Текст книги "Юровские тетради"

Автор книги: Константин Абатуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 34 страниц)

«Считать задание выполненным!»

Еще в конце зимы в нашей «Нови» появился новый редактор, приехавший с Верхневолжья, на вид – простенький мужичок, по-мужицки и одетый: в ватной куртке, валенках, шапке-ушанке. Узкое лицо прорезали глубокие складки, острый подбородок тонул в воротнике свитера, карие глаза часто моргали: со стороны казалось, что он поддразнивает собеседника.

Впрочем, Валерьян Александрович Болдырев (так звали нового редактора) не отличался красноречием. Первым почти никогда не вступал в разговор, любил, как он признавался, слушать других.

Во многом он был резкой противоположностью прежнему редактору Бахвалову, которого забрал у нас райком партии к себе в агитпроп. Конечно же за ораторские способности. Да, Бахвалов как бы самой природой был наделен даром ораторского искусства. Его выступления – на заводе ли, у железнодорожников, или на том же рынке – никого из слушающих не оставляли равнодушными: такая была в них взрывчатая сила пафоса, убеждения, логики. Валерьян Болдырев в ораторы не годился, зато ему не отказывало перо. Правда, оно было не такое уж бойкое. Брал Болдырев не громкостью, а фактической доказательностью в своих статьях, корреспонденциях и даже заметках – не гнушался этот редактор и заметок!

Он не делал категорических предложений, не навязывал своих выводов. Он как бы беседовал с читателем не спеша, без напора; изложив суть какого-либо дела, сопоставив факты, спрашивал: не лучше ли будет прислушаться к совету вот тех-то (следовало имярек), которые поступили так-то и так-то.

Много новый редактор ездил по району. Если Бахвалов свои поездки ограничивал промышленными предприятиями – для бывшего литейщика рабочие коллективы были любимее всего, – то Болдырев, наоборот, без конца торил дороги в колхозы. Прежде чем зайти в правление колхоза, непременно побывает в каждом уголке хозяйства: на ферме, в конюшне, в кузнице, у полеводов, в клубе; в библиотеке обязательно посмотрит формуляры, поинтересуется, что читают колхозники и деревенские активисты. Не пройдет мимо мельничной избушки, где собираются помольцы вечерком, засидится, заслушается, тут и переночует. А бывает – поздним вечером заявится к сушильщикам снопов. Там уж у огонька каких только деревенских новостей не услышишь.

Ничего он не записывал. Знал: мужик не всегда доверчив к чужому карандашу. Да и незачем было Валерьяну Александровичу записывать – память у, него была необыкновенная. Когда он брался писать, то выкладывал на стол лишь стопку чистых листков и ничего больше. Справочный материал? И он у него в памяти, в голове. Борис Буранов откуда-то узнал, что Болдырев прочитал все тома Ленина. Наверное, это так и есть, потому что когда ни спросишь его, где, в какой работе писал Владимир Ильич о том-то, он безошибочно называл и том, и нужные страницы.

Домой приезжал Болдырев пропыленным. Усталый, едва дотопает по крутой лестнице на третий этаж в свою квартиру. Войдя, улыбнется поджидавшей его жене, плюхнется на стул и тут же уснет. Начнет она снимать с него пиджак, сапоги, сетовать, что вот так устает, не бережет себя. Он, правда, может пообещать, что следующий раз вернется свеженький, как огурчик (любимое выражение Болдырева), но сдержать такое обещание не в силах.

Иногда редактор брал с собой в поездку по колхозам то Сашу Черемушкина, то Васю Смиренина – самых молодых сотрудников «Нови». Это называлось у нас «натаскиванием». Васю, мягонького увальня с розовым подбородком, не очень радовали эти поездки; жаловался, что поспать не дают, а спать он любил. Непоседливый Саша, наоборот, готов был пуститься в пляс, когда редактор объявлял ему о совместной поездке. «Хоть покучеряю вволю», – говорил он. Накануне Саша не один раз прибегал в конюшню, подсыпая в кормушку Буланка овса, а утром, расчесав ему гриву и подровняв хвост, подъезжал к квартире шефа и сигналил автогудком. И если редактор по возвращении из поездки, как всегда, принимался писать о колхозных проблемах, то Черемушкин «разрисовывал» очередную статейку по «конскому вопросу», кого-то похваливал, а кого-то продирал с песочком, высмеивал – что другое, а уж коня он умел защитить от всяких разгильдяев.

