Текст книги "Полынь"

Автор книги: Леонид Корнюшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 33 страниц)

– Думал, богу душу отдам. Скорей, скорей! – заторопил он Ивана.

Вскарабкались на бугор. Иван бежал, держа на отлете чемоданчик с медикаментами. Огонек в хате то подплывал вплотную к глазам, то, выцветая тускло, удалялся.

На крыльце виднелась фигура.

– Вань, это ты?

– Живой?!

– Покуда дышит.

Затопали по сеням в хату. В хате жарко горела печь. Доктор, сбросив пальто, погрел мгновение около огня скрюченные руки, размотал шарф, снял ушанку, протер носовым платком очки. Спросил:

– Где?

– Здесь! – указала Шура.

Доктор посмотрел на свои ноги:

– Я разуюсь, извините. В сапогах вода.

Мария Кузьминична суетливо сняла валенки:

– Наденьте вот. Носки тоже скиньте.

Но доктор ушел за шторку босой, ступая широкими ступнями. Через минуту оттуда просунул голову:

– Вскипятите, пожалуйста, воду. Побыстрей, если возможно.

– Готово, – сказала Мария Кузьминична: она поддерживала кипяток на углях.

Иван, не глядя, стянул ногами сапоги, размотал мокрые портянки и стал совать по очереди ноги в печь, почти в самый огонь.

– Шерстью пахнет, – сказала деловито Мария Кузьминична.

Шура, испуганная, стояла неподвижно около стены. Колыхнулась шторка, вышел доктор, медленно вытиравший ватой руки.

– Что с ним? – спросил Иван.

– Воспаление легких. Через несколько дней кризис пройдет. На улицу не выносить ни в коем случае. Лекарства я оставил там. Написал, как употреблять, – посмотрел на свои носки, которые висели перед печью, потрогал – мокрые, сел на табуретку, сказал: – В сущности, не страшно, – и стал обуваться.

– Уходить надумали? – забеспокоилась Мария Кузьминична. – Или у нас места не хватит?

– У меня в ваших Курылях дружок есть, – сказал доктор. – Мы в шахматы резанемся. Водки дернем. Я сильно промерз, – глянул на Ивана, подмигнул: – Спиртом разотрите ноги. И внутрь соответственно. Я оставил пузыречек. Мальчика кормили холодным молоком? Коровьим. Но воспаление, видимо, не от этого – застудили. Ребенок чужой? Понимаю. Значения не имеет. Да, да. Прежде всего человечность. Да! – Опять подмигнул: – В канавке-то мы с вами того – чуть не кувыркнулись. Потеха!

Он ушел, шаркая раскисшими сапогами и бубня под нос:

 
Во дни печали и томленья…
 

После его ухода они долго сидели молча в полутемной хате.

В светце, как в давнюю старину на Руси, потрескивала лучина, загадочные тени шевелились по стенам, в ведро звучно шлепались дымящиеся огарки, за окном свистело, скреблась в раму ветка, а им всем было хорошо и радостно, словно в детстве.

1963 г.

Холодное лето

I

В жидких вечерних потемках, в седенькой мгле вдруг в эшелоне все увидели, как потянулись вместо приглаженных рощиц и островерхих черепичных костелов растрепанные березы в своих белых кофточках, овраги, хаты со скелетами почти что голых стропил на крышах, немые печные трубы на пожарищах, колодезные журавли…

Заглушая дробный перестук колес, сорвав с головы выгоревшую пилотку, какой-то солдатик крикнул во всю силу:

– Братцы, Россия!

Изо всех дверей, высовываясь на весенний ветер, ударили из винтовок и автоматов.

– Наша!..

– Глядите, и вправду наша земля, дери ее черт!

Били до тех пор, пока не разрядили обоймы.

И тогда видавший огонь и медные трубы паровоз, распуская сизые усищи пара, стал подгонять орущий эшелон к выщербленному перрону.

Федор увидел низкий уцелевший вокзал, а правее, в туманных сумерках, расплывчатую голову водонапорной башни. Прибился домой!

Из вагонов, как горох из мешков, сыпались серые фигуры солдат. А где-то в хвосте взахлеб, напропалую наяривала уже гармонь и по горбылястому булыжнику грохотали каблуки, отстукивая «Барыню».

Где-то там, вдали, лежала задымленная, разваленная Германия – им было отчего плясать.

