Текст книги "Расследования Марка де Сегюра 2. Дело о сгоревших сердцах (СИ)"
Автор книги: Лариса Куницына
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 40 страниц)
– Ах вы мои кровиночки, мои ненаглядные. Потоптала вас сучья погань, но то ничего… Мы вас выправим, мы вас починим, мы вас в парном молоке искупаем… Потерпите немного, мои крохи, скоро мы…
– Барби!
Барбаросса напряглась, «Скромница» чуть было не скользнула сама собой на пальцы. Но Котейшество не предупреждала об опасности. Она показывала на что-то пальцем. На что-то лежащее между разгромленными прилавками и…
Блядская дрянь!
Она указывала на какой-то сморщенный серый комок, лежащий почти у самой канавы и похожий на непривычно большую сливу. Их ребенок! Их чертов с Котейшеством дохлый ребенок, за которого они отвалили двадцать монет!
Барбаросса ощутила, как по телу прошла колючая злая дрожь. Если его раздавили, если изувечили… К ее облегчению, мертвый плод пострадал совсем не так сильно, как можно было ожидать. Его стеклянный сосуд лопнул под чьими-то ногами, но сам он, хвала всем адским владыкам, отделался сравнительно легко. Одна из крохотных ручек оказалась раздавлена, торс вывернут под неестественным углом, да еще пара сочащихся несвежей сукровицей царапин поперек черепа. Ерунда. Котейшество заштопает его, как куклу, ей это не впервой. Главное – найти какую-нибудь банку, чтоб он не стух ненароком, пока они донесут его до Малого Замка. Может, бадья или ведро…
За гомоном рассерженных хозяев, потерявших свой товар, за воем Ангелики– Белошвейки, оплакивающей своих нерожденных детей, она слишком поздно расслышала новый звук, вплетшийся в гудящую разноголосицу потревоженного Руммельтауна. А расслышав, потеряла непростительно много времени, пытаясь сообразить, что он означает.
Быстрые резкие хлопки по воздуху, точно кто-то, вооружившись парой вееров, принялся ожесточенно ими хлопать, поднимая ветер. Вееров или… Перед ее лицом на брусчатку шлепнулось несколько омерзительно пахнущих клякс, кто-то торжествующе заверещал над самой головой, обдав ее потоком смрада и мелкого сора.
Гарпия опередила ее на два фута. Может, всего на полтора. Спикировав с такой скоростью, что чуть не сломала себе шею о брусчатку, гарпия мгновенно впилась своими лапами в мертвый плод, стиснув его с такой силой, что хрустнули тонкие кости, и, торжествующе хохоча, свечой взмыла вверх. Бросившаяся к ней Барбаросса, так и не успевшая достать кастет, лишь получила по лицу колючим, точно жестью окованным, крылом.
Хлопая крыльями, визгливо ругаясь и воя от восторга, гарпия втянулась между облаков, точно ловкое насекомое, шмыгнувшее в щель, и тотчас пропала. Опустив взгляд, Барбаросса нашла на брусчатке лишь несколько грязных серых перьев да крохотную раздавленную детскую ручонку. Такую маленькую, что на ее пальцах даже не успели возникнуть линии.
Где-то за ее спиной всхлипнула Котейшество. Пожалуй, стоило подойти к ней и обнять, чтобы не допустить рыданий. Или хотя бы мягко взять за руку, как она это обычно делала. Но Барбаросса не ощущала в себе достаточно сил для этого. Только лишь для того, чтобы тяжело сжимать кулаки, задрав голову в том направлении, где исчез меж облаков их с Котейшеством трофей.
