.

Парень поднял нож. Стась примерился и рубанул.

– Цел! – ахнула толпа.

На ноже кузнеца остался слабый шрам. Такой же появился и на острие черкешенки.

– Силён коваль! У тебя нож получше многих сабель, – удивился седой шляхтич. – Забирай свои гроши, хлопец. Ничья. Ну, панове, может, ещё кто хочет померяться саблей с паном Стасом?

– Пора охладить парня, а то загордится, – князь вынул из ножен тонкий прямой клинок с серебряным эфесом. – Ежели твоя черкешенка устоит против моего толедского клинка, получишь дукат. Держи!

Стас поднял саблю. Должно быть, в молодости князь был лихим рубакой. Зазвенела сталь. Однако толедский клинок не одолел кавказского закала. И здесь состязание кончилось вничью. Довольный Стас спрятал в кошель выигранные деньги.

От стола у двери поднялся худой черноглазый шляхтич – гортанный выговор выдавал чужака. Седые усы свисали аж до ворота.

–               Дозвольте и мне, панове. Ставлю дукат. Моя старушка «черкешенку» одолеет.

Не спеша он вынул из широких ножен странную, сильно изогнутую саблю с круглым отверстием возле острия.

Потянувшиеся было к столам шляхтичи снова сомкнулись в круг.

–               Давай, Стас! Проучи длинноусого! Два злотых на Стаса! Шляхтич поднял саблю. Стас поплевал в ладонь, прищурился.

Но его ловкий удар не достиг цели. На широком лезвии не осталось и следа, а вот на клинке «черкешенки» появился первый глубокий рубец.

– Пожалейте, пан, свою саблю, – сказал длинноусый. – Видите, на моей перевитый узор на клинке? Дамасская сталь. Ей нет равной в мире.

– Руби! – отчаянно крикнул Стас.

Шляхтич легко, как ласточкиным крылом, взмахнул широким клинком – и аккуратно срезал самый кончик острия на сабле Стаса.

– Не грусти, парень, – сказал он, пряча дукат в кошель. – Сабля у тебя добрая, не беда, что стала чуть короче. C дамасской сталью ничто не сравнится.

–               Прошу прощенья, ясновельможный пан. Дозвольте вашу саблю в руках подержать, – кузнец низко поклонился седоусому.

– Что, коваль, проняло? Такую тебе не сковать. На, полюбуйся. Коваль бережно, двумя руками, взял саблю и долго разглядывал её узор, заточку.

–               А зачем же тут дырка на клинке?

– Смотри, коваль, – шляхтич, взял саблю за рукоять и острие и, легко согнув её вокруг талии, застегнул, как пояс. Обдёрнул кунтуш. Теперь никто бы не догадался, что он вооружён. – Видел? Так-то!

Длинноусый вновь расстегнул стальной пояс и вложил распрямившуюся саблю в ножны.

–               Далеко ли ций Дамаск, где такие сабли робят?

– В Туретчине, рядом со Святой Землёй. Тебе не дойти. Шляхтич поднял с лавки переметные сумы и вышел из корчмы.

За ним последовали его спутники. Коваль, как заворожённый, смотрел им вслед. Вдруг он тряхнул головой и выскочил за длинноусым: хотел спросить ещё что-то, да не успел. Паны уже отъезжали.

– Напрасно вы ввязались в эту греховную забаву, пан Ласло.

–               Лишний дукат пригодится, – ответил тот.

– Но вас запомнили все бывшие в корчме шляхтичи.

– Не беда. Завтра я буду уже далеко. Час свободы близок. С Богом, братья...

«Правду говорил тот монах. Видать, шляхтичи-лютеране затевают новый рокош ⁵за свою веру. Паны дерутся, у хлопов чубы трещат», – подумал коваль и вернулся в корчму.

***

Пир за столом у князя продолжался. Стась уже сидел с ним рядом и поднимал бокал:

–               За толедскую сталь ясновельможного князя!

– Давайте танцевать, – воскликнула разбитная, сильно накрашенная паненка, сидевшая напротив князя. – Музыку!

– Желанье пани – закон, – кивнул князь. – Корчмарь! Музыку!

– Прощенья просим у милостивого князя, – низко кланялся корчмарь, – всех музыкантов пан Големба забрал на свадьбу дочери! Нет музыки, не извольте гневаться...

–               Верно, я и забыл. Ну, а наши что?

Седой шляхтич, исполнявший у князя обязанности мажордома, развёл руками:

–               Капустинский ногу сломал, Шацкий – в Варшаве. Здесь только пан Гробек со своей флейтой.