Меня редактор посылал в колхозы за очерками о деревенских умельцах, ударниках, активистах. Очерки печатались в воскресных номерах: их Болдырев ценил высоко, и если воскресный номер выходил без «живой) материала», как называл он очерки, то газета, по его определению, считалась постной. А у Бориса Буранова по-прежнему была одна дорога – железка, леспромхоз, лесопильный завод. Эти предприятия были его монополией, чем он гордился.

Безвыездно сидела на месте только Валентина Александровна. Нередко ей приходилось оставаться одной: она и правила заметки, и верстала, и подписывала номер в свет. Всех она могла заменить, но ее – никто, и Буранов называл ее «Валентиной незаменимой». Зато уж в выходной день редактор отдавал ей в полное распоряжение Буланка, на котором она выезжала с больным мужем то в загородный бор, то на вексинские пески под солнечный зонтик.

Сам Болдырев, в каком бы дальнем углу района ни был, а на воскресенье обязательно возвращался домой, чтобы утром, на зорьке, отправиться на рыбалку. Отдыхал он только там, на рыбалке. Не заезжая еще домой, вечером стукал мне в окошко.

– Готов ли?

Меня он числил своим постоянным напарником. И если я отвечал, что все собрано – и удочки и насадки, – назначал час выхода. Утром, еще в потемках, мы катили на «одиннадцатом номере», то есть пешком, километров за шесть-семь от города на вексинские омута.

Напрасно было заводить в это время с ним разговор о газетных и житейских делах, он отмахивался, шел молча, только время от времени прислушиваясь, откуда дует ветерок, удачливый ли, или восточный, который не приносит счастья рыболовам. Молча, с величайшей осторожностью подходил к реке, садился под куст и закидывал удочку.

Меня он, как мог, опекал. С его рекомендацией поступал я в заочный сектор института журналистики. А когда в институте заколебались, стоит ли принимать «дезертира» (помнили мой уход с курсов), редактор позвонил, рассказал о причине ухода и поручился за меня. Правду сказать, так и я, несмотря на давнишнее желание, какое-то время колебался. И началось это со встречи с Яковлевым. Не удалось Яковлеву уберечься от тех, кто давно хотел свести счеты с ним, горячим, неуступчивым партийцем: ночью из-за угла напали, сильно избили. С повязкой на голове заглянул он ко мне и с обычной усмешкой поведал, как было дело.

– Зело постарались благодетели, внушительных фонариков наставили, – ощупывая сквозь повязку шишки, шутил он. – Что теперь не ходить по ночам с такими светильниками…

– А если серьезно? – спросил тогда я.

– Серьезно: трудновато сейчас у нас. Строим, за электростанцию снова взялись, делаем коровники, задумали построить колхозный клуб. А на полях – новые севообороты вводим. Нынче впервые посеяли пшеницу, гречку. Приезжай – угостим пирогом и кашей. В общем – хозяйство ширится. Знаешь, сколь теперь в нашей «Борьбе»? Шесть деревень и два хутора, без малого сто пятьдесят хозяйств! Думали ли мы вначале, что так раздуем дело? Начинали-то с нуля да единички. Но, понимаешь, крепких и знающих людей маловато. Иные мужики еще с оглядкой ходят. Раз, мол, не побоялись напасть на председателя, то не больно-то нужно высовываться. Но, ничего, пугливые со временем осмелеют. Надо думать – выдюжим!

Меня он спросил, не тянет ли обратно в Юрово. Ничего толком я не ответил. Но когда Яковлев уехал, задумался: а не податься ли опять в помощники к нему? Там, в Юрове, у родителей, на сыродельне и Таня, когда-то еще она вернется сюда, в город. После разговора с председателем показалось мне, что и простора и захватывающих дел в деревне сейчас больше. Подумал и о полуслепом отце. Как ему трудно с таким здоровьем управлять фермой. В ком он найдет опору?

Сказал о своих сомнениях редактору. Тот нахмурился, молча смотрел на меня.

– Ты какому делу вздумал изменить, – наконец тихо спросил он. (Только позже понял я, что журналистика для Болдырева была святым делом, что с ней он смолоду связал свою жизнь.) – Ишь, журналистика ему приелась. Да уж знаешь ли ты, что такое газетчик, журналист?

– Знаю.

– Нет, знаю, плохо знаешь, раз зашатался. Так вот, слушай. Слушай, что Ленин сказал, первейший, самый главный журналист России. – Болдырев на миг зажмурился, вспоминая. – Да, вот: «Без журналистского аппарата ни одно массовое движение не может обойтись в сколько-нибудь цивилизованной стране». Понял: ни одно массовое движение! А значит – и колхозное!