Во имя герцога Абигора, подумала Барбаросса, бессильно сжимая и разжимая кулаки. Во имя архивладыки Белиала, властителя немецких земель. Во имя всех трахнутых демонов, владык и сеньоров Преисподней. Этот денек похож на кусок собачьего дерьма, в который ты угодила башмаком. Сколько ни скреби по брусчатке – вони меньше не станет…
Ангелика-Белошвейка, хозяйка злосчастного ребенка, которому так и не суждено было стать гомункулом, хлопотала возле прилавка, собирая на него те фрагменты своего жуткого богатства, которые не потеряли в толчее товарный вид. По меньшей мере полдюжины стеклянных плодов раскололось под чужими сапогами, но многие остались целы или были лишь немного помяты – охая и причитая, она расправляла эти злосчастные комочки, бережно стряхивая с них стеклянную пыль и стирая грязь. Точно заботливая мать, кудахчущая над своими детьми. Барбаросса ощутила липкий тошнотворный комок в глотке. Ей приходилось видеть немало адских порождений, некоторые из которых были достаточно отвратительны, чтобы сблевал даже опытный демонолог, но ни одно из них не выглядело столь же паскудно, как Ангелика-Белошвейка.
– Двадцать грошей.
– Что? – Ангелика-Белошвейка встрепенулась, не прекращая своей работы, – Чего изволите? Не слышу!
– Двадцать грошей, – холодно повторила Барбаросса, – Я бы хотела получить обратно свои деньги. Летающая сука прихватила вашего парнишку, так что соблаговолите вернуть мне монеты. Ручку можете оставить себе – сойдет на похлебку.
Рыхлый жир на шее Ангелики-Белошвейки колыхнулся, почти не изменив цвета. Может, едва-едва побледнел. Корсет, стискивающий ее безудержно разрастающееся чрево, в теплых водах которого плескался очередной житель стеклянной банки, беспокойно затрещал.
– Ах, это… Извиняюсь, извиняюсь… Покорнейше извиняюсь! – пробормотала она, выпрямляясь, вот только в голосе ее не слышалось никаких извиняющихся интонаций. Скорее, негромкое потрескивание сродни тому, что издавала ткань, – За ребятенка уплачено, госпожа ведьма, все честь по чести!
– Пусть о чести судят те, у кого она есть, – отчеканила Барбаросса, протягивая руку ладонью вверх, – Монеты.
Котейшейство осторожно дернула ее за плечо. Не ввязывайся, мол. Обойдемся. Иногда Барбаросса позволяла ей утянуть себя прочь от разыгрывающейся свары – иногда, но не очень часто. Речь шла не о чертовых принципах, плевать на принципы, речь шла об их чертовых монетах. Если они не вернут себе денег, другого гомункула можно и не искать – они все равно не смогут себе его позволить.
Ангелика-Белошвейка прижалась спиной к прилавку. Несмотря на то, что возрастом она превосходила Барбароссу самое малое вдвое, а весом – и втрое, она не горела желанием затевать ссору. Каждый в Броккенбурге знает, чего может стоить ссора с ведьмой. Но и с монетами расставаться не спешила. Небось уже припрятала их в какой-то потайной кошель меж нижних юбок.
А без этих денег… Барбаросса мгновенно поняла то, что еще не успела сообразить оглушенная толчеей Котейшество. Без этих денег гомункул им не светит. Тех жалких крох меди, что остались у них в кошельках, не хватит и на дохлого котенка, куда уж тут человеческий детеныш. Если они не вернут себе двадцать грошей, с мыслью о гомункуле можно распрощаться.
Остатка дня хватит им с Котти, чтобы найти пару веревок подходящей длины – и вздернутся в дровяном сарае позади Малого Замка.
– Ничего не могу поделать, – Ангелика-Белошвейка жеманно улыбнулась, раздвигая губы, похожие на полоски плохо вяленого мяса, – Таково правило Руммельтауна, госпожа ведьма. Ежли, значит, товар был отпущен, то никакой возможности возвернуть не допускается. Так полагается.
– Так полагается? – зловеще процедила Барбаросса, делая к ней шаг, не замечая дрогнувшей руки Котейшества на плече, – Значит, у тебя тут так полагается, да?.. Ах ты тифозная пизда, сейчас я покажу тебе, как тут полагается…
Герцог Абигор, щедро плеснувший горячего масла ей в жилы, в этот раз взял лишку. В ее руках вдруг оказалось чертовски много клокочущей злости, рвущейся наружу, гудящей как все энергии Ада. И эта злость определенно требовала выхода.
