Текст книги "Полынь"

Автор книги: Леонид Корнюшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)

Помнил стройку цементного завода, ударные песни, ночные смены, старенькое знамя комсомольцев – хорошая была жизнь! Была? Значит, пересел он с быстроногих коней в тихую арбу, которую еле-еле тянет хромоногая лошадь. Сколько ни тяни – все на одном месте…

Дома – царство цветов, пронафталиненной одежды, шуб, запахи пирогов и чего-то едкого, приторного. Но не дядя же со стороны все это устраивал – жена.

Дом Егор построил еще с первой женой, с Натальей, около него разбил небольшой садик. Дом четырехкомнатный; думал, загадывал на будущее: пойдут дети, разрастется семья, жить нужно по-человечески.

Но Наталья вскоре неожиданно умерла. Сидели обедали, Егор вышел покурить в кухню, услыхал раздирающий Людочкин крик. Инфаркт.

Потом Людмила незаметно выросла, уехала учиться, и ему стало одному как-то неуютно в этом большом и полупустом доме. Затем он заполнился, как склад, всем вот этим – уже при новой жене, при Варваре…

А годочки между тем стучали, стучали – необратимым далям никогда уж не вернуться.

…Ноги сами собой привели его к новому дому с другой стороны оврага. Дорожка хорошо расчищена, куда ни глянь – всюду хозяйский порядок, каждый гвоздь в деле. Егор оглядывался – слишком благоустроил себя человек, нет времени жаворонка услышать. Проклятая благоустроенность! О, как он ее ненавидел!

Осип Скворцов, старый друг, крепкий, рыжий и круглый, десятый год работал парикмахером. Старое здание сломали два месяца назад, мастерскую пока закрыли – Осип был, соответственно, в длительном отпуске.

Скворцов встретил Егора во дворе: орудовал рубанком по доске, мягкие белые стружки пенились под его ногами, и пахло тут лесом, смолой, здоровьем, молодостью.

– Заходи, – сказал Скворцов, помахав рубанком. – Здорово.

– Здравствуй.

– Хандрючишь?

– Без дела плохо.

– В баньку не заглянем?

– А ее топят?

– Бабы истопили уже.

– Это бы недурно, – сказал Егор.

– Идем.

Банька зажилась на свете. Давно уже планировали ее на снос (в городе действовала большая, новая), но эта еще жила, смуро глядя на добрый свет крохотными кривыми оконцами, придавленная черной крышей, пахло от нее березовым веником, глиняной печью, угаром.

Подойдя к бане, они увидели Алексея Сивукова, который был их приятелем и ждал тут с веником под локтем, совсем молодой, лет двадцати семи, толстый, медлительный и вялый, точно он всегда спал, даже когда шел, и только по странной причине не падал.

– Привет пролетариату, – сказал Алексей, улыбаясь тремя железными зубами.

– Готово? – спросил Осип.

– Натопили – люкс: уши горят.

– В магазине был?

– Бутылки ждут, ребята.

Алексей работал в конторе коммунального хозяйства шофером, но пятый день гулял отпуск, от чрезмерного употребления опух, позеленел и казался пожилым человеком.

Они разделись в предбаннике, где было холодно и неуютно, как в голом осеннем лесу. Алексей телом был белый, гладкий и напоминал скобленую, вымытую рыбу, перепоясанную ремешком.

Войдя в парилку, где стоял обжигающий зной, Осип сказал:

– Нагинайтесь, газу дам.

Он зачерпнул полный ковш холодной воды, опасливо присел, размахнулся, секанул струей по раскаленным камням – оттуда столбом выполз синий зловещий дым, он подхватил огнем уши и волосы, словно их и вправду зажгли. А Егор крикнул в раскаленное пространство:

– Еще! Еще!

В печке клокотало и гудело на все лады.

Осип раскорячился, обеими руками сжал зеленый, запаренный, пахучий веник и, ошалевая от радости, приказал:

– Ложись на полок! Луплю!

Веник вжикнул, описав дугу, засвистел, заухал, замолотил по острым, тощим лопаткам, по длинной спине, где-то над осклизлым парным полком моталась увертливая голова Осипа, неслись нечленораздельные крики, и качалась, прыгала электрическая лампочка под потолком.