Старенький шляхтич в аккуратно заштопанном кунтуше, сидевший в конце стола, послушно вынул из футляра флейту и заиграл мазурку. Три пары вышли плясать. Да уж больно неровный был пол в корчме, и музыка не вдохновляла. Танцы не удались.

–               Тогда давайте шута! – потребовала та же пани.

–               Шута, так шута.

Седой шляхтич вышел и скоро вернулся с шутом. Смуглый, горбоносый паренёк в пёстром – половина красная, половина синяя – кафтане и смешной шапчонке с двумя кисточками остановился на середине корчмы. Мажордом нагнулся и отомкнул железную цепочку от бронзового браслета на его лодыжке.

–               Давай, Черныш, повесели князя...

Шут оглядел компанию большими тёмными глазами, раскинул руки, запел что-то гортанное и пошел кругом по корчме в странном, нездешнем танце. Пан Гробек подыгрывал на флейте. Казалось, шут пляшет в кругу, положив руки на плечи братьев.

Паны хлопали ему:

–               Живей, Черныш, живей!

И он пошёл быстрее, ещё быстрей, закружился с резкими выкриками, выбрасывая в стороны руки... и вдруг рухнул на пол.

–               Немного от него толку, – заметил князь. – Ладно, отведи его в обоз да прикуй как следует, чтоб не сбежал.

Ковалю стало как-то не по себе. Он расплатился и вышел из корчмы.

Возле конюшни стояла большая карета с княжеским гербом на дверцах. Шут, прикованный к задней оси, сидел на грязной соломе, обхватив голову руками. Он раскачивался, что-то гортанно причитал и выкрикивал.

Коваль присел рядом. Паренёк глянул на него искоса и перешёл на польский:

–               Чтоб тебя чума поразила от пяток до макушки! Чтоб у тебя руки отсохли! Чтоб твои княжата росли убогими и помирали молодыми!

– За что ж тебя, как пса, на цепи держат? – спросил коваль.

– А я от пана трижды бегал. И опять убегу! Вот потеплеет немного. Не останусь ручной обезьяной у гада ясновельможного! Только кафтан больно заметный. По нему и ловят.

«Жалко хлопца, – подумал коваль. – Уж больно горяч. Пропадёт. Надо выручать».

Он снял с плеча большую сумку на сыромятном ремне, и из богатого набора инструментов выбрал клещи-кусачки.

–               Чего тепла ждать? Скоро Пасха.

Перекушенная цепь хрустнула.

– Как тебя кличут, хлопец? Григорий? Надень-ка мою свитку, чтоб не так заметно было. Пошли!

Во дворе корчмы было пусто. Только спал на соломе пьяный гайдук.

Скоро корчма скрылась за поворотом дороги.

***

– Как твоё имя, брат? – спросил шут. – Ты нынче меня из великой беды выручил. Даст Бог, отплачу тебе добром за всё.

–               Янко Коваль, из Слободки. Ушёл из дома мастерства искать. У отца-то, в кузне под Полтавой, я уже всё перенял. Могу и плуг отковать, и нож, и подкову. Да, говорят, в чужих краях мастера не чета нашим. Нынче в корчме саблю видел! Красота-то какая! Аж сердце зашлось. Дамасская! Вот бы научиться!

– И я из дома за тем же ушёл, – вздохнул Григорий. – За мудростью. Да вот, не повезло. На цепь попал. Неудачник я, видно.

– Расскажи о себе, друг. Дорога будет покороче. Ты православный?

– А как же! Греки все испокон веков православные. Родился я в Туретчине, в Салониках. Большой город, портовый, кого там только нет. Пока был жив отец, мы хорошо жили. Он писцом служил у богатого купца, Костакиса.

Домик у нас был маленький, да свой, у склона горы. Придёт он, бывало, вечером, весёлый, чернобородый, все дети к нему бегут взапуски. Книги любил. Грамоте меня учил и латыни. Помер он от горловой хвори, мне ещё и десяти лет не было.

Тут нам худо стало. Детей-то четверо! На что жить? Всё продали из дома, что можно. Книги особенно жалко было. Я в семье старший. Матушка и отдала меня мальчиком в винную лавку мсье Жиро за стол и науку. Одним ртом меньше. Мыл бутылки, бегал на рынок, прибирался. Мсье Жорж был мужик не злой, толстый, усатый, громогласный. Под горячую руку мог и подзатыльник выдать, но не часто. У него я и французский выучил. Потом пригодилось. Через два года помер у него дядька, оставил Жоржу дом в Марселе. Хозяин лавку продал и уехал. А мне куда деваться?