И сосед Федора, ушастый белозубый ефрейтор, пробормотал:

– Вот солдатня! Дорвалась до мира…

Густая, насыщенная запахом пота и махорки солдатская масса колыхалась в зыбком, неверном свете, скудно падающем из окон теплушек и ходившего ходуном вокзальчика. Мелькнет в освещенном квадрате коротко остриженная голова, чей-то крепкий затылок, смоленские скулы со вздернутым носом, спина в белой, точно притрушенной мукой, гимнастерке, – и опять все канет в единой жаркой и вздрагивающей массе людей, утекавшей в сумрак ненастной ночи.

А в кружочке желтого света, размахивая руками в такт ногам, являлся новый плясун, колотил каблуками землю, рвал размашисто и разгульно:

– Расступись, Европа, Иван домой пришел!..

Тугая струя людей вынесла Федора куда-то за железнодорожные пути. Она уже двигалась и бурлила сбоку, левее, а ему все еще казалось, что качается на волне. И хлестало еще по спине – разгоряченно и дерзко:

– Лычкин, куда унес флягу? Выпить охота.

Кричавший бежал перед самым лицом Федора – нырял в гудящую толпу.

Стиснув рукой постромки вещмешка «сидора», Федор зашагал по мокрой дороге. Сумеречная тишина оглушила его своей немостью. Ее еще нельзя было принять – она походила на новорожденного.

И тотчас забытые, почти неразличимые звуки и запахи обступили со всех сторон. Дохнуло свежей, смоченной дождем землей. Пахло горьким – не то полынью, не то молоденькой крапивой или лебедой, а может, и сразу всем вместе.

Спускаясь в овраг, заросший кустарником, продравшись сквозь него, Федор оглянулся.

На станции колыхались, вскидываясь грозно к небу, багровые, разорванные полосами темноты клочковатые костры. Это на путях разжигали топки паровозов. Федор жадно дышал и смотрел по сторонам – ему чудилось, что он во сне и сейчас полетит. Но все непроницаемо окутывала ночь. Куда-то вбок ушла дорога, и он опомнился только тогда, как ноги его стали вязнуть в сырой и липкой глине оврага. Часа полтора двигался бездорожно вдоль ручья, вслепую. На дне оврага долго пил из ручья холодную, ломившую зубы воду.

Впереди, наконец, мигнул спасительный огонек. Мигнул и пропал. Федор омыл лицо ладонью. Бредит он, что ли? Огня не было, а были видны впереди, в лощине, какие-то бугры. Пахнуло, как бы из брошенной русской печи, золой и головешками. Впереди явно лежало село. Три крыши торчали между бугров.

«Землянки», – подумал сумрачно Федор, сворачивая к крайней хате.

Возле завалинки передохнул, костяшками пальцев стукнул в оконную раму. Потом ждал. Минут пять, а может, и больше. Изнутри к стеклу придвинулось смутное, расплывчатое лицо. Он мотнул головой в сторону крыльца. Дверь не открыли, а отодвинули: должно быть, приставлялась без петель.

– Переночевать бы, – попросил Федор.

– Входи. Низко, не ударься, – сказал сонный женский голос.

Шагнул. Парное тепло толкнулось ему в лицо. Откуда-то из угла тихо сказала женщина:

– Постой!.. Засвечу огонь.

Сверху, с печи, сонно и как-то скуляще спросили:

– Кто плисол?

– Спи, горюшко, – сказала недовольно женщина и зажгла «катюшу»: стреляную гильзу с тряпичным фитилем. Желтый огонек, пугливо вздрагивая, осветил лицо женщины: над лбом темные спутанные волосы, черные блестящие, с косинкой, глаза.

Что-то не по здешним местам красивое, диковатое и яркое светилось в лице женщины. «Видно, южанка, а сюда забросила война», – отметил про себя Федор.

– Садись, – сказала она. – Угощать нечем…

Федор послушно сел на скамью поближе к огню, снял фуражку. Обтер для порядка лакированный козырек, спросил:

– Плохо?

– Хуже некуда.

– Мы пухнутые. Жлать нечего, – сказал все тот же девчоночий голосишко вверху.

– Фроська, уймись, – строго сказала женщина, зябко запахнув на груди кофту.

За трубой, где шепелявила Фрося, послышался уже другой, мальчишеский голос:

– Мам, это татка?

И тут же шелестящий Фроськин шепоток:

– Ен чужой, с хронту. Ай не видишь?