– Я хотел сказать…

– Нет, ты слушай, – не дал говорить мне разгорячившийся редактор. – Я, может, больше не буду повторять азы. А сейчас приходится. С чего Ленин начинал строить нашу сильную партию? С постановки общерусской газеты, с журналистского дела.

– Да это известно мне, – опять было встрял я.

– Вопрос, как известно: как факт истории или как руководство к действию. Так вот: учиться, серьезно учиться тебе надо!

– А как быть с колхозом?

– Давай по совету Ленина и начнем с постановки газеты. В колхозе! С выездной редакцией поезжай в свою «Борьбу». Черемушкина можешь забрать с собой, а мы уж тут как-нибудь…

Теперь в глазах редактора я увидел радостную смешинку. И у меня стало легче на душе. Разом он разрубил узел, завязанный председателем колхоза.

Три недели выпускали мы с Сашей многотиражку в колхозе, когда уезжали обратно, Яковлев вручил нам отзыв. Самыми драгоценными строчками для меня были в этом отзыве те, где говорилось, что «выездная газета приподняла людей, даже самых робких…»

Теперь все это было уже позади, как воспоминание. Теперь редактора интересовало другое – как выполняется учебная программа.

– Не тяжело? – участливо справлялся у меня. – Помощь не нужна?

– Потом потребуется: время для выезда на сессии, учебные и зачетные.

– Дадим!

Не хватало у меня нужных книг – не успел еще накопить. За каждой приходилось бегать по библиотекам, а там выдавали на ограниченный срок. Болдырев и это заметил. Как-то сунул мне ключи от своей квартиры и сказал:

– Чем носиться по библиотекам, ходи ко мне и ройся в книжных шкафах. Книги Ленина и Маркса у меня все есть.

Опекал, как еще опекал меня редактор!

Изредка заглядывала в редакцию жена Болдырева, Любовь Андреевна, просила дать ей лист-другой рулонной бумаги для стенной газеты, которую она выпускала в детском садике, где работала воспитательницей.

Непоседливой, всегда куда-то спешащей была эта высокая худая женщина, носившая кепку, из-под которой выглядывали золотистые кудряшки. Кроме работы в детсадике, она выполняла разные поручения: подписывала на газеты, собирала членские взносы в Общество Красного Креста, выпускала стенгазету, председательствовала в уличном комитете. А ведь на ее плечах было двое ребят, старшему из которых только что исполнилось семь. В шутку она называла самым беспокойным ребенком мужа, его она не раз на неделе собирала в командировки.

Жили они дружно. Каждый праздник непременно приглашали в гости сослуживцев из газеты и детсада. К праздничному столу обязательно садился дядя Триша, близорукий огромный мужчина лет шестидесяти – дворник. Дядя Триша прочел одну-единственную книгу – жизнеописание Петра Первого (автор сочинения был неизвестен, так как книга была без начала и конца). Выпив свою «норму» (рюмок он не признавал, их содержимое сливал в стакан и, наполнив его, осушал без лишних слов). И вот тут-то расправлял усы и начинал разговор. Для начала он спрашивал соседа, что тот знает о Петре, к примеру, с чего начинался день императора.

– Не знаете? – торжествовал он как ребенок. – Ну так слушайте: со штопки чулок. Своих, царских!

Выждав минуту-другую, продолжал:

– А кто спас его на поле брани от смерти? Обратно не знаете? Казак. Над головой Петра швед занес шашку, малый миг – и августейшего бы поминай как звали. А казак молнией подлетел, отсек смертоносную руку ворога и умчался. Царь потом разыскал спасителя. Спрашивай, говорит, чего желаешь, любое желание исполню. Тот попросил облегчения казачеству – до этого Петр не больно жаловал их.

– Ну и как – дал облегчение?

– Пришлось!

Пересказав по-своему еще несколько страниц, дядя Триша поднимался и уходил, кивая:

– До следующего раза!

Болдыревы занимали трехкомнатную квартиру. Одна из них была свободная. Как-то Любовь Андреевна провела меня в нее и погрозила тоненьким пальчиком:

– Смотри, Кузьма, не опоздай.

– С чем?

– Он не знает! Комнату-то мы бережем для тебя с молодой женой. Долго ли будешь тянуть?

– Да разве от меня зависит?

