Текст книги "Полынь"

Автор книги: Леонид Корнюшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 33 страниц)

Перекати-поле

Я ехал в командировку в Семлевский район – самый отдаленный от областного центра. Четвертый год я работал в сельхозуправлении зоотехником, теперь ехал «изучить и по возможности внедрить в жизнь», как выразился мой начальник, ценный опыт какой-то Логиновой. «Логинова… интересно… – думал я. – Знакомая; однако, фамилия. Слышал я ее где-то, что ли… Или, возможно, читал о ней?»

Я напрягал память, перебирая прошлые встречи и события, – там нигде не значилось Логиновой. И все-таки мне было как-то не по себе, странно – точно я ехал в гости к старому другу, забыв его имя. Рабочий поезд вез меня по холмистой равнине. Высокое, налитое синевой небо начиналось где-то впереди, вырастало из желтеющих и будто призрачных лесов.

Там, за лесами, была деревня Вязьмичи с сонной речкой Лещенкой, с лопухами и яблонями и первыми поцелуями у соломенного омета на рассвете… Там мне пришлось жить в войну.

Семлевский район, по которому я сейчас ехал, был соседним с тем, где я жил, – Хомутовским.

И когда сразу за Семлевом по крутому косогору зашелковела дикая толокнянка и загорелись целые костры кукушкина льна, когда через желтовато-зеленый луг девичьим пояском завилась тропинка, я вдруг остро, до сердечного томления, вспомнил все это пережитое в наших Вязьмичах… Я вспомнил робкую, розовую, крадущуюся из полей зорю, тихий всхлип гармошки, росу и эту простенькую, но милую толокнянку… Зябкие плечи какой-то девчонки, теплые шевелящиеся губы, восторженные, счастливые глаза. «Кажется, они были голубые?.. – начал припоминать я. – Ну да, как это небо. А как ее звали? Вера, Зина, Алла? Не помню…» Лицо этой девчонки с радостными глазами, едва прояснившееся в памяти, начало растворяться и пропадать среди лиц других девчонок. Теперь они все оставались за моей спиной, как туман, но почему-то вспомнились лишь эти чистые, как бы сбрызнутые росой, глаза девчонки из Вязьмичей.

Через минут двадцать я уже сидел в кабинете председателя колхоза «Парижская коммуна», где жила эта Логинова…

– Михаил, глянь, опять к Александре! – крикнул, натужив до багровости лицо, председатель в сторону полуоткрытой боковой двери.

В дверь высунулась сперва желтая, как клок пергаментной бумаги, плешь, потом длинный, с горбинкой, нос, потом большие, сильно оттопыренные, рдяные от солнца уши.

– Откуда? – строго спросил ушастый.

Я показал свое командировочное удостоверение.

Председатель потюкал желтыми ногтями по крышке стола – должно быть, соображая, по рангу или нет везти меня на ферму к Логиновой в «Волге», которую я видел возле правления, или же на грузовике.

– Скажи Сереге, пусть свозит товарища.

Серега был малый лет тридцати, с крупной, высоко подстриженной головой и очень широкими бровями.

Мы поехали в «Волге».

В поезде воспоминание о Вязьмичах было хотя и сильным, но все же как бы приглушенным. Здесь, вблизи, все нахлынуло с новой силой… Мы миновали расхлябистый мостишко, овраг, ржаное поле, какую-то деревню со звенящей полуденной тишиной, опять овраг со стоячей рыжей водой, и наконец потянулись ометы свежей соломы. А у меня снова засосало под сердцем, заскребло, в мозгу пчелиным роем зашевелились воспоминания… «Я люблю смотреть на звезды, они совсем живые…» – вот оно начало всплывать, проясняться – даже фраза этой девчонки не забыта. Я нахмурился, удивляясь, почему именно теперь начала приходить мне на память жизнь в Вязьмичах и девчонка возле омета, – ведь за спиной лежали восемнадцать лет. Неужели за эти годы я ни разу о ней не вспомнил? Чтобы отвлечься, я начал пытать Серегу про Логинову. Я спросил, между прочим:

– Какое у нее семейное положение?

– Без положения, – сказал Серега. – С матерью живет, – и прибавил неприятное слово: – Вековуха.

– Некрасивая, что ли?

– Красивая. Мужики липнут. Но она – никого.

– А как ей далась трудовая победа? Настоящий она маяк?