* * *

Одетые, распаренные, пили водку в предбаннике. Осип нюхал корку хлеба, выворачивая хищные губы, подвинул к ним стаканы:

– Ну, за счастьице, поехали!

– Сильна, мерзкая!

– Зверобой, – сказал Алексей. – И что хорошо: на психику не действует.

«Эх, здоровые мужики! А ведь я им завидую, черт возьми! Простые и, может, грубые, а живут – молодцы – на полную катушку. Был и я… Ну врешь, еще не весь вышел!» – Егор упрямо сжал губы.

– Звякнем стаканами. Соединим!

– Какой разговор!

Звякали, соединяли. Пахло луком, водкой, веником, баней.

Потом, гнусавя, начинали петь разную смесь, через пень-колоду: куплет из одной, из другой песни, звуки то взмывали вверх, то падали, всхлипывая и рыдая, – пьяные глотки, не подчиняясь разуму, выводили немыслимые мелодии.

Наступила тишина. Осип в этот миг попал во власть каких-то возвышающих его душу чувств, зрачки его сузились, наполнились чистым светом, лицо побелело, он быстро провел ладонью по горлу, взъерошил волосы и вдруг запел высоким мягким голосом:

 
Под этот вальс, под этот вальс
Ходили мы на круг…
 

Осип, не в силах усидеть, полусогнувшись, вскочил, размахнул руками, словно хотел ухватить ту далекую пору, вырвал лишь жалкие перышки и вытянул на самой высокой, рыдающей ноте:

 
И каждый думал и мечтал
О чем-то дорогом…
 

Сильные звуки хлынули из тесного предбанника, ушли и угасли в морозной пустоте полей. Тогда наступила глубокая тишина. Рассеянно поводя головой, Осип глядел на свою кривую тень на стене, но он уже утратил буйство в себе и снова стал серый и скучный, как сапог.

«В каждом такое есть, оно лишь дремлет, – подумал Егор. – До поры до времени».

Осип произнес уже будничным голосом:

– Я судьбу не хулю. Каждому дано свое. Баба мне плохая попалась. И детей нет. А без детей что? Пустошь. Во сне видел: сын генерал… Генерал, понимаешь, большой человек – по уму и таланту. И вот, братец ты мой…

– Твои побасенки мы эти слыхали, между прочим, – сказал Алексей.

– Ты не скалься! – прикрикнул Егор. – Старших ты должен уважить!

Идея эта, весьма несбыточная, должно быть, уже давно укоренилась в сознании Осипа. Он некоторое время, не шевелясь, сидел, глядя в проем двери, где виднелся манивший его, всегда звавший куда-то Млечный Путь. Когда он заговорил, то в голосе его послышалась судорожная взволнованность – он как бы решил выговориться на эту тему до конца.

– И получаю, понимаешь, письмо. Такой большой казенный конверт. А сын пишет: хватит, мол, тебе колом торчать там в хате, город у вас махонький, скучный, и езжай-ка ты в Москву. Будешь жить во всех удобствиях. Нынче, мол, за кол-двор только одни дураки держатся. А ты как генеральский папаша должен получить полный почет, уважение и достаток. Ну, понятно, думаю про себя, слыханное ль это дело в нашем роду – сынок генерал с полным бантом! Меня от мысли аж пот прошиб. И вижу я, брат, дальше – еду к нему, а везут-то меня егоные подчиненные. Ну а на улице, понятное дело, обыватель всегда сыщется: разинул рот – вот оно как, что значит папаша-то генеральский! А самое тут важнейшее, ребятки, самое истинное как раз то, что ничего мне тут не жалко. Не оглянулся я на хату-то. Черт с ней, с проклятой! Я ведь тоже, к слову, человек нынче с потребностями. Все хочут чистого, и я хочу! – Это, видимо, было самое важное для Осипа, и был уже вовсе не сон, а давние и сильно волновавшие его мысли.

Егор, услышав эти слова, напряженно улыбаясь, посмотрел близко ему в лицо. Выражение лица Осипа тоже не понравилось.

– С холодным, стало быть, рассудком и уехал бы? – спросил он.

– И уехал бы. Я тоже не с бритым затылком.

– Так запросто?

– Не дал только такого мне сынка господь! – не отвечая на его вопрос, вздохнул Осип.

«Вчера он еще держался крепко за эту землю!» – подумал несколько встревоженно Егор; он еще раз посмотрел ему внимательно в лицо, но больше не стал говорить об этом.

