Текст книги "Расследования Марка де Сегюра 2. Дело о сгоревших сердцах (СИ)"

Автор книги: Лариса Куницына

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 40 страниц)

Юные ведьмы, подобно молодым хищникам, часто компенсируют отсутствие опыта и выдержки звериной яростью и презрением – и тем и другим их обильно снабжает Шабаш в первые годы их жизни в Броккенбурге. Едва вырвавшись из его колючих объятий, не более нежных, чем волчья хватка, юные суки часто сбиваются в стаи, которые именуют ковенами, чтобы оторвать кусочек от чужих владений. У них нет выдержки, свойственной старшим, нет понимания мироустройства, нет чести и достоинства, зато есть острые штуки, которыми они уже научились пользоваться и которые им не терпится пустить в ход, чтобы отрезать себе от пестрого броккенбургоского одеяла пару собственных лоскутов.

Такие «дикие ковены» причиняют городу уйму хлопот. Иной раз даже больше, чем высвободившийся из своей темницы древний демон или дождь из продирающего до костей алкагеста[10], вызванный неудачным алхимическим опытом в университетских лабораториях. Нет ничего хуже, чем сила, на которую еще не набросил шоры вызревший опыт. Нет ничего хуже, чем молодая злость, отведавшая крови и упоенная ею настолько, чтобы потерять все зачатки осторожности. «Дикие ковены» не чтут традиций, не соблюдают вассальных клятв и договоренностей, не уважают старших, и даже Большой Круг зачастую служит для них всего лишь туманной угрозой, парящей где-то на вершине горы, а не реальной силой, с которой стоило бы считаться.

Броккенбург не благоволит таким выскочкам, но Броккенбург – старое чудовище, пожиравшее гору еще в те времена, когда Ад едва приотворил свои двери. Он никуда не спешит, своими каменными зубами он переламывал еще их прабабушек. Иногда он позволяет им поиграть подольше, продлевая существование таких ковенов на недели и даже месяцы. Порой этого времени хватает осмелевшим от безнаказанности шалавам, чтобы из накромсанных от общего одеяла кусочков свить в недрах города свое собственное крохотное царство, самая крупная хибара в котором гордо нарекается замком.

Если в этом ковене находится достаточно мудрых сук, понимающих, как устроена жизнь, они могут удержать своих кровожадных товарок от неистовых выходок, образумить самых отчаянных вбить малую толику мозгов в черепа вчерашних школярок. Если так случится, «дикий ковен» может не только выжить, но и влиться в большую броккенбургскую семью, отринув мятежный дух, приняв общие правила игры, а после – и пустить собственные корни в блядский трижды проклятый камень.

Некоторые оказались в этом столь успешны, что не только приобрели имя и авторитет, но со временем сделались столь сильны, что заслужили право претендовать на место в Большом Круге. Таких единицы, но Броккенбург помнит их имена.

В составе «Самаэлевой Армии» не нашлось мудрых сук, способных удержать в узде своих юных товарок. Там вообще не было ни одной суки старше второго круга – опасная, бурлящая смесь сродни месиву из тринадцати ядов. Вместо того, чтобы тратить годы, зарабатывая себе имя, они пошли по простому пути, проторенному многими поколениями других «диких ковенов». Спалив парочку трактиров и проломив полдюжины голов, решили, что достаточно сильны, чтобы взяться за настоящее дело. Устроить Хундиненягдт. Сучью охоту.

Хундиненягдт – старая забава Броккенбурга, ввязаться в которую рискуют только те, кому нечего терять. Или же слишком безмозглые и кровожадные от рождения. Она заключается в том, чтобы выследить одинокую ведьму из старшего ковена и затравить ее, пользуясь численным превосходством. Измочалить, переломав кости и вышибив зубы, отрезать волосы, покромсать бритвами лицо, может и изнасиловать, если представиться возможность. Сломать, уничтожить, втоптать в грязь.