– Она не маяк. Она доярка.

«Однако остер Серега», – размышлял я, глядя на глинистую, красноватую дорогу и мыслями переносясь к Логиновой.

«Это, значит, она в чем-то ущербная, коли в таком возрасте не была замужем и мужчин не терпит», – решил я.

Въехали в небольшое село. Серега кивнул на опрятный домик под железной крышей. Под окнами, как девчонки в желтых косынках, стояли две березки.

– Тут Логинова живет, – сказал Серега.

Я взошел на крыльцо и загремел щеколдой. Дверь открылась, из нее выглянула старуха с очень морщинистым, словно испеченным, лицом. Старуха загородилась от солнца такой же морщинистой ладонью.

– К Александре, – сказал я, угадывая, как сквозь дым, что-то малознакомое в лице старухи.

– Ну заходи, – и, повернувшись, пошла в дом.

«Странно, в голосе ее тоже есть знакомые нотки», – подумал я.

Пристальный взор старухи несколько смутил меня. Глаза ее сузились и потемнели и уж совсем исчезли в бесконечном сплетении поперечных и продольных морщин.

Мне стало невыносимо тяжело под этим взором. Я подчеркнуто торопливо начал двигать руками, точно намереваясь этим сбросить с себя ее пристальный взгляд.

– Саша кончает дойку. Вы обождете? – спросила, не мигая, старуха.

– Пожалуй, я пойду на ферму. Напиться бы только.

– Погоди, принесу квасу.

Старуха исчезла за дверью. Я же стал осматривать внутренность дома. В комнате стояла аккуратная, хорошо побеленная русская печь, вдоль оклеенных светлыми обоями стен – четыре стула, шкаф для посуды.

В открытую дверцу в перегородке видна была такая же просторная другая комната с широким книжным шкафом, письменным столом возле окна и тахтой с маленькими смешными вышитыми подушечками. На гвозде перегородки висела выгоревшая, совсем белая противогазная сумка времен войны с полуоторванным ремешком и расковыренными дырочками. Я очень долго смотрел на нее – сумка мне многое напомнила. Что-то большое, тревожное. Я успокоил себя: «Мало ли валялось в то время таких сумок!»

Старуха вернулась с пол-литровой кружкой квасу. Она опять посмотрела мне прямо в лицо тем зорким и мудрым взором старого человека, под которым трудно усидеть, чтоб не пошевелиться, не кашлянуть. Я действительно кашлянул, откинул со лба волосы.

– Издалеча-то приехали? – спросила старуха суховато.

– Из Смоленска.

– А по какому делу?

– Я зоотехник.

– Так, так, сынок… – сказала старуха с теми же едкими интонациями, остро опять посмотрела мне в лицо, отвела в сторону глаза – в них промелькнуло что-то злопамятное.

– Из Смоленска, значит… – произнесла она раздумчиво, оправила неторопливо на кофте складки; лицо ее сделалось не злым, а горьким.

– Как жизнь и работа у Александры? – спросил я, посмотрел на противогазную сумку, подошел, потрогал покоробившийся брезент, понюхал его – он почему-то душисто и вяжуще пахнул полынью.

– Работа добрая. А жизнь, что ж… – сердито нахмурилась старуха, и в то же время в лице ее появилось что-то озябшее, жалкое, невысказанное. – Нешто жизнь одной бабе?

В это время послышался на дороге резкий, нетерпеливый гудок «Волги». Тотчас вслед за гудком через порог влез непроницаемо-замкнутый Серега.

– Материал будете черпать сразу или я домой поеду? – глядя под ноги, спросил он.

– Погуляйте, я думаю, что справлюсь сегодня, – сказал я.

Серега почесал плечо, вздохнул и вышел.

– Возможно, ей нравится такая жизнь? – сказал я, когда вышел из дома Серега.

Старуха пришлепнула ладонью муху.

– Кабы нравилась. Худо ей одной-то!

– Да ведь, говорят, она у вас красивая?

– Бог не обидел, нет. Знамо, есть которые и получше Александры, да только и она неплохая. Во, погляди-ка, – старуха метнула на меня недобрый, что-то скрывающий взгляд, сходила в другую комнату, пошумела там бумагами, принесла Любительскую карточку. На лугу босая, с косынкой в руке стояла смуглая светловолосая девушка. У нее было полное, очень миловидное лицо. На левой щеке темнела родинка. И что-то опять знакомое, как и у старухи, я уловил в этом лице на любительской карточке.

