Текст книги "Расследования Марка де Сегюра 2. Дело о сгоревших сердцах (СИ)"
Автор книги: Лариса Куницына
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 40 страниц)
Барбаросса прижалась к каменной стене так сильно и страстно, как прижимаются к любовнику, острые углы впились ей в ребра, но она не замечала этого. Прямо перед ней разворачивалось сражение, более яростное и безумное, чем многие сражения Оффентурена и Четырнадцатилетней войны. Оно не шло ни в какое сравнение с принятыми среди ведьм стычками, оно могло переломать ей все кости, если бы задело хотя бы краем, а еще – сжечь, раздавить, выпотрошить и разорвать в клочья…
Пытаясь добраться до шипящего катцендрауга, повисшего на забрале голема, аутовагены сшибались яростно и страшно, так, точно были созданы в адских кузнях для того, чтобы сокрушать крепостные укрепления и ощетинившиеся пиками порядки пехоты, высвободив все свои смертоносные инстинкты, которые прежде держали в узде.
Крохотный, похожий на игрушечную карету, «Трабант», чей кузов был украшен затейливым орнаментом из золотой фольги, так спешил принять участие в расправе над големом, что опрокинулся, загремел по мостовой, и почти тотчас был раздавлен собратьями, успев лишь хрустнуть да исторгнуть из себя клубы сернистого дыма.
Холеный, выкрашенный в сочный небесный цвет берлинской лазури, аутоваген, клеймо которого удостоверяло его принадлежность к свите «Даймлера», выплевывая из щелей огненные сполохи, атаковал голема точно огромная ракета, но недооценил прочность его бронированного тела – сам отлетел в сторону с раздавленным передком и смятыми всмятку фонарями. Еще хуже пришлось его незадачливому хозяину. От резкого удара стекло его экипажа разбилось вдребезги, превратившись в стеклянную шрапнель, искромсавшую его лицо до такой степени, что то походило на сочащуюся кровью ветошь.
Тяжеловесный «Ханза-Лойд», пузатый и основательный, точно толстый барон, совершив хитрый маневр, ударил голема в спину и даже заставил пошатнуться на стальных ногах, но оказался недостаточно ловок, чтобы избежать ответного удара – лапа голема, скрипнув шарниром, переломила его пополам, лишь хрустнули, складываясь как бумажные, резные панели на его боках.
Голем крушил своих противников хладнокровно и сосредоточенно, механически орудуя лапами. В его движениях не было грациозности, спрятанные под доспехом шарниры натужно скрипели от всякого усилия, но эффект каждого его движения был неизменно сокрушителен.
Аутовагены, влекомые осатаневшими от ярости демонами, отлетали в сторону с расплющенными передками и отшибленными колесами, волоча за собой по брусчатке дребезжащие радиаторные решетки и фонари, истекая маслом из смятых букс и кровью из размозженных кабин. Самые сообразительные хозяева успели выбраться и броситься наутек, менее сообразительные так и остались сидеть на своих местах, уже не пытаясь ничем управлять – безжизненные манекены с раздавленными всмятку грудными клетками и комично подергивающимися головами.
Это было жутко и вместе с тем прекрасно. Точно вокруг нее, сестрицы Барби, вжавшейся в каменный угол, разыгрывалась пьеса в декорациях из «Безумного Максимилиана 3», которую они с Котейшеством как-то раз смотрели в постановке баварского театра. Треск, грохот, смрад тлеющих покрышек. Хруст развороченных кузовов, тяжелый надсадный гул сминаемого железа…
На глазах у Барбароссы кряжистый старый «Голиаф», давно не чищенный, с поцарапанными боками и залихватской надписью на кузове «Я не пьяный, я просто так езжу», ударил голема в правое колено, с такой силой, что то едва не вывернулось в обратную сторону. Отличный удар, сильный и расчетливый. Угоди он в человека – только кости бы и хрустнули. Но голем – даже старый, изношенный, покрытый ржавчиной – был слеплен из совсем другого теста. Закаленный в пламени Второго Холленкрига, он успел испытать на себе зубы своих собратьев и потому сражался расчетливо и хладнокровно, не поддаваясь слепой ярости, что управляла его противниками.