Чертовски опасная авантюра, поскольку обрекает ее участниц на месть со стороны горящих от ярости сестер – не раз бывало так, что участницы этой славной охоты не доживали до утра следующего дня. Но если все-таки доживали, то сполна пожинали причитающуюся им славу, беспримерная дерзость мгновенно делала их знаменитыми. А значит, способными ввязаться в большую игру – заключить пару удачных соглашений с прочими ковенами, принести выгодную вассальную клятву, встроиться в те дьявольские механизмы, на которых, скрипя и кряхтя, веками существует Броккенбург.

На это и рассчитывала «Самаэлева Армия» выследив Голубку из «Ордена Анжель де ля Барт» в укромном уголке Нижнего Миттельштадта, в Дегтярном квартале. Юные суки с ножами надеялись хорошо поразвлечься, полагая, что разодетая в шелка «бартианка», при которой не имелось оружия опаснее ее собственных ногтей, не окажет достойного сопротивления. И чертовски просчитались.

Никто точно не знает, что произошло в ту ночь, какие демоны порезвились в Дегтярном квартале, какие адские владыки были разбужены – у драк между ведьмами часто не оказывается свидетелей – сама же Голубка лишь загадочно улыбалась. Но Барбаросса знала, чем все закончилось – шнырявшая по улицам Шустра не замедлила донести до Малого Замка хвосты слухов, шевелившиеся по темным углам.

Их было пятеро – пять оторв из «Самаэлевой Армии», пять свирепых охотниц, вооруженных так, как полагается вооружаться для сучьей охоты. Их имена Барбаросса успела позабыть, но их должны были надолго запомнить другие юные суки, считающие, что своей дерзостью могут заслужить себе теплое местечко поближе к вершине. Одна из них рассыпалась, превратившись в кучу тараканов, причем эта куча, как говорят, еще полчаса металась по улицам, тая, и говорила ее голосом. Другая вросла в фонарный столб, плоть и металл так прикипели друг к другу, что разделить их не получилось даже у местного кузнеца, столб этот и по сей дом зовется ведьминским. Третья растаяла точно ведьма из сказок, превратившись в лужу сахарного сиропа. Четвертая прожила еще несколько часов, превращенная в трех сросшихся между собой собак, она тоскливо выла, пока кто-то не застрелил ее из жалости из ее собственного пистолета. Пятая… Про пятую доподлинно не было известно, но Шустра утверждала, будто кто-то из жителей Дегтярного квартала видел ее в виде дряхлой горбуньи, ковылявшей на переломанных ногах, и будто бы эта пятая была единственной из охотничьей партии, которой суждено было дожить до конца охоты – специально для того, чтобы донести весть до «Самаэлевой Армии». И весть, надо думать, была доставлена вовремя и правильно понята уцелевшими – злосчастный ковен распался в тот же день, не оставив и следа своего существования.

Нет, сестрица Барби недостаточно глупа, чтобы попытаться причесать Кузину «Скромницей». Может, она не такого большого ума, чтобы постигать без труда адские науки, но херню она чует за полтысячи клафтеров, а два с половиной года жизни в Броккенбурге – изрядный срок, которым не могут похвастаться многие, очень многие ведьмы.

Кузина мягко улыбнулась ей. Она отступила от Кло, точно от надоевшей игрушки, потеряв к ней всякий интерес. Теперь она смотрела на Барбароссу. И хоть взгляд этот, лукавый взгляд невинной девицы из-под густых ресниц, не таил в себе никаких опасностей, Барбароссе отчего-то захотелось похлопать по дублету на груди, чтобы проверить, на все ли пуговицы он застегнут. Так, словно взгляд Кузины мог быть ядовитым насекомым, стремящимся забраться внутрь сквозь щелку.

– Ты любишь живопись, Барби?

Барбаросса замешкалась с ответом. Подобное опоздание в фехтовальной зале против Каррион стоило бы ей рубца на предплечье – та не щадила невнимательных учеников. Ей и сейчас казалось, будто она на уроке фехтования, даром что Кузина не спешивала занимать фехтовальную стойку, напротив, улыбалась ей вполне открыто. Но вот ее глаза и ее вопросы казались невидимыми рапирами, скользящими вокруг, молниеносно атакующими и отступающими.

– За каким хером ты спрашиваешь, люблю ли я живопись?

– Разве этим не занимаются подруги, случайно встретившиеся в городе? Не болтают о всякой всячине?