Чтоб спугнуть ребячий шепот, женщина пошумела ухватом в пустой печи, вздохнула и, отойдя к своей постели и сев на нее, виновато произнесла:

– Отоспались, карапузики.

Федор развязал свой вещмешок, выложил провизию: свиную тушенку, черствый кирпич хлеба, колечко колбасы, пересыпанный махоркой сахар. Женщина, не шевелясь, удивленно и зачарованно глядела на такое добро; не поверила, видно, подошла поближе и, сглотнув слюну, опустилась на скамью.

– Зови детей, – Федор повел рукой, смахнув со стола какую-то зеленую, легкую, будто пыль, труху, похожую на крошки заплесневелого хлеба.

– Что это? – спросил он, нюхая крошку, разминая ее в пальцах.

– Козелец. Лепешки пекем. Слыхал?

– Нет. До войны ведь их не пекли.

Женщина вдруг сказала с болью, ожесточенно:

– Слышишь, забирай-ка ты эти банки! Семья у тебя.

– Кусать, – сказала Фрося уже не на печи, а на полу, совсем рядом.

Коротко рассмеявшись, Федор поймал девчонку в какой-то длинной, до полу, рубахе. Фроська не то засмеялась, не то захлипала, дернулась гибким, худеньким тельцем, пропищав:

– Не тлогай, укусу.

– Бессовестная! – прикрикнула мать и, погасив на губах улыбку, пояснила: – Она у меня бойкая.

За спиной Фроси стоял тонкий, как гвоздик, мальчик лет девяти в длинной и широкой, явно мужской рубахе, скуластый, с голубовато-молочными печальными глазами.

– За стол – марш! – скомандовал Федор.

Фрося согнулась, кошкой юркнула между ног, мелькнув голой попкой, влезла с ногами на скамью и не села, а легла тощим животом на стол. Мальчик все стоял, перетаптываясь, посматривая на чужого печально, исподлобья, недоверчиво.

– Зовут как? – спросил его Федор, открывая тушенку.

– Семеном, – сказал строго мальчик, глядя на мать.

Та бочком, боязливо, страдательно выгнув брови, подсела к столу, оправила на груди складки ситцевой, крапленной мелким цветом кофты.

– А я дядя Федя, – сказал Федор, дотронувшись ладонью до шероховатой руки женщины.

– А мамка Валвала, – сказала Фрося, незаметно отломив от хлебного кирпича корочку.

– Смышленая! – похвалил Федор.

– Ремня зарабатывает, – сказала без сердца Варвара.

Когда в руках Федора появилась бутылка, женщина несмело и тоскливо, снизу вверх, заглянула ему в лицо, произнесла:

– Ей-богу, ни к чему.

Но он уже налил в стакан.

Дети набросились на еду. Фрося черпала ложкой тушенку. Сеня, преодолев робость, тоже ел, шмыгая носом от удовольствия. У него бисеринками проступил пот между белесых бровей. Выпив, взрослые потянулись ложками к банке, но оказалось, что тушенки уже нет: усердно посапывая, Фрося добирала остатки.

– Поправим беду, – сказал Федор, быстро достал новую банку, вскрыл, подвинул к женщине: – Ешь.

– Идите спать, – строго приказала Варвара, видя, что у детишек уже сонно щурятся глаза и сидят они разморенные, вялые.

Фрося сползла на животе со скамьи, скакнула по одной половице к печке, нащупала там серыми, в цыпках ногами заступок и гибкой птицей махнула за трубу.

– Семка, айда, – позвала оттуда.

Сеня вразвалочку, степенно прошагал по хате, так же, как и Фрося, всунул в заступок ноги, ухватился руками за красный вытертый кирпич, подтянулся и юркнул в темную теплынь.

Варвара покачала головой:

– Смотри, и спасибо не сказали, озорники.

– Ничего. Дети – мировой народ, – похвалил их Федор. – Ты давай налегай сама. Ешь, – и он еще ближе придвинул тушенку, налил по второй, неожиданно положил ей на плечо большую, тяжелую, в бороздках вен руку. Не сбросив ее, она покорно улыбнулась, протянула к нему стакан:

– С возвращением тебя!

– С победой! – сказал Федор, наморщил лоб, хотел еще сказать что-либо умное, какое говорил в таких случаях политрук, и, не найдя слов, опрокинул стакан в рот.

Варвара только пригубила свой. Он спросил:

– Ты чего?

– Отвыкла, боюсь.

– Боюсь, боюсь… Пей!

– Нет, Федя, запьянею. А рано в поле идти.