Старый, примитивный, отчаянно упрямый механизм.
Такой прогрызет мейле броккеновского камня, лишь бы добраться до обидчика.
Покачнувшись, он сумел сохранить равновесие, а миг спустя ударил своей ручищей прямо в середку «Голиафа», пробив кузов насквозь, так легко, точно это был непропечённый мясной пирог, вырвав из его недр бронзовую капсулу с запечатанными демонами и раздавив ее. Исторгнутые в воздух демоны визжали и рычали, мечась гаснущими искрами над полем боя.
Господин с капелевскими усами тоже принимал деятельное участие в схватке, пусть и не как полноценный воин, а как деталь реквизита. Прилепившись намертво к ноге погубившего его голема, превратившись в подобие истрепанного плаща из серого и алого сукна, при каждом движении Ржавого Хера он взметался, точно капоте[6] в руках матадора, горделиво развеваясь и пятная поверженных врагов каплями бордовой жижи. На раздавленном его лице в складках обожжённой и порванной кожи Барбароссе почудилась торжествующая усмешка…
Голем быстро разделывался со своими противниками. Не имеющие ни оружия, ни конечностей, которые могли бы его держать, вооруженные лишь своей дикой демонической злобой, аутовагены мало что могли противопоставить механизму, созданному для обжигающего горнила адских войн, закованному в броню и смертоносному как мушкет работы самого Бехайма.
Он разделается со всеми, поняла Барбаросса, ощущая, как острый каменный выступ, впившийся ей в спину, трется о позвонки. Потратит еще полминуты – и добьет последних. А потом…
Катцендрауг пришелся чертовски кстати, но уже утратил свою силу. Какой-то из аутовагенов, подскочив на бордюре, ударил всем своим весом в забрало ржавого ублюдка, едва не вмяв его внутрь яйцеобразного шлема. Сталь выдержала, но плоть, пусть и созданная Котейшеством при помощи могущественного Флейшкрафта, оказалась слабее. Раздавленный катцендрауг прилип к забралу Ржавого Хера, превратившись в ком окровавленной шерсти. Неважная наживка для демонов.
Свора из аутовагенов стремительно таяла. Дюжина покореженных экипажей, которые голем небрежно отшвырнул в сторону, была достаточно весомым знаком для их несущихся по улице сородичей, чтобы не встревать в свару, верно оценив свои силы. Сообразительные твари. Здесь пахло не добычей, здесь пахло смертью, горящим деревом и тлеющим каучуком – совсем не те запахи, которые могут соблазнить юрких и наглых городских хищников. Сейчас он прикончит последних, поняла Барбаросса, а потом…
Что-то тяжело заскрипело позади нее, вниз по улице. Точно на помощь аутовагенам, уже проигравшим битву, спешила крестьянская подвода, нагруженная всяким хламом. Подвода или… Выронив мешок со злосчастным гомункулом, Барбаросса рухнула на колени, прижимаясь к земле, пытаясь стать крохотным насекомым, способным просочиться в щелку между булыжниками мостовой. Небрежно обтесанные булыжники, не отполированные даже за триста лет подошвами башмаков и покрышками, немилосердно впились ей в щеку, но сейчас она не замечала этого. Замечала лишь страшный гул камня, к которому приникла.
Существо, несущееся по улице, напомнило демона. Огромного, в три раза больше самого голема, грохочущего на выбоинах, исполненного холодной ярости, которой Ад обыкновенно наделяет самых больших и смертоносных своих исчадий. У него не было ног, его исполинская туша, колышущаяся и поскрипывающая на ходу, возвышалась на массивных зубчатых колесах – каучуковые покрышки попросту не смогли бы выдержать ее веса. Во лбу этого демона сверкал большой хрустальный глаз, внутри которого мелко дрожал, чуть не выпрыгивая за его пределы, зрачок. Барбароссе потребовались три долгих мгновения вечности, чтобы понять – это не зрачок, а беснующийся в кабине человек, тщетно орудующий рулевым колесом, чтобы вернуть себе управление.
Аутоваген. Тяжелый грузовой экипаж, который обогнал ее давным-давно, едва не раздавив, но теперь спешил вернуться на запах боя.
