Текст книги "Расследования Марка де Сегюра 2. Дело о сгоревших сердцах (СИ)"
Автор книги: Лариса Куницына
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 40 страниц)
Что ж. Барбаросса решительно развернулась на каблуках, бросив смотреть на чадящую дымом будку. Решено. Раз она пока не в силах сунуться в Малый Замок, не будет большого греха, если она потратит четверть часа и обеспечит себе легкий ужин. Может, жратва придаст сил ее вялым едва плетущимся мыслям и сподвигнет их на бег.
Где здесь поблизости имеется пристойная харчевня?..
[1] Здесь: около 8 метров.
[2] Мартин Бехайм (1459–1507) – немецкий картограф и мореплаватель, участник экспедиции Диогу Канна к берегам Африки (1484).
[3] Здесь: примерно 1875 м.
[4] Ломбардский ритм – тип ритмического рисунка, распространенный в европейской музыке XVII–XVIII веков, чередование короткого ударного звука и долгого безударного.
Глава 10
ЧАСТЬ 3
В Броккенбурге всегда имелось до хера трактиров. Трактиров, харчевень, непритязательных уличных рестораций, закусочных на любой вкус и кошелек, а также кабаков, портерных и пивных, где тоже можно было перехватить хороший кусок. Иногда ей казалось, что в этом блядском городе трактиры растут сами по себе, точно вызревающие в каменном теле язвы. Вокруг одного только Малого замка их было шесть штук – на любой выбор, если не считать бакалейной лавки господина Лебендигерштейна, где тоже можно было сносно утолить голод.
Всякая шестнадцатилетняя пигалица в Броккенбурге может воспользоваться услугами любого из трактиров, ткнув пальцем в первую попавшуюся ей вывеску, почти ничем не рискуя при этом – ну разве что какой-нибудь пьяный мастеровой задерет ей юбку или слегка потискает в углу. Но раз уж судьбой предначертано тебе за какие-то грехи предков быть ведьмой, приходится подходить к этому вопросу с куда большей предусмотрительностью.
Первые три трактира, чьи вывески попались ей на глаза, Барбаросса вынуждена была пропустить.
Первый из них носил наименование «Чумная Длань», имел подновленную вывеску, основательную дверь и отсутствие блевотины под окнами – верный знак того, что здешняя кухня не несет опасности, а заведение пользуется популярностью. Вот только… Память, хоронящая в своих болотистых глубинах без остатка почти все ценные сведения, которыми снабжали ее преподаватели адских наук, но обладающая дотошностью старого архивариуса по самым непредсказуемым вещам, услужливо напомнила ей, что заворачивать в «Чумную Длань» не следовало бы. Этот трактир располагался в двух кварталах от замка «Добродетельных Стерв» и решением Большого Круга был отнесен к их владениям. Ее визит туда даже без оружия в руках наверняка будет расценен если не как посягательство на чужую территорию, то как злонамеренное вторжение, а это уже может вылиться в изрядные проблемы. «Добродетельные Стервы» никогда не искали ссоры с «Сучьей Баталией», однако они относились к младшим ковенам, тянущимся в шлейфе «Ордена Анжель де ля Барт», что делало их союзницами «бартианок» и естественными антипатками «батальерок».
Барбаросса, вздохнув, вынуждена была отвести взгляд от «Чумной Длани». Она никогда не мнила себя мастером дипломатических маневров, а визит на чужую территорию может быть расценен «стервами» самым неприглядным образом. Вплоть до обнажения ножей, стоит ей только переступить порог. Вера Вариола определенно не будет счастлива, узнав, что сестрица Барби в дополнения ко всем своим сегодняшним подвигам втянула ее в вендетту, спутав сложный расклад карт в тонкой политической игре, которая ведется в Броккенбурге днем и ночью испокон веков.
Барбаросса усмехнулась, ощущая, как ворочаются в брюхе пустые кишки. Она сама приложила немало сил, чтобы ее лицо стало визитной карточкой, предостерегающей всех сук в этом городе от нападения и погружающей их в тревожную задумчивость, и определенно добилась своего. Но иногда эта репутация, заработанная высокой ценой, играла против нее. Что ж, она давно смирилась с мыслью, что это – неизбежная плата, сродни той, что Ад взыскивает с сук вроде нее за право пользование крохой его сил…
Она не станет переживать по этому поводу или корить судьбу. «Каждому свое» – этот девиз, говорят, выложен литерами из закопченной человеческой кости на воротах дворца барона фон Бухенвальда в адских чертогах…
«Жаренный Крот», чья вывеска обнаружилась ниже по улице, в этом отношении был не многим лучше «Чумной Длани». А пожалуй, что и хуже, подумала Барбаросса, разглядывая скверно исполненное кротовье чучело, укрепленное на вывеске. Этот трактир не относился к чьим-то владениям, вокруг него не кипело ссор, но, если память ее не подводила, там частенько столовались девочки из «Милых Кудесниц», причем числом не меньше полудюжины за раз. Вот уж какого дерьма ей точно не хватало.
«Милые Кудесницы» не лезли в политику, мудро оставив эту игру своим старшим, более сведущим, сестрам. Для развлечения им вполне хватало банального триолизма[1], который они истово практиковали в своих домашних оргиях, сдабривая акротомофилией[2] и обычным садизмом. Эти милые шалости, перемежаемые кражами из городских лавок и редкими драками в подворотнях, позволяли им скрашивать учебные будни.
Барбаросса не только не зашла в «Жаренного Крота», но и сочла за лучшее перейти на другую сторону улицы. Месяц назад она отлупила двух «кудесниц», причем весьма недобрым образом, до потери человеческого облика, и было, за что.
Вечно томимые снедающим их любопытством, «кудесницы» тянулись к сплетням, как наркоманы тянутся к «серому пеплу», и иногда переходили допустимые границы, невидимые, но вполне четко обозначенные. В сентябре, когда Котейшество делала свой доклад по спагирии, две потерявших осторожность сучки из этого ковена, принялись вслух строить предположения о сексуальной жизни Котейшества, а также о том, какую роль в ней играет Барбаросса и катцендрауги. Может, они были слишком пьяны, чтобы следить за языками, годными лишь вылизывать друг дружке анусы, а может, надеялись, что Вера Вариола держит своих «батальерок» на надежном поводке.
Им пришлось пожалеть о сказанном.
Неделей позже Барбаросса выследила их обеих. Первую она перехватила сразу после занятий, в кривом переулке позади университета, идеально подходящем для засад, и размолотила ей лицо кастетом до такой степени, что ее собственная сексуальная жизнь на все оставшиеся годы будет связана разве что с пестиком для маслобойни. Ее подругу пришлось выслеживать ночами в Гугенотском квартале, но Барбаросса не чуралась и такой охоты. Она могла быть терпеливой, когда того требовали обстоятельства. Кончилось тем, что она накинула той на шею удавку и сбросила с крыши «Хексенкесселя». Осталась жива, но едва ли когда-нибудь сможет сносно танцевать, вышивать бисером или ходить в туалет без посторонней помощи.
Нет, подумала Барбаросса, отворачиваясь от манящей вывески «Жареного Крота», ей стоит воздержаться от посещения этого заведения по меньшей мере до конца года. «Кудесницы», может, и не славятся как непревзойденные бретерки, но, навалившись толпой, могут порвать ее не хуже своры натасканных псов. В таких местах лучше не показываться, если спину не страхует Гаргулья или Гаррота.
«Медная Голова». Это уже получше. По крайней мере, название было не из числа тех, что она старалась держать в памяти. Скорее всего, ничейная территория, не включенная в угодья враждующих между собой ковенов, тем меньше шансов найти здесь неприятности на свою голову. Однако…
На полпути к двери Барбаросса замедлила шаг, разглядев на стене возле дверного проема небрежно накарябанный печной сажей знак, похожий на указующую вверх стрелку. Это мог быть ничего не обозначающий символ, детская шалость, а мог быть и «тейваз», семнадцатая руна, и тогда…
Барбаросса выругалась сквозь зубы. Эта руна не имела отношения ни к магическому искусству, ни к демоническому наречию, она была частью тайного письма круппелей, при помощи которого они оставляли для своих собратьев условные отметки на заборах и домах Броккенбурга, отмечая опасности и обозначая интересные места.
«Кеназ» в этом тайном письме обыкновенно обозначал опасность – дом нетерпящего круппелей чародея или мощные охранные чары, способные изжечь заживо беспечного урода, осмелившегося вылезти за пределы Круппельзона. «Одал» – источник воды, ручей или колодец. Далеко не все круппели имели привычку пить, но некоторые сохранили ее с тех времен, когда были людьми. «Хагалаз» – укрытие. А «тейваз»…
Этим знаком круппели, не осмеливавшиеся показываться в городе при свете дня, обыкновенно обозначали места, где их терпят, неважно, из жалости или из жадности. Применительно к трактиру, на двери которого Барбаросса обнаружила символ, это могло означать только одно – его хозяин, не считаясь с запретом магистрата, пускает круппелей в свое заведение.
Вот дрянь. Не удержавшись, Барбаросса сплюнула на мостовую.
Возможно, запах, который она мельком почуяла возле трактирного окна, и не был запахом прокисшей капусты, как ей показалось. Возможно, это был запах самого круппеля, уютно устроившегося за столом и обгладывающего косточку цыпленка, запивая его изысканным эльзасским рислингом по пять крейцеров за кружку.
Круппелей в Брокке не жаловали, ни на вершине горы, ни в предгорьях, где обычно легко прощались грехи и уродства всех возможных сортов. Всякий круппель, покинувший в нарушение магистратского приказа свой закрытый Круппельзон, отгороженный от остального города не хуже лепрозория, рисковал быть сожженным на месте. Многих и сжигали – поднятые по тревоге стражники или охранные чары, которыми обильно были инкрустированы столбы вокруг Круппельзона. Но от этого желающих погостить в Броккенбурге чудовищ, сохранивших на память о человеческой природе лишь рудиментарные, едва видимые, следы, не делалось меньше.
Они преодолевали охранные знаки, подтачивая столбы, без устали прогрызали тайные ходы в окружающих Круппельзон стенах, таких толстых, что могли бы сойти за крепостные, приобретали у торговцев сложные маскирующие чары и амулеты самого различного предназначения. Их рвение напоминало рвение насекомых, стремящихся выбраться из своего улья, такое же безоглядное и бессмысленное.
Однажды, еще по весне, какой-то хитрый старый круппель невесть какими путями пробрался в Нижний Миттельштадт, оказавшись в трех кварталах от Малого Замка. Воистину крупная особь, похожая на освежеванную касатку, волочащуюся на узловатых щупальцах, с мельхиоровыми костями под распахнутой шкурой и полчищами медных червей, снующими внутри ее туши. Чертова тварь была размером с влекомый монфортами пассажирский альгемайн. Просто удивительно, как ему удалось обойти все кордоны, знаки и препоны на пути к своей цели, но, видно, где-то чертова тварь все же просчиталась…
В ту злосчастную ночь никто в Малом Замке не смог сомкнуть глаз – до самого рассвета она истошно вопила, пока вооружившиеся огнеметами стражники поливали ее жидким огнем, а цепные демоны рвали в клочья истончающуюся лопающуюся плоть. То вопила, то рыдала детскими голосами, то чудовищно лающе смеялась, а кровь ее, изливающаяся на мостовую, превращалась в густую сладкую патоку…
Едва ли эта казнь хоть на фусс укоротила желание его запертых в Круппельзоне сородичей причаститься всеми благами, которые может предоставить в твое распоряжение Броккенбург. Спеша утром на занятия, она не единожды обнаруживала на мостовой свежие следы ихора, развороченные заборы и покосившиеся столбы – зримые следы, указывавшие на присутствие круппелей. Едва ли их манили яства, которые им могли предложить трактиры и забегаловки Брокка, тем более, что их давно перестроившийся метаболизм далеко не всегда мог поглощать ту пищу, которой они привыкли питаться, будучи людьми. Не манили их и пьянящие зелья – в Круппельзоне хватало собственных подпольных фабрик по производству самых разных декоктов. Нет, подумала Барбаросса, рассеянно глядя на маячащий перед глазами злосчастный «тейваз». Если что и тянет их в город, так отчаянно, что они смиряются с неизбежным риском, так это возможность вновь, пусть и на несколько часов, ощутить себя людьми. Завернуть в кабак, не боясь, что хозяин бросится в окно, пройтись по улицам, по которым они прежде не раз ходили, еще пребывая в человеческом обличье, до того, как ярость адских владык за мнимые или действительные грехи превратила их в чудовищ…
Барбаросса не стала заходить в «Медную Голову». Конечно, вероятность застать там сейчас, ранним вечером, обедающего круппеля была исчезающе мала, но одна только мысль, что придется есть за столом, где бывали эти твари, отбивала всякий аппетит. Дьявол, ей даже подадут ту же посуду, с которой они ели!..
Во имя всех бородавок на члене Вельзевула, скоро в Миттельштадте не останется ни единого трактиришки, где голодная ведьма сможет пообедать, не рискуя при этом своей задницей! В этом блядском городе не сыскать ни мертвых младенцев, ни пристойной жратвы!
Конечно, она всегда могла свернуть в Унтерштадт. Предгорья никогда не могли похвастать изысканной кухней, а тамошнее пиво напоминало мочу старого мерина и в лучшие свои времена, но она хорошо помнила полдюжины забегаловок, в которых можно отобедать весьма выгодно для кошеля, не рискуя при этом отравиться. Правда, даже если удастся отыскать пристойную жратву, придется запивать ее ядовитым воздухом, царящим в предгорьях, воздухом, которым она вволю надышалась в свое время, иммунитет к которому мог и забыться за полтора года привольной жизни в «Сучьей Баталии».
Раздумывая над этим, Барбаросса уже собиралось было совершить резкий поворот направо, когда ее взгляд наткнулся на вывеску «Хромой Шлюхи». Не очень броская, не очень кичливая, она не обещала ничего выдающегося и уже одним этим была хороша. По крайней мере, порывшись в своей памяти добрых полминуты, Барбаросса не выудила на поверхность ничего недоброго, что могло быть связано с этой забегаловкой. Здесь не столовались недруги «батальерок», здесь не бушевали пожары, сюда не наведывались круппели – уже недурной список достоинств, по сравнению с которыми все возможные недостатки меркли сами собой. Ей не приходилось разбивать здесь лиц или пырять кого-то ножом, а значит, ее появление скорее всего не приведет к какой-нибудь безобразной сваре. И то добро.
– Внутрь! – приказала себе Барбаросса, перекидывая проклятый мешок на другое плечо и похлопывая рукой по кошелю, – Бедные мои монетки, скоро вы лишитесь еще нескольких своих собратьев…
Внутри не оказалось ничего сверх того, что она уже представила себе снаружи.
Трактир был из числа заведений почтенного возраста, но все еще держался, точно почтенный вояка, украшенный гроздью орденов, на полковом смотре, покрытый толстым слоем пудры и скрипящий всеми костями. Здесь не смердело круппелями, а зала оказалась пристойных размеров, достаточных по крайней мере для того, чтобы едоки не задевали друг друга локтями.
Здесь не было изысков вроде тех, которые встречаются в забегаловках Верхнего Миттельштадта, пытающихся перещеголять друг друга в изобретательности и вкусе. Ни закопченного латного доспеха в углу, внутри которого, по преданию, был изжарен барон фон Табельтиц[3], легкомысленно скрестивший мечи с эмиссаром адского владыки графа Фурфура, ни старых иззубренных рапир, прибитых к стенам, ни чучела какой-нибудь дьявольской твари, наверняка сооруженной скорняками из медвежьих и крокодильих шкур при помощи колючей проволоки.
В каком-то заведении Эйзенкрейса, говорят, на цепях висят все еще дергающиеся останки Аннеки Темпль, урожденной Анны Рольфс, древней ведьмы, которую ее адский патрон за недостаток усердия и непочтительность сжег живьем, не посчитав нужным освободить обугленное тело от остатков запекшейся в нем жизни. Говорят, пирующие гуляки платят по пять талеров за возможность отщипнуть от ее спекшегося триста лет назад мяса, запивая его добрым, выдержанным в еловых бочонках, шварцбиром – в этом им видится особенная удаль.
По счастью, интерьер «Хромой Шлюхи» ничего подобного не предполагал. Тем лучше. Барбаросса на дух не выносила кичливых заведений, старающихся перенять лоск верховий.
Первым делом от порога она полоснула по зале взглядом из-под капюшона, и осталась довольна. Всклокоченная, смердящая потом и копотью, с мешком за плечом, она должна была неизбежно привлечь к себе внимание – внимание, которого лучше бы на всякий случай избегать. Но ей повезло, народу в таверне было немного, душ десять. Если верить часам, водруженным за стойкой и движимым перхающим старым демоном, с трудом ворочавшим стрелки, на дворе стояла половина пятого. Время, когда окрестные мастеровые и бюргеры только запирают свои лавки, подсчитывая дневной барыш, прежде чем отправиться в трактир, промочить глотку парой кружек пива и сытно поужинать.
Взгляд Барбароссы точно мелкий проворный демон поскакал по головам, пересчитывая и изучая присутствующих, задерживаясь, если ей мерещилась опасность. Но сильно задерживаться ему здесь не пришлось – не было причин.
Компания из трех подвыпивших мужчин в углу. Дублеты из доброй шерсти, но их высокие отложные воротники измяты и обильно выпачканы соусом. Шпоры есть, но совершенно никчемные, из тех, что цепляют для вящего вида, да и не знакомы эти тучные ляжки с седлом, тем более, что никаких лошадей она снаружи не заметила.
Просто гуляки, но гуляки с претензией на некоторый не до конца истаявший лоск. Голоса хриплые, руки грубые, не порхают над столом, жестикулируя, а тяжело ворочаются, точно подъемные краны. Барбаросса почти не удивилась, разглядев на их лоснящихся шеях витые шнуры, украшенные крохотной серебряной цеховой эмблемой – мастерок и угольник. Тут и гадать не надо, каменщики из Гильдии. Знать, обмывают какой-нибудь перехваченный заказ, спрыскивая дешевым вином чертежи. Не опасны. По крайней мере, пока трезвы.
Их сосед, кажется, уже нализался, несмотря на ранний час. Дрыхнет, уткнувшись лицом в тарелку, разбросав по столу хлебный мякиш и куриные кости. Судя по судорожному дыханию и болезненно-алым щекам, мог нагрузиться какой-нибудь дрянью, может даже, сомой или спорыньей. Плундры мокры от мочи, знать, не первый час пускает пузыри в тарелке. Не опасен.
Не лучшая компания, которой мог обеспечить ее Броккенбург, но вполне годящаяся в ее условиях.
– Мяса и хлеба, – бросила она хозяину, – С большой кружкой пива.
Хозяин, дородный тип в трещащем по всем швам кафтане, даже не счел нужным поворачиваться к ней лицом. Не обращая внимания на посетителей, он снимал с пустой бочки обручи, ловко орудуя молотком и набойкой, при этом сопел так тяжело, будто толкал камень по склону самой крутой из гор адских чертогов.
– Мяса и хлеба! – повторила Барбаросса, ударив ладонью по стойке, – Ну!
– А трюфелей не прикажете? Может, шоколадного мусса? – хозяин c досадой швырнул свой инструмент на пол, – Или там пирожных каких? Нету мяса! Не будет до вечера!
Барбаросса медленно выпустила воздух через нос. Люди, имевшие неосторожность заговорить с ней подобным образом, обычно испытывали глубокое сожаление – сожаление, которое зачастую приходило вместе с болью или после нее. Одному парню в Унтерштадте она как-то переломала ребра только за то, что тот хмыкнул, увидев их с Котейшеством рука об руку. Наглость хозяина «Хромой Шлюхи» заслуживала того, чтобы сделать его самого хромым на долгий период времени. Сомкнувшиеся на кастете пальцы налились тяжестью, точно сами сделались железными.
Кажется, сам Сатана звал ее сегодня размять кулаки.
– Что есть? – процедила она сквозь зубы.
В другое время она охотно приняла бы это приглашение, расколотив сперва лицо нерадушного хозяина «Шлюхи», а после и его посуду. Репутация – что породистый жеребец, который требует постоянного ухода, если забыть про нее, она тускнеет и блекнет, теряя свои полезные качества.
Но сейчас…
Барбаросса вздохнула. После того, как она добыла гомункула, и такой ценой, ввязываться в драку определенно не стоило. Она и без того навертела за сегодня достаточно дел, чтобы создать вокруг себя чертовски ненужную шумиху. Нет, сегодня сестрица Барби будет пай-девочкой, по крайней мере, на остаток дня.
Подняв глаза от бочки, хозяин мгновенно сделался куда более дружелюбным и покладистым. Может, он и посвятил свою жизнь хлопотам на кухне и разливанию пива, но надо быть последним кретином в Броккенбурге, чтобы не узнать униформу «Сучьей Баталии» – строгий, мужского кроя, дублет в пуританском стиле, узкие брюки, белый платок на правом плече.
– Ах, дьявол… – выдохнул хозяин, поднимаясь и отряхивая руки от сора. Знать, его овечьи бельма все-таки распознали, кто перед ним, – Не извольте сердиться, госпожа ведьма, это я от невнимательности. Мы тут, значит, к госпоже фон Друденхаус со всем почтением… Мяса и в сам деле нету, но есть рыбная похлебка. Изволите? С окуньками и пшеном. Могу подать тотчас.
Только теперь, когда он оказался к ней лицом к лицу, Барбаросса поняла, отчего хозяин «Хромой Шлюхи» так отчаянно сопел за работой. Немудрено. Его нос и рот срослись в короткий упругий отросток, напоминающий нос тапира, а зубы во рту сплавились в кривые пластины из мутного стекла.
Либлинг. Барбаросса скривилась. Ну конечно. В забегаловках Нижнего Миттельштадта, особенно дешевого толка, среди хозяев порядочно либлингов. Исключительно деловое соображение. Выставленное напоказ уродство, признак близкого знакомства с демоном, неизбежно будет привлекать зевак, а значит, и посетителей. Простой расчет. Черт, ему бы стоило назвать свою забегаловку «Утконос», а не «Хромая Шлюха», тогда вышло бы хотя бы складно…
– Отнеси похлебку своей маменьке, – буркнула Барбаросса, – Пусть парит в ней ноги. А мне дай нормальной жратвы. И поскорее, пока я не нарезала ломтей из твоего бока!
Ни одна здравомыслящая ведьма не станет есть в Броккенбурге рыбную похлебку. Испарения адских чар давно превратили все озерца вокруг Броккена в ядовитую жижу, одна капля которой могла бы свалить лошадь. Конечно, рыбу ловили на Штейнхудерском озере, откуда и доставляли в Броккенбург, но даже это не гарантировало беспечному едоку безопасности.
Между Штейнхудерским озером и горой Броккен – двадцать одна саксонская миля[4]. Тридцать с лишним, если по безопасному пути. Казалось бы, не так и много, только здесь, в предгорьях, где до сих пор нет порядочных дорог, даже грузовой аутоваген будет тащиться со скоростью старой клячи и путь этот растянется по меньшей мере на неделю. Чтобы выловленная рыба сносно пережила дорогу, штейнхудерские хитрецы наловчились накладывать на нее чары, консервирующие плоть. И чары, как полагала Котейшество, крайне никчемные, наложенные абы как и без понимания процесса.
Барбароссе приходилось слышать о бедняге, который, съев зажаренного у него на глазах осетра, врос в землю, да так прочно, что выкорчевать его не могли даже лопатами. Другой, отведав печеного с грибами карася, повредился в уме и вспорол себе живот. Третий… Черт. В городе, где за каждым углом тебя поджидает по голодному демону, быстро утрачиваешь желание рисковать своей жизнью понапрасну.