Что-то оборвалось во мне, внутри, под сердцем, но память была туманной.

– Красивая, – сказал я, возвращая фотографию.

Старуха посмотрела мне внимательно в глаза, рассмеялась недобро:

– По одному парню долго сохла Сашка…

– Бывает, – сказал я. – Дело молодое.

– Бывает! – Старуха снова шлепнула муху. – А сохла-то, видно, зря. Жидок парень. Не золотник, не серебреник. Пустомеля! А каких женихов упустила! Районный прокурор, видный мужчина, и разведенный, около нее год крутился. Так куды! Вроде с ним, как и со всеми, ласковая, а как доходит до того… Тот и так и этак, и конфет, бывалоча, волокеть, и туфли купил на длинном каблуке. Лександра только посмеялась, туфли, значит, назад вернула. А ему говорит: «Маленькие, – говорит, – пальцы жмут». А я-то, я-то думаю: хвост бы тебе, дурехе, зажать да мокрым веником. Ждать-то, думаю, некого. Пустомеля-то, известно, не вернется. Его ветер гоняет… На озерищенской учительке женился прокурор. Бабы болтали – нынче ребенка родила ему.

– Пойду на ферму. Дойка, наверно, кончилась, – я поднялся и, не глядя на старуху, шагнул в сени. Далеко от дома я оглянулся: старуха все стояла на крыльце и, заслонясь от солнца, смотрела мне вслед. «Неприятная старушенция», – подумал я, шагая к ферме, и еще несколько раз оглянулся: желтый, похожий на подсолнух платок старухи все виднелся возле дома.

«Пустомеля… – повторил я мысленно несколько раз слово старухи. – Не золотник, не серебреник…» Вот он – народный ум! Хлестко…

На ферме было тихо, люди разошлись, косое солнце насквозь пронизывало просторный пустой скотный двор.

Высокая пожилая женщина сказала, что Логинова уехала в бригаду по своим делам и что вернется она к вечеру, Никак не раньше.

Остальную часть дня я провел на другой, соседней ферме и на полевом стане. Серега в десяти шагах ездил за мной на малой скорости и то и дело сигналил.

То, что навеяли дорога и старуха, во мне начало глохнуть. Я с беспокойством поглядывал на часы, было грустно: в райцентре Семлево, где я уже уплатил деньги в местной гостинице, я назначил на девять часов вечера свидание с хорошенькой кассиршей железнодорожной станции. Теперь шел уже шестой час, а я еще не повидал Логинову, не поговорил с ней, не сделал то, что нужно, к тому же было целый час езды до Семлева.

В молодом парке, позади фермы, я вспугнул нечаянно чужую любовь: маленькая курносая девушка и вихрастый, в голубой майке парень яростно целовались под рябиной. Красные и растерянные, они побежали, взявшись за руки, через луг. Во мне задрожала какая-то болезненная струна.

Моя любовь была кинута давно в крохотном селе Вязьмичи – теперь я не помнил даже, как, звали девчонку.

Я многих целовал после нее. В моем сердце все спуталось…

Солнце уже стало опускаться в теплый золотисто-лиловый туман за селом на западе. – К ферме верхом на лошади подъехала среднего роста, с полной грудью женщина. Желтая сбившаяся косынка едва держалась на толстом узле волос. Волосы были почти что белые и чуть-чуть вились над высоким лбом. К легкому ситцевому, василькового цвета платью явно не шли тяжелые и старые, с низкими каблуками кирзовые сапоги. На шероховатых губах ее еще угасала смутная, какая-то детская улыбка, – я видел, что на околице, у въезда в село, она минут пятнадцать разговаривала с каким-то мужчиной.

Легко и свободно, точно, молоденькая девчонка, она спрыгнула с лошади, быстро поправила сбившееся платье. Обернувшись, она вдруг начала медленно, неровно бледнеть, глаза ее расширились, остановились на мне, скользнули по груди, ногам. Через миг, будто окаменев, стала не своими, плохо слушающимися руками расседлывать сильно вспотевшую лошадь.

– Здравствуйте, – сказал я. – Заедался вас.

– Здравствуйте, – сказала она тихо.