Большие твари часто медлительны. Эта спешила присоединится к бою, который не разгорался, а лишь едва чадил, пытаясь нагнать уже упущенное время. Никчемное усилие, запоздавшее и бессмысленное. Но силы, которая кипела в нем, приводя в движение огромную скрипящую тушу из дерева и стали, было достаточно, чтобы все живое, едва только увидев ее, спешило убраться с дороги.
Кроме сестрицы Барби, вжавшейся в каменную стену.
Голем тоже попытался отступить в сторону. Безмозглый, примитивно устроенный, он, видно, был наделен зачатками инстинкта самосохранения, но только не скоростью. Ржавые шарниры его доспеха и изношенные потроха не дали ему возможности отступить. Он лишь пригнулся, наклонив свой бронированный торс, выставив вперед лапы, готовясь к страшной встрече – и…
Барбаросса не заметила столкновения, успела лишь заметить надпись «Обеды на дом от ресторации господина Кальтенбруннера», пронесшуюся перед глазами. Глаза сами собой плотно зажмурились, пальцы впились в камень, тело напряглось.
Такого грохота не издали бы даже все колокола Броккенбурга, если бы им вздумалось начать звонить всем сообща в единый миг. Это было похоже на столкновение адских легионов – воинства Белета и воинства Гаапа, сошедшихся посреди города на смертельную битву. Обломки прыснули в стороны с силой пушечных осколков, загрохотали разлетающиеся колеса и стальные латные пластины, протяжно взвыла сталь.
Барбаросса прижалась к стене, зажмурив глаза, молясь всем существующим владыкам Ада, каждому из семидесяти двух обещая свою покорность до скончания дней. В какой-то миг она едва не обоссалась – мочевой пузырь скрутило колючей обжигающей судорогой, едва не выжав его содержимое в ее брэ. Ей даже показалось, что-то рядом захлюпало, но это, должно быть, хлюпали ее собственные внутренности, вырванные из груди, просто боль запаздывала, не в силах нагнать ее…
Окна над ее головой лопнули, исторгнув звенящие водопады стеклянных осколков и щепы, хлынувшие ей за шиворот, забарабанившие по спине и крестцу. Рядом что-то страшным голосом ухнуло, заскрежетало, пыхнуло жаром, закрутилось, затрещало, взвизгнуло…
Дайте мне уцелеть, владыки Ада! Дайте мне уцелеть – и сестрица Барби, выбравшись из этой истории, отплатит вам сторицей. Разожжет каждому по черной свече из бараньей крови, опустошит кошель, не поскупится даже на собственную кровь, только дайте ей уцелеть, уберегите от всей той херни, что она сама обрушила на собственную голову…
Даже когда все стихло, она по меньшей мере минуту лежала ничком, прижав лицо к холодному камню, боясь пошевелиться. Наверняка ее тело изувечено и раздавлено, стоит ей пошевелиться, как боль искромсает ее тысячей тупых зубов, заставит беспомощно выть посреди улицы…
Боли не было. Барбаросса несколько раз напрягла мышцы бедер, потом осторожно, ощупала собственные пальцы, успевшие покрыться коркой из пота и грязи, но как будто бы целые. И только после этого осмелилась приподняться.
Ржавый Хер, ее преследователь, исчез. На его месте в окружении чадящих обломков мертвых аутовагенов, принявших на себя его гнев, возвышалась бесформенная груда, в которой глаз с трудом выхватывал лишь разнородные фрагменты – обрывки тлеющего полотна, торчащие сломанными костями колесные спицы, раскаленные валы, все еще гудящие от страшного удара, изогнутые и искореженные самым причудливым образом. Среди всего этого можно было разглядеть изогнутые, потемневшие от пламени пластины брони.
Барбаросса даже не удивилась, обнаружив голову господина с капелевскими усами. Лишившаяся тела и большей части черепа, похожая на пустой чулок, она равнодушно наблюдала за небом чудом уцелевшими глазами, ни в малейшей степени не интересуясь сестрицей Барби.
Ржавого Хера не было.
Мертв. Сдох. Отправился в Ад.
[1] Здесь: примерно 1,4 м.