Алексей захохотал, сверкая зубами.

– Нашел об чем тужить, – сказал Алексей. – И вообще, старики, надо жить проще.

Егор уточнил, похрустывая огурцом:

– А как проще?

– Я же не бог. Но мне, Егор, кажется, что ты зря иногда бесишься по пустякам. Некоторые живут как у Христа за пазухой – спокойно.

– Так его: курица яйцо учит! – крикнул Осип.

– Механика простая: загнуться можно, – рассеянно проговорил Алексей.

– Прав, прав, – подхватил Егор. – А злое бить нужно. Только не в одиночку, конечно. В одиночку верно – загнешься.

– Вот именно: не в одиночку, – согласился Алексей.

– Вы пейте, ребяты, – сказал Осип.

Они выпили и помолчали. Алексей, потягиваясь, тихонько произнес:

– Люблю жить! Эх, жизнь… Хорошего-то, верно, много.

И умолк, обхватив руками колени, застыл, как факир на молитве. О чем-то подумал, потом сказал:

– Просто не могу понять: откуда берется злоба? Я б ее век не замечал.

– Ты хороший малый, Алексей, – сказал Егор. – На таких стоит жизнь. Но злобу не замечать – значит помогать ей расти и убивать живое. Равнодушие, знаешь, тоже предательство.

– Да, – кивнул головой Алексей, – у нас в погрузочном цехе Возняков был. Человек дерьмовый. Мы его выкурили.

Егор рассмеялся.

– А куда сбыли? Он и там, брат, засмердит. Что-то другое требуется.

За стеной, в баньке, тихонько, шепеляво журчала вода, а на воле копошились, укладываясь на ночлег, вороны на березах. В предбаннике все еще пахло веником, теплой пылью и чем-то горьким – может, угаром. Осип высморкался. Большое лицо его смутно виднелось круглым пятном. Алексей в темноте пошелестел бумагой. Они сидели и думали.

– Интересно, какая-то жизнь будет лет через сто? – спросил удивленным голосом Алексей. – Рай? Полное тебе изобилие? Никто никому плохого. Одни улыбки. А? Будет?

– Будет-то будет, иначе нельзя, человек во все времена к хорошему тянется, – задумчиво сказал Егор.

– Через мозоли опять же, – вставил Осип. – Привычно. Рай хорош, ежели строился праведно.

– Кто его знает… Жизнь – каждый день загадки, – отозвался Егор после молчания.

Алексей засопел от напряжения: он думал. Думать ему было всегда тяжело, хуже, чем ворочать камни.

– Я учился мало, – проговорил он.

– Учись, чего тебе: семьи нет, – сказал Осип. – Постигай высоты.

– Неохота. Лучше работать люблю.

– Дотянем, что ль? – спросил Осип, дав хороший тумак в крепкую Алексееву спину: тот только молодо и сочно загоготал, притворно замахнувшись на него.

– Вы тяните, я повременю, – сказал Егор.

Они вдвоем выпили.

– Люська, Егор, ученье не кончила еще? – попытал Осип.

– На последнем курсе уже.

– Гляди-ка, а то как и вправду актерка выйдет? Иль в таком роде?

– Спрашивает, – перебил его Алексей. – У них там жизнь! Они там жи-иву-ут, – и глаза его отуманились.

– Молодец девчонка, – похвалил Осип.

Егор промолчал и произнес после долгой паузы, словно себе самому:

– Рано, рано…

– Что? Что рано-то? – не понял Осип.

– Хвалишь. Пока ничего не сотворила.

– Строг ты, Егор, – и согласился: – И то верно, нечего покуда хвост трубой держать.

Далеко в морозном воздухе залаяла собака. Лаяла люто, по-волчьему, с подвывом.

Осип прислушался и спросил:

– Твой горло дерет?

– Мой, – глухо сказал Егор.

– Откеля Варвара привезла?

– Из Починка вроде бы.

Егор про себя решил: «Убью!»

Молча жевали хлеб с салом и луком.

Егор неожиданно спросил Осипа:

– Харитонина помнишь? Василия?

– Который из Хвылевки? И был полицаем?

– Того.

– По поводу чего спрашиваешь?

– К слову просто. Что-то он мне припоминаться стал.

Егор первый вышел из предбанника. В высоком и темном весеннем небе светилась яркая звезда. Он внимательно посмотрел на нее и подумал, что звезды этой не видел с сорок второго года, с ранней весны, когда она так же горела во тьме и тихо стояла над бедами людей.

* * *

Женился Егор шесть лет назад. Варвару Цыганкову привез из другого, соседнего, Издешковского района. В Глебове говорили, что Егор видел ее всего два раза перед этим. При третьей встрече она уже сидела в грузовике, повязанная узорчатой шалью, – нездешней, чужой явилась в Глебов.

Пышнотелая, здоровая, она внесла в Егорову жизнь дух прочности и порядка, какой давненько угас в этих пустых комнатах, с самого того дня, как умерла Наталья, первая жена.

В доме с приходом Варвары стали являться краснощекие женщины в плисовых жакетах, такие же смекалистые мужички в кирзовых сапогах – ее ближняя и дальняя родня.

После тишины и затворнической жизни Егору было сперва радостно видеть мелькание этих лиц, энергичных людей, слышать их шум, пить с ними водку, хотя врачи настоятельно советовали не делать этого.

Пестрой ниткой потянулись тогда дни. За переездом на перекатах мелел Днепр. Желтым зноем нагонял ветер с полей сухостойную марь. По буграм пестрели полевые цветы. Лето млело в безветрии. Дождей не видели с самых майских праздников. Неумолчный звон кузнечиков сухо доплескивался до городка. Только ночами остывал тяжелый зной. Но с утра заново он палил желтым огнем. Солнце выжигало живое.

Варвара сперва устроилась на молокозавод, но потом перешла в продмаг, а оттуда в голубой, как небушко, киоск с пивом. Вечером приносила выручку – мятые, пахнущие чужими карманами трехрублевки, пятерки, считала их. Часть их оседала в его, Егоровой, принесенной с войны полевой сумке: ее она для этого приспособила.

Он ершился:

– Почему лишок получается? Продаешь ведь по весу и мерке!..

Варвара обрывала:

– Не суйся!

– Но запомни: в моем доме не будет ничего краденого.

– Да все же так…

– Н-не все. Врешь ты, Варвара! Брось это…

А ночью она, вздыхая, не насыщаясь его слабыми ласками, шептала с раздражением:

– Жить не умеешь. Чудной мужчина. Только на язык кусачий. Праведный!

– Не праведный, а противно.

Он все больше худел, выдыхался, сушел телом, седел. Мутный, с желтыми глазами, днем отлеживался в горнице на зеленом диване. Ходики равнодушно делали свою работу над его головой. Он уже четыре месяца сидел как пенсионер.

Проклятая хвороба, инвалид войны…

На него, как невидимый фронт, надвигалась грозная и враждебная его душе сила – пенсионный покой.

Он его боялся и ненавидел.

После короткой тишины в дом опять наползла бойкая женина родня, заново шли разговоры о ценах, о дороговизне жизни, о том, чтобы Егор как бывший завотделом райсоцобеспечения, которого все знают и ценят, помог бы какому-то Илье выхлопотать пенсию, хотя у того не хватало стажа. Егор им отказал наотрез:

– Ни за что!

И посмотрел на просившего, на двоюродного брата Варвары, тем спокойным, не злым, но полным решимости никогда в подобных делах не уступать взглядом, что человек этот увернулся от него, отошел прочь приплясывающей походкой. Разговоры об этом отпали, прекратились. Не тот Егор человек, которого можно было по-родственному и по обычным житейским правилам уломать за бутылкой водки.

* * *

До открытия киоска Варвара каждый день уходила на базар с бидоном и корзинкой: хапала ненасытно деньги. В темной сухой кладовой, куда не любил ходить Егор, стоял во все проникающий запах продуктов и товаров для базара. Ничего в жизни иного для Варвары не существовало. Когда Егор просыпался, брился, мылся и ел, то откуда-то из-за печи, из теплого полусумрака слышался ему зловещий шелест денег. День ото дня Варвара лютела в своей безумной жажде наживы. Даже цвет глаз у нее сделался другой – зеленоватый стал, кошачий.

Он скорей спешил из дому… Дом теперь пугал его, точно в нем навек поселился покойник. Чесались руки, хотелось работать, отмахать бы гектар косой, да не было сил.

Под навесом сарая около часа простругал доску. Боже мой, что же от него осталось! За час выдохся, не может пошевелить руками. Обострилась старая рана. Ему не говорили, что у него еще болит и опасно это или же нет, – с ним молча делали процедуры. Его просвечивали, брали анализы, возили в Смоленск, в областную клинику. Но напрасно – не помогало.

Возвратившись домой и по-прежнему не смиряясь с этими своими новыми условиями жизни, Егор испытывал какую-то жадную потребность в действии.

Говорили в Глебове в то время об одном случае… Егор как-то шел берегом Днепра: у старых ракит, к которым спускаются огороды, остановился, пораженный.

Трое мужчин совали без стеснения красный новый кирпич под буксующие колеса грузовика, и те вдавливали их в ненасытную грязь, на его глазах она заглотала добрую дюжину.

«Что же это, что!» Безмолвный крик замер в нем, но высек подъем духа. С этими людьми потом у него была затяжная война, был суд. Егор обвинял, им присудили штраф, и он сказал при большом количестве народа:

– За то и живем!

Егор вспомнил, что сегодня субботний день, может быть, к ним приедет Людмила – его дочь.

Москва не так далеко, триста километров, дочь иногда наезжала на три-четыре дня. Здесь была ее родина, отшумело ее детство, но Егор догадывался, что дочь интересовало в Глебове больше другое – яблоки, которые водились в доме в любое время года, окорока, копченая рыба.

Людмила была очень красивая. Такой в его роду еще не водилось. Когда он ходил с ней по городку и все смотрели на его дочь, ему было радостно от гордого сознания, что это он дал ей жизнь, а не кто-нибудь другой.

Хорошо, если бы она сегодня приехала. Он давно с ней не разговаривал как следует и не знал точно, как живет и что с ней будет дальше.

С сердцем и смутно думал он о Людмиле, что как-то проглядел, проморгал за своими болезнями ее душу. Выросла, словно не родная кровь – чужая, непонятная…

И еще думал о себе: «А может, ты сам отстал от жизни? Хочешь ее догнать, как говорил Алексей, а ветер не гонит твою лодку».

И снова стишок просился на язык:

 
Мы от военных ран умрем…
 

Дался же он ему, в самом деле!

Людмила не приехала.

Егор вошел в дом, огляделся. Он знал здесь все, изо дня в день вещи окружали его, но почему-то не замечал он так остро зловещей силы, заключенной в пузатых фарфоровых чашках, в креслах, в коврах, в самоваре – ими наполнены были все комнаты.

Часы в коричневом футляре пробили четыре. Егор вздрогнул, всмотрелся: ему послышался слабый зовущий голос Прохорова, убитого под Рославлем. Он протер ладонью лицо: мертвые требовали отчета…

Зима шла на убыль. В саду почернел и сплюснулся снег, под забором взыграл и задымился первый ручей. С поля, где недавно еще высвистывали вьюги, наконец-то повеяло живой землей.

Росшая у окна береза выбросила под синий ветер тугие почки. В доме едва внятно пахнуло березовым соком – Варвара успела подсечь дерево и нацедить уже целое ведро.

Сок был липкий, светлый, как глянешь, так и зарябит твое отражение, будто в капле росы.

Даль за Днепром, курганы, лес по горизонту, седой излом старой смоленской дороги – с утра и до сумерек все купалось в парных белых туманах. На середине реки лед взломало и унесло со звоном и грохотом вниз, но закраины еще держались – грозили и могли сорвать слабый переезд. Дымом, ветром, обильным солнцем грозилась все сломать весна…

Егор перестал ходить в сторону баньки, хотя Алексей и Осип натирали подошвами порог его дома чуть ли не каждый вечер. А он им говорил одно:

– Не могу.

И не столько даже потому, что плох был, здоровье подвернулось, – не тянуло.

Алексей морщил лоб, щурил глаза, изрекал:

– Мелеем, высыхаем.

Осип же помалкивал, темнел лицом да зорче приглядывался к Егору. От его карих совиных глаз нельзя было скрыть худобу, лишние морщины, пробившуюся седину. Нос Осипа внюхивался, ловил раздражающий запах лекарств – раньше вроде не чуял этого в доме Егора.

Осип брал Алексея за рукав и подталкивал к порогу: уходили вдвоем.

Еще на той неделе Егора кололи два раза в сутки, а на этой – пять раз. Он изучил руки сестер. У одной, у рыжей, с подведенными блудливыми глазами, укол был самый болезненный. Колола она его как-то лихо, безжалостно, равнодушно. Не успевал Егор спустить брюки и кальсоны, как в его тощую ягодицу с ходу втыкалась острая игла. Сестра произносила одно и то же:

– Скрипишь?

А молоденькая, маленького роста сестра Зоя колола просто по-божески. Долго растирала мягкими теплыми руками кожу, смягчала ее влажной ватой, прилаживала, клоня набок, иглу и медленно погружала ее в тело. В такие мгновенья Егор благодарно думал: «Талант!»

Ночью его давило, корчило в сухих спазмах удушье. И только мозг – великий дар жизни – сопротивлялся. Егор как-то чувствовал тоску по работе, побывал в райсобесе, где на его месте сидела пожилая внимательная женщина – Мария Федоровна Королькова. Его особенно беспокоило одно темное, путаное дело некоего Лыбезина, приехавшего совсем недавно на место жительства в Глебов из Починка. Лыбезин просил пенсию, собрал справки, все подтверждалось, стаж получался как раз по форме, но что-то Марию Федоровну удерживало: то ли юркие, нагловатые, масленые глаза просителя, то ли дефект в бумажках, и она указала Егору именно на это дело, как опытному человеку, съевшему зубы на таких вопросах.

– Сдается мне, Егор Максимович, что он мутит, – сказала она, с надеждой глядя в зоркие суженные зрачки этого непримиримого ко злу человека.

Егор, испытывая прилив сил, углубился в бумаги. Он просидел над ними четыре дня, связался с тремя пунктами по телефону. В одном месте, в Зяблове, в райцентре этой же области, запнулись, подтвердили скороговоркой, что был такой, работал и что именно в указанное время. Егор нюхом почуял, что это ложь, и выехал туда.

Вернулся на другой день совсем разбитый, с запалыми глазами, но оживленный, сказал Корольковой:

– Липа. В Зяблове этот Лыбезин никогда не работал. Надо передать на него материалы в суд. Там еще Никитин есть, он ему устроил.

Лыбезин утром явился к Егору в дом.

В прихожей они стояли друг перед другом – высокий, с опущенными плечами и заостренным лицом Егор и круглый, крепко сложенный человек с голым румяным черепом, – он с лютой, вражеской, дикой ненавистью шептал (потерял голос, перекушенный злобой) Егору в непреклонные глаза:

– Правду ищешь! Сдохнешь, почернел весь, смерть ходячая. Запомни: Лыбезин не простит, на том свете достану, мертвого в куски изрублю! У-у, отродье! Топтал бы, погоди, отплачу, гад!

Егор, чувствуя наплыв тошноты, Пересилил ее, сломал того взглядом и, бледный, произнес так, что Лыбезин отскочил к двери:

– Я не мертвого, я живого найду. Хоть на Сахалине. Хоть под землей. Уходите отсюда! Уходите!

А дома одинаковые, похожие один на другой, разматывались дни. Варвара по-прежнему после работы считала рубли и трешки, прятала их от Егора; стала поздно возвращаться и засыпала сразу, как только ложилась.

Егор прозрачно догадывался, что отлучки жены из дома куда-то в верхнюю часть городка связаны с любовными делами. В сердце не рождалась ревность, как в былые годы, а когда-то он чуть не убил кирпичиной своего соперника!

В следующую субботу, после базара, Варвара принесла долгожданную телеграмму от Людмилы: «Едем устраивать свадьбу».

Об этом-то как раз Егор почему-то никогда и не думал. Смотри – уже свадьба!

Варвара сказала ему:

– Приберись как следует. Сходи в баню, в парикмахерскую. Культура едет!

– Да, да, – забеспокоился и разволновался Егор, а сам все никак не мог осмыслить, что значит «устраивать свадьбу». Он все еще считал дочь девчонкой.

* * *

Гости явились в дом, как набег татар, во второй половине дня в воскресенье. Они были хорошо одеты и молоды. Все они – их было восемь человек вместе с Людмилой – галантно здоровались и с ним, и с Варварой.

Одетая в тесное зеленое платье, Варвара услужливо кивала парням и девушкам, в особенности высокому, хорошо упитанному молодому человеку в куртке на «молниях», – ему и улыбалась в придачу.

Едкий запах цветочного одеколона, распространенный Варварой, с этих минут потонул в каких-то нездешних, тонких и дорогих запахах, которые привезли молодые.

– Знакомься, папа, это Лера, – сказала своим мягким голосом Людмила, подводя к Егору упитанного парня в куртке. – Знаешь, у него очень звучная фамилия: Гвоздев. Мастер спорта, футболист. Вот, мой муж теперь, – она немного смутилась.

– Сражается как бог, – сказал парень в вельветовой паре и с золотым зубом. – Устилает пути голами.

– Здравствуйте, Валерий, – сказал Егор, пытаясь по возможности крепко сжать его руку, чтобы не показать своей слабости. И, улыбаясь его завидному здоровью, симпатичной внешности, прибавил уже как отец, внимательно присматриваясь: – Вон вы какой!

«А вы не такой, как я думал», – сказал взгляд Гвоздева.

– Из каких мест родом сам?

– Его места, папа, юго-запад Москвы, – сказала Людмила, небрежно, невнимательно, скользяще улыбаясь и мужу и отцу.

– А батька-то живой?

– Живой, что ему, – сказал Гвоздев. – Мой батька хитрый: следит за собой дай-то боже. Сто лет проживет.

– Вы очень даже хорошая пара, – сказала Варвара, не по-родственному, интимно улыбаясь Гвоздеву и Людмиле с той грубой развязностью молодящейся и малоразвитой женщины, считающей, что и она не лыком шита. – Очень даже симпатичная.

Приехавшие сразу стали ходить по дому, топать ногами, передвигать стулья, курить. Они потребовали горячей воды, чистые полотенца.

Варвара металась по дому – ей нравилось принимать гостей. Егор, тоже испытывая бодрое и деятельное состояние духа, с нетерпением ждал случая, когда Людмила кончит умывание и с ней можно будет неторопливо поговорить. Он ходил из угла в угол в кухне и внимательно прислушивался к быстрым, отрывистым голосам молодых людей в коридоре, около умывальника.

К нему подошел Лера в одной тенниске, и Егора снова поразило его здоровье. Он с хорошей завистью смотрел на эту чужую жизнь, на его крепкое молодое тело.

Лера закурил.

– Ты что, спортсмен? – спросил Егор уже без вежливого «вы».

– Тружусь. Дали мастера.

– Кончил школу?

– Восемь классов. Мне надоела эта зубренция.

– А спорт не надоел?

– Смешной вопрос. Я же пока король. А потом – это же развеселая жизнь! Я побывал почти во всех странах.

– Ездить, конечно, интересно, – согласился Егор.

Лера посмотрел на него с какой-то странной улыбкой:

– Спорт – основа жизни. Вам тоже вообще-то надо заниматься спортом. Не помешает.

– Не всегда удается, – сказал Егор.

Расхаживая, трогая вещи, Лера поделился своими мыслями о Глебове:

– Городишко дрянь. Плохие дома, кучи мусора, пива нет. Россия еще не устроена как следует.

Из-за открытых дверей тоненькая черноволосая и очень хорошенькая гостья сказала:

– На улице много лозунгов. Странно: лозунги и жизнь несовместимы.

«Спокойно, – сказал себе Егор, – эти восемь не свалились с облака, они среди тысяч своих же сверстников, которые думают иначе. Их надо понять».

Лера сказал вдруг иным, думающим и сердитым голосом:

– Кривляться, однако, просто. Это мы мастера.

– Надо много пожить, – сказал Егор, – чтобы совместить.

Лера пожал одним плечом, развел руками и вышел из кухни. А из другой комнаты явилась Людмила, яркая, ослепительная. На ее узких покатых плечах лежали прекрасные распущенные каштановые волосы. Словно выточенные, длинные, гибкие ноги были оголены выше колен. Егор протер глаза: не снится ли это?!

Людмила подошла близко к нему, оглянула с ног до головы и сказала укоризненно:

– Ты постарел, папа. Надо чаще бриться и заниматься зарядкой. Лера верно говорит. Знаешь, это очень помогает.

– Садись, Людочка, хочу поговорить с тобой.

– Потом, потом, папа!..

И тут же, забыв о нем, веселая и равнодушная, она исчезла в доме.

Егор сел на стул и положил на колени руки: они казались очень тяжелыми.