– Мы не подруги. Минуту назад я обещала сломать тебе нос.

Кузина рассмеялась, будто услышала прелестную шутку.

– Про вас, «батальерок», говорят, что вы грубы и холодны, как пуритане, но многие ли на самом деле пытались вас понять? Знаешь, я уверена, что в глубине даже самой холодной души зреет искра – крошечное подобие адского пламени. Наверняка и в твоей тоже. Вот и я подумала, вдруг это живопись?

Какая-то ловушка, подумала Барбаросса. Еще одна ядовитая шутка, готовая вцепиться мне в шкуру. Кузина, как и все «бартианки», обладает целым арсеналом подобных штук. Я могу раскрошить в хлюпающее месиво ее прелестное припудренное личико, но со словами, слетающими с ее острого язычка, мне не справится.

– Срать я хотела на живопись.

Кузина легко кивнула. Нечего и думать было задеть ее грубостью – это было чем-то сродни попытке задеть порхающую бабочку, паля в нее из тяжелого крепостного мушкета.

– Знаешь, а я люблю картины. Если подумать, это всего лишь холсты и доски, но я так отчетливо ощущаю вкус каждого полотна, что иногда это даже пугает. Полотна Босха на вкус похожи на плохо прожаренное мясо с подливкой из угля и масляных красок. Полотна Гигера – на задохнувшуюся в мясном желе механическую муху. Но больше всего я люблю сочные, как хорошо вызревшая похоть, полотна Джентилески[11]… – она мечтательно прикрыла глаза, – Обожаю их, могу любоваться часами. Моя любимая – «Иаиль и Сисара». Тебе она не попадалась? Прелестная, потрясающая вещь, которая будит в моей душе больше чувств, чем порция «серого пепла». Сколько умиротворенного сосредоточения на лице этой добродетельной убийцы, уже занесшей свой молот над головой жертвы! Сколько увядшей холодной скорби на лице несчастного, который еще жив, но которому через миг вгонят в ухо железный штырь![12] Как сосредоточенны, вдохновенны и покойны их позы!..

Барбаросса равнодушно кивнула. Имена, которые называла Кузина, были ей незнакомы, как незнакомы и описываемые ею чувства. В Малом Замке не было картин, а если бы и были, то попросту истлели от царящей внутри вечной сырости. Если бы еще прежде рыжая карга Гаста не уволокла бы их на рынок, чтоб обменять на вино.

– Бэкон[13], бесспорно, хорош, но немного переоценен. На вкус похож на пресный гуляш из конины. Впрочем… – Кузина лукаво улыбнулась ей, – портрет Папы Иннокентия Десятого чертовски неплох. В нем есть что-то возбуждающее, страстное, несдержимое. Всякий раз, когда я прохожу мимо этой картины, у меня судорога между ног проходит, и делается мокро, будто я весь день скакала на лошади! А из современников… Наверно, мой фаворит – Отто Рапп. Обожаю старика. Некротическая сексуальность мертвых кукол, механическая гармония чужеродных форм… Но моя любимая его картина, конечно, «Проигрыш разума перед материей». Та, на которой разлагающаяся голова насажена на птичью клетку, внутри которой лежит увядший скомканный язык. Ты никогда не задумывалась, почему в ее глазах, уже отчаявшихся остекленеть, безжалостно живых, вместо боли и отчаяния – холодная сухая скука?

– Мне похер, – буркнула Барбаросса, – Если хочешь потрепаться о картинах, Кло к твоим услугам.

Кузина даже не глянула в ее сторону.

– Полотно может быть прекрасно, может быть вдохновляюще чудовищно. Один только взгляд на него может распахнуть тебе грудь, точно острейшим ланцетом. Однако у всякого плотна, даже гениального, есть существенный недостаток. Знаешь, какой? Мазки на холсте никогда не изменятся. Они вечны. Обречены остаться в той же форме, в какой их нанесла давно остывшая и истлевшая рука автора. Живопись – это мертвая форма искусства, Барби. Холодное мясо, спрятанное в погреб. Другое дело – человеческое лицо. Ты когда-нибудь задумывалась о том, что шрамы живут своей жизнью?