[2] Клепсидра – водяные часы, прибор в виде сосуда с отверстием, через которое выходила вода.
[3] Артур Капель (1600–1649) – английский политический деятель, роялист, казнен в 1649-м как государственный изменник.
[4] Фрактура – разновидность готического письма, возникшая в XVI-м веке.
[5] Здесь: примерно 16 метров.
[6] Капоте (исп. Capote) – тяжелый двусторонний плащ, часть костюма матадора.
Глава 9
Она не ощутила облегчения. Только пронзительный сквозняк где-то между печенкой и ребрами. И еще отчаянную боль в коленках, когда смогла наконец подняться на ноги. Коленкам она тоже поставит по свечке – за то, что эти чертовки подвели ее сегодня, но это будет позже, много позже…
Спаслась. Уцелела. Стараниями неведомо каких сил Ада сохранила жизнь. Дьявол, об этом определенно стоит сложить миннезанг. Барбаросса хохотнула, ощущая, как трещат немилосердно саднящие легкие.
Гомункул!..
Эта мысль обожгла ее, точно свистнувшая розга. Чертового ублюдка в хрупкой стеклянной банке наверняка раздавило во время стычки, она и позабыла, где кинула мешок. Барбаросса выругалась, ощущая предательскую теплую слабость в пятках, от которой тело пошатывалось и спотыкалось на каждом шагу. Крохотная частица удачи, которую она выдернула вслепую, сохранила ей жизнь, оборвав череду сегодняшних бед, но и только. Когда она найдет мешок, то обнаружит в нем горсть битого стекла, липкую жижу питательного раствора да бесформенный комок мяса. Неважный дар для профессора Бурдюка, таким прельстятся разве что уличные крысы.
Мешок обнаружился в трех шагах от нее. Перепачканный, засыпанный битым стеклом и обломками, он выглядел жалким, но как будто бы неповрежденным. Барбаросса поспешно схватила его, запустив руку внутрь, опасаясь нащупать лишь осколки, но обнаружила целехонькую колбу, приятно охладившую разгоряченную, покрытой все еще горячим потом, ладонь.
Цел. Гомункул цел. Толика удачи оказалась даже существеннее, чем она предполагала.
Не доверяя собственным дрожащим пальцам, Барбаросса вытащила банку из мешка, ощупывая ее и прижимая к груди, точно величайшее сокровище. Ублюдок внутри спокойно покачивался в водах питательного раствора и здесь, в свете уличных фонарей, показался ей даже больше, чем в затянутой вечными сумерками гостиной старикашки.
Разбухший человеческий плод с несоразмерно большой головой и крошечными ссохшимися ручонками. Глаза его были широко раскрыты, но глядели не на следы учиненного големом побоища, не на руины, оставшиеся от аутовагенов, чьи выпотрошенные механические туши перегородили улицу, и не в низкое небо Броккенбурга, стремительно чернеющее и украшенное сизыми клочьями облаков. Темные, влажные, похожие на углубления от козьих копыт, полные застоявшейся болотной воды ее родного Кверфурта, они в упор смотрели прямо на нее. И выглядели куда более разумными, чем те комки слизи, что помещались в глазницах у Мухоглота. Эта тварь была разумна и совершенно верно понимала происходящее. Мало того, судя по тому, как топорщилась под крохотным носом ее полупрозрачная восковая кожа, она находила происходящее чертовски забавным. Она улыбалась.
«Эта воровка похитила меня! Зовите стражу! Страшная ведьма с лицом, похожим на обожженную кочерыжку!»
Барбаросса приблизила банку к лицу. На мгновение ей стало жутко – из колбы ей ухмыльнулось лицо, которое могло принадлежать лишь демону – бугрящаяся страшными шрамами кожа, искаженные черты, полные плещущей ярости глаза. Адское отродье, щерящее полную зубов пасть. Но это было не лицо гомункула – ее собственное лицо в отражении стекла. Лицо сестрицы Барби, ведьмы, которую когда-нибудь впишут в бесконечную летопись Броккенбурга.