– Хочу обобщить ваш опыт, – ближе к делу перешел я, мельком поглядев на часы: стрелка зловеще уже ползла к семи. – Вот, пожалуйста, мандат мой.

Все теми же плохо слушающимися пальцами она взяла бумажку, скользнула по ней беглым, но все поглощающим взглядом и протянула назад.

– Если вас не затруднит, мы могли бы сейчас побеседовать, – и я, оглянувшись, кивнул на довольно большую охапку оранжево-красного клевера возле стены.

– Даш, отведи на конюшню лошадь! – крикнула Логинова.

«Да, и голос я где-то слышал, слышал, слышал», – отметил я, усаживаясь рядом с женщиной на хрустящий сухой клевер.

Вытащив по обыкновению блокнот и ручку, я аккуратно сверху написал фамилию, имя, отчество. Она смотрела на меня в упор.

– Так, с чего бы нам начать? – проговорил я и подумал: «Так бывает, когда просыпаешься и на тебя в упор смотрят».

Я поправил волосы рукой.

– Расскажите, пожалуйста, как вы, собственно, добились успехов? – спросил я. – Трудно вам было?

Логинова легонько, одними губами, улыбнулась, и взгляд ее опять посветлел, и поголубели глаза, только темные лучи еще бились в их глубине, да откуда-то натекло морщинок к уголкам глаз и губ.

– Как я добилась… – задумчиво повторила она и тряхнула головой, отягощенной узлом волос. – Не знаю. Попытайте у других. Я работаю, и все.

– У вас же выдающиеся показатели. Во-он куда шагнула ваша слава!

Невольно мой взгляд упал на ее темные, иссеченные мелкими трещинками руки с въевшейся навечно травяной прозеленью, и мне вдруг стало совестно за свой прямой и в общем праздный вопрос: эти руки могли славно, не уставая, работать!

Я задумался, глядя вдаль, за поле, на пылившуюся дорогу, спустя немного спросил:

– Сколько в вашей группе сейчас коров?

А она вытерла платочком губы, глубоко и сильно вздохнула чистый воздух полей и вдруг тихо сказала:

– Здравствуй, Федя.

И засмеялась звонким, совсем девчоночьим голосом, как когда-то давно-давно, в босоногую пору елового смолистого детства.

И на миг, только лишь на миг, она всплыла в моей прохудившейся памяти – в коротеньком, из которого явно выросла, платьице с синим горохом по подолу и с двумя стоящими дыбом хвостиками своих косичек.

Я не знал еще хорошенько, кто это всплыл, какая девчонка; та ли, что я целовал у ометов в Вязьмичах, или другая, – я просто в этот миг связал что-то трепетно-дорогое, навсегда канувшее, безвозвратно ушедшее… Та девчонка все еще не оживала во мне со своим голосом и улыбкой, она выплывала как бы из влажного утреннего предосеннего тумана…

– Я помню, все помню, – сказал я, напряженно мигая и неловко, ненатурально улыбаясь, чтобы как-то оправдать, сгладить свою забывчивость.

– Ничего ты не помнишь! – с досадой и с горечью, с чем-то непередаваемо трогательным сказала она, побледнела и посветлела лицом.

Я покусал губу и минуты с три, а то и все десять сидел молча.

– Саша?.. Здравствуй, Саша! – сказал я тихо, почему-то боясь смотреть ей в лицо.

– Узнал?! Ну спасибо, Федя! – обрадованно вздохнула она.

Глубокий вздох, вернее выдох, все же не разрядил напряженности. Но как бы то ни было, а незримая струна все-таки оборвалась. Мы молча, не сговариваясь, встали, я взял ее теплые, чутко и нервно вздрагивающие руки.

– Вот как, – она сделала паузу, – когда мы встретились…

Во мне рождалось желание сказать ей, вернее солгать, что все эти годы, длинные годы, после того, как мы расстались на рассвете в сорок седьмом году близ деревушки Вязьмичи, где мы жили и откуда я уезжал насовсем, я искал ее, но житейский след спутался, его размыло водой, а годы шли и шли, и бывшее уходило в невозвратную даль…

Я хотел ей сказать, во голос совести отпугнул этот рождающийся фальшивый звук, и он замер во мне, и я произнес:

– Я был у тебя дома.

– Мать, наверно, узнала тебя?

– Кажется, да. Но ведь я ее видел всего раза два!