– Что?

– Шрамы, – легко пояснила Кузина, проведя пальцем по своем лицу, на котором не было даже морщин, – Знаешь, они вдохновляют меня. Они живут своей жизнью. С годами сжимаются, точно змеи, душащие друг друга в объятьях, бледнеют или краснеют, меняют очертания и рельеф. Это делает их особенной формой живописи. А может, особенной формой жизни? Не правда ли, забавно представить, что шрамы – это существа, живущие у нас под кожей?

– Я…

– Ты похорошела с годами, Барби. Твои шрамы стали изысканными, рифлеными. Уже не те жалкие розовые прожилки, что два года назад. Холодная злая красота плохо сросшегося мяса. Знаешь, в прошлом году я сама пыталась подвизаться на этой ниве. У меня был целый арсенал ножей, а еще – пилки, кусачки и такие, знаешь, маленькие штуки, которые используют сапожники, когда работают с грубой дратвой. Тщетно, – Кузина покачала головой, – Я работала со старой кожей, с молодой кожей, с сухой кожей, с детской кожей. И все не то. У меня совершенно опустились руки.

Больная сука, подумала Барбаросса. Про Кузину и прежде ходили нехорошие слухи. Не то, чтоб опасные, но тревожно гудящие, точно мухи, висящие над мясной жижей. Неприятные.

Кузина подошла к ней, доверительно склонив голову.

– Ты зря стесняешься своего лица, Барби. Оно прекрасно, как прекрасно полотно гения. Сколько шрамов и какой восхитительной формы… Сотворить их не в силах нож, для этого нужен огонь, много горячего огня, как в адских владениях. Надо хорошенько пропечь все слои плоти и позволить соединительной ткани неконтролируемо разрастаться, поглощая пустоты. Волнующий, долгий процесс, как и процесс создания картины. Никогда не знаешь, что получится в итоге… – изо рта у Кузины пахло чем-то свежим, фруктовым. Кажется, клубничным желе с конфитюром, – Но у тебя получилось изумительно. Знаешь, в Милане этот стиль вновь входит в моду, он именуется délicieuse laideur[14]. Я давно хотела спросить у тебя, как ты обзавелась такими роскошными штрихами? Приняла свое лицо за мясной пирог и решила хорошенько разогреть его в камине к приходу мамочки?..

«Скромница» рванулась вперед молча, точно хорошо натасканный боевой пес. Но удар, который должен был превратить лицо Кузины в присыпанную пудрой хлюпающую впадину, провалился в воздух, едва не вывихнув Барбароссе правую кисть. Кузина не уклонялась, не совершала финтов, не двигалась, но каким-то образом оказалась в пяти дюймах от того места, где ей стоило находиться. В пяти дюймах от верной смерти, подумала Барбаросса, ощущая злую, гуляющую по кишкам, лихорадку. Второй раз «Скромница» не промахнулась бы, но…

– Хватит, – спокойно обронила Кузина, выставив перед собой затянутый в кружевную перчатку палец, – Не спорю, мне бы хотелось поиграть с тобой, Барби, но не сегодня. Сегодня я немного занята. Мне просто хотелось проверить, как Каррион дрессирует своих щенков. И вижу, что зря уповала на ее мастерство.

Барбаросса подумала о том, что если бы сейчас на мостовую в переулке за «Фавналией» ступила Каррион – Волчье Солнце Каррион! – в своем глухом как сама ночь черном костюме, небрежно опираясь на прогулочную трость, ощупывая дорогу перед собой холодными, как блеск рапиры на рассвете, серыми глазами, куча дерьма под Кузиной оказалась бы настолько огромной, что скрыть ее были бы бессильны даже самые пышные юбки. Каррион была ведьмой четвертого круга, мало того, совсем не последней в Броккенбурге. Кузина – всего лишь «тройкой», пусть и не в меру много возомнившей о себе. Их стычка продлилась бы ровно три секунды, причем две из них потребовались бы Каррион, чтобы высморкаться на распростертое тело.

Но Каррион неоткуда было взяться здесь, в Нижнем Миттельштадте, в такой час. Скорее всего, она по своему обыкновению сидела в своем кабинете на вершине Малого Замка. Она редко спускалась вниз до ужина.