– Слушай, ты, кусок коровьего дерьма… – процедила она, вперив взгляд в комок плоти, плавающий внутри банки, – Это было херовое решение – раскрыть свою маленькую пасть, чтобы позвать на помощь. Может быть, самое херовое решение в твоей недолгой жизни.
Темные глаза гомункула, лишенные век, не умели моргать. Но заглянув в них, Барбаросса ощутила желание разбить банку вдребезги вместе с ее драгоценным содержимым. Этот гомункул не был стар, его кожа не была покрыта язвами и растяжками, как у прочих его собратьев, проведших в банке несколько лет, скорее всего, срок его жизни исчерпывался несколькими месяцами, но его взгляд не был взглядом ребенка. Это был взгляд расчетливой и умной твари, пристально наблюдающей за ней через толстое стекло. Разумной человекоподобной рыбины с холодной кровью и темными, как застоявшаяся вода, глазами.
– Ты думал, херов голем спасет тебя и заберет обратно к папочке? А?
Гомункул молчал. Ему не требовалось напрягать голосовые связки, тем более, что связки эти не успели толком сформироваться, он мог говорить через магический эфир, как прочие гомункулы, колебания в котором необычайно тонко ощущаются всякой ведьмой. Но предпочитал хранить молчание.
Барбаросса оскалилась.
Ее тянуло выместить злость на этом ублюдке, но хрупкое стекло, которым они были разделены, делал его недосягаемым для ее злости, точно крепостная стена Кёнигштайна, отразившая сто сорок осад и штурмов за последние семьсот лет. Черт!
– Чего молчишь, плесень в банке? Делаешь вид, что не умеешь говорить? Хер там, я отлично слышала твой голосок, когда ты звал на помощь! Отвечай мне или, клянусь всеми демонами, рассажу твою чертову банку о стену!
Гомункул отвернулся от нее. Его иссохшие конечности обладали не большей силой, чем лягушачьи лапки, мышцы были лишь пучками сухожилий под тонкой полупрозрачной кожей, но в тесной банке он умел двигаться с удивительно сноровкой, отталкиваясь пальчиками от стекла. Барбаросса ощутила, как кровь в жилах, еще кипящая после погони, делается едкой, точно алкагест. Это сучье отродье не собиралось ей отвечать. Не собиралось удостаивать своим вниманием. Едва не погубило ее, а теперь отворачивалось, демонстрируя свою крохотную сморщенную задницу.
Барбаросса резко повернула банку так, чтобы гомункул вновь оказался к ней лицом.
– Слушай, ты… – прошипела она, – Не знаю, какая пизда вытолкнула тебя в этот блядский мир раньше срока, но черт меня дери, если я собираюсь…
Гомункул вновь отвернулся от нее. Этот выблядок нарочно испытывал ее терпение, не подозревая, как близко подобрался к пышущей огнем пропасти. Конечно, можно было просто сунуть его в мешок и…
Улица полна охранных чар, вспомнила Барбаросса. В Верхнем Миттельштадте они на каждом чертовом столбе, на каждом доме, даже на булыжниках в мостовой. Стоит мелкому выблядку еще раз подать голос в самый неудачный момент, как ей вновь придется улепетывать во весь дух, и в этот раз по ее следу будут мчаться стражники с мушкетами, а не дрянная старая развалина вроде Ржавого Хера.
– Слушай меня внимательно, кусок слизи, – тихо, но внушительно произнесла она, держа банку перед собой, – В следующий раз, когда в твоей паскудной головенке возникнет мысль вновь позвать на помощь, знай, что я услышу твой крик гораздо раньше, чем любой стражник или голем. Я ведьма и у меня чертовски хорошее чутье. Если хотя бы пискнешь, знаешь, что я сделаю?
Барбаросса потрясла банку, заставив маленькое тельце испуганно выпростать в стороны ручонки.
– Я подниму банку и так садану ей по мостовой, что она разобьется в хлам. Ты хочешь домой, к старому пидору? К тому моменту, когда тебя принесут туда, он сможет разве что намазать тебя на хлеб. Если прежде тебя не разорвут на части броккенбургские крысы! Как тебе такой вариант?