– Верно, Федя: мать жила тогда в Рославле у брата. А ко мне приезжала гостить. Как видишь, у нее острый глаз.

Я снова ненужно поправил рукой волосы.

– Ты долго еще жила там, в Вязьмичах?

– До пятьдесят второго года.

– Сюда переехали сами?

– Перебросили на укрепление.

Мы очень долго молчали. Я уже чувствовал и знал, что сейчас я не способен расспрашивать ее о работе. Слишком сильно вдруг заколотилось, а затем тихонько заныло мое сердце.

– Федя, ты рано поседел, – сказала она, быстро оглядывая мою голову, и в глазах опять забегали бесенятки, и передо мной теперь уже стояла не эта заслуженная, известная женщина, а та девчонка из Вязьмич. «Я люблю смотреть на звезды, они совсем живые», – вспомнилось снова мне.

– Текучка жизни, – сказал я.

– И мало волос. Смотри, совсем редкие на висках.

– Мало. А ты, Саша, хорошо выглядишь.

Со сдерживаемой молодой силой она подняла полные, коричневые от загара руки, развязала косынку, взмахнула ею, как бы крохотным удлиненным солнышком.

– Достиг высот? – спросила она.

– Карабкаюсь.

Во мне рос и ширился поток высоких и прекрасных слов.

Но она ласково улыбнулась, опередила меня, сказав: Не нужно, Федя. Быстро стиснула мою руку, отпустила тотчас, звонко рассмеялась и предложила: – Пошли к нам, буду давать материал об опыте.

Помедлив, я наконец сказал:

– Не сейчас. Я приеду завтра.

В губах у нее шевельнулось не сожаление, нет – всепонимающая полуулыбка.

Я все же не утерпел:

– Ты извини. Я тогда два письма написал. Но… заботы… И вообще… не в письмах же дело!

– Вот именно, – сказала она. – Не в письмах. Пойдем, провожу до дороги, – и оглянулась на «Волгу»: Серега терпеливо дожидался шагах в двадцати пяти. – На ней приехал?

– На ней.

Мы шли по селу, изредка дотрагиваясь друг до друга локтями, а я заклято выбивал из головы назойливую, давящую на мозг фразу: «Я люблю смотреть на звезды, они совсем живые».

Вот и село кончилось, дорога некруто полезла на взгорок – здесь стоял раскидистый старый дуб. Мы почему-то остановились под ним, под его тенью. Во все стороны тянулись леса, а внизу, в синих тенях ранних сумерек, лежало маленькое село, где шла своя жизнь и свое счастье под каждой крышей. Теперь я упорно думал, почему же я не мог идти назад, под крышу, куда меня позвала она? Ну хотя бы ради ее опыта? На глаза попался одуванчик – маленький, хрупкий, будто стеклянный зонтик, который всегда чем-то напоминает перекати-поле. И там, под крышей, мне нужно было бы окунуться в дымку прошлого, чтоб глубже и лучше осмыслить настоящее и самого себя, а этого я уже не мог. Перекати-поле ведь гоняет по земле ветер…

Я не мог сейчас остаться с ней наедине.

– До свидания, Федя, – Александра первая протянула руку.

– До свидания, Саша.

– Тебе пора, скоро стемнеет.

– Да, теперь уже рано темнеет.

Она повернулась, резко взмахнула косынкой и быстро, скользяще побежала вниз со взгорка.

Я запоздало поднял руку, а потом понял, что мне нечего сказать. На языке вертелись ненужные бессмысленные слова. Вдруг, именно вдруг, я вспомнил, что и тогда, ранним утром сорок седьмого года возле Вязьмичей, мы тоже расстались под таким же дубом. Только тот, кажется, был помоложе, потоньше.

Этот же могуче и грозно закидывал в самое небо свою необъятную крону, тихо и дремотно шептал листвой; но вскоре в моих ушах его шум слился в рыдание, а когда оно исчезло, то на дороге слышались лишь частые сигналы, которые подавал Серега…

1962 г.

Корни

Егор Федорович проснулся еще затемно. Не спалось. За ночь четыре раза вставал курить, с крыльца глядел в темень, радостно-взволнованно думал: «Квартира у Петра, наверно, из пяти, а то семи комнат».

И, представив все это, судорожно двигал острым кадыком, рисовал в воображении уклад большой столичной сыновней жизни.