– Катись нахер, – буркнула Барбаросса, – Иначе сама ляжешь рядом с Кло.

– Кстати, о ней. Ты ведь не против, если я заберу ее себе?

– На кой хер?

– Мы с Кло провели вместе всего несколько минут, но этого хватило, чтобы мы прониклись друг к другую симпатией и стали подругами. Правда, Кло?

Склонившись над Кло, Кузина растянула руками лопнувшие щеки на ее изувеченном лице. То, что ей удалось соорудить, не походило на улыбку, скорее, на демонический оскал, но она выглядела довольной плодами своих трудов. Столь довольной, что даже потрепала Кло по голове.

– Желаешь пригласить ее в гости? – сухо спросила Барбаросса.

Кузина кивнула.

– Я чувствую себя просто обязанной сделать это. После того, как ты изувечила бедняжку и весь ее выводок, я не могу бросить ее вот так, одну, посреди города. «Орден Анжель де ля Барт» желает предложить ей кров «Нового Иммерсдорфа» и свое гостеприимство на… какой-то период времени. Уверена, милашка Кло будет рада воспользоваться нашим предложением.

Милашка Кло будет рада перегрызть себе вены на руках собственными зубами, мрачно подумала Барбаросса, едва только сообразит, куда попала. Жаль только, что у нее не осталось зубов.

Белоснежный «Новый Иммерсдорф», замок «Ордена Анжель де ля Барт», похожий издалека на огромного мраморного лебедя, славился своими балами, равных которым не давал никто в Броккенбурге, но кроме роскошных бальных зал и задрапированных альковов, сделавших честь лучшим проституткам Дрездена, замок «бартианок» располагал, по слухам, и прочими, укрытыми от посторонних глаз, помещениями, в которых любопытные гости не приветствовались. Посетить их могли только те, что получали личные приглашения из рук владелиц замка, и уж они могли сполна воспользоваться гостеприимством ковена – даже в том случае, если не желали этого.

Поговаривали, эти помещения представляют собой ни что иное, как вивисекционные залы и разделочные цеха, в которых сестры-«бартианки», устав от музицирования на арфах и светских приемов, взяв вместо вееров в руки изящные ланцеты, усердно практикуются в искусстве разборки человеческого тела на составляющие, кропотливо сохраняя самые интересные компоненты в стеклянных чанах с консервирующими растворами. Их искусство в этом достигло таких высот, что иногда, говорят, проходила неделя, прежде чем разделываемый образец наконец испускал дух…

Всего лишь слух, неподтвержденный и зыбкий, но вокруг «Ордена Анжель де ля Барт» этих слухов клубилось больше, чем блядей вокруг заглянувшего в бордель барона.

Барбаросса не удержалась от смешка.

– Дай угадаю. Будете играть вместе, делиться девичьими секретами и расчесывать друг другу волосы перед сном?

Кузина сокрушенно покачала головой, обронив на грязную мостовую немного пудры со своей прически. Увы, мостовая не сделалась от этого чище, а ее прическа не стала меньше походить на кремовый торт.

– От всей души надеюсь, что твои успехи в фехтовании лучше твоих успехов в сарказме, милочка. Я уже сказала тебе, эта особь представляет для нашего ковена интерес из-за своих желез. Так что да, какое-то время ей придется воспользоваться нашим гостеприимством, хочет она того или нет.

Барбаросса сплюнула себе под ноги. Нарочито грубо, сквозь зубы, как плюют дети в Кверфурте, желая продемонстрировать свое презрение. Едва ли Кузина когда-нибудь бывала в Кверфурте, краю, черном от угольной копоти, покрытом коростой из магических испарений, перекопанном демонами после войны, отравленном на пятьдесят клафтеров в глубину. Но судя по тому, как затвердело ее лицо, смысл она истолковала верно.

– Проще говоря, ты со своими подруженьками вооружитесь ножами и разделаете милочку Кло как мясник бычью тушу, самые вкусные кусочки запечатав в банки и перевязав их разноцветными ленточками?

Кузина улыбнулась ей в ответ. И одной этой улыбки было достаточно, чтоб отравить колодец.