Третьи сутки подряд, без перерыва, дом гудел, как пчелиный улей, куда залезла медвежья лапа.

Любители попить на дармовщинку, глебовские жители опухли от опохмелок. Даже крепкий на это дело Алексей Сивуков и тот размяк, отодвигал граненый стакан, услужливо подсовываемый ему Варварой, бубнил:

– Упитой я. Больше не вбираю.

Лишь один человек был трезвым на свадьбе – сам Егор. Он тоже выпил приличную дозу, но хмель его не брал и не туманил голову, и она оставалась ясной. Рядом с Егором, как часовой, сидел Осип, он не очень-то вежливо отстранял руки, которые то и дело тянулись с бутылкой к рюмке отца невесты.

Но Осип напрасно заботился: Егор больше не бросал взгляда на рюмку – та стояла который час только пригубленная. Иногда Егор делал два-три глотка легкого сухого золотистого вина, а к водке не притрагивался. Все трое суток вынашивал надежду поговорить с глазу на глаз с Людмилой, но дочь ускользала от него, как будто догадывалась и не хотела этого. Опять наползли в дом те, кого он разогнал совсем недавно, – родня жены. С клочковатыми, мыльного цвета волосами, окольцевавшими белую, точно блин, плешь на крупной голове, родной брат Варвары, Михаил, часто порывался с поцелуями к пасмурному Егору. Но Осип верно исполнял свою должность телохранителя. Он шевелил черный кулак и глухо советовал:

– Сиди смирно, друг!

А Михаил, распалясь, орал в Егорово ухо:

– Не носи камень за пазухой. Свои мы! Сроднимся!

Далеко за полночь гости считали пьяными ногами ступени крыльца дома. В переулке плескались разговоры:

– Вот это свадьбочка!

– Денег-то пугнули.

– Люська – картинка. Этюд, мать ее за ногу!

– Красива, шельма. Не нашим чета.

– Жених тоже – раз стукнет, некролог сочиняй.

– Кра-асавец, по спорту мастер.

– А пьет – я те дам, стаканами кидает.

– А ты думал! Такую деву удержать не всякому, бра-ат, дано. Ка-артинка! Да был бы разум-то.

– В столице, видишь, приспособились.

– А Егор темен. Вид плохой.

– Может, болеет. Душа, известно, потемки.

Голоса гасли во тьме, дом со свадьбой наконец-то погружался в тишину. Вязкая весенняя тишина царствовала теперь в мире.

В доме по углам сопели и копошились приехавшие девицы. Егор курил у открытой форточки, обостренно вслушиваясь в шорохи – не выйдет ли из другой комнаты к нему Людмила? Ему с ней нужно, не откладывая, поговорить обо всем – она его кровь, и он ее отец.

Он вспомнил ее деревенское детство, милые картинки и куклы, и как носил ее на плечах, летние грозы, ягоды, грибы… Он больше всего боялся, что из нее вырастет плохой человек, легкий и бездумный. Неужели так оно и есть? А то, может, это одни предчувствия?

Наконец Людмила вышла к нему в кухню. Кажется, и не к нему, а зачем-то, но тем не менее тихая минута нашлась, когда можно спокойно спросить, что нужно.

То выражение безмятежного спокойствия, которое было на ее лице, сразу исчезло, когда она увидела бледное и строго нахмуренное лицо отца. Она в эту минуту, как бы сбросив всю свою утонченность, выглядела той прежней, милой и доброй девушкой, которую так любил он, отец. Вид его встревожил ее.

– Ты еще не спишь? Тебе плохо? – испуганно и быстро спросила она.

– Нет, у меня ничего не болит. Я очень рад, что вы приехали к нам ради такого важного дела. Утешили старика!

– Ну как же я могла, папа, не приехать?!

– Всякое бывает в жизни. Бывает, не приезжают.

Дочь снова спросила его о здоровье. Егор улыбнулся, показав свой железный зуб, и она что-то вспомнила, очень давнее, связанное с ним, и тоже улыбнулась. Эта улыбка опять напомнила ему ее прежнюю, ее маленькую, и он очень обрадовался этому воспоминанию.

– Я поговорить хочу. Мы редко видимся, Людмила! Как ты живешь?

– Вообще пока что ничего, можно сказать – даже процветаю, – она улыбнулась этому слову, как шутке, привычно произносимой.