Пошли с матерью к Костакису. Тот глянул на меня: тощий, маленький. Нет, говорит, куда его? Мать ему в ноги: «Возьмите паренька, Ваша Милость! Отец вам служил верой и правдой столько лет».

Купец подумал, спрашивает: «Писать умеешь?» – «По-гречески, по-латыни и по-французски .». Он удивился и взял меня. Чужие языки и прокормить могут. В Салониках какой только речи не услышишь: турки, болгары, евреи, итальянцы. У меня к иным языкам от Бога талант, легко перенимаю.

Стал я у него работать. Старался! Скоро купец мне даже платить начал. А через два года взял с собой в Вену. Костакис вёз туда козий пух и верблюжью шерсть. Дорога страшная: через перевалы в Карпатах, потом Марицей до Дуная. А в горах гайдуков полно, грабят.

Для охраны купцы наняли атамана Парфения. Сего свирепого грека и его молодцов все бандиты как огня боялись. С ним мы дошли до Белграда благополучно. Там с атаманом рассчитались, отдохнули на греческом подворье и поплыли по Дунаю.

Хорошо! Тишь, красота, берега плывут. Большой город Вена! Там мы и прожили всю зиму, пока товар не распродали. Зато я выучился по-немецки, а бухгалтер, герр Хассе, научил меня писать красивым готическим шрифтом.

После Пасхи Костакис заспешил домой. Отговаривали его: рано ещё, в долинах всё цветёт, а в горах снег. Ничего не слушал! Вот мы и попали в снежный буран на перевале. Едва дошли до ночлега.

Старик простыл. Всю дорогу кашлял надсадно, а дома на третий день преставился. Всё дело перешло старшему сыну. Тот мне сразу сказал: «Убирайся! Не надобен».

К тому времени матушка моя снова вышла замуж, моя помощь ей уже не требовалась. Отчим-то – ничего мужик. Только тоска меня взяла. Уж больно жизнь вокруг страшная да кровавая.

Услыхал я как-то на рынке бродячего проповедника. Он толковал о святых старцах Афонского монастыря. Старцы сии, исихасты, дают обет молчания, ни слова не говорят, только молятся. Зато их умная молитва летит прямо в уши Господу! Вот где мудрость, вот где святость подлинная! И так мне захотелось к ним, святости да тишины поискать. Я и сбежал на Афон, благо, близко.

Игумен расспросил меня, да и определил к брату Василию послушником налаживать монастырскую друкарню ⁵. Давно уже стояла она заброшенная. Турки запрещали печатать книги по-гречески. Игумен дал новому паше хороший бакшиш, тот и разрешил. За эти годы половина шрифта сгнила да растрескалась. Пришлось нам резать недостающие буквицы из твёрдого самшита. Я с детства люблю рисовать да резать. Буквицы-то у меня выходили ровнее и красивше, чем у брата Василия. Год прошел, начали мы набирать, а потом и печатать Евангелие от Марка.

–               Хорошо, наверное, на Афоне, – мечтательно заметил Янко. – Свято!

– Может, и свято, – вздохнул Гриша, – да не по мне. Соберутся старцы в трапезной, как начнут спорить о догматах. Да так яростно спорят, за букву умереть готовы. А что за монастырской стеной люди друг друга мучают, в рабство продают, с голоду дохнут, им всё равно. Их мир – келья. Правда, жил там один старец из Вологды. Вот был добрый да мудрый человек. Я многому у него выучился, и русскому языку тоже. А как он рассказывал о своих краях, о лесах дремучих, снегом засыпанных, о тишине. А что, Янко, у вас там и вправду медведи да волки на дороги выходят?

–               Так это под Вологдой, далёко, на полночь. У нас под Полтавой дубравы малые, больше степь. И зима короткая, вроде, как здесь. А медведя я только на ярмарке видел, цыган водил.

– Стало мне тошно. Наверно, я и сам бы ушёл из монастыря. Да тут Великий султан пошёл войной на Цезаря Леопольда. К Афону подошел корпус янычар Ахмеда-аги. Страху-то! У монастыря, ясное дело, фирман султана о неприкосновенности. Да ведь до Стамбула далеко, а буйные янычары у ворот.

К отцу архимандриту приехал важный грек в шёлковом халате. Правая рука Ахмеда-аги, Алексий, фанариот. Долго сидел в палатах настоятеля, потом ему вынесли из монастырской сокровищницы два мешка денег, да, кроме того, отец игумен благословил две дюжины молодых послушников на службу Великому султану. И меня с ними.