– Скажем так, мы поможем милашке Кло распахнуть ее внутренний мир. А теперь, если ты не возражаешь…

Кузина достала из декольте крошечный серебряный свисток. Едва ли серебряный, подумала Барбаросса, иначе она остереглась бы прикасаться к нему губами. Скорее, аргентиновый сплав. Но выглядит все равно изящно. Что случится, когда Кузина подует в него? Эта изящная безделушка может быть вместилищем демона или еще какой-нибудь опасной хренью, но…

– Возражаю.

– Что? – бровь Кузины приподнялась едва ли на пол-фусса, но Барбароссе показалось, что по переулку прошелся опередивший своих собратьев порыв холодного ноябрьского ветра.

– Эта падаль, может, и твоя подружка, – Барбаросса ухмыльнулась, с удовлетворением отметив тень отвращения, пробежавшую по лицу Кузины, – но она – моя добыча. А ты знаешь, что говорят правила чести насчет добычи. Право добычи свято. Если ты попытаешься отнять ее у меня, я постараюсь, чтобы Большой Круг немедленно об этом узнал. Мне достаточно сказать одно слово Каррион. Она, может, и «четверка», но она вхожа в Большой Круг и тебе об этом известно. А дальше… Вы, милые чертовки, любите играть в принцесс, так ведь? Но я знаю цену вашей нежности. Готова поспорить, если Большой Круг взгреет хозяйку твоего ковена за нарушение правил чести, тем же вечером, вернувшись в «Новый Иммерсдорф», она запихнет тебе в пизду самую большую швабру из всех, что отыщет в вашем замке. Только подумай, сколько заноз ты можешь нахватать, милая.

Пальцы Кузины несколько раз беззвучно смяли подол платья. Хрупкие пальчики, не созданные для кастета, лопнувшие бы от первого удара точно рыбьи кости. Но в них было заключено больше опасности, чем во взведенном мушкете. В десяти взведенных мушкетах с зачарованными пулями, глядящих ей в лицо.

– Ты умнеешь, Барби, – задумчиво произнесла она, – Годом раньше ты просто впилась бы мне в лицо. Правду говорят, Броккенбург – великий учитель. Раз уж он способен обучить некоторым трюками рванину вроде тебя.

Барбаросса отвесила ей издевательский поклон.

– К вашим услугам, графиня Пизда фон Боденлосс[15].

Глаза Кузины прищурились.

– Пат – самая неприятная ситуация из всех, что случаются на шахматной доске. Терпеть не могу оставлять фигуры стоять в беспомощной незавершенности, – ее пальцы, тискавшие изящную ткань подола, резко замерли, – Как насчет сделки?

– Сделки?

– Меня интересует Кло. Что интересует тебя?

– Мертвые дети.

Кузина фыркнула не сдержавшись.

– Не слишком ли ты взросла, чтобы играться в куклы, моя дорогая? Впрочем… Дай угадаю. Гомункул?

Барбаросса неохотно кивнула.

– Гомункул.

Она не собиралась говорить Кузине ничего сверх необходимого. Даже крохи информации в цепких когтях «бартианок» превращаются в смертельное оружие. Узнав о том, что они с Котейшеством убили Мухоглота, «бартианки» счастливы будут раззвонить об этом на весь город, лишь бы накликать на головы «Сучьей Баталии» побольше неприятностей.

– Я отдам тебе Кло, если ты найдешь мне мертвого ребенка, Кузина.

К ее удивлению Кузина улыбнулась.

– Мы можем поступить даже лучше, милая.

– Как?

– Я могу дать тебе гомункула.

– Во имя трахнутой бабушки Сатаны! – вырвалось у Барбароссы, – Не врешь?

Кузина легко подула в свисток. И в самом деле не серебро, подумала Барбаросса, в противном случае ее губы прикипели бы к этой херне, пузырясь от страшного жара. Наверняка, агентинум или нейзильбер или обычное олово. Никто лучше «бартианок» не умеет прятать одни вещи под видом другим, маскируя слова и смыслы сотнями слоев изысканной паутины.