А потом вспомнил газетные статьи, где имя Петра ставилось рядом со знаменитостями, и душу охватило сладостное волнение.

Умылся, не зажигая огня, чтоб не шуметь, и вышел наружу.

Утро сторожко подкрадывалось к Карповке. Холодно и меркло посверкивал посреди проулка лист жести.

Месяц уже потух; звезды почти все угасли, и только красный Марс, склонившись к лесу, блестел сквозь белые перистые облака. По саду сквозили розовые сполохи зари; листья яблонь и ракит запотели; по росистой густой траве стлался след от пробежавшей собаки. За крайним двором, в поле, доносился серебряный голосок горлинки, а в березовой молодой роще все раскатывался, все щелкал, заходился в нежной и томительной истоме соловей. «Славен хлебушко, добытый народом, и трижды славна грешная земля!» – думал Егор Федорович, испытывая умилительное и радостное чувство и торжество духа, какое все реже бывало у него теперь, и только в то время, когда оставался он один на один с землей.

«Петру пожалуюсь: нехай деятелям хвоста накрутит. Другой месяц без председателя живем».

Возле изгороди, похрустывая сеном, стояла пара коней, впряженных в высокую рессорную тележку.

Егор Федорович понял это как знамение: значит, помнят люди страсть сына к езде на конях, если пригнали не машину, а вот этих тонконогих буланых красавцев.

Фигура Тихона на телеге казалась каменной: сидел без движения, терпеливо ждал, когда Егор Федорович пожалует на улицу.

– Едем, – коротко приказал Тихону Егор Федорович, подходя к телеге.

Тихон услужливо подбил сено, улыбнулся:

– Поехали!

Рывком взяли с места. Застоявшиеся кони, туго натягивая постромки, красиво и резво покатили тележку вниз, в сторону дремлющего большака.

Через час показалось желтое приземистое здание районной станции. Из-за сосняка ползло красное, налитое, как бы перекипающее, солнце.

Приехали, оказывается, рано: поезда пришлось ждать с полчаса. Егор Федорович беспокойно выглядывал за угол и то и дело спрашивал:

– Не идет?

Тихон покашливал, два раза попытался угостить Егора Федоровича папиросами, но тот ничего этого как будто и не замечал: он напряженно глядел лишь вдаль, на, убегающие к синему лесу рельсы.

Тихон хотел все что-то сказать, но как только произносил: «Егор, а Егор…» – умолкал и начинал о чем-то думать. Наконец Егор Федорович спросил:

– Чего хотел?

– Сделай милость: попроси хорошенько своего Петра. У него же там связи. Сам знаешь – ученый! Ему Ваську моего пристроить в институт легче, чем папиросу скурить. Дрынкнет по телефону… А то на этих-то, на экзаменах, живьем режут. Нешто осилишь!

– Поговорю. Это действительно Петру пару минут твоего пацана пристроить.

Глаза Тихона оживленно блеснули:

– За мной не станет. Будь другом.

– Тошно слушать. На кой мне твои деньги? Пережитки тебя заели.

– Засыпают, просто беда! В Москве из совхоза самосильно разве ж пройдешь? Угробють.

– Сказал, хватит про это, – прервал Егор Федорович. – А тебе скажу так: кто захочет учиться, тот дорогу найдет.

Тихон поджал губы, моргнул и промолчал. «Опять своим сынком хвастает», – подумал он.

Наконец за станционными постройками прогудел паровоз.

Уже совсем близко в зеленоватое небо выбросились клочья черного дыма. Тонко, вибрирующе запели рельсы.

– Идет, – постным голосом сказал Тихон.

– Идет! – враз оживился Егор Федорович и пошел на середину платформы. Выражение озабоченности появилось на его лице. Тихон на расстоянии последовал за ним.

– С глупыми вопросами не лезь! – сказал Егор Федорович наставительно.

– Само собой, – сказал Тихон, старательно кивая головой: все, мол, понятно.

И едва только Петр – высокий, широкоплечий, с темной буйной шевелюрой, в светло-сером новеньком костюме и со светлой мягкой шляпой в руках, – едва он показался в дверях вагона, как Тихон наклонился к Егору Федоровичу, восхищенно прошептал:

– Герой! Вот это сын, елки-моталки. Не нашей шантрапе товарищ!

Егор Федорович только вздернул плечи, как бы говоря: «Я это давно знаю».

