Текст книги "Полынь"

Автор книги: Леонид Корнюшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 33 страниц)

РАССКАЗЫ

Три мешка пшеницы

I

На шесте около землянки закричал единственный в деревне петух. Петух был такой ослабевший за голодную зиму, что едва удержался, прислушиваясь и, должно быть, ожидая привычного такого же повторного и радостного крика пробуждения. Но ему никто не отозвался. Было тихо и грустно. Только слышались глухие смутные шорохи холодного зимнего ветра в будыльях сухого летошнего бурьяна, торчавшего над снегом возле землянок. Высоко в шафранном небе одиноко и задумчиво стоял, угасая, над дремлющими немыми полями, над сожженными деревнями и над идущей бог знает в какие земли дорогой светлый месяц. В небе заметно светлело; восточный величественный склон окрашивался нежной малиновой акварелью; синие сугробы снега ловили розовые блики игравшей молодой зари. Околицей, возле поваленных тынов, ходким шагом по убитому насту прошел куда-то голодный волк. Волк был старый, с поджарым, пустым брюхом. Он вытянул на ветер острую пасть и долго стоял и слушал. Но в деревне по-прежнему не было ни звука жизни, словно все вымерло совсем; не было также знакомых запахов скотных хлевов и овчарен.

Но в это время где-то гулко стукнула примороженная дверь, послышались скорые шаги и говор. Волк пригнул голову, сузил желтые глаза, всматриваясь. Трое баб, приминая лаптями снег, вышли в проулок. Волк еще больше поджал брюхо и, быстро работая ногами, поддал в поле, за которым сквозил и менял свои очертания во мгле далекий лес.

Передняя баба остановилась, задохнула полную грудь чистого и пахучего воздуха, зачерпнула рукой снега и стала его глотать.

– Кажись, перезимовали! – сказала она.

– Народ живуч, – неясно и радостно улыбаясь, сказала другая баба.

– А ить чуток не померли, – сказала высокая и очень худая третья.

– Председатель, кажись, мальцов посылает за семенами в уцелевшее место.

– Что ж, они у нас мужики, – сказала, посмеиваясь, первая баба.

Жизнь, казалось, убитая досмерти, пробуждалась, и на эту русскую древнюю изуродованную землю приходил новый день…

* * *

– Леша, Леш? Правда, что и на звездах живут?

– Отстань, Рыжая! – Лешка вышел из хаты, сел на оттаявшую завалинку. Было тоскливо и голодно – не до Мотьки. Она и ее мать, тетка Прасковья Мохина, жили в их хате уже год как погорельцы. Лешка вытянул шею, прислушался: как бы не разревелась, что обозвал Рыжей. Из избы ничего не доносилось. «Ишь, Рыжая», – подобрел Лешка и поглядел на сугроб: снег потемнел, съежился. Скорее бы кончалась эта зима – тянучая и голодная: осталось чуть-чуть подмороженной картошки.

На плетне сидела старая сорока и, подергивая хвостом, чекотала. «Новость будет», – подумал хозяйственно Лешка. Вот бы лето скорее: можно собирать ягоды, грибы, заячью капусту. А пока подстрелить бы из винтовки хоть зайца.

Колька Козлов вышел к Лешке из-за сарая.

– Айда в контору. Митрохин кличет.

Слева, за рекой, в тумане, заплакала женщина – длинно, с причитанием. Колька сказал:

– Игнатиха. Волосы рвет. Похоронку и ей принесли.

В Германии убили?

– В Венгрии. Наших сколько побили! – вздохнул Колька. – Ты сегодня чего-нибудь ел?

– Тошнотики одни из мерзлой картошки, – обозлился Лешка. – А Митрохин за дровами, наверно, опять пошлет.

Подошли к тесовому бараку – там была колхозная контора. Возле нее, привязанная к изгороди, мягкими мокрыми губами добирала остатки сена кобыла. В санях сутулилась тетка Мохина – она с материнским состраданием взглянула на ребят, пошевелила рукавицами в знак приветствия.

Митрохин сидел за столом, придавив бумаги протезом руки.

– Ехать надо, хлопцы, – сказал он, кашлянув.

Митрохин взглянул на худых голодных ребят и нахмурился; его большое лицо собралось в морщины, сразу постарело.

– В соседней Белоруссии, под Минском, есть совхоз «Заветы Ильича»… Без семян мы весну встречаем, – с ребят он перевел глаза на окно – за ним тянулось всхолмленное поле с потемневшим снегом, с кустарником, разросшимся за войну, с линией колючей проволоки наискосок. – Михаил Степаныч, дай-ка бумагу, – сказал он счетоводу, пробежал глазами листок, потом дыхнул на печать и посадил ее там, где стояло слово «Митрохин». – Вот, – протянул он Лешке, уставился в него добрым и строгим взглядом. – Правление колхоза тебя и товарища Николая Козлова командирует за семенами. Ясно? Вот по этой бумаге дадут вам три мешка пшеницы. Сеять ее будем! На словах скажите – деньжонок пока нет. Потом, когда чуть окрепнем, заплатим. Директор того совхоза Федулин – знакомый мне. Я с ним в одном окопе сидел. Ежели упрется – плачьте. Так, мол, и так – голод и после победы за горло возьмет, если мы не посеем. Ясно? Ревмя ревите.

– А со школой как? – спросил Колька.

– Уладим, – оглядев ребятишек, Митрохин вздохнул: – Ваня, дай-ка им тулуп… Сейчас садитесь в сани – и на станцию. Там – на любой эшелон. Довезут. Военные – народ сознательный. Мешки, понятно, вам не по силенкам. Но помогут. Погрузят и выгрузят – тут сомнения не может быть. Ну, всего, товарищи! – Он встал, вышел из-за стола, пожал им, как взрослым, руки. – Больше ехать некому, сами видите положение. – Митрохин махнул рукой, отвернулся к окну и стал закуривать.

«Здорово дело повернулось, – подумал Лешка, чувствуя, что он словно летит куда-то, – и жутковато и ново…»

II

На станции хрипло, натуженно кричали паровозы. Пахло углем и мазутом. Вокруг эшелона бурлила серая солдатня. Тетка Мохина повздыхала и молча доехала обратно. Солдаты, которые с винтовками и автоматами шли на посадку, добродушно, но решительно отгоняли ребят.

– Давай под вагон, – шепнул Лешка.

Перелезли на другую сторону пути. Тут длинной шеренгой стояли, сидели и бегали женщины и старики с мешками.

Вдоль вагонов шагали два офицера в новеньких шинелях с красными повязками. За ними тесной кучей валили мешочники.

– Товарищи, к этому эшелону не цепляйтесь. Запрещается категорически, – сказал старший офицер.

Опять полезли под вагоны. Неожиданно лицом к лицу столкнулись с Мотькой. В руке она держала узелок с харчами. Улыбнулась Лешке, показав щербатину:

– Я тоже с вами. По путям бежала…

Лешка сдвинул на затылок шапку:

– Чего-о-о?!

– Ты не дерись только, – как-то по-взрослому предупредила Мотька и всхлипнула.

Колька ухмыльнулся.

– Вот народ, – посоветовал: – Пускай едет.

Лешка подумал, поглядел по сторонам и вдруг, согнувшись, побежал по шпалам. Колька и Мотька – она высоко задирала коленки – со всех ног кинулись за ним.

Впереди, раздувая тучи пара, яростно, грозно дышал паровоз. Товарные вагоны тихонько катились мимо ребят с мягким шипением. На открытых платформах таращились зенитные пулеметы. Лешка прыгнул на подножку, больно стукнулся коленкой, ползком пробрался в тамбур.

Колька и Мотька сопели где-то за спиной. Кругом вихрилась снежная пыль. Похоже было на то, что поехали.