Свисток не был вместилищем демона. Посреди переулка не отворились двери в Ад. Вместо этого раздался негромкий свист, весьма чистый, хоть и не мелодичный. Барбаросса на всякий случай даже покосилась вверх. Когда имеешь дело с «бартианкой», лучше обезопасить себя со всех сторон, эти суки мастерицы внезапных атак. Пожалуй, она не удивилась бы стае дрессированных гарпий со стальными когтями или…

Фаэтон, показавшийся между домами, не походил на те изящные экипажи, в которых обыкновенно передвигались по городу ведьмы из «Ордена Анжель де ля Барт». Темный, с занавешенными бархатными шторками окнами, запряженный всего двумя лошадьми, он не нес не боках ни золоченых вензелей, ни гербов ковена, ни адских глифов. Скорее всего, эта колымага предназначалась не для официальных визитов, догадалась Барбаросса, а для тех случаев, когда «бартианки» желали перемещаться инкогнито.

Лошади тоже выглядели невзрачно, совсем не призовые рысаки из числа тех, что можно увидеть в Эйзенкрейсе, но, присмотревшись к ним внимательнее, Барбаросса хмыкнула себе под нос. Лошадки у Кузины были совсем не так просты, как могло показаться. Та, что была запряжена левой, имела во рту бронзовые зубы и раздвоенный змеиный язык. Та, что справа выглядела вполне заурядной, если бы не прозрачная жидкость, сочащаяся у нее из ноздрей, жидкость, едва слышно шипящая при соприкосновении с брусчаткой.

Лошадки с секретом. Может, они и покрыты вполне лошадиной шкурой, по-лошадиному переставляют ноги и прядут ушами, но кто-то изрядно постарался, внедрив в их плоть семена демонической природы. Барбароссе приходилось видеть таких лошадок. Опасные бестии, к которым лучше не приближаться, если не имеешь набитых охранными амулетами карманов.

Кучер, державший вожжи, даже не слез со своего места. Грузный, сонный, он пялился перед собой пустыми оловянными глазами и выглядел подобием водруженного на кукурузном поле чучела. Барбаросса ничуть не удивилась, разглядев бегающих по его шее муравьев.

– Одну минутку, милая. Обожди здесь. На твое счастье все необходимое у меня с собой.

Не ожидая помощи от кучера, Кузина сама отворила дверь фаэтона и скрылась внутри, ловко подобрав юбки.

Только тогда Барбаросса позволила себе скрипнуть зубами.

Превосходно, Барби. Просто превосходно. Кажется, ты не уймешься, пока все-таки не отведаешь плетей сегодня. Если Вера Вариола узнает, что одна из ее сестер ведет за ее спиной какие-то торговые сношения с другим старшим ковеном, мало того, с «Орденом Анжель де ля Барт», она может разъяриться как демон, проглотивший серебряную пуговицу. Охерительно разъяриться.

Сделка – это не просто формальность. Сделка – не пустяковый обмен. Сделка – чертовски серьезная штука. В свое время адские владыки вбили это в головы своих новых подданых при помощи рек из кипящей серы и легионов демонов, выстилающих себе путь чужими потрохами и лоскутами кожи.

Сделка – форма священного ритуала, на котором испокон веков строились основы мироздания, даже в предшествующие Оффентурену древнейшие времена, когда адские двери оставались закрыты, а его энергии проникали в мир не полноводными реками, а жалкими ручейками – пучками вторичного излучения.

Уже тогда человек, подспудно понимая суть вещей, отчаянно желал заключить сделку, обеспечив себе продолжение рода. Жалкий, облаченный в звериные шкуры, ютящийся в вонючей пещере, он сознавал, насколько ничтожной букашкой является по меркам Вселенной, истово желая обрести себе покровителя. Для этого он приносил в дар все, что был способен предложить – жалкие поделки из бронзы и камня, кровь первенца, собственные отсеченные пальцы… Своими жалкими крохами мозга он не мог даже вообразить, с какими силами желает установить сношения, однако пытался заключить сделку изо всех сил.

Позже, много позже, когда по всему миру распахнулись двери Ада, возвещая Оффентурен, когда мирские владыки превратились в розовую слизь на своих тронах, а их солдаты – в костяную пыль внутрь собственных кирас, когда океаны забурлили, сварив всю рыбу, леса полыхнули тысячами пожаров, а горы стали проваливаться в Преисподнюю, уцелевшие, склонив головы перед адскими владыками, наконец поняли, что обрели не только новую жизнь, но и новую возможность – возможность предлагать и приобретать.

Адские твари могут быть жестоки, плотоядны или безумны. Они могут носить одеяния из человеческой кожи и слышать музыкальные гармоники в криках агонии. Превращать людей в омерзительных круппелей или метить, как метят любопытных зверушек, делая из них либлингов. А еще они могут одаривать золотом, наделять даром предвидения и знанием всех наук, бессмертием, иными дарами, что водятся в их адских сокровищницах. Надо лишь найти нужный ключ. Заключить нужную сделку. Найти то, что пользуется спросом – и предложить.

Тысячи демонологов сделались королями и сильными мира сего – только потому, что сумели заключить с Адом сделку. Тысячи демонологов умерли страшной смертью или обрели жизнь, которая стократ хуже смерти – потому что позволили себя обмануть. Все науки, которым обучают в броккенбургском университете, связаны именно с этим, с умением прийти к взаимовыгодному соглашению с адским владетелем, получить кроху его могущества и не расстаться с жизнью.

Если Вера Вариола узнает, что ее «батальерки» заключают сделки с другим ковеном, мало того, втайне от нее, это может вылиться в крайне, крайне скверную историю. Если только не…

– Тебе повезло, Барби, – Кузина выбралась из фаэтона легко и беззвучно, как бабочка из рассохшегося кокона, ее лицо светилось улыбкой, – Чертовски повезло, сестренка. Я не забыла его. Он здесь.

В руках у нее была большая банка из глазурованной глины, запечатанная какой-то тряпкой. Приличная, машинально прикинула Барбаросса, пять-шесть шоппенов[16].

– Это… гомункул? – на всякий случай уточнила Барбаросса.

Кузина кивнула, нежно баюкая банку на руках.

– Крошка Сури. Прелестная малышка, она тебе понравится. Сказать по чести, мне до смерти не хочется с ней расставаться. Я влюбилась в нее едва только увидела. Но… – она сокрушенно вздохнула, – Милочка Кло приглянулась мне еще больше. Гомункула я могу сделать другого, но где еще я найду другую Кло, верно? Считай, что тебе чертовски повезло, Барби. Бери, она твоя. Дозреет часов через пять или шесть, к вечеру. Да бери же!

Барбаросса приняла банку из ее рук так осторожно, будто та была набита порохом. Не очень тяжелая, куда легче, чем она ожидала. Внутри что-то перекатывалось, что-то легкое и небольшое. Дьявол. И ради этой херни они с Котейшеством носились по городу как проклятые души? Ради нее чуть не заработали седину в свои блядские волосы? Ей захотелось рассмеяться.

– Стой! – Кузина предостерегающе выставила руку, едва только Барбаросса взялась за тряпку, – Не вздумай делать этого!

– Что? Я только хотела посмотреть на маленького засранца.

– Вот этого и не делай, – сухо произнесла Кузина, – Чем ты меня слушала? Жопой? Я же сказала, гомункулу нужно время, чтобы дозреть. Пять или шесть часов. Дьявол! Я и забыла, что ты ни хера не смыслишь в науке.

– Так он не готов?

– Она. Она не готова. Не дозрела. Я лишь недавно наложила чары, им нужно время, чтобы подействовать. Если ты откроешь банку сейчас, от крошки Сури останется лишь щепотка пепла – солнечный свет сейчас для нее смертелен. Достанешь тряпку только вечером, поняла?

– Поняла, – буркнула Барбаросса, – Вечером.

– Вот и умница, – Кузина вновь улыбнулась, – Многие считают, что ты что-то вроде безмозглой страшной псины, которая таскается за Котейшеством, а мозгов у тебя не хватит даже для того, чтобы спрятаться от дождя, но знаешь, мне кажется, что ты гораздо умнее. Как знать, может из тебя даже получится ведьма. Или, по крайней мере, милый штопанный половичок перед дверью.