Гомункул промолчал, но Барбаросса отчетливо видела, как он сжался в комок. Точно попытался в обратном порядке пройти стадии развития плода, превратившись из несформированного младенца в крохотную горошину розовой плоти, помещающуюся внутри матки. Кажется, до него дошло, что сестрица Барби не расположена шутить.
Барбаросса погладила стекло пальцем.
– Будь хорошим мальчиком и держи ротик на замке. Иначе я сделаю с тобой такое, что твоя маменька, кем бы она ни была…
Барбаросса не успела закончить – груда обломков, под которой был похоронен голем, зашевелилась. Скрипнули, переворачиваясь, изувеченные остовы аутовагенов. Зашипели испаряющиеся кляксы меоноплазмы.
Какого хера?
Барбаросса резко обернулась, забыв про банку, которую все еще держала в руках.
Нет. Нет-нет-нет. Так бывает только в дурацких пьесах по три крейцера за билет. Когда антрепренёр, чтобы оживить заскучавшую публику, выпускает вдруг из-за кулис в третьем акте злодея, которого пронзили рапирой еще в первом. В реальной жизни так не бывает потому что…
Груда обломков затряслась и стала разваливаться, точно гора, одержимая сворой голодных демонов. Покатились прочь уцелевшие колеса, звеня рухнули искореженные радиаторные решетки. Тлеющее полотно прыснуло в стороны, источая едкий дым. Что-то в недрах руин хрустнуло, заскрежетало, треснуло…
Ржавый Хер выглядел так, будто уже побывал в Аду. И вернулся за ее, сестрицы Барби, душой.
Тяжелый бронированный корпус был покрыт глубокими вмятинами, шарниры работали с утробным скрежетом, отчего стальные лапы, способные разорвать пополам быка, двигались судорожными рывками. Его доспех, прежде безжизненно серый, как старый камень, загаженный пометом гарпий, цветом походил на обожженное железо, которое алхимик передержал в тигле. Массивная шарообразная голова-бикок тяжело ворочалась на плечах, забрало было вмято внутрь шлема, образуя подобие жуткого лика, сквозь развороченные дыры в котором можно было разглядеть ворочающееся марево из чар.
Нет, подумала Барбаросса, безотчетно пятясь. Только не это. Только не…
Голем двинулся к ней, разбрасывая обломки. Их разделяло не более десяти шритов[1] – ничтожное расстояние для его огромных лап, каждый шаг которых равнялся полудюжине ее собственных. Но сейчас это расстояние, которое он прежде покрыл бы за неполную секунду, расступилось, сделавшись огромным, точно воды Эфиопского моря для крохотной каракки Бехайма[2], двигающейся под измочаленными и рваными парусами.
Схватка, из которой он выбрался победителем, далась ему не без ущерба. Он двигался куда медленнее, чем прежде. Гораздо медленнее. Обгоревший доспех, местами вздыбившийся осколками броневых плит, стеснял его движения, сдерживая поступь, ноги двигались неловко, как у калеки, цепляя друг друга. Он тащился так медленно, что не обогнал бы и древнюю старуху.
Барбаросса ощутила, как распрямляются складки съежившейся было души. Ее грозный противник, способный смять своими лапищами дом, походил на стреноженного великана, все еще смертельно опасного, но беспомощного. И чертовски настойчивого. Получив подобные повреждения, любое существо, будь оно соткано из человеческой плоти или обжигающих чар Ада, оставило бы любые помыслы о преследовании. Но голем… Черт, его упрямству могли бы позавидовать многие демоны Преисподней. Искалеченный, с трудом передвигающий лапы, он двигался к ней, неумолимо и грузно, не замечая неудобств, не считая нужным мириться с обстоятельствами, не замечая ничего на свете кроме нее. Марево в его шлеме гудело, выплевывая сквозь дыры в забрале сухие оранжевые искры.
Отчаянно настойчивый кусок древнего железа, не способный понять, когда нужно сдаться. Барбаросса расхохоталась ему в лицо.
– Что такое, мессир Ржавый Хер? Вы как будто утратили прыть. Досадно! Я пригласила бы вас к ужину, да боюсь, состарюсь прежде чем вы соизволите явиться!
Голем не умел говорить, как, верно, не умел и понимать смысла сказанных слов. Все, что у него было, это стальное упорство, с которым он двигался вперед. И этого упорства в нем было на семерых.