Прилавок, с трудом переживший толчею и шатко стоящий на своих подпорках, ничуть не напоминал неприступную крепость. Едва только положив на него руки, Барбаросса поняла, что он едва держится. А значит…
Ангелика-Белошвейка испуганно взвизгнула, когда ее прилавок рухнул на бок, рассыпая чудом спасенные ею сокровища, роняя в грязь сгустки бледно-розовой плоти, некогда бывшие частью ее самой. Комки падали почти беззвучно, и можно было представить, будто это не человеческие плоды, а фруктовые – перегнившие мягкие яблоки, рассыпающиеся по земле, или груши-паданицы позднего марклеберского сорта…
Барбаросса попыталась представить именно так, опуская ногу в тяжелом башмаке.
Просто груда мягких водянистых плодов, брызгающих застоявшимся полупрозрачным соком.
Значит, у вас тут так полагается? Ничего, пиздопроклятая скотоебка, сейчас я покажу тебе, как это полагается у нас, ведьм! Ты вернешь мне мои монеты, и не двадцать, а больше, потом вылижешь мои башмаки, а после…
Ангелика-Белошвейка взвыла во весь голос, так отчаянно и жутко, словно ее саму пырнули ножом.
– Люди! – заголосила она, прижав руки к трясущейся груди, – На помощь, люди! Добро крушат! Добро своей кровью выращенное! Своим чревом взрощенное! Горькая доля! Адские владыки, заступитесь!
Барбаросса успела трижды ударить ногой, безжалостно давя раскатившиеся плоды, прежде чем пламя, бушевавшее в венах, немного притихло, вернув ей возможность рассуждать. Толпа, собравшаяся вокруг, недобро заворчала. Все еще взбудораженная, гудящая, чующая запах крови, она легко вбирала в себя любые вибрации, отвечая недобрым напряжением. Напряжением, которое Барбаросса мгновенно ощутила на себе. Никто не спешил сцапать ее за плечи, никто не обнажил оружия, но очень уж неприятным светом озарились устремленные в ее сторону глаза. Нехорошим, скверным, не сулящим ничего доброго.
– Вдову обидели! – Ангелика-Белошвейка толстыми мясистыми пальцами разорвала воротник платья, словно ей не хватало воздуха, – Вдову погубили! Ребятишечки мои, кровиночки мои!..
Ах, блядь… Барбаросса с трудом удержалась от того, чтобы не впечатать еще раз башмак в вязкую кучу дряни. Пожалуй, герцог Абигор, щедро отмеривший ей злости, не сыграл ей на пользу. Да что там, испаскудил и так неважные карты.
В другое время, как знать, публика в Руммельтауне встала бы на ее сторону. Никто не любит флейшхендлеров, норовящих содрать втридорога за какую-нибудь бородавку, никто не питает к ним теплых чувств. Будь она выдержанее и спокойнее, как знать, взбудораженная толпа еще заставила бы Ангелику-Белошвейку вернуть ей все двадцать монет, да еще и принести извинения в придачу. Но сейчас…
Волнение, всколыхнувшее Руммельтаун, не причинило ему добра. Многие прилавки оказались сокрушены, многие ребра сломаны, ноги отдавлены, купленный только что товар вывалян в грязи или вовсе раздавлен в кашу. И все это беспокойство причинили не разбойники или беспокойные эдели, а ведьмы, вздумавшие погрызть друг дружку посреди базарного дня. А вот и одна из них, полюбуйтесь, с лицом, похожим на открытую рану, крушит ногами товар голосящей вдовы, и сама похожа на пирующего демона…
Здесь, в Руммельтауне, не водилось достаточно отчаянного народа, чтобы попытаться схватиться с ней. Никто не стал бы вязать ее или тащить в магистрат, но… Барбаросса осклабилась, отчетливо ощущая, как пространство вокруг них с Котейшеством уплотняется, делаясь все более и более вязким. Как некоторые руки, неуверенно дрогнув, ползут за спину, что-то там ухватывая, а прочие еще робко, украдкой, спешат вытащить из раздавленных прилавков какую-нибудь жердь поувесистее.