– Мяса нет, – устало повторил хозяин, – Есть вчерашний зауэрбратен[5] с крольчатиной.
– Его и тащи. И пиво. Большую кружку! И учти, если там окажется хоть одна муха, я живо сделаю вас близкими родственниками!
Предусмотрительно расположившись в дальнем углу, Барбаросса пристроила мешок с гомункулом под столом и только тогда впервые за весь день смогла вытянуть ноги. Блядское блаженство! Тепло, удобный стул под истосковавшейся по опоре задницей, соблазнительный запах, доносящийся с кухни…
От блаженного тепла, проникнутого ароматами крольчатины мысли в голове побежали спокойнее, легче, точно ручеек в лесной чаще, стелящийся по мягкому, вымытому в земле, ложу. И даже обожженная ладонь, докучливо ноющая, вроде не так напоминала о себе.
Размякла, подумала Барбаросса, пытаясь устроиться поудобнее. Попортила личики паре розенов, улизнула от сторожевого голема, а чувствую себя так, точно три дня и три ночи скакала верхом или карабкалась по адским горам из пылающей серы. Черт, вот уже и мышцы ноют, кости трещат – видно, не за горами времена, когда мне потребуется клюка, чтобы перейти через улицу. А ведь когда-то…
Когда-то постелью тебе служила койка в дортуарии Шабаша или обоссанный угол в Унтерштадте, сестрица Барби, и спала ты с обнаженным ножом в руке. Забыла уже никак о тех славных временах? Жрала дрянь, о которой сейчас и подумать тошно, шныряла по подворотням, точно голодная собака, и ввязывалась в самые скверные истории, истории, о которых наверняка никогда не расскажешь Котейшеству – но которые были хорошо известны Панди…
Жизнь в «Сучьей Баталии» нельзя назвать легкой и привольной, но она дала тебе многие блага, к которым ты, киска, успела прикипеть. Да, Каррион, хоть и спускает с тебя в фехтовальном зале по три шкуры, жестоко карая за промахи, явно благоволит тебе, держа за старшую перед прочими трехлетками. Надо быть слепой овцой, чтобы не замечать – она прочит тебя себе в преемницы. Если будет на то милость Ада, в следующем году она удавит суку-Гасту ее же рыжими волосами, займет место Веры Вариолы и сама сделается хозяйкой ковена, а тогда… Барбаросса ощутила легкие колики в животе при мысли об этом «тогда», такие, что на миг перебили даже муки голода.
Она сама сделается сестрой-батальеркой. Правой рукой Каррион, командующей боевой партией. Сама станет неустанно натаскивать юных сук в фехтовальной зале, вправлять им мозги и отвечать за все вопросы войны и мира в отсутствие хозяйки. Котейшество, без сомнения, сделается сестрой-кастеляншей заместо Гасты. Конечно, ей, одаренной ведьме, нелегко придется принимать на себя хозяйство Малого Замка, этой древней развалины с рассохшимися стенами, не знающими побелки потолками и бесчисленными пыльными кладовками, набитыми тряпьем и старыми горшками, но у нее светлая голова, она сообразит, как поставить все это на службу ковену, чтобы не отрываться от главного…
Но сперва – гомункул.
Дьявол. В последнее время все ее мысли кружили вокруг херового выродка, будто сами были заперты в прочном стеклянном сосуде подобно рыбешкам. Барбаросса машинально покосилась на банку. Даже стоящая под столом, окутанная плотной мешковиной, она притягивала к себе ее взгляд, точно сокрытое орудие преступления. Да он и был таковым, если подумать. Стоит случайному стражнику полюбопытствовать, что это госпожа ведьма несет в мешке из-под муки, как он изобличит ее, надежнее, чем окровавленный нож в кармане убийцы.
Во имя протухшей требухи сифилитичных проституток! Барбаросса скрипнула зубами. Даже если гомункул, напуганный ее угрозами, будет держать рот на замке, едва ли это сильно облегчит ее участь. Не надо обладать дьявольской прозорливостью, чтобы понять, что гомункул не ее собственный. Более того, стражникам наверняка не составит труда установить, у кого он был украден.
Многие хозяева украшают банки с гомункулами медными шильдиками, на которых выбито его имя – или их собственное. А иногда даже монограмма и адрес. Гомункул – это тебе не фунт табаку, это ценное имущество, которое рачительный хозяин бережет как зеницу ока, не хуже, чем собственного рысака. Был ли такой шильдик на похищенной ею банке? Барбаросса ощутила неприятные холодные коготки, мягко роющиеся в ее потрохах. Там, в гостиной у старикашки, она была слишком занята, чтобы пристально разглядывать банку, да и позже, улепетывая от голема без оглядки, занимала голову совсем другими вопросами. Если есть… Черт, возможно в самом деле стоило схоронить гомункула где-нибудь в канаве, чем шляться с ним по городу. Эта чертова стеклянная банка, которая к ней привязалась, может быть опаснее сташестидесятифунтовой бомбы с подожженным шнуром…
Чертова разиня! Никчемная профура! Тебе место в ландскнехтском обозе, а не в «Сучьей Баталии»! Панди была права, сытая жизнь высушивает мозги, ее собственные, должно быть, давно превратились в ветхие лоскуты!
Убедившись, что хозяин все еще возится в кухонном закутке, не спеша подавать на стол, а прочие посетители «Хромой Шлюхи» проявляют к ней не больше интереса, чем к своим тарелкам, Барбаросса осторожно придвинула к себе ногой стоящий под столом мешок. Ей чертовски не хотелось вновь вынимать из него злополучную склянку, тем паче не хотелось смотреть во влажные и темные, как раздавленные сливы, глаза нерожденного существа, глотающего питательный раствор в своей стеклянной темнице. Но ей надо было убедиться. Чтобы не усугубить очередной глупостью свое и так не самое завидное положение.
Гомункул не улыбался. И не спал, как она надеялась. Поджав лягушачьи лапки к животу, он покачивался в водах его собственного крохотного океана, безучастно глядя перед собой. Гигантская амеба, которой адские владыки смеха ради придали человекоподобные черты. Мелкий ублюдок, единственное предназначение которого – доставлять всем окружающим хлопоты и неприятности.
– Не вздумай даже тявкнуть, – тихо, но очень отчетливо прошептала Барбаросса, впившись в него взглядом, – Иначе намажу на хлеб вместо паштета. Смекнул?
Гомункул не отозвался. Глаза его едва заметно шевельнулись, на лбу дернулась какая-то тонкая подкожная венка. Сейчас, на свету, сделалось видно, что кожа у него не розовая и мягкая, как это бывает у новорожденных, напоминающая хорошо выделанный бархат, а рыхлая, серовато-желтого оттенка, как у дохлой ящерицы. Неприятная кожа, кажущаяся шершавой и сухой даже на вид. Нос – бесформенная бородавка, внутри которой еще даже не оформились хрящи. Вместо хера и бубенцов, как это приличествует существу мужского пола, лишь крохотный пустопорожний мешочек, слабо колышущийся в течении жидкости. Пальцы – жалкие сросшиеся плавнички, которыми невозможно было бы сжать даже куриное перо. Не то отсохли, не то не успели сформироваться. Живот – выпученный, округлый, но неправильной формы, а вместо пупа – небольшая сухая язва.
Ну и уродец… Не требовалось обладать познаниями Котейшества по части всяких мелких тварей, чтобы понять – старикашкин отпрыск был вытащен из породившей его утробы не вчера и не на прошлой неделе. Этот херов маринованный младенец проторчал в банке не один месяц, а может и… Год, подумала Барбаросса, с отвращением разглядывая этот несуразный плод. Черт, может и больше. Может, все три или пять. Гомункулы обыкновенно живут лет до семи, крохи чар, заключенной в их несформировавшихся тельцах, не хватает на долгий срок, пять лет для них – глубокая старость. Конечно и профессорский Мухоглот не был юношей, но этот… Как знать, не рассердится ли Бурдюк, когда они с Котейшеством притащат ему этакий фрукт? И не разложится ли он, чего доброго, в банке на следующий день, превратившись в плесень и деготь?