– От тебя! Ты мужчина и ты должен…

– По-моему, не с того конца ты начинаешь, Люба, – вступил в разговор Валерьян Александрович. – Вспомни, сразу ли ты пошла за меня? Когда молоденькую агитаторшу подослал, тогда только. Видно лучше меня провела такая сваха массово-разъяснительную работу, – засмеялся он.

– Постой, редактор, – сузила карие глаза Любовь Андреевна, – уж не хочешь ли ты, чтобы и к Тане подослать подобную агитаторшу?

– Совершенно верно. И в этой роли должна быть ты, как редакторова жена, испытавшая на себе силу общественного воздействия.

Хотя тон был и шутливый, но я не мог не верить в добрые намерения Болдыревых. Свахи? Пусть будут, лишь бы сумели уговорить Таню.

Таня продолжала жить в деревне у родителей, при сырзаводе, в город наведывалась ненадолго, когда нужно было показаться врачу. Я часто ездил к ней. Встречала она меня радушно, но стоило мне заикнуться о женитьбе, как она зажимала мне рот.

– Кузя, милый, не надо…

– Но доколе же?

– Доколе? Сама не знаю. – Роняла голову, плечи ее начинали дрожать. – Знаешь, – продолжала она, немного успокоившись, – лучше тебе отстать от меня. Зачем казниться?

– Не говори глупостей!

Нет, пожалуй, тут и свахи будут беспомощны. Никому не уговорить Таню.

Надо было уходить, я поднялся, и губы ее задрожали… Уж лучше бы, думал, разлюбила она меня, чем вот так маяться. Да только я-то не разлюблю.

Мать моя велела ждать. Отец загадывал: «Ей бы только дождаться разрешения на работу, инвалидство сбросить, тогда…»

Ходил я и к врачам, но они, как и мать, отвечали: нужно время!

Что же делать? Болдырев напоминал: «А ты, кажется, забыл о разговоре?» Заглядывая в редакцию, о том же справлялась Любовь Андреевна – она была готова в любое время поехать к Тане, беспокоилась о нас: «Смотри, Кузьма, не прозевай счастья».

Однажды… Нет, слово «однажды» будет расплывчато, неточно. Памятны и месяц, и число, и даже часы этого дня… Тридцать первого декабря, в восемь вечера я вернулся из командировки, не выполнив задания. Зато… Не торопите, сейчас скажу самое главное: в тот декабрьский вечер, в поздний час заблестело передо мной солнце! Ко мне вернулась Таня. Совсем, навсегда!

Я набрался смелости и на этот раз сказал ей, что один в город не поеду.

И Тане пришлось позвать родителей:

– Послушайте, что он задумал. Мама, папа, ну как это можно! Скажите ему…

Мать заплакала, обронила сквозь слезы:

– Доченька, милая, с душой он к тебе. Тому уж быть!…

У меня перехватило горло: не нашелся, что сказать дорогим мне людям, Плохо слушался меня язык в тот вечер. А вечером, вводя Таню в комнату Болдыревых, я только и мог сказать: на этот раз материала не будет.

– Как тебе не стыдно, Кузьма. Да вот твой самый лучший очерк, – шутила Любовь Андреевна, обнимая Таню.

Валерьян Александрович, напустил было на себя, строгий вид, но до конца не сумел выдержать роль сурового редактора:

– Так и быть, задание, буду считать выполненным.

Глава-эпилог
Письма, письма

Никола: «Здорово, Кузьма! Ты что же это редко показываешься в нашем Юрове? Смотри, я засек: с тех пор, как увез свою королеву. Думаешь, это по-землячески? Ну, да ладно, знаю, что дел у тебя теперь по завязку – и учеба, и работа, и семейные заботы. Читаем твои очерки. Ничего, складно. Хорошо, что доброе слово находится у тебя о колхозниках. Заслуживают они этого.

Скажу, к примеру, о наших делах. Достроили электростанцию и увидели такое чудо, которое раньше даже не снилось. Люди еще крепче сцементировались, закалились. Поглядел бы ты, как мы нынче убирали урожай. Все до выгреба вышли на поля. Девчонки с песнями. Из РИКа сообщили, что ожидается ненастье, так, понимаешь, дня уже не хватало, потемок прихватывали. И ведь все, даже старики. Домой шли, когда в деревне Ильичевы лампочки загорались. В первый день Фролов тоже все работали, иные с гостями. И что ты скажешь? Управились до ненастья.

