Текст книги "Расследования Марка де Сегюра 2. Дело о сгоревших сердцах (СИ)"
Автор книги: Лариса Куницына
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 40 страниц)
Именно поэтому ей нужна была Котейшество.
Из них двоих вышел отличный союз, как у телеги и колеса или наковальни и молота. Котейшество подтаскивала ее по магическим наукам, терпеливо подсказывая, разжевывая объясняя и втолковывая суть в ее никчемную темную голову. Взамен она взяла Котейшество под свое покровительство, обеспечив ей защиту и безопасность. Это тоже удалось не сразу. Ей пришлось вздуть до черта сук-первогодок, чтобы объяснить им – эта тщедушная девчонка с глазами странного цвета отныне не находится под их юрисдикцией.
Там, где не хватало кулаков, она охотно пускала в ход нож, который носила в башмаке, или обломок камня. Парочке самых несообразительных пришлось проломить череп, еще одна заработала дырку в животе. Шабаш, сам чуждый любых правил и законов, вечно плещущийся в первобытном вареве неуправляемого хаоса, не терпел никаких пактов и договоров. В следующие три месяца Барбаросса дралась чаще, чем за всю свою предыдущую четырнадцатилетнюю жизнь, зарабатывая для них с Котейшеством право на самостоятельное существование. И это были жестокие драки. Но всякий раз, когда она доползала до койки, ухмыляясь окровавленным ртом и оставляя на полу багряные потеки, ее встречал взгляд янтарных глаз, взгляд, от которого, казалось, сами собой зарастали свежие кровоподтеки на ее проклятой потрепанной шкуре.
«Ты делаешь ошибку, Красотка, – сказала ей как-то раз Панди, полируя ногти щепкой, – И ошибку паскудную. Я же вижу, как ты на нее смотришь».
«Как?» – окрысилась Барбаросса.
В то время их пути еще не разошлись окончательно, но уже начали отдаляться друг от друга, точно две тропки, огибающие дерево с разных сторон, тропки, которые уже никогда по-настоящему не сойдутся воедино.
«Как малолетняя пизда на любимую куклу».
Тогда Барбаросса оскалилась, точно кошка, которую погладили против шерсти. Вспылила, наговорила Панди много дурного. Котейшество не привлекала ее как… Словом, как привлекают некоторые хорошенькие сучки, не умеющие пользоваться кулаками, зато имеющие сноровку по части того, что располагается между ног и наделенные мягким язычком.
Барбаросса могла бы затянуть в свою койку любую первогодку по своему выбору, даже не вытаскивая ножа – ее звериный нрав к тому времени был хорошо известен всему Шабашу. Она и затягивала – время от времени. Не потому, что находила в этом особенное удовольствие – ее всегда больше привлекали мужчины – скорее, чтобы продемонстрировать этим хлюпалкам свою власть. Поставить на место, напомнив, кто главный в этом паршивом курятнике.
Но Котейшество… Наверно, она могла бы с ней переспать. Даже без угроз, пользуясь одним только правом сильного, но… Всякий раз, встречая ее взгляд, Барбаросса ощущала такую предательскую мягкость в ногах, точно ее саму огрели кастетом по затылку и уронить ее на пол мог бы даже тычок пальца, не то, что хорошая оплеуха. Какая-то дьявольщина водилась в этих чистых янтарных глазах, дьявольщина, на которую ей хотелось смотреть бесконечно долго и…
Дождавшись, когда поток брани иссякнет, Панди сплюнула на пол.
«Твое дело, Красотка. Просто помни – пока какая-нибудь смазливая сучка цепляется за твои сапоги, это всего лишь досадная помеха. Но как только твоя шея угодит в петлю, эта помеха мгновенно сделается смертельным грузом, который раздавит нахер твое горло. В этом городе лучше не заводить близких знакомств, иначе пикнуть не успеешь, как они затащат тебя в ад».
Она никому не верила, старина Панди. Ни людям, ни демонам, ни адским владыкам. Она всю жизнь играла только по своим правилам, не оставляя окружающему миру и шанса что-то ей навязать.
«Я тоже была для тебя смазливой сучкой?» – не сдержалась Барбаросса.
И встретила насмешливый, острый, как фальшион, взгляд Панди.
