Текст книги "Расследования Марка де Сегюра 2. Дело о сгоревших сердцах (СИ)"
Автор книги: Лариса Куницына
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 40 страниц)
– Сучья напасть! – вырвалось у Барбароссы, – Только обера нам тут и не хватало!
Судя по беспокойному гомону почтенной публики, а еще по тому, как спесивые стражники спешно оправляли на себе портупеи, силясь принять бравый и щеголеватый вид, наблюдение Котейшества не было фантазией. Кто-то из господ из Оберштадта, устав пить вино из осеннего ветра и играть на лютне со струнами из закатного света, спустился со своих заоблачных высот. И сделал это блядски не вовремя, с точки зрения Барбаросса.
Известно, что творится в Эйзенкрейсе всякий раз, когда там оказывается кто-то из высокородных господ. Магазинчики спешно закрываются – всем наплевать на выставленные за стеклом диковинки, когда можно бесплатно пялиться на настоящего обера, к тому же в воцарившейся давке запросто могут помять товар, а то и высадить стекла. Нет уж, рачительный хозяин, видя такое дело, сам поспешит опустить шторы на витрине, чтобы минутой позже самому присоединиться к зевакам.
– Котти, чтоб тебя! Шевелись!
Котейшество поспешно кивнула, ускорив шаг. Но не смогла побороть соблазна, обернулась на несколько секунд, чтобы глянуть в ту сторону, откуда доносилась наибольшая суета. Дети всегда чертовски любопытны, даже если это одаренные Адом дети, со всем пылом постигающие запретные науки и энергии. Барбаросса и сама, не сдержавшись, глянула туда.
Увидела, конечно, не много. Вспомнившие про свои обязанности стражники спешили оградить почтенного обера от толпы, сняв с плеч свои грозные алебарды и тесня ими толпу, перехватив на манер шестов, точно отару овец. Да и того, что происходило за их спинами почти невозможно было рассмотреть за морем качающихся перьев, пышных париков, парасолей и щедро присыпанных пудрой дамских причесок.
Барбаросса увидела лишь бок роскошного фаэтона, украшенного золоченым гербом в виде почерневшей отсеченной руки, и, совсем уже мельком, человека, выбирающегося из нее. Не человека, мгновением поправилась она. Обера.
Он выглядел не сказочным принцем-небожителем, как ей представлялось, не существом, сотканным из лунного света, невесомым, сияющим и текущим по воздуху, а мужчиной лет сорока, и не изящным, а порядком тяжелым в кости, даже грузноватым, опирающимся на массивную палисандровую трость с серебряным набалдашником. В его движениях не угадывалось воздушной плавности, как в движениях учителей танцев и фехтования, но глядя на то, как он неспешно выбирается из экипажа, небрежно кивнув стражникам, как оправляет на себе жюстокор, как перехватывает трость короткими узловатыми пальцами, Барбаросса подумала, что не вышла бы на дуэль против него – даже если бы ей сулили за это все сокровища Ада.
Каррион всегда требовала от своих учениц пристально наблюдать за тем, как идет противник, как переносит тяжесть с одной ноги на другую, как у него двигаются при ходьбе плечи и локти. Обер не был грациозен, но его движения… Воздух будто шипит вокруг него, подумала Барбаросса, испытывая желание скрестить на груди руки, чтобы хоть чем-то прикрыть беспокойно ерзавшую под ребрами душу. Обтекает, не смея коснуться. Это было… жутко. Необъяснимо и жутко.
А еще ее удивило, что этот обер совсем не так хорош собой, как принято изображать этих небожителей на гравюрах. Бесспорно, он был красив, но вовсе не писанной демонической красотой, как инкубы из развратных книжонок Холеры, скорее, даже грубоватой, похожей на благородный камень, агат или гранат, сохранивший врожденные дефекты и сколы, отродясь не бывавший в руках огранщика. Аккуратная черная борода, смазанная, надо думать, отнюдь не оливковым маслом, крутой мощный нос, похожий на тяжелый, раздвигающий волны, нос боевого корабля, жестко сжатые тонкие губы… Но еще больше Барбаросса изумилась, увидев узкий шрам на его правой щеке, а также правый глаз, едва видимый за блестящим моноклем – высохший, съежившийся и похожий на покрытое паутиной птичье яйцо, спрятавшееся в дупле.