Хер с ним. Надо убираться отсюда. После такого погрома, что они учинили в благопристойном Верхнем Миттельштадте очень скоро все окрестные перекрестки окажутся перекрыты кордонами стражи, а улицы заполонят толпы зевак. Прочь, прочь отсюда, пока чертова самонадеянность не сыграла с ней еще какую-нибудь скверную шутку. Этот вечер и так выдался для сестрицы Барби богатым на события.
Отвесив голему шутовской поклон, Барбаросса бесцеремонно швырнула банку с гомункулом обратно в мешок, развернулась, и бросилась прочь.
Она пробежала четыре квартала. Потом еще два – сменив направление. И еще три после этого, в противоположную сторону. Броккен, херова проклятая гора, мечтавшая погубить ее, теперь благоволила ей, милостиво позволяя укрыться от преследования и погони. Стоило ей миновать границу Верхнего Миттельштадта с его распроклятыми фонарями и широкими улицами, как она ощутила себя в родной стихии.
Память, точно много раз читанная книга, привычно открывающаяся на нужных страницах, услужливо подсказывала ей тайные ходы в каменном чреве Броккенбурга, узкие щели и темные переулки, двужильные ноги, истрепавшиеся было за время ее суматошного бегства, налились новой силой, гудящей и горячей. Беспрестанно меняя направление, рыская, точно мушкетная пуля, угодившая в податливое мясо, она отмахала по меньшей мере четверть мейле[3], прежде чем позволила себе остановиться и по-настоящему перевести дух.
Славное приключение. Даже перейдя с бега на шаг, убедившись в том, что по ее следам не катится, улюлюкая и размахивая фонарями, погоня, она ощущала, как потряхивает внутренности – высвобожденный из крови огонь неохотно испарялся, оставляя на коже липкую слизь из адреналина и пота.
Справилась. Ушла. Ускользнула.
Ах, дьявол, если эта история в самом деле станет достоянием всеобщих ушей, она будет купаться в славе еще по меньшей мере месяц. В сытном и благополучном Верхнем Миттельштадте не так-то часто случаются громкие события, но ей удалось разворошить чертов улей так, как этого не удавалось, кажется, даже Панди. Древний голем, вздумавший учинить погром! По меньшей мере дюжина уничтоженных аутовагенов! До пизды выбитых витрин, вывороченных с корнем фонарных столбов, растоптанных прохожих… Ах Дьявол, весь Броккенбург будет трепаться об этом случае. Не удивительно, если из Магдебурга даже заявятся на шум писаки из «Бильд», чтобы расписать происшествие во всех доступных им красках.
Конечно, в газете этот случай подадут куда иначе. Напишут про настоящее побоище, разразившееся на улицах города, об отважных броккенбургских магах, грудью защищавших горожан, о буйстве адских энергий и ужасающих видениях… Газетные писаки тоже зарабатывают на свой кусок хлеба. Едва ли за всем этим погромом хоть одна живая душа вспомнит про улепетывающую ведьму с мешком за спиной, а даже если и вспомнит, господин ректор Ауген-нах-Аузен наверняка не поскупится на серебро, чтобы замять это дело. Как и господин бургомистр Тоттерфиш. Хотя бы тут эта парочка, на дух не выносящая друг друга, сможет спеть дуэтом… Скорее всего, они заявят, что все это дерьмо сталось из-за шаловливого демона, ищущего развлечений, вселившегося в древний доспех. Или – что старый голем попросту выжил из ума, принявшись крушить все вокруг. Или… Плевать, подумала Барбаросса, с удовольствием взвешивая в руке мешок. Плевать на них и на всю их камарилью, которой она задала работы. Она жива, она сохранила добычу, она ускользнула – это все, что имеет сейчас значение…
Спохватившись, Барбаросса ощупала сама себя, чтобы убедиться, что в самом деле выбралась из этой передряги невредимой. Что не истекает кровью из какой-нибудь дыры, заработанной ненароком во время бегства, а все кости целы. В горячке боя тело часто делается нечувствительным, не замечая нанесенных ему ран, спасительное онемение защищает его от боли, но после боя каждая сраная дырка обязательно напомнит о себе. Как-то раз, схватившись с выводком «Дьявольских прелестниц», она получила кинжалом в бедро и потеряла добрый шоппен крови, прежде чем обнаружила это. Глупо будет истечь где-нибудь в переулке, уже оторвавшись от преследования, с драгоценной добычей в руках…
Нет, тело как будто бы не пострадало сколько-нибудь серьезным образом. Адские владыки уберегли ее от увечий. На лице адским огнем наливались свежие ссадины и царапины – отметины, оставленные ей на память шершавыми стенами Верхнего Миттельштадта, мимо которых она неслась – но… Барбаросса мрачно усмехнулась, ощупывая их. Как бы они не выглядели, едва ли им удастся причинить ее лицу хоть сколько-нибудь заметные повреждения. В месиве из старых шрамов они попросту затеряются, точно былинки в стогу сена.