– А я думал, придется на попутных добираться, – ясно улыбнулся Петр, спрыгивая с подножки и подходя к отцу.

– Здорово, сынок! – Егор Федорович острым стремительным взглядом окинул крупную фигуру Петра от волос до черных туфель и, оставшись довольным, смешно, нахохлившимся петухом, пошел на него, а тот, смеясь, подставил свое широкое плечо, и они по-мальчишечьи закружили друг перед другом.

– Здравствуй, батя, здравствуй, – говорил Петр, продолжая теснить отца к краю платформы и фыркая от избытка радости.

– Садись, победил, – усмехнулся Егор Федорович, отступая от сына и снова, еще пристальнее, разглядывая его. – Крепок ты!

«Соловьем заливаешься, жизнь хорошую построил. Тебя бы всадить в мою шкуру», – подумал Тихон, выдавив на губах скучную, завистливую улыбку.

– А это Тихон, – сказал Егор Федорович, взяв Петра под руку. – Ты еще малышом к нему в сад заглядывал. Помнишь?

– Хорошо помню, как же, – сказал Петр, – пожимая руку Тихону.

– Очень благодарны, Петр Егорович, за вниманьице, – сказал Тихон и снова старательно закивал головой.

– Смотри, какая красотища! – растроганно произнес Петр, оглядывая гнедых коней и широкую, с новыми березовыми решетками тележку.

Егор Федорович улыбнулся:

– Люди помнят твою любовь к коням. Хотя в машине бы лучше. Ты привык там, в верхах!

– И хорошо, что ты в тележке приехал. Детство припомню. Сено, видно, свежее.

– В ночь косил.

Выехали.

«Видать, в месяц тыщи три старой деньгой заламывает, никак не меньше, – думал Тихон, и от этой мысли его даже пот прошиб. – В какую жизнь вышел! А когда-то сорванцом бегал по деревне. Времена, елки-моталки!»

– Наконец-то ты пожаловал, Петр, – сказал намеренно громко и вдохновенно Егор Федорович, когда телега перестала трястись по неровному булыжнику пригорода и мягко, с тихим шелестом покатилась по пыльной проселочной дороге. – А мы, признаться, с матерью все глаза проглядели.

– Дела, отец. Я еще в мае к вам рвался. Но ты же знаешь, какая моя работа. Просидел весь год над книгой. С головой ушел в нее. По горло работы!

Егор Федорович поправил кнутовищем сбившуюся шлею:

– Да об чем речь! У тебя, известно, колокольня повыше нашей. Книгу-то новую пишешь?

– Да. О повышении плодородия наших суглинков.

– На большое дело ты замахнулся. А та, старая твоя книжонка, она у нас на столе лежит. Про обработку льна. Читаем мы ее.

«Сейчас в аккурат и самый бы момент ему про моего Василия намекнуть, как раз про науку заговорил, – с досадой подумал Тихон, беспокойно перекидывая с руки на руку вожжи. – Оборотистый черт, этот Егор, словами так и стелет».

Лошадь шла неторопливой рысью. Говорили с ленцой, о пустяках. Кругом стояли недвижно травы, будто остекленевшие. Сильно парило.

– А мать будет здорово рада твоему приезду, – продолжал Егор Федорович. – Напекла-наварила столько, что за весь свой отпуск не поешь. Хорошо, Петр, что в эту пору приехал! На охоту сходим. Ты ведь это баловство любил раньше. Может, отвык в столице? – И подмигнул любовно-насмешливо.

– Отвык, – отвечал Петр.

– Ничего удивительного в том нету, – Егор Федорович в широком жесте развел руки, как бы давая понять Тихону, что в Москве этими пустяками заниматься не положено.

– Там высшие умы работают, – сказал Тихон в тон Егору Федоровичу.

– Именно! – тот пожевал губами. – Образование – великая штука.

– Батя, деревня ведь тоже другая стала, – заметил Петр, оглядываясь.

– Оно-то, конечно, сынок, так. Ежели рассуждать по-книжному. Или по газетке. Ну а на самом деле еще живем темновато. Чего греха таить. Да ты поживешь – увидишь.

Дорога круто поползла под гору. Желто-ржавый суглинок тянулся мимо, то тут, то там пестрели огнистые, как разгорающиеся костры, цветы полевых диких маков. Казалось, земля охвачена чем-то томительным и буйным, точно небо перед грозой. Сладостно пахло гречишным медом. Петра охватила теплая, хмельная истома.

