Текст книги "Полынь"

Автор книги: Леонид Корнюшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 33 страниц)

– Ну?! – резко крикнула Анна, встала, оперлась широкими ладонями о подоконник, и что-то каменное, властное и непонятное для Кузьмы появилось во всей ее позе.

– Извиняюсь, конечно… – пробормотал мужчина, шмыгнул носом и сделал покорное лицо.

– Ломов, я уже сказала: хватит! А ты хотел, чтоб я стала выгораживать твою беспринципность?! Четыре дня пьянствовал, в бригаде развал, на скотном коровы в навозе потонули. А я-то, дура, доверяла!

Ломов угрожающе придвинулся к окну:

– Товарищ Строгова! Поимей снисхождение.

– Все. Иди. Твой вопрос выношу на завтрашнее партсобрание.

– Ну гляди, оно можно промахнуться, – Ломов сжал кулак, пнул им в воздух и пошел назад.

– За потраву озимка в бригаде из твоих трудодней вычту! – крикнула ему вслед Анна.

Ломов не обернулся. Кузьма подумал, радуясь: «Крепко Нюшка режет», и, оглядываясь то на висящую карту полей колхоза, то на Анну, спросил:

– Справляешься?

– Всякое бывает.

– Снимочек… где ты была?

– В Кремль вызывали… на совещание.

– Вон оно что… – кашлянул, – взлетела куда!

Анна опять подвинулась к окну, крикнула:

– Филимоныч, во второй сеялка стала. Проверь!

– Какая ты!.. – неожиданно вскрикнул Кузьма.

Как бы отстраняя его слова, Анна нетерпеливо взмахнула рукой.

– Переменилась… даже не узнаю… – пробормотал он.

– Что ж. – Анна опустилась на стул. – Многому научилась, годы… Не стоят же они. Как ты тогда ушел, худо мне было, Кузя. Помню, села посеред хаты, реву во всю глотку, а девчонки рядом. Скулят так, знаешь, по-щенячьи. Дня три чумная ходила. Однажды прибегаю домой, а в доме у меня девчонки смеются. И бабы сидят: Марфа Солдатенкова, Дарья Рысьева, Пелагея Максючиха. Иван Кондаков баранки на стол выложил. Сам же знаешь, как было голодно, сорок пятый год кончался. Дарья из бумажки кусочки сахару развернула. Я накипятила чаю, лепешек травяных напекла. За стол сели. Сейчас это для того, кто не испытал, мелочи. Ну а мне душу потеплил тот вечер. Попьем чаю, а потом поревем и опять за кружками тянемся. И Иван об пол деревяшкой стучит – ногу потерял на фронте, – кричит что-то. Никогда не ведала, Кузьма, что наши, деревенские, такие люди хорошие. Помнишь, говорили часто «злыдня». Это про наших, про еловских. А вот подперла нужда да горе – пришли. Взять хотя бы Кондаковых. Что батя их, что сам Иван – от людей сторонились. А тут то жену пришлет, и она полдня за девчонками присматривает, то сам заглянет. Совсем печь тогда повалилась, крыша раскрытая, стропила торчат, чуть дождь – заливает, спасу нет. Недели две Иван крыл, колхоз соломы выписал. Мало-помалу, чувствую: из прорвы выбиваюсь. Подрастать девчонки стали. Как-никак, а уже помощники! За Веру я, Кузя, сильно боялась. Такая росла, прямо не на что глядеть. Одни глазенки. До четырех лет почти ничего не говорила. Смотрит и смотрит, даже не моргнет, как, скажи, ее сглазил кто. Я к врачу в район повезла. Женщина очень ласковая, смеется. «Пройдет, – говорит, – это от жизни плохой».

На своем участке лен я хороший вырастила. Позвали в правление. Бригаду полеводческую дали. Года три бригадирила. Ничего. Справляюсь вроде. Приладилась. Потом собрали в клуб колхозников. Из обкома товарищ приехал. Встал и – бух – меня в председатели! У меня ажно помутилось в глазах. И что же ты думаешь? Живу, работаю. Вот только иной раз тоска схватит. Не лошадь же я – женщина!