«Кажется, тебе давно не встречалось зеркало».
Кажется, тогда они и разошлись. Не стали осыпать друг друга проклятьями, царапать лицо и делать всех тех вещей, которые делают поссорившиеся киски. Они уважали друг друга, хоть каждая и на свой лад. Броккен – большая гора, а Броккенбург – большой город. Просто их встречи, и так нечастые, сделались редкими, почти случайными, а после и вовсе сошли на нет.
Время от времени до нее доходили слухи о похождениях Панди. Вопиюще вызывающие, отчетливо приукрашенные или до остервенения дерзкие, они обрастали подробностями и еще долго кружили по городу, разносимые восхищенными ведьмами. Некоторые из них определенно были враньем, другие… Черт, некоторые из приписываемых ей подвигов Панди в самом деле могла бы совершить. По крайней мере, Барбаросса так думала.
Она даже планировала восстановить эту связь, вроде бы и отмершую, как пуповина, но все еще ощущаемую зыбким, протянувшимся через весь город, пунктиром, но… На втором круге на нее обрушилась прорва новых забот. Звание сестры-«батальерки» несло с собой не только весомую толику авторитета, но и чертовски много обязанностей, некоторые из которых оказались весьма утомительны. Она несколько раз собиралась в Унтерштадт, чтобы найти там Панди, но раз от разу все откладывала и откладывала, а потом… Потом уже было поздно, потому что…
– Барби!
– А?
– Ты что, спишь на ходу?
Барбаросса встрепенулась, обнаружив, что стоит, привалившись плечом к грязному прилавку, на котором расставлены склянки с мертвыми эмбрионами, с полуприкрытыми глазами, не замечая ни острых локтей покупателей, впивающихся ей в бок, ни отчаянного смрада, царящего над «мясными рядами», тяжелого и удушливого, как запах перепаханного демоническими когтями поля боя, на котором разлагаются облаченные в расплавленные доспехи человеческие тела.
Задумалась. Замечталась.
Достаточно было небольшой передышки в их суматошной беготне, да еще теплого лучика октябрьского солнца, щекочущего щеку, и запаха волос Котейшества, чтоб она погрузилась в какие-то сонные грезы, точно старая гусыня посреди двора. Барбаросса ощутила, как поперек груди натягивается острая ледяная струна. Если бы в этот миг кому-то вздумалось сунуть ей в спину нож. Ей или Котейшеству…
Опасности не было. И не могло быть. Единственное, что тебе угрожает в Руммельтауне, это потерять свой кошель, поддавшись на соблазны торгашей, или заработать пару синяков, подставив ногу под чью-то тяжелую телегу, неспешно катящуюся вдоль рядов.
Они больше не в Шабаше. Они – ведьмы третьего круга, мало того, члены уважаемой в Броккенбурге «Сучьей Баталии», заслуженные сестры-батальерки. Никто больше не попытается всадить стальную колючку им в спину, разве что заручившись поддержкой всех блядских отродий из Ада!
– Чего тебе?
– Кажется, я нашла подходящего. Как считаешь, сойдет?
Барбаросса покосилась на банку, которую Котейшество внимательнейшим образом изучала все это время, так пристально, точно это была драгоценная амфора, хранящая зелье самого Георга фон Веллинга, а не стеклянная емкость с мертвым человеческим плодом внутри. Трясла ее, невесть зачем вглядываясь в едва сформировавшееся личико, щелкала пальцем по стеклу, что-то прикидывала, загибая пальцы…
– Просто кусок мертвого мяса, – буркнула Барбаросса, досадуя на себя, – Если тебе подходит, берем, я и слова против не скажу.
Котейшество тряхнула головой, отчего фазанье перышко на ее берете торжествующе дрогнуло.
– Мы берем. Сколько вы за него хотите?
– Талер, – быстро произнесла хозяйка, тоже утомленная ожиданием, – Полновесный талер за свою кровиночку. И не потертый, а чтоб с гербом и…
Барбаросса оскалилась, опершись предплечьями о прилавок. Она знала, как выглядит и какое впечатление производит. Но судя по тому, как резко хозяйка поддалась назад, едва не сметя свое запечатанное в стеклянные пузыри потомство, в некоторых случаях этот эффект даже превосходил ожидаемый.