– Хорошо как! – сказал он порывисто. – Так и дышит земля привольем.

– Богатое лето стоит, – Егор Федорович разгладил усы. – Нынче в нашем колхозе льны толково уродились. У нас на Смоленщине даже льнокомбинат открывают.

– Уголь, кажется, бурый нашли? – спросил Петр.

– И уголек рубят. Это под Сафоновой. Помнишь, Петр? Ездили мы туда с тобой?

– Помню, смутно, правда.

– Ты у меня памятливый! – с горделивой ноткой в голосе проговорил старик. – С детства таким был.

Тихон с непроницаемым видом сидел впереди. Изредка, оттопыривая губы, шипел на лошадь, в разговор не вступал.

– Сестренка выросла, наверно? – спросил Петр задумчиво.

– Куда там! Невестится. К тому же звеньевая в полеводстве. Грамоты имеет. Э-э, да что эти грамоты! – Егор Федорович вздохнул. – Бумажками сыт не будешь, – и, повернувшись, глянул на сына. – Вот ты у нас по крупному горизонту ходишь. Ты погоди, не кривись. Слава есть слава. А она об тебе по всему району идет. Ученый Зотов – кажный знает!

– Как же! Я в областном центре был прошлым летом, – промолвил Тихон, искоса наблюдая за лицом Петра, – так и там даже про ваше имя слыхал.

– Авторитет – это категорический факт, – для весомости довода Егор Федорович ткнул перед собой кулаком.

– А как товарищи, с которыми я в школе учился? Андрей Погашев где?

– Застрял в самых низах, в мазуте. На Богодиловской станции электриком работает.

– А Маякин?

– Куча детей у него. Женку взял, правда, из города. Бригадиром в колхозе ходит парень. Шибко водкой увлекается.

Помолчали.

– Послушай-ка, Петр, – обеспокоенно сказал Егор Федорович, – ты что же один к нам? Жену с дочкой чего не прихватил?

Петр думал о чем-то другом, не ответил.

Между тем солнце поднялось над дальним курганом. Близко от дороги вилась, то пропадая, то снова появляясь, крошечная речонка, похожая на синий поясок. Негорячие лучи малиновыми нитями ложились на дорогу и на высокую некошеную траву. Из-под самых ног лошади, шурша крыльями, взлетали сытые дрозды.

– Земля вашего колхоза? – спросил Петр.

– Она самая. Ее ни с чьей не спутаешь. Беднота, – сказал Егор Федорович.

Справа от дороги пошло мелколесье. Худосочный кустарник врезался в поле. По нему ходили две старухи с подоткнутыми подолами. Они волочили за собой мешки с травой.

Вскоре въехали в лес. Лошадь пошла шагом. Тележка затарахтела по бурым, переплетающимся корням. Лес был старый, еловый. Кое-где взбегали на небольшие поляны, тесня ельник и сосонник, стаи крепких берез. На полянах в траве краснела земляника. Петр спрыгнул на землю, шел за тележкой, точно в душистом, теплом тумане.

Егор Федорович с расслабленной, мягкой улыбкой поглядывал на сына.

– Утиные места, – сказал он. – И лисица тоже водится.

Петр подумал: «А отец не переменился».

– А вот и родничок, – унылым голосом сказал Тихон и потыкал куцей рукой вправо. – Мировая вода. – А сам с завистью думал о Петре: «Хорошо выглядит. Сколько ж это он сотен хапает? Ну ясно дело – не мене пяти! Боже мой, верно ведь говорят-то: кому что на роду!»

– Рясна, помнишь, Петр? – сказал Егор Федорович.

– Забыл, – смутился Петр.

– Вода тут действительно мировая, – все тем же голосом произнес Тихон, – первый сорт вода. Бывало, на косьбе мужики по ведру за раз выпивали. Лечебная просто-таки вода. – И опять зависть кольнула в сердце: «Везет же людям!» Но вся фигура Тихона в этот момент изображала только одно: готовность услужить.

Егор Федорович, испытывая тайное удовлетворение, подумал: «Хитер ты, брат. Да только и я не из дураков. Помню, как учетчиком ты был и мне трудодень занизил. Я не забывчивый. Пусть твой оболтус своей башкой в институт поступит».