Толпа всегда зла, как сонм вырвавшихся из Преисподней демонов. А уж сейчас, когда она взбудоражена и клокочет от злости, расправа может произойти быстрее, чем успеют спохватиться самые осторожные. Тюкнуть по голове гирькой или ткнуть в бок ножом – много ли времени надо?.. К тому времени, когда стражники соблаговолят появиться, здесь не останется даже тех, кто видели все воочию, одни только зеваки. И пара распластанных под прилавками тел – ее и Котейшества.
Барбаросса отступила на шаг от причитающей Ангелики-Белошвейки.
Толпа вокруг них хоть и сделась неприятно густой, еще не обрела той опасной консистенции, в которой невозможно ни драться, ни бежать. Это значило, некоторое количество драгоценных секунд у них в запасе все еще есть. Это значило, ей придется забыть про двадцать уплаченных грошей. Это значило…
Черт. Она прикинет это немногим позже, когда они выберутся отсюда.
Повернувшись на каблуках, она резко схватила Котейшество за рукав.
– Ходу, Котти! Бежим нахер отсюда!
– Который час?
Котейшество не носила часов, однако обладала чувством времени более точным, чем любой университетский хронометр.
– Половина третьего, – произнесла она, бросив взгляд в сторону солнца, – Может, чуть-чуть больше.
Половина третьего. Барбаросса ощутила себя букашкой, попавшей в часовой механизм, букашкой, чьи хитиновые покровы трещат, сминаемые тяжелыми, движимыми силой демона, стрелками. Половина третьего! Они потеряли до черта времени, тщетно рыская по Эйзенкрейсу, потом еще путь до Руммельтауна, бесконечные поиски, торг… Сколько времени осталось у них до заката? Часов пять? Ах, дьявол, как скверно. Ночь в октябре еще коротка, не успеешь опомниться, как она истлеет и стечет за горизонт, и в Броккенбурге начнется еще один блядский денек. Возможно, последний для нее или Котейшества.
На рассвете профессор Бурдюк торжественно и неспешно войдет в аудиторию по спагирии и обнаружит перемену в привычном за много лет распорядке вещей. Склянка с его ассистентом больше не стоит на кафедре, а в вазоне с молочаем дотлевает его сморщенное серое тельце. И тогда…
Барбаросса стиснула кулаки, представляя, как между пальцами хрустят кости гарпии.
– У нас мало времени, – выдавила она из себя, – Если будем хныкать и подтирать друг другу носы, то точно ни хрена не успеем. Котти! Котти!
Котейшество, вздрогнув, подняла голову. Она выглядела… Потухшей, подумала Барбаросса, ощущая липкую пустоту в груди. Точно лампа, из которой вынули демона, питающего ее своей энергией. Пустая холодная оболочка и ни единой кровинки в лице. Только глаза горят привычным светом, но и тот пугающе блеклый, безжизненный.
– Мы в дерьме, Барби. Ты все верно сказала. Профессор Бурдюк сдерет с меня кожу и отдаст в хорошие руки, чтобы из нее набили чучело. Наверно, он поставит его в своей аудитории. Где-нибудь у кафедры, на видном месте. Ты будешь заботиться обо мне, Барб? Чучелам часто мажут уши чернилами. Или засовывают губку в промежность. Или посыпают мелом. Я не хочу, чтобы меня посыпали мелом, я…
Она всхлипнула. Барбаросса стиснула ее пальцы в своей ладони. Крошечные и очень холодные пальцы, вяло сопротивляющиеся и слишком слабые, чтобы выбраться, точно новорожденные мышата.
– Мы успеем, – произнесла Барбаросса, впившись в нее взглядом, – День еще не закончен, да и ночь впереди. Мы успеем, Котти. Добудем тебе нового гомункула и такого, по сравнению с которым Мухоглот покажется дрянным отродьем! Настоящего, блядь, писанного принца в банке!
Котейшество вяло покачала головой.
– Где, Барб? Где в Броккенбурге мы найдем мертвый плод подходящей выдержки? А если и найдем, то…
– Что?
– У нас нет денег. Нам он не по карману.
Она права, подумала Барбаросса. Пока ты ворочала своей безмозглой головой, она уже все продумала, просчитала и разложила по полочкам, как белье в хорошей прачечной. Не считая моего талера, у нас осталась лишь горсть крейцеров – смешная цена по меркам Броккенбурга. За эти деньги мы разве что купим у мальчишек горсть дохлых воробьев. Хреновая замена гомункулу, даже если Котейшество оживит их и научит петь хором «Диких мальчишек» из репертуара миннезингерского квартета «Дюран и Дюран».
Допустим… Допустим, деньги можно и раздобыть. В Броккенбурге все еще до хера ведьм, которые ей, Барбароссе, кое-чем обязаны, можно освежить память и стряхнуть старые должки. Она с удовольствием хрустнула суставами пальцев, разминая их. Если она что и умеет, так это взыскивать старые должки. На худой конец, можно потрепать кого-то из «Сучьей Баталии». Бессмысленно ожидать, будто деньги найдутся у вечно голодной Горгульи, едва ли понимающей, зачем в мире вообще существуют монеты, бессмысленно просить в долг у Гарроты, та наверняка откажет. А вот с Холерой шанс уже немногим выше. Иногда та возвращается со своих блядок, позванивая набитыми карманами. Обыкновенно всякая мелочь, украденные в «Хексенкесселе» побрякушки, но десяток грошей наберется, а там…
Хрен с ними, с деньгами, решила Барбаросса. Деньги никогда не были для нее непреодолимой преградой. Куда сложнее будет найти мертвый плод или эмбрион подходящей стадии. Очень уж ходкий товар в Броккенбурге, слишком уж много желающих наложить на него лапу.
– У тебя есть мысли, где еще можно раздобыть мальца?
Котейшество кивнула, но осторожно и неуверенно.
– Может, «Алкагест». Я хорошо знаю пару ведьм оттуда. Мы не сильно дружны, но я несколько раз выручала их. Быть может, если я спрошу…
«Алкагест»? Барбаросса едва не хмыкнула. Может, этот ковен и не относился к Большому Кругу, но самодовольства у его сучек столько, словно за их спиной – все демоны ада с самим Сатаной в придачу. Скорее у нищего в Унтерштадте можно выпросить золотую монету, чем у этих гордячек какую-то помощь. Но к чему расстраивать Котейшество? Она все еще верит в сестринскую взаимовыручку, она, единственная во всем Броккенбурге, пожалуй, не обзавелась врагами, ей позволительно витать в облаках, ища помощь там, где ее нет и быть не может.
Пусть идет в «Алкагест», если ей так хочется. Потеряет немного времени, но и только. Барбаросса мысленно кивнула сама себе. Пожалуй, так будет лучше всего. Отправить Котейшество в самостоятельное плаванье, а самой…
– Тебе стоит навестить их, – вслух согласилась она, – Но только без меня.
Котейшество испуганно встрепенулась.
– Почему?
– Сама знаешь. Полгода назад я чуть не размозжила череп одной из их ссыкух. Едва ли я желанный гость в «Алкагесте». Но ты иди, вдруг и в самом деле…
Котейшество поднялась с обломков прилавка, на котором они сидели. Отряхнула юбку от пыли, ковырнула носком ботинка россыпь хлама под ногами. Она выглядела слабой, едва шевелящейся, но ее взгляд, который внезапно впился Барбароссе в переносицу, показался тяжелым, точно рыцарское копье.
– Ты что-то задумала, Барби?
Ей стоило большого труда покачать головой. Чертовски непросто лгать, глядя в глаза Котейшеству. Иногда ей казалось, будто эта кроха видит ее насквозь, прибегая к каким-то одной только ей ведомым чарам. Видит сквозь одежду, шкуру и жесткое мясо. Может, она настолько обогнала университетскую программу, что уже начала втихомолку постигать Хейсткрафт, магию разума, которую преподают на старших кругах? Нет, едва ли, такое чересчур даже для нее…
– Есть пара идей, – деланно небрежно бросила она, – Ничего серьезного, но попробовать стоит.
– Я не хочу, чтобы ты ввязалась в дурную историю, Барби.
Барбаросса презрительно сплюнула на мостовую через щель в зубах. Шикарный жест, которому она научилась еще в родном Кверфурте и которому никогда не научиться здесь, в Броккенбурге.
– Ничего такого я и не замышляю. Даю слово, Котти. Пусть меня пялят сорок демонов разом, если лгу!
Котейшество неохотно отвела взгляд. Чуяла ложь, так же безошибочно, как чуяла заточенную в узоре чар магию, как чуяла едкую вонь испражнений гарпии на брусчатке. Чуяла – но не нашла сил возразить. Слишком смятена, рассеяна и одержима собственными мыслями.
– Значит, разбегаемся, Барби?
Барбаросса кивнула.
– Ненадолго. Сейчас половина третьего, значит? Встретимся в Малом Замке через два часа, идет?
Протянув руку, она сняла с плеча Котейшества прилипшую щепку. И хоть она постаралась не вложить в это движение нежности, напротив, сделать его небрежным и немного насмешливым, у нее все равно заскребло что-то на месте сердца, стоило лишь прикоснуться к ее плечу пальцем.
– Валяй, – буркнула она, поднимаясь на ноги, – Через два часа. Малый Замок. И если запозднишься… я сама посыплю твое чучело мелом!
Одна она передвигалась куда быстрее, чем с Котейшеством. Каблуки башмаков едва не вышибали искры из мертвого камня, улицы и дома проносились мимо, сливаясь в пеструю полосу. Она уже и забыла, до чего быстро можно перемещаться по городу, если не тянуть никого на буксире.
Но, кажется, это было единственное достоинство ее нового состояния. Она так привыкла находиться возле Котейшества, что, оторвавшись от нее, ощущала себя кольцом, снятым с хозяйского пальца и закатившимся под кровать. Едва только маленькая фигурка скрылась за углом, как Барбаросса ощутила мгновенный упадок сил. Точно исчезла поддерживающая ее силы светлая ниточка.
Не расстилай сопли, потаскуха, одернула она сама себя, расстегивая пару верхних пуговиц у воротника дублета – чтоб легче дышалось на бегу. Тебе полезно будет размяться, вспомнить молодость. Времена, когда ты была подчинена только самой себе и не имела никаких подруг. Кроме Панди. Да и ту едва ли можно было считать подругой.
Барбаросса не стала брать извозчика – нет смысла, даже если в кошеле звенели бы лишние монеты. Пронизанная жилами улиц каменная туша Броккенбурга, много веков назад сросшаяся с горой Броккен, была ей известна лучше, чем общая спальня в Малом Замке – вплоть до последней улицы, дырки в заборе и переулка. Она помнила дома, возле которых лучше не оказываться во избежание недобрых последствий, улицы, коварно меняющие направление, потайные ходы, позволяющие резко срезать путь, удобные крыши, обманчиво безопасные маршруты…
Она провела многие дни, петляя в этом лабиринте, пока сама не сделалась его частью. Пряталась от опасности, когда не могла с нею совладать, сама выслеживала добычу, дралась, охотилась… Улицы Броккенбурга были для нее и охотничьими владениями и турнирным ристалищем и комнатой для игр. Ей даже казалось, что камни мостовой отзываются на прикосновение ее каблуков радостными возгласами, будто приветствуя после долгой разлуки.
Она не стала терять времени, заглядывая в «Красный Крест». Тут, в краю цирюльников, хирургов и костоправов, не было, да и не могло быть для нее добычи. Не ходить же, в самом деле, от порога к порогу с протянутой шляпой, спрашивая господ врачей, не осталось ли у них, часом, ненужного мертвого младенца после дневных трудов?
Не обязательно целенького, господин доктор! Главное, чтоб голова на месте и…
Нелепо, да и небезопасно. Чувствуя покровительство со стороны городского магистрата, броккенбургские коновалы не испытывали особого почтения к ведьмам и добрыми жестами себя не утруждали. А уж увидев ее лицо на пороге, и вовсе поспешили бы свистнуть охранного демона или взять в руки дедушкину аркебузу…
Нет, дома практикующих врачей закрыты для нее. Но человек, проживший в Броккенбурге два с половиной года, знает, до чего обманчивы вывески. То, что на них изображено, отнюдь не всегда соответствует тому, какие услуги под ними оказываются. Более того, некоторые заведения вывесок не имели отродясь.
На Рыбной улице Барбаросса резко свернула налево, протиснулась в заросший жимолостью переулок и, убедившись, что вокруг нет прохожих, осторожно постучала в окрашенную желтой краской дверь. Та не открывалась томительно долго, а когда наконец открылась, распахнулась не более чем на пять дюймов. Недостаточно широко, чтобы она смогла протиснуться внутрь даже если бы обладала талией Ламии и стискивала чрево корсетом. Но достаточно широко, чтобы наружу на уровне ее бедра выглянула воронка тромблона[7], похожая на несуразно большой слуховой рожок.
Примитивное устройство, не имеющее и щепотки магических чар или демонических сил, однако безжалостно эффективное накоротке. И заряжено наверняка не пулей, а крупной дробью. Барбаросса безрадостно представила, каково будет ползать на коленях перед этой дверью, прижимая руки к окровавленной промежности, мыча от боли, точно юная роженица. Паскудная сцена.
– К господину Алефельду, – произнесла она как можно более почтительным тоном, – По личному делу. Мне нужен ребенок. Не обязательно живой, но…
Губы, спекшиеся с лицом под слоем рубцов, не позволяли ей как следует улыбнуться, но Барбаросса попыталась по крайней мере изобразить по крайней мере почтительную гримасу. И, кажется, без особого успеха.
Ствол мушкетона едва заметно шевельнулся, задираясь раструб повыше, так, чтобы тот смотрел аккуратно ей в лицо. Никчемная и жутковатая пародия на эрекцию.
– Проваливай, – тихо сообщили ей из-за двери, – Иначе спущу демона. Твою окровавленную жопу найдут в трех кварталах отсюда.
Барбаросса попятилась, благоразумно подняв руки. И только отступив на дюжину шагов от двери, решилась повернуться к ней спиной. Ублюдок. Мелкий жалкий ублюдок. Половина Броккенбурга знает, что здесь, в подпольной клинике, он оперирует круппелей, пытаясь придать им человеческий облик, что не брезгует абортами, что проводит и прочие ритуалы, за которые магистрат, пожалуй, ему самому оторвал бы седалище, а гляди ты, сколько спеси…
Ладно. К черту. Если закрыта одна дверь, открыты другие, а дверей в этом блядском, изъеденном чарами городе столько, что можно тыкаться всю жизнь. К счастью, она давно знала нужные.
Вниз по Костлявой улице бежать было не очень удобно, каблуки вязли в лужицах вара, зато ей удалось в две минуты покрыть расстояние, которое повозка, запряженная парой, покрыла бы за десять. Еще три минуты, чтоб пересечь оживленный в это время дня бульвар Трех Повешенных, еще полторы, чтобы одолеть длинную лестницу.
Когда она ввалилась в уютный розовый домик, примостившийся посреди палисадника, дыхание клокотало у нее в груди, словно у загнанной лошади.
– Ребенок!.. – прохрипела она, облокотившись острыми локтями о прилавок, – Мертвый. Мне нужен чертов дохлый младенец, но не очень старый и не слишком потрепанный. Такой, чтоб… Короче, чтоб был сформированный и на третьем триместре. Есть такие?
Человек за прилавком молча поднял на нее взгляд.