– Двадцать грошей, – отчеканила Барбаросса, впившись в нее взглядом, – Ты получишь двадцать грошей за своего выродка, потаскуха, и ни одной медяхой больше. И еще возможность убраться отсюда целой.
Хозяйка быстро закивала. Взгляд у нее сделался помертвевший, полупрозрачный, как у гомункула.
– Как скажете, госпожа ведьма… Двадцать грошей. Сейчас я… Не извольте беспокоиться, только пыль с баночки смахну. Протру ее вам, значит, чтоб покрасивше… Легко подхватив банку, она принялась протирать ее своим засаленным передником, полируя, точно бронзовую супницу к приходу гостей.
Барбаросса была по горло сыта Руммельтауном и его товарами. Людским гомоном, скрежетом голодных гарпий в облаках, отвратительным запахом и звоном монет, пересыпаемых из одних грязных ладоней в другие. Но еще противнее была угодливость в глазах хозяйки, мелькнувшая под дряблыми веками. Сбыть своего собственного мертвого ребенка, да еще с такой радостью, словно удалось удачно продать кусок пирога? Старая пизда. Она бы, пожалуй, и живых своих отпрысков самолично сбыла на скотобойню, кабы ее грязная лохань могла выпускать в мир что-то большее, чем куски мертвого мяса.
Мертвый младенец, выбранный Котейшеством, не выглядел очень уж обнадеживающим. Какой-то… Барбаросса скривилась, разглядывая его через стекло. Какой-то мелкий, сморщенный, как чечевица, желтоватый… Может, если Котейшеству удастся вдохнуть в него жизнь, он и будет выглядеть украшением кафедры спагирии, но пока что, скажем начистоту, он не украсил бы собой и помойку.
– Ты уверена, что сможешь сделать из него что-то пристойное? – на всякий случай уточнила она, – Выглядит как кусок дерьма.
Котейшество легонько прикусила губу. Не потому, что сомневалась в своих силах, знала Барбаросса, только лишь потому, что в очередной раз мысленно прогнала перед собой невообразимое множество сложных реакций, заковыристых формул и немыслимо трудоемких ритуалов.
– Ничего сложного, Барб. Я знаю весь процесс наизусть. Мне понадобится часа четыре, не больше.
– Только время, и все? Учти, я не собираюсь ползать по мостовой ночью, собирая для тебя слизь фунгов, мокриц и прочую дрянь!
Котейшество мотнула головой.
– Нет нужды, у меня есть все необходимое. Помнишь шкатулку, что лежит в моем сундучке?
Барбаросса кивнула – помнила. Большая шкатулка черного дерева, которую Котейшество держала в сундучке возле своей койки. Там было до черта всяких штучек и вещей, от черных свечей из собачьего жира до осколков зеркал и сложно устроенных механизмов, о предназначении которых ей не хотелось даже гадать, даже выглядели они паскудно. Но беспокоило ее сейчас другое.
– Если мы начнем творить ворожбу в Малом Замке, рыжая карга Гаста задаст нам такой пизды, что еще неделю будем чесаться, как бродячие собаки.
– Мы не будем делать гомункула в Малом Замке, Барби. Помнишь дровяной сарай?
– Нашу потайную лабораторию?
– Ага. Запремся там на ночь, как в старые добрые времена. Ты захватишь лампу и масло, я – мелки для пентаграммы и шкатулку, идет?
Барбаросса потерла подбородок. Дровяной сарай был их с Котейшеством тайным убежищем – для тех случаев, когда они были заняты вещами, в которые не стоило посвящать прочих сестер. Именно там Котейшество тайком постигала азы Флейшкрафта, ночами корпя над своими проклятыми катцендраугами – еще не предполагая, сколько бед те принесут Малому Замку и его обитательницам. Там же они украдкой курили, пили вино или просто болтали, когда находило желание. Маленький кусочек их собственной территории посреди поросшего сорняком подворья Малого Замка, крохотный анклав, не подчиняющийся правилам «Сучьей Баталии».