А теперь давай хоть заочно почеломкаемся. Помнишь, зимой я поздравлял тебя с вступлением в партию. Сейчас можешь меня поздравить с тем же. И Нюрку, и Галинку – почти всех наших первых комсомольцев и комсомолок. Писала ли тебе Петровна? Она тоже подумывает подать заявление. А Степанида, вступившая в партию еще в позапрошлом году, стала секретарем партячейки. По-прежнему и бригадирит. Знай наших!

А приехать тебе в Юрово все же придется, и в самое ближайшее время. На нашу свадьбу. Приезжай поздравить меня с Нюрой. Как однокашников по ячейке.

Сообщаю еще одну новость. Знаешь, кем меня нарекли? Председателем здешнего сельсовета. Да, Советская власть на селе! Ты не шути. Когда приедешь в Юрово, допрежь всего придется предстать тебе перед главой сельсовета!

Но кузницу не забываю. Утром часик-другой стою у наковальни. Кто родился у железа, тот с ним не расстанется.

Ваши сказывали, что ты целый месяц пробыл в столице по своей учебе. Хочу спросить тебя, что слышно там об угрозах из-за коричневой границы. Из газет видно, как беснуются фашисты, как вооружаются. Может, пора и мне ковать не только плуги, а и кое-что повнушительнее? Напиши обо всем, Кузьма.

А пока до свидания.

Будь здоров. Привет Тане. Рад, что она поправилась и снова при деле.

По-кузнецки жму руку – Никола».

Алексей: «Кузя, посмотри на эту вырезку из «Известий». Прочти строчки, обведенные красным карандашом, о положении в республиканской Испании. Там вспыхнуло фашистское восстание. «Во главе восстания стоит… генерал Франко». Фашисты, как видишь, дают первый бой. Над демократической Испанией нависла опасность.

Откуда пишу, скажу при встрече. Но на скорую встречу не рассчитываю…

Марина с дочуркой по-прежнему в школе под Москвой. Как в Юрове учительствовала, так и здесь. А я в аспирантуру подался. Но, как ты знаешь, после окончания института больше года служил действительную. Как летит время! Но хоть и в большом городе живу, а тянет ближе к земле, которая меня вспоила и вскормила.

Отец, помнишь, говорил: раз на племя пустили, надо жить. Жить на земле. Мечтаю: если через все, что мне предназначено долгом, пройду, то потом непременно отпрошусь в родную область. Вместе будем поднимать колхозы…»

Ким: «Узнал, что ты в газете. Ну а я и другие, кого ты знаешь, по-прежнему в подгородной коммуне. Ой, все забываю, теперь она называется колхозом им. В. И. Ленина. Колхоз стал большой, все-то наши поля и луга за целый день, пожалуй, не объедешь. Посылаю заметку, которую прошу напечатать. Вот она.

«Колхоз им. В. И. Ленина, преобразованный из коммуны, где бессменно председательствует Степан Михеев, участник гражданской войны, бывший кавалерист буденновской армии, из года в год крепнет и развивается. Урожай у нас поднялся за последние годы вдвое. Нынче собрали пшеницы по 25 центнеров на круг, а картошки по 200 центнеров с гектара. Улучшаем породу крупного рогатого скота.

Узнали мы, что так же азартно работают колхозники колхоза «Борьба» Вексинского района, и надумали вызвать их на соревнование. Не лишне заметить, что связи у нас с этим колхозом давнишние. Все помнят у нас об ответе тогдашних коммунаров крестьянам деревни Юрово, которых сбивали с толку кулаки, чернили своими ядовитыми небылицами наш общий труд. С помощью селькора Кузьмы Глазова, ныне журналиста, кулацкая клевета была бита, юровчане утвердились в своем колхозе…»

Приписка: «Последние строки ни в коем случае не сокращать. Напомнить, что было, не грешно. Милитина-сиротина выучилась на агрономшу. Лида стала музыкантшей, работает в филармонии. Вышла замуж. Не забывает навещать нас. А я – я тут хоровожусь с машинами. Нынче на комбайне работал. Твой кимовский значок не снимаю с груди. А пока – о’ревуар!»

Я: «Здравствуйте, папа, мама и «младенцы», кои дома!

В эти дни отвечал всем на письма, теперь пишу вам. Но не знаю, с чего и начать – так много всего хочется сказать. Начну с Николина известия. О маме речь. Ну до чего же ты обрадовала меня, мамочка. И вправду, будь третьей партийкой в нашей семье Глазовых.