«Нет власти, аще не от Бога! – сказал он нам. – Служите честно».

Алексий как узнал, что я грамотный, так и взял к себе писцом.

—А что такое «фанариот»? – спросил Янко. – Чин какой, чи што?

– Неужто не знаешь? – удивился Гриша. – Квартал есть в Царе– граде, Фанар. И живут там самые богатые и самые хитрые греки на свете. В Высокой Порте, во дворце султана, великую силу имеют. Одолеть их никто не может: кого подкупят, кого обманут.

Алексий ведал снабжением армии и всеми денежными делами у Ахмеда-аги. Не счесть, сколько золота прилипло к его жадным рукам! Правда, и риск не мал: разгневается паша, в одночасье на кол посадит.

Переписка там шла на арабском. Язык я выучил быстро, а с хитрой арабской каллиграфией пришлось помучиться. До самой Вены турки шли без боя. Король Леопольд испугался великой армии султана и бежал. Да горожане упёрлись. Торговцы, школяры, подмастерья сели в осаду и дрались храбро.

Скоро в турецкой армии начался лагерный тиф. И я заболел. Почти с того света вытащил меня мудрый доктор, рэб Сулейман из Смирны. А потом оставил у себя, слугой и помощником.

Вот удача-то! Такой человек, прямо святой, даром что еврей некрещёный. Всю суть Святого Писания мог одной фразой выразить: «Не делай другому того, что для себя не хочешь!». Сколько он людей спас, вылечил. Для каждого находил доброе слово. Истинный учитель! И еврейскому я у него научился.

–               Зачем тебе еврейский? – удивился Янко.

– Это ж язык Библии! Всякий просвещённый человек должен его постичь. Латынь-то нынче любой недоучка знает. Древнегреческий – уже мало кто. А настоящий мудрец должен знать все три языка! Только недолго я у него учился. Началась великая битва под Веной. На помощь австрийцам пришёл польский король Ян Собесский и герцог Лотарингский. Турок разбили наголову! Тут меня и взял в плен один венгерский пан. А потом продал пану князю за двести злотых.

Одно я понять не могу, Янко! Почему Господь Всемогущий дозволил на земле столько горя и несправедливости? Здесь для бедняков чистый ад, а богач живёт припеваючи. Может, за грехи? Тогда за что ж детишки мучаются? Они в чём виноваты?

Встретил я в Кракове одного школяра. Он и в Праге учился, и в Геттингене. Рассказал мне, что есть в Голландии мудрый человек, пан Спиноза. Он один знает, как сделать людей счастливыми.

Я и решил: пойду в Голландию. Упаду пану Спинозе в ноги: пусть возьмёт меня слугой. Всё буду делать, как раб: стирать, убирать, готовить. Только бы выучил!

– Говорят, в Голландии зело добрые мастера по кузнечному делу.

–               Янко, давай пойдём вместе!

– А что? – задумался коваль. – Ты ведь православный. Всё полегче будет среди латынцев. И языки знаешь. Да и веселее, вдвоём-то.

***

В Кракове продали красно-синий кафтан Гриши, купили ему бурую мещанскую свитку.

– Надо бы ещё и чёботы, твои каши просят, – молвил Янко. – Ну, заробим грошей, купим.

Задерживаться там побоялись и отправились дальше, в Бре– славль.

Хорошо идти по размокшим дорогам весной, вдвоём с другом. Жаворонки поют. Солнышко греет. Переночевать можно в дорожной корчме, в поле ещё холодно. Кончились гроши, можно зайти в любую кузню. Весной добрый кузнечный подмастерье везде нужен: мужики ладят плуги и бороны, паны чинют кареты и дормезы. Гриша гордо выступает в новых башмаках. Чудок велики, да он натолкал в носки сена, идти стало теплее.

Гриша тоже зарабатывал: начнёт в корчме гадать на картах, на пёстрых бобах, а то и просто по руке. Историю расскажет про Трою, про Одиссея и Циклопа – так даже паны, а уж особенно паненки, слушают, разинув рот. Хорошо вдвоём. Янко дивится другу: сколько он историй знает, сколько книг прочитал, сколько языков выучил.

–               А чего ты, Янко, дивишься? Сам знаешь три: украинский, русский, польский.

–               Так я ж их с детства перенял от парубков в нашей слободе.

– Ну и я с детства – итальянский, турецкий и болгарский. Я ж в Салониках вырос. Там кого только нет. Да ладно! Впереди у нас Силе– зия и Бавария. Надо тебе, Янко, немецкий выучить. Да не трусь, я тебя подучу!