С одной стороны, мысль дельная, прикинула Барбаросса. В дровяном сарае можно расположиться с относительным удобством. Это тебе не продуваемый всеми ветрами пустырь под открытым небом и не катакомбы под горой, где запросто можно наткнуться если не на круппеля, то на смердящих супплинбургов, выжигающих своими огнеметами копящуюся под Броккенбургом нечисть, а то и на что похуже. Дровяной сарай, может, и не мог обещать им комфорта, как постоялый двор, но по-своему был даже удобен. С другой стороны… Им придется проявить до черта изобретательности, чтобы замести следы и не вызвать подозрений у прочих сестер. Старшие, может, и не станут совать носа в их с Котейшеством дела, у них и своих забот хватает, а вот прислуга может и прознать. На подворье всегда ошивается кто-то из младших сестер, выполняя капризы Гасты – если не Шустра, то Кандида или Острица.
Кандиду, допустим, можно списать со счетов. Забитая и запуганная, бессловесная, точно мышь, она боится собственной тени и скорее откусит себе язык, чем донесет на сестрицу Барби. Острица яростно, до дрожи, ненавидит старших сестер – низвергнутая Верой Вариолой за свои прошлые грешки, несущая печать позора на своей порченной шкуре, она промолчит даже если на подворье Малого Замка распахнется дверь в Преисподнюю. А вот Шустра… Шустра – это другое дело. Эта любопытная шалава шныряет по всему замку, точно заправский лазутчик, а все, что знает она, в самом скором времени узнаёт и Гаста, самозваная хозяйка Малого Замка.
Ничего, подумала Барбаросса, ставя мысленную пометку. С Шустрой она побеседует загодя. Накинет ей на шею бечевку и немного придавит. Не сильно, а так, чтобы та обмочила портки, до легкого обморока. А потом ласково попросит не выходить из замка с наступлением темноты. Ласково, как умеет просить только сестрица Барби. Эта мелкая стерва, выслуживающаяся перед ковеном, демонстрирует Гасте преданность на грани раболепия, но сестрицу Барби боится – и правильно делает.
Ладно. Сарай, так сарай.
Барбаросса осторожно кашлянула.
– А что, если он… кхм…
– Что?
– Говорят, у некоторых гомункулов от природы скверный характер. Помнишь гомункула из аптеки на углу Клопяной улицы? Этот ублюдок улыбается покупателям, а стоит тебе отвернуться, как уже наяривает свой хренов сучок, да еще ухмыляется как вурдалак. Что, если этот твой ублюдок выйдет таким же?
Котейшество задумчиво провела пальцем по засиженному мухами прилавку.
– Гомункулы часто бывают грубы, но это не их вина, Барб. Это часть их природы. Представь, что ты сидишь в стеклянной банке, а магических сил у тебя такая кроха, что не хватит чтобы убить воробья. При этом тебя вертят как игрушку и заставляют выполнять чужие приказы. Тут есть отчего разозлиться на весь мир, а?
– Только представь, если ему вздумается плюнуть Бурдюку в глаза на первой же лекции. Или покрыть его по матушке!
– Наш будет паинькой, – заверила ее Котейшество, – А если нет…
– Ты отшлепаешь его по сморщенной заднице газетой?
– Гомункулы очень просто устроены. Если он окажется грубияном, мы просто сотрем ему память и попробуем еще раз. И так пока не получится.
– Сотрем память? – Барбаросса невольно наморщила лоб, – Это так просто?
Котейшество легко кивнула.
– Не сложнее, чем стереть написанное с доски. Для зелья всего-то и понадобится, что семь зернышек мака, половина ногтя толченого хинина и травка, которая называется «Мышиный хвост». Надо заварить все это крутым кипятком, добавить каплю ртути, щепотку речного песка и комок мха, выросшего с восточной стороны крепостной стены. Остудить зелье, помешивая против часовой стрелки пучком лошадиных волос гнедой масти, а потом вылить в банку с гомункулом. Через пять минут он забудется, а когда очнется, не будет помнить даже своего имени – его разум сделается чист, как разум новорожденного.
Барбаросса не была уверена в том, что запомнила хотя бы половину рецепта. Разве что только траву со смешным названием «Мышиный хвост». Если память Котейшества была, должно быть, похожа на университетскую библиотеку с аккуратно разложенными гримуарами и инкунабулами, ее собственная походила на дровяной сарай с прохудившейся крышей. Нет и смысла пытаться наполнить его чем-то полезным – пустая трата времени.