– Ну, тогда шуруй тушенку.

– Зря ведь: домой-то как явишься?

– Был бы дом… – Федор свернул цигарку – кривую загогулину, выдохнул из себя едкий дым.

Варвара закашлялась. Федор неумело длинными руками стал разгонять дым.

Разговорились. Говорил Федор, а женщина слушала. Мать и отца немцы спалили в хате, а о том, что в деревне осталась Люба, невеста, он умолчал. Да и к чему говорить об этом, если за спиной была целая война? Ждет ли…

Замигал, зачадил фитиль в гильзе, затем потух, и стало очень глухо и темно, хоть глаз выколи.

– Керосин, видно, кончился, – Варвара суетливо шарила где-то руками.

– Погоди, я посвечу тебе фонариком, – сказал Федор. – И залью водку. Водка здорово горит. Только дай горсть соли.

Варвара вытащила сбоку гильзы пробку, из спичечной коробки потрусила немножко соли. Федор воткнул в дырку горло бутылки, слил остатки водки, сказал:

– Царский огонь.

– Пожалеешь, Федя.

– Зажигай.

Зеленый, похожий на голодный волчий глаз огонек закачался в темноте, раздвинув ее. Федор засмеялся.

– Неплохо! Муж там? – кивнул головой за окно, где чернела ночь.

– Да. Два месяца назад получила повестку.

– Он у тебя на каком же фронте был?

– А лихо их знает. Все фронты прошел. А на самом конце пропал.

– Война… – раздумчиво сказал Федор. – А деревня?

– Пожечена.

– Откуда приехала? С юга?

– Нет, мы с Иваном в Ярцеве жили. Оккупацию пришлось здесь.

Помолчали. В углу, за печкой, скреблась мышь, и лишь эти тихие шорохи нарушали тишину сонной низкой избы. В оконной раме торчало тряпье: было всего два или три стеклышка.

– А ты издалека? – спросила Варвара, прямо и долго посмотрев ему в лицо.

– Близко. Отсюда по большаку – километров восемнадцать. Из Зуевки. Не знаешь?

– Не знаю.

– Понятно. Мы другого района.

– Давай спать. А то ночь кончается. Ложись сюда, – она показала на грубо сколоченную деревянную кровать с тощей постелью. Добавила, опустив запунцовевшее лицо: – Хоть сенник, а мягко.

– Да… – сказал Федор, прикованно глядя на ее босые тугие ноги. – А ты?

– На печку полезу.

– На полу лягу, – Федор распустил скрученную в скат шинель, постелил рядом с кроватью, на одну полу лег, а другой накрылся, предварительно подложив под голову вещмешок. Постояв немного, Варвара подула на огонь, поеживаясь, сбросила платье, влезла под одеяло. Минут двадцать лежали, как в секрете на передовой, сторожа шорохи и дыхание друг друга.

В окно просочился, заголубил тьму рассвет. Федор перевернулся с боку на бок. Варвара перестала дышать, сдавив ладонями груди. И увидела, как неловко, согнувшись и вытянув растопыренные руки, Федор поднимается со своей шинели. Сердце у Варвары заколотилось в самом горле, а под мышками и на животе проступила испарина. Жаркое, обрывистое дыхание Федора коснулось ее лица.

– Не-ет, – простонала она и села, натянув к подбородку одеяло.

– Ду-ура-а. До ветру я. Дверь где? – гмыкнул добродушно Федор.

– Правей чуток.

Он продолжал стоять. Потом пошел, натыкаясь на ухваты, размахивая руками. Вернувшись, тихо спросил:

– Спишь, а?

Не ответила. Постоял, лег, что-то проговорил и задышал ровно и сильно. Женщина, чуть приподняв от подушки голову, смотрела на него. Затем тоже задышала ровно, глубоко и сильно. Под окнами сторожко, медлительно кралось туманное утро.

II

…Проснулся он от шорохов и тихих, будто летящих, шагов. Возле стола стоял Сеня в длинной солдатской рубахе и латаных отцовских штанах. На ногах у мальчика, как и у Фроси, тоже чернели цыпки. Страшная худоба Сени больно уколола Федора.

Из-за стола виднелась худенькая, испачканная сажей, веселая мордашка Фроси.

– Иди кусать тоснотики, – позвала девочка.

Тошнотики – оладьи из гнилой летошней картошки пополам с травой – серой грудой лежали на столе. Федор разломил Одну такую лепешку, понюхал: пах тошнотик сырым жмыхом, болотом.

Пили кипяток из чашек и железных кружек, прикусывая черствым солдатским хлебом. А тошнотики так и лежали нетронутые. Напившись, Сеня и Фрося удрали на улицу. Федор тоже вышел из избы. Было ветрено, сыро. С сучьев липы срывались холодные капли. В поле, за оврагом, то угасала, то снова поднималась песня про фронтовую землянку. Поодаль одиноко и старчески-горбато поджидал кого-то колодезный журавль.

А вправо и влево громоздились бугры землянок. Между ними змеилась густо поросшая лебедой, еще не потерявшая своей правильной формы траншея. Три уцелевшие избы возле сосенника зияли темными дырами полураскрытых крыш. И эта, Варварина, хата тоже была раскрыта: сквозь серые пласты соломы выглядывали обнаженные стропила. Сеня стоял около Федора и настороженно, терпеливо следил за его лицом.

– Соломы нет? – спросил Федор.

– Я железа из леса натаскал.

– Здорово! Ищи молоток и гвозди.

– Сейчас, молоток тутка, – Сеня кинулся в избу и буквально через полминуты вернулся с молотком и гвоздями в баночке.

Залезли на крышу. Федор стучал молотком. Сеня перетаскивал с места на место связанную веревкой жесть. Внизу, у завалинки, слышался голос Фроси:

– Ен не татка, ен дяденька Федор.

Потом они ходили по пустырям, бывшим пожарищам, нашли целую кучу битого стекла. И как бы то ни было, а спустя немного оба окошка в избе оказались застекленными.

За эти часы между ними установились свои особые, пусть не родственные, а какие-то близкие отношения.

Сеня ловил его взгляд, вбирая в свое маленькое существо тот рабочий зуд, каким был охвачен старший. Солнце уже стояло высоко и жгло. Мутная грива пыли тянулась по дороге, там визжал на сорванной ноте грузовик. Подвернулась ватага мальчишек, и Сеня убежал с ними.

Федора будоражили мысли, новые и обрывистые. Хотелось жить по-другому. Не так, как до сорок первого. А как – не знал. Он свернул к одной землянке. Возле нее стояли два мальчика и девочка. Мальчики были разномастные, один рыжеволосый, а другой белый, низенький, голова большая, глаза близко у переносья, губы обшелушились от ветра. Девочка смуглая, черноволосая, тоненькая, в коротком ситцевом платьице.

– Новый батя? – спросил малый ростом, но постарше других годами и серьезно посмотрел на подошедшего сержанта.

– Здравствуйте, ребята! – весело поприветствовал он детей.

– Тебя матка прислала? – опять спросил маленький и, как голодный котенок, оглядел глазами карманы солдата.

– Я сам, – сказал Федор. – Живете как?

– Мы бедны-ы-и-и, – протянула девчонка, сморщилась и заревела.

Маленький приказал коротко и властно:

– Манька, не ори!

Девочка сразу перестала плакать, бочком отступила назад и оттуда, из-за локтя высокого, стала глядеть на Федора.

Федор вошел в землянку, обставленную как попало по той поре: из досок – кровать и стол, облезлый шкаф, ведро, чугунки… Посреди, на земляном полу, стояло еще трое детей: две девочки и мальчик. Веснушчатый, тонкий, с бледным, бескровным лицом мальчик подошел к тому маленькому, которого Федор принял за старшего, и что-то шепнул ему. Пухлая девочка отошла в угол. Вторая, очень худая девочка в материной кофте, боязливо залезла в шкаф, прикрыв дверцу тонкими и грязными пальцами и выглядывая оттуда одним темным глазом.

– Мотька! – прикрикнул маленький.

Мотька, кряхтя от усилий, вылезла из шкафа, хихикнула, показав желтые мелкие зубы и щербатину.

– Большая семейка, – сказал Федор, попробовав потрепать вихры черноволосой девочки, но та испуганно увернулась от его руки.

– Так ты не к мамке? – недоверчиво спросил старший.

– Нет.

– А то оставайся. Мамка обрадуется.

– У ей теперь Николай есть, из Ивантеевки, – сказал деловито веснушчатый мальчик и болезненно замигал.

Старший дернул говорившего за штанину, тот поморщился, переступил ногами и стал позади девочек.

– Отец ваш где?

Старший шмыгнул носом:

– Мой и Мишкин убитый. А ихние неизвестно. Кто где…

– Хоть помогают?