Разве что рука… Барбаросса поморщилась, ощутив, что ее правая ладонь, ощупывавшая лицо, ощутимо саднит. Наверно, схватилась безотчетно во время бегства за какую-нибудь острую дрянь, торчащую из стены, или поймала десяток заноз, прикрывая голову от обломков – не тянет на серьезную рану, можно и потерпеть. Однако ладонь против ее ожиданий оказались чиста. По крайней мере, Барбаросса не обнаружила на ней ни крови, ни ссадин. Только кожа выглядела покрасневшей, точно она схватилась всей пятерней за раскаленную сковороду. Дьявол. Барбаросса плюнула на ладонь и осторожно потерла. Она не помнила, чтобы хваталась за что-то горячее во время бегства, но видно все-таки схватилась – просто память не соблаговолила оставить это ценное воспоминание в своей копилке. Ничего, ерунда. Если это ожог, она спросит у Котейшества немного мази, только и всего.
Кажется, гомункул зашевелился в своей банке, но плевать и на него. Главное, чтоб он держал свой маленький язычок, уже причинивший ей немало проблем, за зубами, а там уж все сладится самым скорым образом. Она притащит ублюдка с банкой Котейшеству, та соорудит зелье, отшибающее у гомункулов память – и дело в шляпе.
Котейшество… Барбаросса ухмыльнулась, вновь представив ее изумленное лицо. Вот кто будет счастлив по-настоящему. Может, даже засмеется, а смех Котейшества – лучшая награда за все то дерьмо, которым пичкает ее Броккенбург. Нет, конечно же сестрица Барби не так проста, чтобы вывалить истинную историю его обретения, она будет изводить Котти неизвестностью еще несколько недель, нарочно подкидывая ей дурацкие истории и наслаждаясь ее смущением.
Представляешь, иду по рынку, и вдруг среди груды спелых грюнбахских тыкв вдруг вижу этого красавца! Слепой идиот-хозяин вытащил его вместе с прочими плодами, не отличив на ощупь от тыкв, ну а я, не будь дура, предложила ему три крейцера и он…
Барбаросса вдруг ощутила стремительную волну тепла, идущую по улице, мягко ударившую ей в лицо. Мгновением позже в воздухе разлился сильнейший, до ломоты в висках, запах сирени, а стекла на верхних этажах задребезжали, но не в унисон, а в рваном ломбардском ритме[4], от которого у нее вдруг чудовищно завибрировали ногти, а во рту появился сладковатый привкус хлебной плесени.
Она успела выдохнуть и прижаться к стене, ощутив, как камень под пальцами покрывается тончайшей восковой пленкой, потом где-то над головой раздался оглушительный гусиный гогот, визг пилы, плач младенца и…
Демон плыл над городом мягкими упругими толчками – едва видимый силуэт в темнеющем небе, кажущийся то невесомым, то чудовищно тяжелым, таким, что под ним прогибается само небо. Он был… Он был… Она не смогла бы сказать, каким он был, потому что, правый и левый глаз, будто бы вздумав подшутить над ней, видели его по-разному, словно она одновременно видела двух демонов сразу. Изображения то пугающе наслаивались друг на друга, почти совмещаясь, то плыли раздельно, то пропадали вовсе. Он был…