– Еще какие-нибудь ценные сведения о гомункулах, госпожа хекса?
Должно быть, Котейшество была слишком утомлена, чтобы распознать сарказм, потому что с готовностью принялась перечислять, загибая пальцы:
– Не выставлять банку под прямой солнечный свет. У гомункулов очень нежная и тонкая кожа, она быстро обгорает и превращается в струпья. Не поить гомункула собственной кровью. Если он хворает, самое больше – дать ему несколько капель свежей телячьей. Не кормить его хлебными крошками, от них у него будет пучить живот, а может и издохнуть. Не взбалтывать банку, от этого у них в голове происходит умопомрачение. Не добавлять в их банку масла или вина, а воду использовать не колодезную, а проточную, пропущенную через угольный фильтр…
– Поить собственной кровью? – Барбаросса спросила первое, что пришло в голову, – Во имя трех тысяч чертей! Какому недоумку придет в голову поить гомункула своей кровью?
– Гомункулы любят теплую свежую кровь, – легко пояснила Котейшество, – Как и многие другие существа. Вот только сами раздобыть ее не могут.
– Они и жопу себе почесать не могут, – буркнула Барбаросса, неприязненно глядя на бултыхающийся в жидкости плод, – Херовы консервированные младенцы. А что плохого случится, если напоить их кровью?
Фазанье перышко на макушке Котейшества качнулось. Едва заметно, но как-то насмешливо, точно крошечная рапира, вызывающая ее на бой.
– Ты отучилась половину третьего круга, а уже забыла все уроки Гоэции, Барби? Думаю, профессор Кесселер был бы очень раздосадован.
Профессор Кесселер? Барбароссе показалось, что она слышит глухой скрип царапающих кость шпор. Неизменный звук, который ее воображение извлекало из глубин памяти при упоминании профессора Кесселера. Чертовски неприятный, надо сказать, звук.
– Я помню Гоэцию, – буркнула она, стараясь не глядеть на это перышко, но это оказалось не так-то просто, – Ну, может не от корки до корки, но… Первая заповедь Гоэции – не называть демону свое имя. Вторая заповедь Гоэции – не делиться с демоном своей кровью, разве что при исключительных обстоятельствах…
Она попыталась произнести это перхающим скрипящим голосом профессора Кесселера, надеясь вызвать на лице Котейшества улыбку, но не преуспела – Котейшество взирала на нее так серьезно, будто принимала экзамен. Черт, она всегда необычайно серьезно относилась к таким вещам. Чертовски серьезно.
– Имя – это дверь души, Барби. А кровь – это мост через ров. Вот почему ни один демонолог в здравом уме не предложит демону своей крови. Заполучив твою кровь, демон заполучит и власть над тобой.
– Это не демон, – бросила Барбаросса с досадой, презрительно разглядывая мертвое существо, которому только предстояло стать гомункулом, – Это херова тефтеля в банке.
Котейшество вздохнула. Как вздыхала, обучая ее премудростям ведьминских наук, о которые непутевая сестрица Барби раз за разом расшибала свой покрытый рубцами лоб, как о барбаканы неприступного замка.
– Гомункулы не состоят в родстве с демонами, – согласилась она, – Но важно помнить, что в их душе тоже живет энергия Ада. Заполучив хотя бы каплю крови своего хозяина, гомункул образует с ним связь. Тонкую неразрывную связь сродни невидимой нитке.
– Это так уж опасно?
– Это… нежелательно, – осторожно произнесла Котейшество, – У гомункула мало своих силенок, он при всем желании не сможет причинить тебе существенного вреда. Ни наслать порчу, ни откусить от тебя кусок, как настоящие адские твари. Но связь – это связь. Опытные ведьмы никогда не связывают свою душу с кем бы то ни было кроме своего адского покровителя. Кому надо, чтобы гомункул читал твои мысли? Или улавливал настроение? Или… Ну не знаю, ощущал твои менструальные циклы?
Барбаросса сплюнула на землю, ничуть не заботясь о том, что ее плевок может упасть на что-нибудь из разложенных поодаль товаров. С ее точки зрения, любой товар в мясных рядах стоил самое больше вполовину меньше ведьминского плевка.