– Зинкин татка, тот ничего. Тот и одежи прислал. И муки привез.

– Два мешка, – с гордостью сказала Зина.

Приглядевшись, Федор заметил, что Зина совсем не рыжая, а русая, кудрявенькая. И смотрела она, исключая старшего, как-то смелей других, независимо. «Разных красок, скажи, пожалуйста, как в детсаду», – не слишком весело улыбнулся своим мыслям Федор. Спросил:

– Батьки-то хоть приходят?

– Они про нас забыли, – сказал белоголовый мальчик.

– Матка такая, – сказал старший, бросив строгий взгляд на толстушку Зину, которая собралась было сказать что-то. – Была б хорошая…

– Жизнь, парень, трудная, – сказал Федор, защищая незнакомую ему женщину.

– Гулять любит. Каждый год нараживает, – старший прищурился на свою родню и вздохнул, как крохотный старичок. Шагнув наверх из сырых и липких полутемок, Федор сильно ударился головой о конец бревна, и вместе с болью в сердце толкнулась неосознанная радость: сквозь подгнившую ступеньку, пропоров словно шилом дерево, лезли к свету острые, упругие изумрудно-зеленые стебельки.

– Ишь чудики! – прошептал Федор, погладив рукой один стебелек.

Недалеко от землянки стояли Сеня и Фрося, поджидая его.

– Мамка идет, – смело сказала Фрося.

Пройдя шагов сто, Федор оглянулся: дети ватагой стояли возле землянки и смотрели ему вслед.

Варвара принарядилась, надела синее, в цветочках платье, в маленьких ушах голубели сережки. Она похорошела, проговорила смущенно:

– Забоялась, что уйдешь. Смотри, помог как! Не растрачивайся на нас, Федя.

– Ничего. Еще изгородь подправлю.

Варвара отослала детей в избу:

– Ешьте там. В чугунке вареная картошка.

А сами, не сговариваясь, отошли, сели на охапку хвороста с подветренной стороны. У ног весело пенились хлопья одуванчиков. Кустистые гроздья уже заматеревшей крапивы источали острую горечь. Иногда вместе с ветром из-за угла тянуло тонким мятным душком медуницы. Минут пять молчали. Высокая грудь Варвары, туго обтянутая ситцем платья, будила желание в Федоре. В перекошенном зеленоватом зрачке женщины стыли и боль и надежда. В нем боролись два чувства: хотелось обнять эту женщину, целовать ее, и в то же время, как солнечный зайчик, теплилось другое – помнилась Любка в купальнике, с отзывчивыми губами, в глазах – смешинки.

Новое чувство на миг перебороло то, что походило на солнечное пятнышко.

Обняв Варвару, он увидел у своих глаз ее жадно раскрытые шероховатые и будто застывшие губы. А глаза источали боль. И боль ее обожгла Федора.

– Поля-то хоть засеяли? – опомнясь, спросил он рассеянно и глухо.

– Не все. Семян не хватило, – Варвара жалко улыбнулась и, нахмурясь, отвела лицо в сторону.

Федор плохо гнущимися пальцами скрутил цигарку.

– Техники нет?

– Что спрашиваешь?!

– Понятно…

На тропинке, под покореженной одинокой березой остановилась женщина в потертой плисовой жакетке, стоптанных хромовых полусапожках. Крикнула со смешком, кокетливо:

– Варь, ходи-ка сюда!

– Что тебе? – строго спросила Варвара.

– Ниток… желтых нет? Мне кофту заметать.

– Нету.

– А-а… Думала, есть. Извини…

Медленно, несколько раз оглянувшись, женщина скрылась внизу, за речкой. Федор вдруг рассмеялся и рассказал о землянке и детях.

– Так она их мать, – перебила его Варвара. – Ты гляди, Федя, и тебя затянет. У нее так получается…

– Опиум, – сказал Федор и сплюнул через плечо в пространство.

Не заметили, как от реки подкрался вечер. От землянок потянуло смолистым дымом. В низине, у леса, белыми дерюжками стлался туман. По дороге прошагали мужчина и женщина, оба говорили сразу, не слушая друг друга.

В сенях, низких и темных, Варвара взяла его за руку, как маленького, и Федор подчинился ей, было хорошо так идти за женщиной и слышать знойный запах травы, который источала она.

В избе, уложив детей спать, они сидели рядом обнявшись.

Варвара сказала вдруг зябко:

– Зимы боюсь. В прошлую еле выжили.

В груди ее слышались частые, словно кто стучал молотком, удары.

– Бушует как! – улыбнулся Федор.

– Кто?

– Сердце твое.

– От нежности отвыкла… А ты? Может, поужинаем?

– Детей накормила, а сама еще не ела?

Федор в потемках нащупал руками вещмешок, уже заметно потощавший.

– Давай доедать. У меня сардины есть. Три банки.

– Нет, ты не должен прийти домой с пустыми руками.

Федор задумчиво повертел в руках мешок, вытащил одну плоскую, с золотой наклейкой баночку, остальные бросил обратно.

– Ладно, те снесу.

Варвара зажгла «катюшу» и посмотрела в чугунок – на дне белела только одна картофелина:

– Слопали, чертенята!

– Им расти, нам стариться.

– Смотри-ка, старичок лет в двадцать шесть! Что это у тебя на шее? Рубец вроде? – спросила она.

– Осколок дерябнул.

– Глубоко?

– Голова, видишь, цела.

Позвенела его медалями и два и три раза:

– Смотри, отличился!

– Садись, про еду забыли.

Ели из одной банки, случалось, их руки сталкивались.

В небо всползла луна, и в избе сделалось светло. На щербленые половицы легли крест-накрест голубые полоски.

Потяжелевший Федор вылез из-за стола, кинул на пол шинель.

И так же, как и вчера, долго лежали, сторожа друг друга, каждое движение. Он сдержанно рассмеялся. Варвара улыбнулась:

– В рот смешинка попала?

– Вроде попала.

– То-то, вижу…

Федор, раскинувшись, уснул, а она долго еще лежала с открытыми глазами, слушала тишину, бесшумно ступая, слазила на печку, поправила сползшие с подушки головенки детей. Затем легла, сладко, до боли, потянулась, сжалось сердце. Не в силах сдержать свои чувства, всхлипнула. Так и заснула с мокрыми глазами.

III

«Надо немедленно уходить, мне тут нечего делать!» – подумал он, проснувшись на другое утро. Оно занималось такое же дождливое. Но на востоке чуточку светлело. Низкие рваные тучи ползли над полем. Федор шагнул к вещмешку. Следившая с печки Фрося плаксиво протянула:

– Подозди мамку-у!

А Сеня позвал с улицы:

– Айда в лес, дядя Федор?

Нет, не так просто ему порвать с этой избой! Опять обнаружились дела: подремонтировал половицу, сбил из кусков досок что-то вроде шкафчика, отыскал на огороде погнутый ржавый рукомойник, пристроил его возле порога. Став на табуретку, Фрося стала дергать за гвоздик крана, как все равно коровий сосок, и радостно пропищала:

– Холосо водичка тецет!

– Давай мордашку помоем, – Федор зажал в коленях худощавое тельце девчонки, ладонью долго тер под холодной струей ее личико. Та колотила об пол пятками, брыкалась. Утер девочку полотенцем. Нос и щеки Фроси вспыхнули румянцем.

Вырвавшись, наконец, от своего мучителя, выбежала из избы, спряталась за ствол одинокой яблони.

– Здоловый, а дулной, – прокартавила там.

И тут он увидел в окно, как за речкой по пригорку плотной пестрой толпой женщины тянут на себе плуг. Пашут!

На улице к Федору пристроились еще двое мужчин. Один – высокий, узкоплечий, другой – низенький, хлипкий, с больными, слезящимися глазами.

Подошли к женщинам. Те стыдливо застегивали кофты, обдергивали подолы юбок. Ясная, точно отполированная, березовая слега была обмотана веревкой, женщины разбились поровну: шесть с одного конца, шесть с другого.

Федор увидел Варвару: она все прятала от него лицо, о чем-то шепталась с худенькой черноглазой, похожей на подростка женщиной.

– Бог помочь, – сказал мужчина с больными глазами.

– Становись побочь, – сказала толстая, с могучей грудью и белыми волосами и бровями женщина.

– Они наблюдать пришли, – поигрывая карими глазами, бросила та, с которой шепталась Варвара.

– Валентина, Марья, вы баб за плугом смените, – распорядилась большая женщина. – Мужики за коренных станут.

– Йогого, – передразнил кто-то.

– Сонька, умолкни! – хороня в подрагивающих ноздрях улыбку, прикрикнула толстуха. – Ну, становись, пошли!