Кузьма сидел не шелохнувшись. И почувствовал, как горячие пальцы Анны легли на его руку и стиснули. Ее страсть, будто ток, передалась Кузьме. Еле владея собой, проронил:

– Виноват я.

– Теперь это прошлое.

– Родная моя… – Задыхаясь, Кузьма с трудом приподнял ее, понес в угол.

Громыхнула наружная дверь, послышались шаги. Глухо вскрикнув, Анна рванулась из его рук. А он так и остался стоять с поднятыми руками. Вошла Зина, старшая дочь, кивнула головой и, помедлив, тихо сказала:

– Добрый день, отец.

– Здравствуй, здравствуй, – заторопился Кузьма.

И в это время опять затопали в сенях. Шла другая дочь. Вера обожгла Кузьму взглядом. Она что-то сказала, должно быть, не злое, но он не расслышал. Взгляд младшей – ясный, чистый и непрощающий – заставил его опуститься на табуретку.

Девушки скрылись за перегородкой. Звонко щелкнул крючок, и все смолкло.

Натянуто улыбаясь, Кузьма взглянул на Анну – у нее дрожал подбородок, странно дергались брови, и он понял, что ее душат сухие слезы.

Из-за тонкой перегородки доносился слабый шелест разговора. Но что говорят – понять было нельзя. Лицо Анны стало спокойным. Теперь они оба чувствовали: возникшая близость бесследно рушится. Они это поняли и боялись об этом заговорить. Сейчас они вообще боялись говорить. Наконец Кузьма сказал:

– Нынче погожее лето. К урожаю.

– К урожаю, – будто издалека, отозвалась Анна.

– Дождей давно не было?

– На той неделе шли.

– Грибов небось много в лесу? Белых.

– Не особо. Год не грибной.

– А малины?

– Малина есть.

Дверца в перегородке рывком распахнулась. В ней стояла Вера – белая, в лице ни кровинки. За ней – сухая чернь глаз Зины.

Вера вспомнила: и мать на холодной улице в одном исподнем, и розовую бумагу с модными туфлями, и шепот боязливых материнских слов ночью на кровати – упрашивала Кузьму остаться. Раннее утро вспомнила: остылые за ночь печные кирпичи, крадущиеся, сторожкие шаги отца, как дверь прикрывал – тихонько, затаив дыхание, подымал ее кверху, чтобы бесшумно вставить в проем.

Теперь осознанно, незажитой, незарубцевавшейся болью отозвался в сердце тот давний вскрик матери, когда проснулась. Она шарила, став на колени, руками под кроватью, кинулась за печь, оттуда под лавку, подметала рубахой пыль и паутину – искала его чемодан… Как билась об лавку головой без слез и сучила руками по кофте – горло сжимало удушье. Такое не простишь, не спишешь. В затылок жарко, часто задышала Зина. Вера, словно ослепшая, оглянулась. И сестра не прощает… Под колосками бровей все та же сухая чернь глаз. Горячая, удушливая волна подтолкнула изнутри: простить нельзя!

Вера шагнула вперед, сказала тихим, низким голосом:

– Отец, уйди!

– Сейчас же уходи из нашего дома! – еще тверже проговорила Зина. – Мать простит – мы из дома уйдем.

Дверца захлопнулась. В доме повисла тишина. После длинной паузы Кузьма позвал:

– Нюра?

– Уходи, – прошептала Анна.

– Ведь к тебе пришел. Наскитался я!

– Уходи, Кузя!

– Может, потолкуем?

– Нет, уходи.

– Гонишь?! Ну бог с тобой. Я не калека, проживу.

– Проживешь, Кузьма.

– Пойми – домой тянет!

– В другом месте гнездо совьешь.

– Поздно вить-то.

Все с той же бабьей мягкостью Анна собрала в узел ему еду. Из сундука, откуда-то со дна, с нафталинного сумрака, достала забытую им тогда вышитую рубашку.

– Возьми, сгодится, – и протянула дрожащей рукой.