– Дерьмо! Будь уверенна, Котти, я не стану поить этого выблядка своей кровью. Могу разве что нассать ему в банку, и то, если он очень будет просить.
Наблюдая за тем, как хозяйка неумело и грубо смахивает пыль с резервуара с гомункулом, Котейшество улыбнулась и, глядя на нее, улыбнулась и Барбаросса. Покрытые рубцами щеки давно потеряли чувствительность, многие мимические мышцы атрофировались, но она ощутила, как сами собой раздвигаются уголки губ, обычно сжатых в презрительной гримасе.
Когда ты живешь в Броккенбурге, городе, пронизанном адскими чарами так плотно, что порой кажется, будто наступаешь на демоническое отродье просто идя по улице, вокруг тебя не так-то много хороших вещей. Но если из всех хороших вещей, что в нем есть, выбрать одну, лучшую, без всякого сомнения это будет улыбка Котейшества.
Монеты, которые они высыпали на прилавок, образовали собой весьма жалкую кучку из нечищеной меди. Но хозяйка смахнула ее с такой почтительностью, словно перед ней была горсть золотых гульденов.
– Премного обязана, госпожи ведьмы, – пробормотала она, хихикая и водружая на прилавок банку с гомункулом. Протертая замасленным грязным фартуком, она сверкала, точно выточенная из цельного куска хрусталя. Вот только содержимое ее от этого краше не стало, – Прошу вас, прошу. Ежли еще надо будет… Неделечки через четыре загляните, буду иметь товар в наилучшем для вас виде. А ежли вам надо повыдержаннее, так и скажите, мне сложности не составит. Я всегда туточки, просто спросите Ангелику-Белошвейку, туточки меня все знают…
Барбароссу замутило. Точно за пазуху шлепнулся целый ком слизкого и едкого гарпячьего помета.
– Брысь, – бросила она сквозь зубы, – Обойдемся без тебя и твоего товара. Дьявол, а бутыль-то тяжелый. Надо было захватить с собой мешок или…
Закончить она не успела. Потому что над торговыми рядами подобно порыву злого ветра пронеслась волна какого-то недоброго оживления, и в этой волне вдруг стихли привычные для Руммельтауна звуки, даже ожесточенно переругивающиеся из-за своего несвежего товара флэйшхендлеры вдруг заткнули свои рты. Недоброе оживление, мгновенно определила Барбаросса, чувствуя, как мгновенно съеживаются от напряжения внутри живота какие-то придатки. У нее всегда было отличное сучье чутье на такие вещи. Собственная ее шкура, пегая от шрамов и ожогов, определяла эту паршивость лучше любого зачарованного флюгера на броккенбургских крышах.
Поймали карманника? Обычное для Руммельтауна дело. Его даже не станут тащить к бургомистру, просто отрубят на месте руку и через минуту та сама будет лежать на прилавке в груде товара, радуя покупателя своей свежестью и отсутствием трупных пятен. Может, пырнули кого в живот ножом? Тут, в Миттельштадте, это редкость, почтенные горожане редко сводят между собой счеты, но и такое иногда случается, мало ли дрязг на рынке…
Отчаянно и громко заголосила где-то неподалеку женщина. Треснуло дерево. Зазвенели какие-то склянки, сыплющиеся на брусчатку. Рыкнул в изумлении грузчик, чья телега налетела на прилавок. Сразу несколько голосов запричитало, испуганно и изумленно, а потом…
Потом полыхнуло так, точно посреди Руммельтауна высвободились из цепей три дюжины клокочущих от злости демонов.
Толпа прыснула прочь. Минуту назад это было сонно колышущееся месиво, вяло текущее по торговым рядам, липкое и густое, как наваристая похлебка. Но страх мгновенно преобразил ее в смертоносный селевой поток, сходящий с горы и способный смять целый город, раздавив прочные дома реками из глины и камней.
Прилавки пугающе затрещали, лопаясь и сминаясь – толпа, хлынувшая прочь во все стороны, не замечала препятствий, ломая прочные доски как свечные лучины. В треске дерева треск костей почти не различался, зато отчетливо был слышен крик раздавленных, смятых, угодивших под ноги, впечатанных в брусчатку.
– Спасайся!
– Прочь!
– Ведьмы!