Один глаз у него был вполне обычный, человеческий, с мутным, прикрытым катарактой, зрачком. Но вместо другого располагался стеклянный шар, испещренный тончайшим узором, внутри которого бегал, нетерпеливо перебирая лапками, большой жирный таракан с лоснящейся спинкой.
Либлинг. Чертов либлинг. Барбаросса терпеть не могла иметь дело с либлингами. Их отличительные черты не всегда были на виду, многие пытались их скрыть, пряча под повязками и гримом, были и такие, у которых эти следы были выражены совсем невинно, например, в виде маленькой бородавки на носу или старого шрама на щеке. Но как бы ни выглядел этот знак, он всегда нес в себе угрозу, угрозу, на которую тело Барбароссы неумолимо реагировало, поднимая колючий подшерсток.
– Чего молчите, как чурбан? Мне нужен мертвый ребенок и…
– Я слышал, что вы сказали, госпожа ведьма.
Черт, голос у него оказался тихий и вкрадчивый, мелодичный, но на какой-то механический лад. Точно внутри у него, под хорошим бархатным костюмом, были укрыты не кости и мясо, а стальные пружины и шатуны. Может, ими даже управляют маленькие жирные таракашки, подумала Барбаросса. Никогда нельзя быть в чем-то уверенной, когда имеешь дело с либлингом.
– Тогда…
– У нас нет мертвых детей подходящего возраста.
– Черт! – вырвалось у нее, – Ладно, полагаю, мне сойдет товар и помоложе. Допустим, двадцать пять недель?
– Нет.
– Двадцать две?
– Нет.
– Двадцать?
– Ничем не могу помочь.
– Черт вас подери! – вспылила она, – Куда я попала? Это абортарий или кондитерская лавка? Если кондитерская, дайте мне порцию абрикосового мусса с марципанами. А если абортарий, я бы хотела получить…
– Мы не держим для продажи абортационный материал, госпожа ведьма.
– А куда вы его деваете, хотела бы я знать? Сливаете в помойные ямы? Запекаете в пирожки? Используете в книгах вместо закладок?
Человек за прилавком смотрел на нее не отрываясь. Лицо его было спокойно и безмятежно, даже противоестественно спокойно. А вот таракан в правом глазу вел себя странно. Прекратив суматошно бегать, замер, приподнявшись, и озадаченно шевелил усами.
– Многие наши клиентки забирают абортационный материал с собой. Это их право. Все остальное мы утилизируем в обычном порядке.
Черт. Барбароссе от досады захотелось треснуть себя собственным кастетом промеж глаз. Когда-то Котейшество рассказывала ей о том, какое бесчисленное количество эликсиров можно сварить из плоти не рожденных детей, неудивительно, что этот товар пользуется немалым спросом на черном рынке Броккенбурга.
– Ну и куда же вы его утилизируете? – спросила она без особого интереса. Одна только мысль, что придется ползать в яме, наполненной мертвыми эмбрионами и ошметками плаценты, болезненно отозвалась спазмом в желудке, – Сливаете в какую-нибудь яму или…
– Позвольте пожелать вам доброго дня, госпожа ведьма.
Таракан в его глазу замер в неподвижности и внимательно смотрел на нее, по-человечески задумчиво кивая головой. Барбаросса вдруг поняла, что ей лучше уйти. Молча повернуться и выйти из лавки, прикрыв за собой дверь.
Именно так она и поступила.
[1] Метеомантия – гадание по падающим звездам.
[2] Аэромантия – гадание по «небесным явлениям» – радуге, облакам, метеорам, гало, пр.
[3] Битва при Фрайбурге (1644) – одно из сражений Тридцатилетней войны. Великий Конде (Людовик II де Бурбон) – один из французских военачальников.
[4] Пассаукунст («пассаукское искусство») – распространенная в Германии XVI–XVII веков магическая наука, посвященная изготовлению охранных амулетов.
[5] Бортник – пчеловод, хозяин пасеки.
[6] Алкагест – алхимическая жидкость, универсальный жидкий растворитель.
[7] Тромблон – короткоствольное кремневое ружье для ближнего боя, обычно с раструбом на конце ствола.