И дрожащей рукой принял ее Кузьма.

В сени шагнул сутуло – будто нырнул в ледяную воду.

Анна на крыльце прижалась к перильцу.

– Прости, Кузя, – в голосе у нее задрожали слезы.

За плетнем рос клен. Одинокий, но могучий и величавый в своей старости, он дремотно шумел листвой, заслонив небо.

Возле клена Кузьма придержал шаг, на миг сравнил себя с ним, одиноким, – и полынная горечь захлестнула его горло.

Он испытывал щемящее, горькое и безотрадное чувство отверженности, бессмысленности, пустоты своей никому не нужной жизни. Вскоре проселок поглотил его…

1958 г.

Послесловие: Эстетика обыкновенного

Пристрастие Леонида Корнюшина к поэтизации обыкновенного не носит демонстрационный характер (как иногда бывает в литературе) – оно органично для его дарования, что показал весь предшествующий творческий опыт писателя. Вместе с тем любой частный эпизод, а также общая, «вечная» проблема в повестях и рассказах Л. Корнюшина не предстают в некоем нивелирующем, спокойном описании, которое, на внешний взгляд, должно было бы «подходить» к обыкновенному или давно известному в литературе. И изображение обычных ситуаций, и повествование, связанное с решением «вечных» человеческих вопросов, – все это пронизано собственной авторской интонацией и вполне оценочно-субъективно в той мере, в какой это допускается законами художественного творчества. Читатель найдет в сборнике немало страниц, эмоционально насыщенных, психологически действенных.

При внешней стилистической непритязательности, без метафорических «красивостей» авторское повествование тем не менее отличается выразительностью и напряженностью. Причина одна: Л. Корнюшин верен своей художественной манере – сюжетному динамизму, не допускающему ни статичных диалогов, ни детализированных описаний пейзажа и обстановки. Оттого эпизоды в повестях и рассказах Л. Корнюшина часто обнаруживают свое сходство с кадрами киносценария.

Конечно, это требует от автора немалого композиционного мастерства, которое и заметно в большинстве его произведений. Понятно, что тяготение к такому повествованию заставляло автора четко следовать замыслу и сюжетному плану. Это чувствуется почти всегда. Вот рассказ «Палата» с его традиционной темой добра и зла. Он ясно построен: словесно, «теоретически», может победить зло, но типичнее то разрешение спора, которое предлагает жизнь. В сюжете рассказа так и происходит: к больному все-таки приходит спасенная им женщина, его любимая остается верной ему. Конечно, подобная заданность может обернуться художественным схематизмом, но Л. Корнюшин за редким исключением счастливо избегает его.

В сборнике Л. Корнюшина множество нравственных проблем. В их решении нет ничего необычного, как нет исключительности в сюжетных подробностях, связанных с этим решением. И подвиг молодого агронома, спасающего на железнодорожном переезде от гибели женщину (рассказ «Палата»), и душевная отзывчивость девушки – почтового работника (рассказ «Катина служба») – все это само по себе, разумеется, не составляет открытия Л. Корнюшина. Но индивидуальный авторский голос, обращающий на себя особое читательское внимание, оригинальность стиля книги – в особой сдержанности, в отсутствии даже намека на патетичность. Тут угадывается стремление автора передать естественность, повседневность человеческого подвига и, так сказать, распространенность нравственной щедрости. Может быть, это наиболее показательно для художественного повествования Л. Корнюшина, которое хочется назвать эстетикой обыкновенного.

Все повести и рассказы Леонида Корнюшина, вошедшие в книгу, в свое время были напечатаны порознь. Теперь, объединенные в большой сборник, частично переработанные, они смогут дать читателю более полное представление о творчестве автора.

Лучшие вещи сборника Л. Корнюшина позволяют считать, что читатель получил нужную книгу. Ее художественные достоинства, стилистические и композиционные свойства бесспорны. Иной читатель впервые, а иной вновь, но с непременным интересом вглядится в страницы повестей и рассказов и останется благодарным автору.

П. А. Николаев, доктор филологических наук