– Ведьмы, сука! Ведьмы!
– Стражу! – бухнуло где-то по правую руку, но как-то жалобно и неуверенно, – Стражу сюда!
– Нога! Куда прете, изверги, ногу мне… А-а-аааа!
– Ведьмы!
Флэйшхендлеры засуетились, поспешно пряча свой зловонный товар в мешки, но в людской толчее, от которой прилавки тряслись и опасно трещали, немудрено было уронить его в спешке. На глазах у Барбароссы целая россыпь чьи-то разбухших пальцев и ушей скатилась с прилавка, мгновенно превратившись в пенящуюся алую грязь под чужими ногами. В соседнем ряду от людского напора лопнула бочка с какой-то дрянью, плеснув в толпу заспиртованными потрохами и желчью.
Барбаросса успела схватить Котейшество за руку и прижать к себе. Не очень нежно, но достаточно быстро, чтобы ту не утянуло толпой. В такой толчее можно отделаться не только отдавленными ногами, но и переломать половину ребер, если не чего похуже.
Где-то в небесах восхищенно взвыли гарпии – внезапное оживление будило в их охотничьих инстинктах возбуждение и восторг. Но у Барбароссы уже не было времени задирать голову. Уцелеть бы в этом водовороте и выбраться прочь из Руммельтауна, вот и все, о чем она думала. Вырваться из чертового лабиринта, сохранив целыми свои кости.
Прилавок Ангелики-Белошвейки выглядел массивным и прочным, но запас его прочности был отнюдь не безграничен. Под напором толпы бока его опасно затрещали, а доски заходили ходуном, точно их дергала в разные стороны орда проказливых бесов. Сухой, точно выстрел, хлопок лопающегося дерева – и все ее богатство покатилось вниз, звеня битым стеклом и высыпаясь под ноги бегущим. Безжизненные плоды, ее нерожденные отпрыски, ее чаяния и надежды, заточенные в склянки с консервирующими растворами и питательными жидкостями. Хозяйка заголосила, но в общем крике, сотрясавшем небо над Руммельтауном, ее голоса было уже не разобрать.
Чертово трусливое отродье. Бросились врассыпную, будто зайцы, калеча друг друга и сметая препятствия. Можно подумать, тут, посреди торговых рядов, распахнулись врата в Ад! Зарычав от злости, Барбаросса протянула руку и схватила за плечо первое попавшееся существо, оказавшееся тощим мужчиной средних лет с рябым и бледным лицом.
– Какого дьявола? – рявкнула Барбаросса, стиснув пальцы так, чтобы боль хоть на миг возобладала над страхом, гонящим его прочь, – Что тут творится?
Тот всхлипнул, прижимая руки к груди.
– Ведьмы! Чертовы ведьмы! Спасайся!
– Что – ведьмы?
– Друг дружке в горлы вцепилися! Среди бела дня! На рынке! Крови – страсть… Пятерых обварили, восемь зарезали! Шкуры друг другу рвать почали, вот и… Ах, пусти ты, не видишь, что ли… Сейчас тут такое начнется…
Под напором толпы плечо рябого, которого Барбаросса удерживала подле себя, хрустнуло, сложившись неестественным образом, отчего он взвизгнул и почти мгновенно растворился в людском потоке. Но Барбароссе уже было не до него.
Ведьмы устроили поножовщину? Прямо тут, в Руммельтауне, при свете солнца?
Какого дьявола? Свары между ковенами дело нередкое и решаются они обыкновенно жестко и быстро, совсем не по правилам дуэльного кодекса, принятого среди старших. Но обычно это происходит внизу, в Унтерштадте. Или, на худой конец, в подворотнях, подальше от чужих глаз. Чтобы вцепиться друг дружке в глотки посреди рынка, нужна не просто серьезная, нужна крайне веская причина.
Барбаросса стиснула зубы, прижатая к опрокинутому прилавку, удерживая возле себя сжавшуюся от страха Котейшество. Доски, прижавшиеся к ее лицу, были скользкими от консервирующей жидкости, под ногами хрустело стекло.