Обжав пальцами скользкую и теплую, нагретую женскими руками слегу, Федор с усилием дернулся всем корпусом вперед, но слега больно ударила его по коленям, а плуг сзади ничуть не подвинулся.

– Хоть ты, солдат, и войну прошел, а конек необъезженный, – с необычной певучей добротой и мягкостью сказала толстуха, подмигнув Варваре, как бы говоря: парень, мол, что надо.

– Мировыми именами замечено: женщина выносливей, – глубокомысленно изрек напарник Федора, ущипнув молодайку с черными усиками.

– Я вот тебе замечу! – стукнула та кулаком по плечу озорника.

– Держите плуг, тяните! – приказала толстуха.

Плуг сперва полз трудно, будто впутался в сплетение корней, потом пошел ходко, и пласт глянцевито-рыжего суглина, дымясь, начал заваливаться через предплужник.

Как-то так, волей или неволей, Варвара оказалась рядом с Федором, изредка они сталкивались плечами. Сержанту подумалось, что это Любка идет рядом, но он встряхнул головой, и видение пропало. Возле локтя опять шла, гянула слегу Варвара. Ей было трудно, но она улыбалась ему. Кто-то затянул песню – ее многие пели по той поре:

 
Выходила на берег Катюша…
 

Сперва пела одна молодайка с усиками, пела мягко, грудным убаюкивающим голосом, потом вступили в строй разнородные голоса других. Особенно звучал голос толстухи, как-то прыгающе, басовито, по-мужски.

И Федор, и тощий мужчина тоже подтянули, и песня всплеснула полуденную тишину:

 
Про того, которого любила,
Про того, чьи письма берегла…
 

Федор взглянул на женщин – все лица дышали странным возбуждением. Что-то подняло в этот миг людей. В глазах уже не было бабьей горькой тоски. Петь кончили, и тогда все стали покрикивать, и опять что-то удально-задорное появилось в лицах.

– Заморилась? – шепнул Федор на ухо Варваре.

– Ни капельки. А ты?

– Мне-то что! Мне в охотку! – рассмеялся Федор.

– Эй, не любезничать! – прикрикнула на них толстуха.

– Прасковья, хрен тебя ешь, все ноги поотбивала, – проворчал худой мужчина.

– Терпи, Николай Васильевич.

– У него, смотри, аж штаны блестят. Засиделся, бригадир, – подали реплику.

Работали еще часа три. Под конец молчали. Только слышался шорох отваливаемой земли, чей-нибудь кашель, покряхтывание.

Толстуха вывернула из борозды плуг, куском кирпича счистила с него налипшую глину, обтерла рукавом нос и сказала:

– Хватит. План перевыполнили.

– Ты как? – спросил у Федора мужчина: он часто дышал, сбрасывая со щек ладонью крупные зерна пота.

– Ничего.

– А я еле ноги переставляю.

Федор и Варвара неторопливо пошли с поля по густо обросшей травой меже, не оглядываясь, но чувствуя, что им смотрят вслед, им завидуют. От травы волнами поднимался пар, и внизу, под обрывом, в молочном кружеве такого же пара белела река. Не сговариваясь, спустились к воде. Река Рясна одичала за войну: берега оплел кустарник, песчаные отмели затянуло бурым илом, на середине текучей зыбью клокотала светло-зеленая вода.

– Искупаемся? – спросил Федор.

– Что ты, вода еще очень холодная, – сказала Варвара.

Федор попробовал рукой воду:

– Холодная.

Он снял сапоги, раскрутил портянки, сел на валун и начал плескать себе на ноги. Варвара быстро развернула портянки – на них желтели разводы от пота.

– Постираю. У меня есть носки, – сказала она. – От мужа.

– Не стоит, я сейчас пойду.

– Потом воняют.

– Не беда.

– Хотя, правда, дома тебе выстирают, – тонко выгнув брови, сжала губы, отвернулась.

– Рыба, наверно, есть, – глядя на реку, проговорил наобум Федор и начал обуваться.

– Всю переглушили.

В селе одиноко, боязливо и звонко прокукарекал петух. Они слушали точно зачарованные.

– Один остался. На развод, – нерадостно усмехнулась Варвара.

– Разведет. Куры плодущи, – уверенно кивнул головой Федор.

Когда они вернулись в избу, со стола поднялся рой мух, на клеенке виднелось несколько хлебных крошек. Вещмешок лежал на своем месте, на скамье возле окна, но Федор понял, что его внутренности пошарили чьи-то руки.