И это человек, живущий на вершине горы, играющий с демонами в шахматы, перед которым дрожат жалкие земные владыки, все эти надменные герцоги, трусливые графья и тучные бароны? Барбаросса ощутила разочарование. Совсем не так она представляла себе оберов, когда глазела на них с изрядного расстояния без возможности рассмотреть детали. Интересно, из какого он рода? Она всегда неважно разбиралась в оберских гербах, но отрубленная рука казалась чем-то знакомым. Фон Вюрцбурги? Фон Деренбурги? Может, фон Фульда? Ничего, она спросит позже у Гарроты, если накатит такое желание. Та штудировала оберские гербы почище, чем печати демонических владык.
– Барби… – Котейшество обмерла посреди тротуара, уставившись назад, туда, где уже клубилась, обволакивая обера и его фаэтон, клекочущая алчная толпа, – Мне кажется, он смотрит на нас. Как думаешь, нам стоит…
Барбаросса стиснула ее за рубаху и потянула за собой, так резко, что едва не оторвала рукав. Фазанье перышко на берете Котейшества вздрогнуло и затрепетало, точно только сейчас ощутив ветер, вырвавшись из зоны вблизи обера, в которой все воздушные потоки замерли и остановились, точно укрощенные звери.
– Ай!
– Шевели задницей, Котти, – буркнула Барбаросса, – Скоро закроются все магазины, и мы останемся с носом.
Котейшество неуверенно кивнула.
– Я слышала, оберы, выходя в свет, иногда кидают в толпу горсти рубинов, вот и я подумала, что…
– Что нам перепадет немного добра? – Барбаросса фыркнула, заметив, как дрогнули плечи Котейшества, – И не надейся! Судя по тому, как начался этот блядский денек, если нам сегодня что-то и перепадет, то лишь немного собачьего дерьма…
Удача почти улыбнулась им в «Садах Семирамиды» на окраине Эйзенкрейса. Заведение определенно знавало лучшие дни, о чем свидетельствовали внушительные тумбы коновязи и роскошное бронзовое литье на решетках. Но эти дни, судя по всему, миновали уже не один год назад – обилие пыли на полу и отсутствие вышколенной обслуги говорило о том, что лавочка вполне им по карману. Об этом же говорил и ассортимент. Уже наметанным взглядом от порога Барбаросса сразу же полоснула по шеренге с банками, пытаясь разглядеть их обитателей в тусклом свете масляных ламп. И едва подавила желание восторженно хлопнуть Котейшество по плечу.
Кажется, после долгих мытарств и скитаний силы Ада наконец завели их куда надо. Здесь не было лощеных херувимчиков и прелестных куколок, но не было и дряхлых, тронутых тлением, плодов, зовущихся гомункулами лишь по недоразумению. Зато здесь были другие образчики, выглядящие на взгляд Барбароссы весьма утверждающе. Иные были немного скособочены, покрыты коростой или сыпью, другие явно испытывали сложности с ориентацией, находя чересчур сложным вертикальное положение, но в целом, в целом…
– Неважный товар, – Барбаросса презрительно поцокала языком, как опытный барышник, приглядывающийся к коню на ярмарке, – Как по мне, такого брать только на корм твоим катцендраугам. Как по мне, лучший из них не стоит и пуговицы от моего дублета, но если уж в порядке интереса… Хозяин! Сколько стоят эти козявки?
Хозяину впору самому было подыскивать себе банку, выглядел он дряхлым и слабым, точно страдающий от всех известных человечеству болезней альбертинер. Но на окрик Барбароссы отозвался удивительно звучным и сильным голосом:
– Простите, сударыни, едва ли я смогу быть вам полезен. Дело в том, что…
– Это уже нам судить, будешь или нет! – отрезала Барбаросса. В этой лавочке было куда меньше стекла, чем в предыдущих, меньше страшных оскалов, глядящих на нее из отражений, оттого она ощущала себя немного увереннее, – Я хочу знать, сколько стоит твой товар!
Хозяин покорно поднял руки. Правая ладонь у него была изувечена, пальцы посерели и скрючены, точно когти, а плоть выглядела местами оплавленной. Такое бывает, если в руках разорвет изношенный мушкет, подумала Барбаросса, или если нацепишь заговоренное кольцо, демон внутри которого окажется тебе чертовски не рад. Как бы то ни было, он не пытается наградить ее улыбкой, а это уже внушало надежду.
– Если вы настаиваете… Я продаю своих гомункулов по два гульдена за голову.
Два гульдена! Барбароссе показалось, что в октябрьском небе грянули огромные медные литавры, на мгновенье заставив чертову гору задрожать на своем ложе. Два гульдена – это тебе не медяшки, но столько монет им с Котейшеством по силам наскрести.
– Я покупаю, – быстро сказала она, – Вон того мелкого выблядка, второго слева, без глаза. Или нет. Справа от него, сухорукого. Как думаешь, Котти? А может, не его, а того, со вздутым животом? Он ведь не лопнет по дороге, а?..
Хозяин со вздохом покачал головой.
– Я уже сказал вам, сударыни, что ничем не могу вам помочь. Эти гомункулы не продаются.
Медные литавры беспомощно задребезжали, точно расколотые пулей пластины кирасы. Человекоподобные карлики из банок равнодушно взирали на Барбароссу своими кукольными глазами.
– Какого хера не продаются? Вот же они, стоят на полке! И ты сказал…
– Я сказал, что цена каждому – два талера, – спокойно подтвердил хозяин, пряча изувеченную руку за ремень, – Но эти уже обрели своего хозяина и он был столь предупредителен, что уже внес задаток. Нынче вечером я отправлю их по новому месту жительства.
– Но… – Барбаросса растерянно мазнула взглядом по шеренге банок, – Их здесь целая дюжина!
– Четырнадцать голов, если позволите.
– Четырнадцать! Дьявол, вы что, хотите сказать, он купил их всех?
– Совершенно верно, сударыня.
– На кой хер ему четырнадцать гомункулов? – Барбаросса сбросила с плеча ладонь Котейшества, мягко пытающуюся приглушить ее злость, – Он что, хозяин какой-нибудь мануфактуры, где работают гомункулы? Может, коллекционер?
– Нет. Насколько мне известно, он отставной военный.
– Так что, он играет ими в солдатики? Наряжает в кирасы из фольги, садит на дрессированных крыс и разыгрывает битву при Мингольсхайме[14]? Бомбардирует из мортир грецкими орехами?
– Не могу знать, – холодно отозвался хозяин лавки, – К тому же, это не моего ума дело. Господин фон Лееб имеет полное право приобретать столько гомункулов, сколько сочтет необходимым, я всего лишь поставщик. Если желаете, можете наведаться в следующий вторник, я получу полдюжины новых из Йонсдорфа и…
– Мне не нужны гомункулы в следующий вторник! – рявкнула ему в лицо Барбаросса, – Мне они нужны сейчас!
Искалеченная посеревшая рука хозяина лавки уцепилась за ремень и повисла, точно мертвый паук. А взгляд сделался холодным и неприязненным.
– Буду рад предложить вам свои услуги в другой раз, сударыни.
Пальцы правой руки, нырнувшие в потайной карман, прикипели к полированной поверхности «Скромницы». Вцепились, точно голодный сом в наживку. Промеж глаз, решила Барбаросса, ощущая как по телу разливается колючее остервенение. Промеж глаз, чтоб обмяк, потом ближайшую банку в руки, свистнуть Котти – и бежать, бежать нахер…
Невесомая ладонь Котейшества вновь коснулась ее плеча. Уже не так осторожно, как прежде, настойчиво и требовательно. Побарабанила пальцами по ткани, привлекая к себе внимание. Лишь глянув на нее, Барбаросса увидела то, что стоило увидеть куда как раньше – парочку стражников, устроившихся на противоположной стороне улицы с дымящимися трубками в руках. Может, они даже и сообразить ничего не успеют. Может, на полках их пистолетов нет пороха, как болтают про стражу в Эйзенкрейсе. Может, они и не побегут вовсе…
Она позволила Котейшеству вытянуть себя на улицу, прочь из лавки. Сука! Солнце лишь недавно перевалило за полуденную черту, а денек уже кажется ей паршивым, как пиво из подгнившей бочки. А ведь они не выхлебали и половину…
– В Эйзенкрейсе нам ничего не сыскать, – пробормотала она, – Мы потратили битый час, бегая от одной лавки к другой, но не нашли ровным счетом ни хрена. И это начинает меня чертовски беспокоить.
– И не найдем, – потухшим голосом ответила ей Котейшество, – Гомункулы – дорогой товар. А если мы притащим профессору Бурдюку какую-нибудь полудохлую амебу…
Он точно смешает нас с пеплом, подумала Барбаросса. И ни одна душа во всем Броккенбурге не заступится за нас.
– Не вешай нос, – Барбаросса подмигнула ей, – Может, наши кошели и висят как гульфик у оскопленного, Брокк все еще умеет быть щедрым стариканом. Дай мне немного времени, сестренка, и я что-нибудь раздобуду, вот увидишь.
Котейшество подняла на нее взгляд.
– Что ты имеешь в виду?
Барбаросса крутанула предплечьем, изобразив в воздухе круг воображаемым кистенем.
– В этом городе все еще до черта шлюх, бретеров и никчемных миннезингеров. А еще здесь всегда хватает темных улиц и переулков, а также беспечных гуляк. Поверь, я помню их лучше, чем многие демонические печати. Придется подождать до ночи, но…
Котейшество вздрогнула.
– Нет.
– К утру у меня будет по меньшей мере талер, вот увидишь. Мы купим того золотоволосого красавчика в хрустальной банке и…
– К утру профессор Бурдюк будет в университете. А лавки закрываются на ночь. Сколько бы денег ты ни заработала своим кистенем, Барби, нас они не спасут.
Барбаросса клацнула зубами, едва не прикусив язык.
Сучья дырявая башка. Про время-то она и забыла. Неудивительно, что как ведьма она не полезнее куска сухого коровьего навоза – вечно забывает про самое важное.
– Можно пощипать Шабаш, – предположила она, но без особой уверенности, – Я знаю одну сучку со второго круга, которая еще не вступила ни в какой ковен. Рядится под голодранку, но я видела у нее золотой перстень под тряпьем. Думаю, если приставить ей нож к горлу, она не будет долго сомневаться, кому его отдать. Заложим его в Гугенотском квартале и…
– Нет, – Котейшество на миг прикрыла глаза, а когда открыла, радужка их заметно потемнела. Не гречишный мед, подумалось Барбароссе, что-то другое. Неясное, но отдающее ведьминским варевом, – Мы не будем заниматься разбоем, Барби.
– Если мы не притащим уродца в банке в университет до рассвета…
– В Эйзенкрейсе нам ничего не найти. Но есть и другой способ.
– Да?
Котейшество вздохнула. Выдох, вырвавшийся из ее побледневших губ, до лица Барбароссы долетел лишь слабым прохладным сквознячком – точно невидимый демон проказливо махнул хвостиком, пролетев между ними.
– Я сама могу сделать гомункула.
Барбаросса уставилась на нее, не зная, шутка это или взаправду. Маловероятно, что шутка, да и время как будто неподходящее.
– Да ну?
– Чары сложные, но я справлюсь. Я училась. У меня есть ингредиенты в Малом Замке. Щепотка кадмии, грамм Глаубертовой соли[15], четверть унции крысиной крови… – Котейшество задумалась, отчего на ее гладком, как у ребенка лбу, не знающем ни шрамов, ни бородавок, возникла вертикальная морщинка. Маленькая, но очень тревожная морщинка, которую отчаянно не любила Барбаросса, – Не хватает лишь главного.
Во имя дьяволового семени, подумала Барбаросса.
Во имя дьяволового семени и трехсот сожженных ведьм.
– Дай угадаю. У тебя нет ребенка.
– Верно, – подтвердила Котейшество, – Мне нужен плод. В хорошем состоянии и не лежалый. Без признаков некроза. И чтоб хотя бы тридцать недель срока.
– Как будто в Броккенбурге недоношенные плоды растут на деревьях! – вырвалось у Барбароссы, – Или продаются в бакалейных лавках! Добрый день, нам, пожалуйста, кусок говядины, пучок сельдерея и дохлого мальчишку! Только чтобы не младше тридцати недель, пожалуйста!..
– Сойдет и девчонка, – тихо произнесла Котейшество, – Бурдюку до этого и дела нет. Нам нужно в Руммельтаун, Барби.
– Какого хера нам делать в Руммельтауне, сестренка? Или ты решила съесть карамельное яблочко напоследок?
Котейшество покачала головой, отчего стянутые в хвост волосы качнулись у нее за спиной, а фазанье перышко на берете коротко дрогнуло.
– Мясные ряды, – только и сказала она.
Если вообразить всю исполинскую тушу горы Броккен в виде человеческого тела – исполинского несуразного каменного тела, которым веками пирует огромная раковая опухоль под названием Броккенбург – Эйзенкрейс будет располагаться где-то в районе шеи. Там, где обычно крепятся драгоценные подвески, ожерелья, колье и прочие изящные штуки. Где пахнет духами, где дрожат яремные вены, куда целуют жадные губы любовников.
А Руммельтаун… В промежности, подумала Барбаросса. Там, где всегда грязно, жарко и смердит. А еще разгуливают полчища мандавошек, вознамерившихся устроить в твоих нижних панталонах, как в огромных шатрах, свою собственную вечно кипящую ярмарку.
Здесь никогда не знали огромных витрин – здешний товар сваливался в лучшем случае на дощатые прилавки, устроенные беспорядочно и тесно, а иногда и просто на расстеленную мешковину прямо на земле. Здесь не прохаживались, постукивая алебардами, лощеные стражники – с пойманными карманниками здешние обитатели не церемонились, чтобы не нагружать и без того вечно занятых магистратских палачей. И аутовагенов здесь тоже не знали – в узких переулках, окружающих Руммельтаун со всех сторон, могли протиснуться разве что небольшие телеги да двуколки.
Грязь, сутолока, гам и вонь.
Даже говор здесь был непривычный, складывающийся из такого количества наречий, что Барбаросса с трудом разбирала и треть из них. Баар-алеманский говор с южных границ, грубый и тяжелый, как лошадиные подковы. Пфальский диалект уроженцев Саарланда, холодный, как породившие его сумрачные Вестервальдские горы, усеянные костями до самых вершин. Лимбургский говор, созданный, кажется, в насмешку над всеми известными наречиями, такой, что впору подавиться собственным языком, произнеся лишь пару слов… Даже в тех местах, где можно было услышать привычный уху остерланд[16], он все равно был подпорчен местечковым акцентом до такой степени, что тянуло сплюнуть. Черт, в ее родном Кверфурте, зловонной угольной яме, тоже порядком коверкали остерландскую речь, но не до такой же степени!..
Барбаросса не любила Руммельтауна. Не любила его суеты, не любила запахов, не любила вечного гомона, царящего здесь – клекот сотен голосов, сплетаясь, рождал подобие адского хора, отчего возникало ощущение, будто кто-то железным клювом клюет тебя в барабанные перепонки.
Ее раздражало здесь все. Грубые прилавки из неошкуренных досок, трещащие под тяжестью той дряни, что на них навалили. Зеваки с выпученными глазами, вполне заслуживающие права расстаться со своими монетами в обмен на чудодейственные демонические дары, изготовляемые обыкновенно из дохлых лягушек, глины и фальшивых самоцветов в ближайшей подворотне. Ворохи распространявших удушливый болотный запах трав, которые должны были служить компонентами для чудодейственных декоктов, но на деле годились лишь для того, чтобы устилать ими земляной пол.
Ассортимент, который предлагал Руммельтаун, мог удивить лишь школярок, едва только вступивших в первый круг обучения, ни черта не смыслящих в том ремесле, обучению которому они посвятили свои никчемные жизни и видевшие кровь лишь на своих собственных портках.
Фальшивые драгоценности, дрянные зелья, изготовленные без всякого понимания чар амулеты. Все это соседствовало с дрянными лошадиными седлами, мутными фламандскими зеркалами, рассохшимися дорожными сундуками, безнадежно вышедшими из моды шаперонами, стоптанными до мяса сапогами, тисовыми оглоблями, медными чернильницами, жемчужными бусами, кожаными книжными переплетами, аляповатыми веерами, погнутыми шпорами…
Барбаросса даже не смотрела в сторону этого добра. За большую часть из всего этого впору было расплачиваться оплеухами и зуботычинами, а не монетами. Вместо этого она ловко лавировала между тучными бюргерами, прилавками и бочками, рассекая острым плечом толпу и удерживая, точно на буксире, Котейшество. Направление она чувствовала безошибочно, как демон, заточенный в компасе, чувствует направление на север, не позволяя стрелке отклониться даже на толщину волоса.
Мясные ряды. Здесь не продавали ни телятины, ни говядины, ни конины. Здесь, на самом краю гомонящего Руммельтауна, обитали флэйшхендлеры, торговцы плотью, со своим особенным товаром. Запах от которого, похожий на запахи скотобойни, при благоприятном ветре иногда забирался даже в покоящийся на вершине горы Верхний Миттельштадт.
– Либесапфель, дамы и господа! – взвыл где-то рядом дородный детина, взмахнув длиннейшими, похожими на боевой цеп, щипцами, – Карамельные яблочки! Пять крейцеров за штуку! Налетай, тащи, детям бери!
Барбаросса заворчала. На то, чтоб обойти прилавок со шкворчащей жаровней, в недрах которой плескались обваренные сахарным сиропом яблоки, да к тому же обложенный плотным людским суслом, ей пришлось потратить полминуты. Не очень много, если подумать. Чертовски много, если задрать голову и проследить путь солнца.
Если они не успеют добыть гомункула, профессор Бурдюк их обеих превратит в катающиеся по полу карамельные яблочки, разбрызгивающие вокруг плавящиеся лужицы собственной плоти…
Наконец потянулись прилавки флэйшхендлеров. Здесь народу было куда поменьше, и понятно – здешний товар не пользовался таким спросом, как гнутые шпоры и фальшивые фламандские зеркала, но и на него находились охотники. Большую часть прилавков они с Котейшеством пробегали не глядя. Позеленевшие пальцы, переложенные для свежести листьями лопуха, невесть у кого отсеченные уши, выглядящие причудливыми восковыми фруктами, бесформенные обломки костей и плавающие в неведомых растворах глазные яблоки, без интереса наблюдающие за происходящим.
Не то, не то, не то.
– Барби! Стой! Сюда!
У одного из прилавков Котейшество резко остановилась, заставив остановиться и ее. Прилавок был уставлен даже не банками, а мелкими аптечными склянками, оттого она и не задержала на нем взгляда. Но если приглядеться…
Не плоды, мгновенно определила Барбаросса, ощущая, как огонек надежды, трепетавший в груди мгновение назад, превращается в жирный липкий пепел. Всего лишь зародыши, эмбрионы, мертвые ящероподобные организмы с полупрозрачными лапками и головами-комочками, плавающие в жидкости. Этих впору подавать в трактире в качестве закуски к пиву, а не тащить в университет. Даже самому Люциферу не сотворить из этих бесформенных комков плоти гомункулов.
– Этот, – Котейшество ткнула куда-то вглубь прилавка пальцем с аккуратно остриженным ногтем, – Сколько недель?
Младенец, которым заинтересовалась Котейшество, стоял в сторонке от своих собратьев и был заточен не в аптечную склянку, как прочие, а в запечатанную воском банку. Тощий, решила Барбаросса, разглядывая его. Тощий, как спичка, ребра выпирают, и кожа дряблая немного, к тому же одна из полупрозрачных ручек неестественно вывернута в суставе. Дрянной товар, если говорить начистоту. Но удастся ли им найти лучше за отведенное время?
Хозяйкой прилавка оказалась тучная дама в застиранном, много раз чиненном платье. Ее трещащий корсет почти не сдерживал рвущуюся наружу плоть, а шея заплыла жиром настолько, что если бы кому-то вздумалось накинуть на нее удавку, та наверняка лопнула бы, как бечевка. Дама засопела, глядя на Котейшество пустым рыбьим взглядом. Послеполуденная жара, затопившая Броккенбург волной медленно сползающего в предгорья зноя, сделала ее сонной и медленно соображающей. Как муху, объевшуюся мясного сока и пьяно ползающую по заляпанной кровью колоде мясника.
– Этот?.. Этот, позвольте… Этот мой старшенький, Клаус. Понесла я к Розовому Понедельнику[17], стал быть… Двадцать, двадцать три… Двадцать восемь недель, выходит. Может, и двадцать девять, дай Вельзевул памяти… Ладный бесенок, а? Гляньте, косточки у него какие, ну точно сахарные. Не глядите, что глазенки закрытые, они у него ясные, как бусинки. Хотела для себя оставить, старухе на радость, выносить, но нагадали мне, что хлопот он мне причинит, дом сожжет, вот и пришлось…
Барбаросса едва не клокотала от сдерживаемой ярости. Злосчастный Мухоглот, из-за которого начался весь переполох, потом прогулка по лавкам Эйзенкрейса, теперь вот Руммельтаун с его отвратительными запахами… Она ощущала себя чугунком на алхимическом огне, внутри которого варится, бурля, едкое ведьминское варево, способное обжечь всякого, неосторожно поднявшего крышку.
Словно нарочно чтобы извести ее еще больше, на носок ее башмака шлепнулось что-то липкое и влажное, зеленовато-белое, похожее на внутренности раздавленной виноградины. И омерзительно едко пахнущее, как выяснилось секундой позже.
Херова дрянь. Неудивительно, что среди обитателей Руммельтауна популярны шляпы с широкими полями, а над прилавками заботливо растянуты холщовые тенты. Ей следовало помнить, куда она направляется.
Барбарроса задрала голову. Здесь, в Миттельштадте, небо не было таким прозрачным, как на вершине Броккена, туман из едких магических испарений и мелкой золы ощутимо ограничивал видимость, превращая солнце в зыбкий светлый мазок, но глаза у нее были достаточно остры, чтобы разглядеть мелькающие среди облаков острые силуэты. Они двигались суетливо и быстро, по рваным, едва не сходящимся траекториям, и удивительно было, как они не сшибаются там, ломая себе шеи. Удивительно проворные и ловкие суки, даже более проворные, чем летучие мыши.
Следующий зловонный снаряд лопнул в дюйме от ее ноги, превратившись в грязно-зеленую кляксу на брусчатке, и, верно, это были пристрелочные выстрелы, потому что следом целая россыпь их забарабанила по пологу над прилавком, да так, что ей пришлось проворно натянуть на лицо капюшон.
Гарпии. Мелкие полуразумные городские хищницы с повадками летающих крыс, они наверняка считали торговые ряды Миттельштадта чем-то вроде своего ленного владения, а может, наследными охотничьими угодьями. Иначе и быть не могло. Здешний смрад наверняка казался им запахом самых соблазнительных яств на свете, шутка ли, такое количество свежей и лежалой плоти, пальчики оближешь! Время от времени они с омерзительными воплями, извергая визгливые ругательства на одном им понятном языке, обрушивались вниз, чтобы выхватить из рук у зазевавшегося покупателя какой-нибудь особенно изысканный на их взгляд плод – несвежее ухо или заспиртованную кисть повешенного, после чего, жадно чавкая, стремительно взмывали вверх, хохоча и упиваясь своей победой. Когда случая пообедать не выпадало, а покупатели проявляли похвальную осторожность, те просто кружили над торговыми рядами, находя удовольствие в том, чтобы испражняться им на головы, издевательски вереща и устраивая грызню между облаков.
Летающие крысы. Никчемные городские паразиты. Среди университетских школярок была популярна забава – устроившись на парапете, сшибать их юркие тела из простенького самострела свинцовыми пулями. Неказистое, бесхитростное развлечение, но они могли предаваться ему часами. Не из-за их мяса – мясо гарпий было не только зловонным, но и настолько ядовитым, что в пищу не годилось – скорее потому, что это были единственные существа, на которых они могли выместить свою злость. А злости тогда в них было до черта.
Барбаросса натянула капюшон, чтобы едкие брызги шлепающегося вокруг помета не попали в глаза. Если Котейшество задержится здесь надолго, одёжка пропахнет этой дрянью настолько, что придется варить в котле, иначе это дерьмо и не вывести.
А Котейшество, кажется, не спешила прочь. Она пристально изучала мертвого младенца в банке, словно пытаясь в его сероватом скрюченном тельце найти какие-то одной только ей ведомые признаки и следы.
– Сами глядите, какой ладненький и добрый… – дородная хозяйка в грязном фартуке кокетливо опустила глаза, – Вынашивала как для себя, сами понимаете. Ежли вам надо ведьмову мазь изготовить, «хексензальбе», значит, то в самый, значит, раз. Гляньте, не жирный, косточка к косточке, и внутренность добрая, без чирьёв или там распухлостей, бульончик славный выйдет, душистый…
Барбаросса едва сдержала злой, царапающий губы, смешок.
«Хексензальбе»! Подумать только! И верно безмозглая как осенняя муха.
В существование особой колдовской мази, позволяющей ведьмам летать, повелевать молниями и творить прочие фокусы, чьи пределы обыкновенно зависели от воли рассказчика, верили только дети, дубоголовые деревенщины откуда-нибудь из-под Граца да простаки, способные обменять корову на три волшебных боба.
А еще в него верили многие ведьмы из Броккенбурга. Слишком слабые, чтобы овладеть настоящими науками ада, дарующими истинную силу, слишком отчаявшиеся, чтобы рассчитывать дотянуть до конца первого года обучения, когда им позволено будет стать частью чьего-то ковена, бесправные и забитые, как и тысячи их товарок в Шабаше, они верили в то, что «ведьмина мазь» наделит их силой и спасет.
Даже сейчас, спустя два года, Барбаросса помнила ее немудрящую рецептуру, которую тайком переписывали друг у друга школярки, всерьез полагая, будто причащаются тайной формулой, дарующей могущество и силу. Цикорий, лунник, вербена, пролесник, толстянка, венерин волос, потом, кажется, птичья кровь, бульон из новорожденного теленка, истолченный смарагд, паутина из дома вдовы… Дальше полагалось на протяжении трех ночей толочь хексензальбе в медной ступе, трижды перегонять зелье, трижды фильтровать – через березовую золу, пепел отцеубийцы и кладбищенскую землю, остужать, произносить какие-то формулы…
Когда-то давно, два года назад, она и сама чуть было не испробовала на своей шкуре чудодейственную «ведьмину мазь». Пятеро школярок из Шабаша раздобыли украдкой нужные ингредиенты и глубокой ночью, таясь от старших, приготовили их на потайном огне, разожжённом в руинах Пьяного Замка.
Поступок, рожденный не любопытством, но отчаянием. Эти сопливые пигалицы были настолько сломлены, что не рассчитывали дожить до конца своего первого года в Броккенбурге. Неустанная травля со стороны старших, грызня в Шабаше, напоминающая бесконечную войну крыс в подполе, жестокие наказания и изматывающие занятия быстро вытравливают розовые надежды и детские мечты. Шабаш легко сжирает всех тех, кто оказался недостаточно силен духом, недостаточно жесток и силен, чтобы прожить этот первый, самый сложный, год.
Никчемная авантюра. Сейчас забавно вспоминать, что она сама едва не поучаствовала в ней. Не потому, что относилась к числу таких же забитых беспомощных созданий, как они сами. Пусть через полгода после начала обучения она еще не была той Барбароссой, с которой вынуждены были считаться прочие, пусть она носила другое имя, куда более дрянное, данное ей в насмешку, определенная репутация у нее была уже тогда. Репутация, завоеванная не только крепкими кулаками, высаживающими зубы из чужих челюстей как семечки из созревших подсолнухов, но и звериным норовом, с которого она научилась снимать узду.
Скорее, это была их плата ей, Барбароссе, за некоторые услуги, оказанные с ее стороны. Кое-кого из этих несчастных она в свое время спасла от неприятной участи – и они решили расплатиться с ней, предложив в качестве оплаты свою долю «хексензальбе», чудодейственной ведьминской мази.