На одной какой-то станции, где стояли мало, в вагоне появился новый попутчик. Это был очень худой и оборванный мальчик лет двенадцати, если не меньше, в сапогах, прикрученных проволокой, и в каком-то длинном сером зипуне. На худом умном липе его было выражение взрослого мужика, который хорошо знает, что делает. Он с чувством много повидавшего, все испытавшего человека оглядел ехавших детей, и в быстрых светлых глазах его промелькнула тень насмешливости. Должно быть, дети эти возбуждали у него лишь жалость, как это бывает у вполне взрослого человека, снисходящего до общения с несмышленышами. Он замкнуто сел, подогнув под себя ноги, и, вынув из кепки окурок, закурил, обстоятельно затягиваясь до тех пор, пока огонь не стал жечь ему пальцы. Тогда он потушил окурок, положил в коробочку и, засунув ее в глубокий, необъятный карман зипуна, прямо, блестящими глазами взглянул на Лешку. Лешка чувствовал, что это был какой-то необыкновенный мальчик, и боялся заговорить с ним.

– Откуда ты едешь? – спросил он наконец.

Мальчик, видимо, не хотел отвечать. Он закутался в свой зипун и закрыл глаза, но потом вдруг открыл их. Теперь он уже совсем насмешливо смотрел по очереди на сидевших перед ним детей, возбудивших в нем лишь жалость. «Какие малые и глупые, что они знают», – подумал он.

Лешка повторил опять свой вопрос.

– С войны, – сказал он, чуть раздвинув губы и как бы нехотя.

– Тебя разве брали по призыву?

– Я из Европы еду, дурак, – сказал он совсем насмешливо.

– Значит, угоняли?

– Всю деревню угнали. Все кончились, померли начисто, а я один остался.

Мотька, услыхавшая это, раскрыла глаза и всхлипнула от жалости и сострадания, потому что у нее была очень уязвимая душа. Услышав всхлипывания, мальчик презрительно взглянул на нее и отвернулся.

– А ты как же из Европы-то из этой едешь?

– Поездами. Известно как.

– Ну и что ж – Европа-то, она длинная ай круглая?

– Она ненашенская. Там русскому человеку хуже как в тюрьме. Я у баронов работал. Жил в хлеве со свиньями.

– Ах, сволочи! – вырвалось у Кольки.

– И жив?! – как бы ахнула Мотька.

– Мы, брат, повсюду выживем. Бежал я от них ночью. Крышу разрыл. Вот только на крышу залезть было чижало, обессилимши не жрамши-то. Лез, лез, а брюхо поджалось, и потею этак. Ажно как выкупанный, и вроде как помутнение в голове, вроде, ребятки, как я вниз головой переворотился. Ну, слава богу, не упал, отодрал доску, ссунул черепицу – и припустил. Я месяц по этой Европе шел, покуда на нашу армию не напал. Там нашему народу невозможно жить. Там все приглажено. Даже бань нету… И песен петь не умеют. Я дуже, ребятки, люблю, как у нас поют. Наши-то бабы голосисто этак, – мальчик, словно укорив себя за говорливость, замолчал и грустно потупился, то ли дремать стал, то ли скучно ему стало с ними.

– А куда сейчас? – Лешка смотрел с восторгом.

– Куда-нибудь. Россия, брат, большая. Куда ни то да приеду.

Они замолчали.

– Вот только бы, ребятки, харчом разжиться, – сказал парень. – Без харча худо.

Вскоре поезд остановился на какой-то глухой станции. Мальчик приставил к стене ящик, забрался на него и внимательно поглядел в маленькое окошко. Сощурился, как старичок, о чем-то подумал и гибким, ловким движеньем, точно изогнувшаяся кошка, прыгнул в узкую щель отодвинутой двери, и сразу исчез.

Поезд тронулся. Они стали смотреть, толкаясь, в эту щель, но ничего не увидели, кроме плывущих мимо вагона каких-то забитых снегом кустов.

– Пропадет малый! – сказала с сердцем девочка.

– Цел будет, видишь, смелый! – сказал Лешка с восхищением.

– А мне так жалко всех, всех на свете, – горестно вздохнула Мотька и пригорюнилась.

– Известно, что ты девка, – нарочито грубо проговорил Лешка.

Опять замолчали.

– Гляди, земли сколько! Где ж ей край? – Лицо Мотьки было нежным и бледным от светивших в окошко звезд.

– Где-то да есть, – сказал.

– А далеко?

– Должно, далеко, за пяти морями.

– Ой, ой! Вот бы поглядеть-то! Страсть как хочется!

Нежный голосок девочки неожиданно вызвал у Лешки какое-то странное умиление, и ему отчего-то захотелось ей сказать особенные, ласковые слова, например, про то, что больше не станет ее дразнить и таскать за волосы, а будет всячески жалеть и уважать ее. Но он, однако, обругал себя тряпкой, и, чтоб не потерять мужского достоинства и независимости, отвернулся от нее, и стал рассеянно смотреть на виднеющийся в окошке кусочек чистого звездного неба.

Вскоре совсем зазябли. Сумерки затемнили поле, наползли и в лес, который все бежал рядом с эшелоном. Выплыл месяц – катился куда-то направо, как сумасшедший. У Мотьки из тяжелого платка виднелись одни глаза. Колька лупил себя рукавицами по бокам, бормотал:

– Че-ерт! Окандрычишься.

Лешка сказал:

– Давайте пихаться. Осторожней только – как бы не вывалиться.

Начали колотить друг друга. Мотька двигалась, хихикала:

– Эх, вы! Слабачки! Я сильней вас.

Лешка ненароком обхватил Мотьку, почувствовав под руками крепкие, как камешки, груди, зажмурился и замер, а в глазах засверкало что-то горячее, будто из них посыпались те высокие звезды. Мотька вырвалась, отступила подальше и притихла. Глаза ее стали еще больше. Лешка постоял немного с растопыренными руками – в груди что-то загорелось, точно набросали туда углей. Неуклюже сел. Колька тоже опустился. Скорчившись, сидели рядом.

Эшелон начал сбавлять ход. Впереди и с боков надвигались темные расплывчатые громады домов. Огней нигде не было видно…

III

– Отвести к коменданту! Безобразие! Мы же не детский дом на колесах. Пусть разбирается, – сказал очень большой офицер и пошевелил угрожающе черными усами. Он разглядывал двух (мальчишек и девочку так, как будто их кто-то подбросил как малолеток.

– Конечно, – подтвердил пожилой старшина. Затрут пацанов.

Лешка яростно сопел, вращал глазами, соображая, и вдруг крикнул звонко на всю площадь:

– Нам сеяться надо! Вы небось хлеб едите?

– Ловкий, смотри, чертенок, – усмехнулся старшина.

Лешка начал пихать им в руки бумажку Митрохина:

– Тут все написано… Читайте!

Большой офицер недоверчиво прочитал, подумал, потрогал ус, посмотрел на Лешку, протянув бумагу. Лицо его чуть-чуть помягчело.

– Ну, двигайте, – сказал он.

…В вагоне было зябко, страшно и тревожно. Колька высунул лицо в дверь. Сек ледяной ветер, кругом таилась зловещая темнота. Им всем троим показалось, что эшелон повернул назад.

– А мы туда едем, Лешк? – боязливо спросил Колька.

– Не видишь, куда земля заваливает? – не очень уверенно пробурчал Лешка. – Ясно, туда.

– Ой, а если в Германию завезут? – жалобно испугалась Мотька.

Лешка тоже боязливо высунул лицо, почесал в голове и сказал:

– Ладно, куда-нибудь привезут. Развязывай, Мотька, харчи – есть хочется.

Краюхой темного, пополам с картошкой хлеба да тремя солеными огурцами лишь заморили червяка.

У Лешки раскраснелся широкий нос от зверского аппетита, но он сыто похлопал себя по животу:

– Ух, как здорово!

Эта длинная дорога напоминала ему небо – сколько ни гляди, а конца все нет и нет…

На подъезде к лесу неожиданно взахлеб заярились на открытых платформах зенитные пулеметы.

Вагон рванулся и замер. Выли, приближаясь к земле, бомбы. Оторвав прижавшуюся к стенке Мотьку, Лешка крикнул:

– Тикайте скорей!

Кувырком повалились из вагона, сдирая корку хрусткого снега, скатились с насыпи.

Солдат со сбитой на макушку ушанкой кричал простуженным голосом:

– А ну, дальше от дороги! Разорвет на клочья.

Побежали. Поползли. Снег забивал рот, нос, судорожно стонала земля. Кое-как одолев страх, Лешка при свете ракет увидел черный длинный хвост, тянувшийся за «юнкерсом», – самолет из последних сил утекал вперед, по ходу эшелона. Но дальше на мгновение все пропало – и небо с горящим «юнкерсом», и Колька с Мотькой, и дорога с солдатами. Лешка лежал в какой-то странной пустоте, не то живой, не то мертвый…

Он подвигал руками, увидел близкое и почему-то большое лицо Мотьки.

Она тихонько скулила и дергала его за карман:

– Леш, ты что? Ты убитый, Леш?

Пощупав свою голову, Лешка убедился: она цела, но была какая-то странная, нечувствительная, словно не его, – дернул себя за ухо и встал.

– Живой. По затылку чем-то огрело.

Бойцы, как муравьи, лезли на насыпь, к эшелону.

Когда и ребята влезли в свой вагон, Колька сказал:

– Давай голову потру.

– Сама отойдет… – сказал Лешка.

Осторожно, толкая друг друга, выглянули из вагона. Эшелон ящерицей выгибался из-за поворота. Над лесом висел черный дым, зловеще заволакивая небо.

Колька растянулся на полу и сразу захрапел. У Лешки все еще кружилась голова, мельтешили в глазах красные мухи, точно вагон бегал по кругу.

Серел ранний рассвет. Луна вся вытекла, начала пропадать совсем.

Мимо, на буграх, виднелись голые и страшные обгорелые печные трубы. На телеграфной проволоке сидели вороны.

Мотька молчала – боялась говорить с Лешкой. Ей было непонятно: чем дальше жила на свете, тем все трудней становилось разговаривать с ним. Она глядела в серое поле – оттуда, как ей показалось, доносились какие-то странные звуки: будто кто-то играл на гармони. Над полем светила звезда. Мотька встряхнула головой, зажмурилась и открыла глаза. Звезда все бежала, подмигивая, и манила ее к себе.

– Может, Минск скоро, Леш? – не вытерпела она.

– Не лезь.

– А я тебя вчера во сне видела. Хороший сон – ты шел в новых ботинках…

Лешка отвернулся, стал глядеть на землю, совсем разоренную, которая плыла мимо вагона, и хозяйственно думал: «Без семян нельзя. Пропадем!»

– А после войны что будет? – Мотька покраснела и мигнула под строгим взглядом Лешки.

– Известно… Жизнь, – сказал Лешка веско.

– И еды будет много?

– Будет, если посеем.

– А я себе тогда куплю туфли. На самом высоком-высоком каблуке.

– А где деньги возьмешь?

– Ну, заработаю…

Вагон задергало. Снова взахлеб ударили зенитные пулеметы. Мотька, как и тогда, схватилась за щеку и раскрыла рот от страха.

Колька спросонья полез на стенку.

– Куда вы?.. Тут не пройдешь, – пробормотал он. Немцы, видно, бомбить не думали – полетели дальше.

Перед глазами ребят, скрещиваясь, возникло много железнодорожных путей. Пути были забиты вагонами. Вагоны, как избы в деревне, дымили.

– Смотри, цуцики, куда залезли! – перед дверью стоял детина – солдат с пустым ведром в руке, подмигнул и сказал: – Вытряхивайтесь. Минск. Тут формировка.

«Все, приехали». – Лешка нащупал бумагу и первый спрыгнул на землю. Колька и Мотька сопели сзади.

IV

За путями, на перекрестке, стояли указки: «На Германию!» и «Совхоз „Заветы Ильича“». На первой указке сидела старая седая ворона – с острыми когтями, с длинным клювом. Она пошевелила крыльями и пронзительно посмотрела на ребят. Колька запустил в нее ледышку. Ворона каркнула и улетела.

Дорога к совхозу тянулась через холмы, таращилась хворостом, истертыми, измочаленными бревнами. По канавам, как таракан, полз колесный трактор с прицепом. В прицепе сидели мужики и бабы. Лешка побежал к ним. Колька и Мотька слышали, как он что-то им кричал. Вернувшись, Лешка сказал:

– Совхоз совсем рядом. За бугром.

К городу, натужно воя, ползли перегруженные военные грузовики. Дымили кухни. Мотька глотала слюну, косила по сторонам свои восторженные огромные глазищи.

За бугром действительно показалось несколько крыш. А за полем виднелись самолеты – там был аэродром.

Возле одной хаты, на отшибе, стояли две подводы и старая полуторка. Лешка почесал в голове, свернул к этой хате и сказал:

– Главное что? Главное – мы погорельцы. Так, мол, и так. – И Мотьке: – Чуть что – реви. Поняли?

Колька и Мотька замотали головами в знак полного согласия.

Из конторы на улицу доносились высокие и грубые голоса. Дверь была обита рваным войлоком. В сенях, в закуте, толкалось штук пять телят. «Живут справней, чем мы», – отметил Лешка. Он обеими руками взялся за ручку и потянул на себя дверь. В лица им шибануло дымное, накуренное тепло. За столом сидел худощавый, с хорошо побритым лицом мужчина в заломленной на затылок серой каракулевой папахе и в расстегнутой армейской фуфайке. Через щеку и висок виднелся розоватый шрам. Другой мужчина, очень большой, с толстой красной шеей в диагоналевых синих галифе и короткой ему кожаной куртке, туго натянутой на плечах, сидел на подоконнике, крутил здоровенную папиросу. Несколько женщин, одетых кто как, толпились перед столом. Человек в каракулевой папахе дышал на печать и звонко лупил ею по каким-то бумагам. «Это и есть Федулин», – определил Лешка и, расталкивая женщин, пробрался к самому столу.

– Мы от Митрохина, – значительно сказал Лешка, положил на стол бумагу и перестал от напряжения мигать.

Федулин налег руками на стол, подписывая что-то и косясь крупным левым глазом на Лешкину бумагу.

– Кто такой? – спросил он хрипато, не поднимая головы.

– Да как же? Вы же с ним в одном окопе сидели! – залпом выпалил Лешка, краснея пятнами.

– Погоди-ка, погоди… – оживился Федулин.

Лешка подсунул ему поближе свою бумажку. Федулин начал шевелить серыми губами. Оживился еще больше, поднял голову, посмотрел на Лешку, в его сосредоточенное худенькое лицо.

– Ну как он там?

– Живой. Вот семян просим.

Федулин начал постукивать прокуренными ногтями по столу:

– Да, да… Сами сидим, хлопчик. Сами, дорогуша, кукарекаем…

Мотька все поняла и мгновенно заревела. А Колька, подвывая, стал странно, как шмель, гудеть за ее спиной.

Кто-то среди женщин сердобольно захлипал. Забубнили неясно голоса. Кто-то плюнул ожесточенно и сказал:

– На психику действуют.

– Не давай, Федулин, сами голодуем. Ишь, прыткие на чужое.

«Стоять на своем, и все!» – решил Лешка, ошарашенно вращая глазами, и крикнул:

– Товарищи, что же вы?!

Мотька реванула еще больше. Федулин согнулся пополам за столом и долго думал. Поймал взглядом Лешкины глаза, ввинтился в них:

– Три не могу. А два дам. Мария, сведи хлопцев к Гавриле, – решил Федулин.

– Дядечка, родной, нам же три надо! – взмолился Лешка.

– Не-е ммо-огу-у, – отчего-то заикаясь, сказал Федулин. – Мме-е-шок у Со-о-рокина попросим… Все! Мария, скатай с хлопцами к Сорокину. – И начал писать ему записку.

…Часа через полтора показалась полуторка, которая ездила к Сорокину. В кузове торчала голова Лешки. Колька и Мотька, накормленные, дожидались возле конторы. Два мешка пшеницы стояли тут же, на крыльце, – были насыпаны под самые завязки. Полуторка начала подгоняться задом к крыльцу. Лешка кубарем на ходу выкатился из полуторки, шепнул Кольке:

– Агромадный мех привезли. Без слова. И накормили. Дядька знаешь какой!..

– А мы у Федулина пожрали, – сказал Колька.

Вскоре полуторка с пшеницей и ребятами, бренча и подпрыгивая, потихоньку начала подходить к сортировочной.

Тут вообще было невозможно разобраться: дымя, шли туда и сюда паровозы, тянулись открытые платформы с пушками и танками, и всюду сидели, стояли, бегали солдаты и орали мешочники. Возле столба шофер полуторки сложил мешки и, уезжая, подмигнул Лешке, посоветовал:

– Бери на слезу коменданта. Иначе не возьмут.

На кирпичном двухэтажном здании висела написанная красной краской табличка: «Вокзал». На грязной лестнице пахло табаком и порохом. Заглянули в одну дверь – народ, в другую – тоже. За третьей сидел седой горбоносый полковник, а около стола стояли навытяжку майор и капитан. Над головой полковника висела огромная карта, утыканная красными стрелами. Стрелы с разных сторон тянулись к слову «Берлин». «Вроде полковник не злой», – отметил про себя Лешка.

Полковник спросил:

– Какое дело?

Лешка объяснил ему и толкнул в бок Мотьку. Она и без того все расширяла свои глазищи, и в них уже начали копиться чистые, как роса, слезы. Мотька вдруг так заревела, что военные, глядя на нее, заложили ладонями уши.

– Не реви, мы сознательные, – подобрел полковник и что-то тихо произнес на ухо наклонившемуся над столом майору. Майор усмехнулся и, разглядывая ребят, спросил:

– Вам на запад или на восток?

– На восток, – сказал Лешка.

– Топайте за мной, – сказал майор.

V

– Будете на довольствии стоять, – сказал Кривоногий сержант лет сорока пяти и кивнул на кухню, которая дымила посреди эшелона.

– У нас документа нету, – нахмурился Лешка.

– Так дадут. Скажи – от Трефы.

Колька не понял, спросил:

– А это чего – трефа? Карта игральная?

Кривоногий покачал головой и произнес оскорбленно:

– Чего… Трефа – это я. Темнота!

Он куда-то пошел, приплясывая ногами.

Мотька уже сидела в вагоне с мешками пшеницы – их втащили туда бойцы – и радостно сверкала глазищами.

– Мальчишки, идите сюда, тут тепло, – сонно пролепетала она.

Вагон был странный: половина завалена тюками с обмундированием, в другой половине, за дверью, гудела печка и слышался шум голосов. Изредка через первую половину проходил какой-нибудь боец и, глядя на ребят, произносил что-либо ободряющее.

Лешка сразу же приказал Мотьке:

– Высовывайся. Нюхай ветер. Как запахнет кухней, едой, так и скажи.

Мотька нанюхалась ветра пополам с дымом и спустя немного сказала:

– Пахнет вроде…

Лешка высунул наружу лицо, задвигал ноздрями: пахло. Сказал:

– Ужин готов. Как станем – так пойду.

Из заросших кустарником низин натекали сумерки. Зажглась первая звезда – закачалась, как фонарик. Кругом за вагоном стояла глубокая тишина. Колеса тукали: «Домой, домой».

В лесу, на маленьком полустанке, эшелон остановился. Бойцы загремели котелками и начали прыгать в снег. Лешка тоже побежал вместе со всеми. Возле кухни уже загибалась очередь. Лешка деловито пристроился и стал глядеть в небо – ему не нравился один черный, с усиками, солдат, который сердито все ловил глаза Лешки.

– Черт их знает, лезут тебе в котелок, – сказал с усиками и все цеплялся за Лешкины глаза.

Лешка почувствовал, как понемногу его оттирают. Он нагнулся, пролез между ногами, уперся головой в пышущий, вкусно пахнувший черный котел.

Повар, рыжий дядя в белом колпаке, взглянул на Лешкины руки: они были пустые.

– Мы на довольствии, – сказал торопливо Лешка. – Трефа приказал.

Сзади, за спиной, добродушно гоготали.

– В подол я тебе, что ли? – ухмыльнулся рыжий. – Хотя постой… У меня чугунок есть. На сколько?

– На троих.

– Вали побольше! – поддержали сзади.

– Свои люди – сочтемся.

– Война, сволочь!.. – выругался кто-то сквозь зубы.

– Об том-то и речь, – подытожил Лешка.

Чугунок с кашей Лешка понес на вытянутых руках к своим.

Поели. Повеселели. Темнота пугливо придвинулась ближе, замутила холмы, кустарники, только еще маленько светлело над лесом, как все равно из склянки плескали голубой водой. Мир казался добрей – Лешка даже поправил полушубок на уснувшей Мотьке.

VI

Лешка пошевелил спросонья губами, потянулся и сел.

В окошке синело – видно, занималось утро.

Непонятно было: то ли он лежит в хате на печке, то ли еще где… На перевернутом вверх дном чугунке, из которого ели кашу, сидел и курил Трефа. Автомат стоял у него промежду ног, как лопата.

– Станцию не прокатили? – спросил Трефа.

– А какая была?.. – спросил Лешка.

– Соболевка, кажись. Политрук говорил. Об вас беспокоился.

– Не. Наша Лопатино. Теперь скоро.

– Разорили вас?

– Жизни ж никакой нету!

– Земля, гляди, отощала?

Лешка почесал в голове:

– Какой разговор!

– А пожечено хат много?

– Одни трубы. Все пожгли… Ничего, начнем строиться. Лесов у нас много.

– А настроение? – Трефа трогал пальцами губы, лицо его было взволнованно, серьезно, с каким-то глубоким выражением, как будто он только что постиг таинственную мудрость жизни.

– Бабы терпят пока.

– А все ж? – пытал Трефа.

– Похоронка у кажной почти семьи. Мужчин многих побили. Старики с бабами да мы работаем. Тут и спрашивай.

Трефа показал кулак в сторону немцев, где еще грохотала война.

– Мракобесы! – гневно сказал он и замолчал надолго.

Мысли у Лешки были отрывистые, прыгали с одного на другое. А Трефа упорно, неотступно тянул одну мысль – о земле и хлебе. Лешка спросил:

– Вы еще Берлин не взяли?

– Покуда рано. Еще до него, до сволочи, идти сколько!

– Бо-ольшой небось? – протянул Лешка и загоревшимися глазами оглядел форму Трефы: самому хотелось туда, брать Берлин.

– Здоровый. Но ребята расколотят. Нас вот на восток кидают – там тоже зашевелились, гады. А так бы показали кузькину мать!.. – Трефа сломал в пальцах пустую спичечную коробку, сжал ее, пристукнул кулаком по коленке и встал.

– Эй вы, фараоны, Лопатино! – весело крикнул толстогубый старшина из двери, со второй половины вагона.

– Откуда знает, что наша станция? – удивился Лешка.

Трефа ухмыльнулся:

– Забыл полковника? Приказал доставить в полной сохранности.

– Чудно, – сказал Лешка и радостно засмеялся.

Мотька задвигалась, зашумела своей шубой.

– Уже наша, Леш?

Колька тер кулаком глаза, бормотал:

– Приснилось, будто я лезу по горе булок… Ерунда какая, скажи!

Вагон стал. Трефа и еще двое, покряхтывая, вытащили наружу мешки с пшеницей.

– Покуда, хлопцы. Счастливо вам, – сказал Трефа, потоптался, потрогал рукой шапку и прыгнул в вагон.

Солдаты махали шапками и руками и что-то кричали, но ветер рвал и относил их слова. Мокрый и сильный ветер пахнул оттаявшей земной горечью, летошней прелью, весной.

Эшелон, тяжело погромыхивая, быстро пропал в рассветных сумерках. Лешка постоял около мешков, растопырив руки, оглядел землю, сказал:

– Ждите тут. Транспорт пойду шукать. Ничего, приспособимся. Теперчи живы будем.

Из-за покалеченной снарядом липы, провисая чуть не до земли, ползла брюхатая дождевая туча.

1965 г.