Рад и за братишек, старающихся осуществить свои мечты. Но что же Митя поехал не в мореходное училище, а в индустриальный техникум? Хотя догадываюсь: наверное, ярый поклонник техники учитель Дегтев сагитировал. Что ж, индустриально подкованные спецы сейчас не менее нужны, чем моряки. А Вова, значит, верен своему выбору? Пусть едет в медицинское училище. Надеюсь, дождется своего и Коля-Оля.

У меня пока все ладно. До окончания института остался один год. Хочется осилить и утвердиться в газетном деле. Таня чувствует себя хорошо. Работает она все там же – в больнице.

Хочу посоветоваться с вами вот о чем. На днях вызывали меня в обком партии, предлагали в соседний Озерск редактором газеты. Я сказал, что на самостоятельную работу вроде бы рановато. Отпросился посоветоваться с женой и с вами. Напишите. Или лучше мне самому приехать к вам?

Откровенно говоря, встретиться хочется. И передохнуть бы неплохо. У заочников ведь крутая лестница.

Если не будет срочных дел, то я махну к вам на денек.

Как здоровье у папы? Его МТФ здесь в колхозсоюзе на хорошем счету. Дядя Миша, значит, тоже работает на ферме? Ну, двоим вам охотнее. А дядя Василий, выходит, стал главой колхозной шорной? Тоже хорошо.

Приеду – загляну и к нему, и к дяде Мише. И ко всем, ко всем. Обойду и наши поля и луга. А больше всего хочется заглянуть на Шачинскую ГЭС. Звучит-то как: ГЭС!

Да, ГЭС. Из пепла, выходит, встала. Молодцы юровчане. Себя я считаю должником перед земляками. Не знаю, как и чем расплачиваться.

До скорой встречи, дорогие мои.

Обнимаю. Ваш Кузьма. Привет от Тани».

* * *

Хлопотливый человек заведующий фермой Глазов – старший; работа – беспокойная, трудная. Собрался он отдохнуть, да и подлечить еще глаза. Надо пойти к председателю – небось не откажет в просьбе. Но вот пришло письмо от Алексея. Он сообщал, что находится в долгосрочной командировке. Спросите где? А там, где сейчас жарко и беспокойно – в иинапси. Непонятное это слово догадались прочесть наоборот. Стало ясно, какая командировка.

В газетах уже писали о кровопролитных боях на фронтах Испании, куда на помощь патриотам, борющимся против фашистских мятежников, пришли интернациональные бригады. Колхозники заречной артели первыми в округе отчислили заработок одного дня в фонд помощи испанскому народу. А разве не соберутся юровчане, высоковцы и другие? Дыхание тревоги – вот оно! – никого не минует.

Далекой считалась Испания, ранее не каждый в Юрове о ней и слышал, а вон какой близкой теперь оказалась. И все-таки до сыновнего письма Иван Петрович не задумывался, что кому-то из его семьи придется ехать туда. Нет, без советских, а значит и без Глазовых, ничего, выходит, не может обойтись. Так что же он-то, глава семьи, старый солдат, разве не должен быть среди первых здесь? На фронте-то не робел. Как он может в такое тревожное время уходить с доверенного ему дела.

Он бережно сложил письмецо Алексея, тихо промолвил: «Спасибо, сынок, надоумил. Но и сам-то не сплошай там!..»

Вторая весть была от Кузьмы, вернее, от невестки Тани. Первые же строчки насторожили Ивана Петровича. Таня писала, что живут они теперь в Озерске:

«Перевезя нас с малышкой в Озерск, на место новой работы – редактора тамошней районки, Кузя поехал в командировку. В поезде подстерег его Силантьев сынок – Филька: ножом поранил руку. Теперь-то я выходила Кузю, так что не беспокойтесь. Правда, пальцы еще не совсем слушаются, но следующее письмо наверняка напишет сам… Фильке скрыться не удалось».

– Маня, Петровна! – позвал Иван Петрович.

Не откликнулась – не пришла, видно, еще со двора. Иван Петрович накинул на плечи стеганку, заспешил на ферму. Все, все должен сказать он жене и братьям. Сейчас им, а после младшим сынкам, когда они придут из семилетки, потом Мите, этому письмом в училище.

Все должны знать, где Алексей, как дела у Кузьмы, что нового в колхозе.

Нет, неспокойно на границах, неспокойно в мире. Приметы собирающейся большой бури видел Иван Глазов, бывалый солдат и колхозник. Не до отдыха! Крепко надо стоять на ногах!

1966—1977, 1980