Если кто-то из ведьм решился устроить войну за пределами университета, почти наверняка в этом замешаны сучки из младших ковенов. Старшие ковены тоже охотно пускают друг другу кровь, но делают это с соблюдением принятых правил приличия, не опускаясь до банальной поножовщины. Берегут свою честь, как старая девственница бережет свою сморщенную фасолинку, оплетают свои смертоносные удавки многими слоями тончайших фламандских кружев. А вот младшие ковены, многие из которых и появились-то в этом году, с их полоумными, пьяными от вседозволенности сестричками…
Сами едва вырвавшиеся из зловонного варева Шабаша, обретшие сестер по духу и право носить оружие, ощутившие в своих руках крохотную толику сил, они горазды потрошить друг дружку где придется, вымещая свои затаенные обиды с яростью стаи гиен и зачастую подыскивая для этого самые неподходящие места. Месяц назад сучки из «Медной Лозы» порезали подружек из «Болиголова», вспомнила Барбаросса, и не где-нибудь, а в Верхнем Миттельштадте. Сидели с ними в одном трактире, болтали, смеялись, но в какой-то момент их беседа перестала быть милой. Может, они что-то не поделили – грошовую пудреницу, парня или пару сережек. Может, вино со спорыньей пробудило в них какие-то обиды, колющие душу точно застарелые рубцы. Может… Плевать, что их подтолкнуло. Броккенбург по доброй традиции дает своим воспитанницам больше поводов для резни, чем видно звезд с вершины горы.
Сучки из «Медной Лозы» не стали требовать сатисфакции согласно заведенному порядку. И объявлять вендетту тоже не стали – просто достали ножи. Трех сук тем вечером зарезали насмерть, еще пятерых искромсали до состояния рубленных котлет. Если что-то и должно было утешить «болиголовок», то только то, что их обидчицы прожили недостаточно долго, чтобы отпраздновать победу. Двое из них не пережили ту ночь, сплющенные охранными чарами, остальных городской магистрат неделей позже отправил на дыбу. Вот только едва ли это сильно уменьшило количество остервеневших сук в Броккенбурге…
К облегчению Барбароссы, переполох стал быстро стихать. Несущаяся галопом лошадь, не чуя обжигающего прикосновения хлыста к спине, неизбежно сбавляет ход, вот и толпа, не ощущая позади себя жара магического огня, не слыша выстрелов и звона клинков, стала сама собой замедляться, сдерживая свой тяжелый напор, уже не казалась гудящей рекой, вышедшей из берегов.
Никто не понимал, что случилось, а гомонящие голоса, точно птицы, запеченные в тесте, вносили больше переполоха, чем понимания. Кто-то утверждал, что посреди Руммельтауна сошлись в бою два ковена – тринадцать на тринадцать душ. Кто-то готов был поклясться, что ведьм было меньше, едва ли полудюжины, и они славно порубали друг друга тяжелыми эспадронами, так славно, что до сих пор руки-ноги валяются. Кто-то и вовсе болтал, будто никакой сечи и не было, а просто несколько ведьм загоняли какую-то свою подружку, а та, не будь дурой, обварила одной из преследовательниц лицо расплавленной карамелью, да и прыснула прочь.
Ни одна из этих версий не вызвала у Барбароссы и тени интереса. Ковены грызут друг друга испокон веков и причин делать это у них обыкновенно чуть больше, чем звезд на небосклоне ясной зимней ночью. Делят сферы влияния и границы угодий, вымещают друг на друге обиды за мнимые или явственные оскорбления, тешат свое самолюбие, проверяют чужую силу… Пока дело не касается «Сучьей Баталии» и ее интересов, это исключительно их дело, в которое она вмешиваться не станет.
Мясные ряды выглядели так, как выглядят улицы прибрежного городка, по которым прошла тяжелая, сметающая все на своем пути, волна. Прилавки, оказавшиеся на пути у бегущих, были разметаны или разбиты, обратившись нагромождениями досок, среди которых, глухо ругаясь и призывая себе на голову все кары ада, суетились незадачливые хозяева. Кто-то уже промывал колодезной водой перепачканный в земле товар, кто-то тщетно пытался вернуть прежний вид растоптанной требухе, едва не превратившейся в паштет. Грузная Ангелика-Белошвейка ползала на коленях в пыли, собирая в грязный фартук слизкие комки, ласково вынимая их из стеклянного крошева и всхлипывая над ними, точно безутешная мать:
