Текст книги "Юровские тетради"

Автор книги: Константин Абатуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 34 страниц)

Еще через неделю с небольшим, как раз в воскресенье вечером, я появился в швальне в демисезонном пальтеце, которое отдал мне брат.

Юлечка отперла дверь. И хоть в коридоре стоял полумрак, она разглядела дареную «демисезонку» и удивленно сказала:

– Тебя, Кузя, не узнать. Гляди, какой кавалер!

Она была в халатике, босая, с распущенной косой, приготовившаяся ко сну, и так близко стояла около меня, что я слышал ее дыхание.

– Пойдем ко мне, покажись получше, – потащила меня в свою комнату. Я упирался. – Да не бойся, – зашептала мне в ухо. – Павла Павловича нет – из клуба еще не пришел, а Филя дрыхнет…

В комнате горел ночничок. При его слабом свете Юлечка вновь оглядела меня, ходя вокруг, задевая меня то плечом, то грудью.

– Кавалер, кавалер… – приговаривала она тихо. – Да ты раздевайся, красавчик. Давай я тебе помогу.

– Юлия Ванифатьевна…

– Юлечка… – поправила меня машинально и улыбнулась. – Чего пугаешься-то, глупенький?.. Вот еще пуговичка, еще… – Расстегивая пальто, она все ближе поджимала меня к дивану. Я едва вырвался.

Метаморфозы

На улице тепло, в лужах, разлившихся во дворе, качаются белые облака. Кажется, сугробы и не таяли вовсе, а поднялись на небо, где еще прохладно, и оттуда смотрят на землю: как, мол, она выглядит весной, но видят только свое отражение.

За окном шумит ветер. Говорят, это перед ледоходом. Могучая река, оживая, начинает дышать – и поднимается ветер. Он раскачивает занемевшие за зиму липы в аллее, что идет от Сенной посредине проспекта. И хотя деревья еще голые, но уже дымятся легким зеленоватым туманом. С громким писком носятся воробьи.

Я сижу у окна, и мне не терпится выбежать на улицу, под теплое солнце, подальше от угарной швальни и глаз Юлечки.

Железнов как-то пообещал мне показать волжский ледоход, и я ждал, когда он придет в швальню и уведет меня с собой. Одного Павел Павлович может и не отпустить, с Железновым отпустит – побаивался он моего «сватушки». Сам Ивашка загодя перебрался на время половодья с заволжской стороны на нашу, ночуя то у друзей в общежитии, то у Алексея. Так он ни одного занятия не пропустит.

О ледоходе он говорил азартно.

– Это, понимаешь, такая силища! Все крушит, ломает и с грохотом несет ледяное месиво на своей хребтине, расчищая путь реке. И заметь: глядишь на это буйство Волги, а думаешь о нашем брате, рабочем, о людском половодье. Эх, такие дела ждут нас впереди! Не слыхал о пленуме ЦК? Погоди, вот-вот в газетах напечатают. Скоро мы так жмякнем всех этих последних зажиревших частников…

Прошло несколько дней, и он явился за мной. Было это вечером, когда мы только что собрались ужинать и на столе уже пыхтел самовар.

– Никаких чаев, никаких ужинов – пошли! – приказал мне Железнов.

– Что, уже началось? – спросил я.

– Пошли, не мешкай!

Чем-то Железнов был встревожен. Губы сжаты, брови нахмурены. Выйдя со мной на улицу, он сказал, что лед тронулся, но сейчас не до этого. Случилась беда с Алексеем: избили его в селе, весь в синяках вернулся.

Я перепугался, задрожал, но Железнов похлопал меня по плечу своей лапищей.

– Чего ты? Олеха поправится. Доктор приходил, примочки выписал. И нечего хныкать, ясно? – Пройдя несколько шагов, он вскипел: – Сволочи! Цацкаемся с ними! Именуют себя «хозяйственными мужичками», грамотеями, а вон на что пошли. Лешка-то ездил туда, в село, новую жалобу проверять, и вот…

– А в какое село ездил: не в Каметь ли? – спросил я.

– Туда. А что?

– Мы шили там, у хозяйственных…

– Вот те на, метаморфоза!

– Что, что? – не понял я, услыхав еще новое для меня слово.

– А он еще колебался – считать или не считать их гидрами, – не отвечая на мой вопрос, продолжал Железнов. – Теперь не станет. Бывает, враги враз выучат!

Входная дверь в дом была не заперта, и мы вошли без стука. У дверей разделись и прошли в комнатушку, где на узенькой железной кровати лежал Алексей, бледный, с забинтованной головой, с синими подтеками у левого глаза. Тихо он простанывал, но, увидев нас, стиснул зубы, затих. Потом гребнул рукой, поманив меня к себе. Я сел на краешек кровати. Алексей попробовал улыбнуться.

– Ты не бойся, поправлюсь, – сказал, с трудом шевеля сухими губами. – На каникулы вместе домой поедем.

– Поедем, – согласливо кивнул я. – Но ты не говори, ведь больно.

Брат минуту-другую молчал, затем спросил, что нового у меня, как живется.

Чтобы не тревожить его, я сказал, что живу хорошо и не жалуюсь.

– А хорошо ли? – поднял отяжелевшие веки. – Секреты мод передает тебе хозяин?

Я не ответил.

– Молчишь? Эх, в ателье бы тебе, скоро, говорят, откроют в фабррайоне. А?

– Не знаю, где мне лучше…

– Иван, ты все-таки сходи туда, – попросил он Железнова.

– Ладно, но ты отдыхай. Вон вспотел даже.

И верно, на носу и подбородке у Алексея выступил бисер капелек, я вытер их, и он устало закрыл глаза. Дышал неровно, вздрагивал, но не стонал. Через некоторое время он успокоился, сморенный сном.

Железнов тоже вскоре лег, он устроился на полу, рядом с кроватью, подложив под бок курточку, а под голову свой истрепанный брезентовый портфель, набитый тетрадями и книгами. Для меня он оставил место обочь на свободной поле́ куртки.

Но я еще долго сидел, думал о брате и своей судьбе. Когда уснул и Железнов, я встал, подошел к столу, на котором лежала стопка книг Алексея. Каждую я брал в руки и прочитывал название. «Коммунистический манифест», «Очерки по истории ВКП(б)», «Политэкономия», «Экономическая география», «Учение Ленина о диалектическом материализме»… В самих названиях книг мне уже чудилось много таинственного, вот хотя бы в этом «диалектическом материализме». Подумал о Железнове: не из этой ли книги он берет трудные слова?

Мне захотелось тут же начать чтение. Не знал только, с какой. Раскрыл «диалектику», но на первых же страницах стал запинаться: мудрено больно все, одному не понять. Взял учебник по политэкономии. На глаза попались слова: «Прибавочная стоимость». Вот где она! Сейчас, сейчас, узнаю! У меня даже руки задрожали от нетерпения.

«Прибавочная стоимость, – читал я, – та часть стоимости товаров, производимых в капиталистическом обществе, которая создается наемными рабочими сверх стоимости рабочей силы и присваивается эксплуататорским классом…»

В капиталистическом обществе. А у нас? У нас, в СССР, говорилось дальше, прибавочной стоимости не существует, так как ликвидирована частная собственность на орудия труда и средства производства. Я стал в тупик: как же может «выжимать» ее Павел Павлович, если у нас она не существует? Путает что-то Железнов. Услышав, что Железнов пошевелился, я обернулся к нему, он приподнял голову.

– Не спишь?

– Разве уснешь. Ты говорил одно, а в книжке другое. – Я тихонько сказал ему о своих сомнениях.

Железнов еще выше поднял голову.

– Во-первых, – сказал он, – серьезный учебник надо читать с начала, а не выхватывать разные цитаты. Во-вторых, ты не обратил внимания на самую «малость», на то, что у Павла Павловича сохранились орудия труда. Машина, например, что, по-твоему? – И приказал: – Ложись-ка, ложись, к науке, братишка, надо подходить не с кондачка.

Но я не мог оторваться от учебников, они притягивали к себе, маня тайнами, скрытыми в них. Я раскрывал то одну, то другую книгу и читал, читал. Под конец все перемешалось в голове. Только на рассвете вновь сложил книги в стопочку. Алексей, пробудившись, спросил:

– Ты уже встал? Вот молодец. Теперь иди к себе, мне стало полегче. А вечерком опять загляни, будем вместе читать. Домой ничего такого не пиши, понял? Зачем расстраивать маму?

Я пошел, а Железнов задержался. На улице было свежо и шумно. Шум доносился с Волги. Я вспомнил о ледоходе. Постоял. Домой, в буркинскую швальню, идти не хотелось, душа была во власти новых ощущений, перед глазами еще стояли впервые увиденные книги, богатство, к которому удалось и мне прикоснуться.

Шум усилился, донеслись еще и голоса. Я повернул к Волге. Туда, туда, лишь бы не к Павлу Павловичу, не к Юлечке! Будут бранить? Пусть!

Волгу увидел тотчас же, как только дошел до переулка, круто спускавшегося к реке. Несмотря на ранний час, на берегу было людно, чем-то все были взволнованы, кричали, охали. Приглядевшись, я увидел среди вздыбившихся и грозно скрежетавших льдин что-то черное. Это был… жеребенок, невесть как попавший в беду. Он крутился на льдине и жалобно ржал.

– Сгинет.

– А вон какой-то сарай несет. С жарковских полоев, поди…

– Шут с ним, с сараем. Жеребеночек…

– Абдулла? Эй, где ты? – вдруг раздался с пригорка резкий голос, перекрывавший все другие.

От толпы отделился высокий черноусый татарин в барашковой шапке. В это время к нему подбежал не кто иной, как Железнов. Вместе они спустились к реке и, прыгая со льдины на льдину, двинулись к жеребенку. В руках Абдуллы был моток веревок – такими слобожане вылавливали проносные бревна, плахи – все, что годилось на дрова.

Льдину с жеребенком относило все дальше, на самую средину, где виднелись голые разводья. Смельчаки торопились добраться до цели, пока лед еще шел густо.

Люди, притихнув, с напряжением следили за ними. Вдруг разом раздалось:

– Догнали! А жеребчик-то, братцы, как обрадовался.

– Как они выведут его?

– Сами бы не сорвались.

– Упаси бог.

Пока люди переговаривались на берегу, Абдулла заарканил жеребчика и потянул его с льдины на другую, жеребенок упирался, но Железнов толкнул его, и ему пришлось прыгнуть. Ничего, и новая льдина удержала. А раз так, то можно прыгать и на следующую. И жеребенок прыгал. И ржал. Все громче и громче, как бы давая знать всему городу, что он будет спасен, раз люди пришли на выручку.

Когда продрогший жеребенок был выведен на берег, Абдулла погнал его в ближайший теплый двор, а Железнов, привычно подняв воротник, зашагал в гору.

С их уходом меня уже не интересовал больше ледоход. Я думал о Железнове и Абдулле: вот это люди! И сам почувствовал прилив сил.

В швальне Павел Павлович встретил меня руганью.

– Черт-те что! Я ему плачу, а он гуляет. Куда это годится? Говори, говори, где пропадал?

– У брата. Избил его… один хозяйчик! – сказал я с нажимом на слове «хозяйчик».

Вошла Юлечка. Она что-то хотела сказать, но вместо этого сунула мне сумку – надо было идти за хлебом. Я повернулся и вышел.

Завтракали не разговаривая. Только когда стали вылезать из-за стола, Юлечка захотела уточнить, какие же хозяйчики напали на брата. Я, увидев, как Павел Павлович развернул свежую газету, буркнул:

– Обыкновенные! Журнальчики которые почитывают…

– Смотри ты.

– А чего смотреть? – наконец откликнулся Павел Павлович. – Дурачье деревенское, не умеют жить-ладить…

– Да, – вздохнула Юлечка, – все мы как-то неустроенно живем… – Сказав, она прошла в свою комнату.

Вновь вышла только в полдень. Павла Павловича не было в швальне, и она поманила меня в коридор и сказала:

– Забыла совсем: еще утром к тебе приходила фифочка, такая, в беличьей шубке…

– Не фифочка, а Капа, – поправил я. – Чего она?

– Просила передать – сегодня на практику уезжает. Куда-то далеко.

– Так что же вы…

Я схватил пальто, шапку и вон из коридора. На Горную несся изо всех сил, но опоздал. Тетка Марфа вышла на мой звонок и сказала, что Капа уехала час назад.

– Игорек проводил ее на вокзал.

Помолчала бы хоть об Игорьке. Я сбежал с крыльца, но тетка Марфа окликнула меня:

– Погоди, оглашенный, тебе она писульку оставила. Тоже характерец-то. На-ко!

Я взял записку и сразу прочитал.

«Вредный, вредный, вредный! Даже не пришел проводить. А я, как дурочка, ждала да ждала. Про меня писал, а сам-то каков? Как лед. Наверно, и не вспомнишь. А если бы ты знал, как расхотелось ехать. У-у, Паленый!»

Значит, любит она, любит! Спасибо тебе, тетка Марфа, что не забыла передать записку.

В швальню я вернулся тихо, чтобы не услыхала и не увидела Юлечка и не спугнула мое счастье. Быстренько снял пальто и к верстаку. Работалось легко.

Вечером я опять собрался к Алексею. Павел Павлович на этот раз не оговорил меня. А Юлечка вынесла банку патоки и кусок сала и велела передать «больному братчику на выздоровление».

– Не задерживайся, не серди Павла Павловича…

Но я, как и накануне, пробыл у Алексея до утра. Вечером у него поднялась температура. Железнов привел доктора, тот сказал, что у брата усилился воспалительный процесс, и предложил отправить больного в больницу. Но Алексей отказался, заверив доктора, что дома скорее встанет на ноги. Как потом я узнал, он просто не хотел пропускать первый урок со мной.

Впрочем, занимались мы втроем. Алексей так и лежал в постели, под забинтованную голову мы с Железновым подложили ему, кроме подушки, еще пиджак и пальто. А сами сели рядом на стульях. Алексей дотронулся до повязки.

– Как в чалме. На муллу, наверно, я похож.

– Скорее на Улугбека, – сказал Железнов. – Гордись таким сходством.

– Придется, – усмехнулся брат. – Так с чего же мы начнем? – Поглядел на меня, и я под его взглядом как-то вдруг оробел: будут учить, а пойму ли?

Я молчал. Тогда ответил Железнов:

– Давай с Комманифеста. Главнейшая книга. Я с нее начинал.

– Читай, – согласился Алексей. – А пояснять вместе будем.

Громом прогремели первые слова:

«Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма».

Прочтя это, Железнов сделал паузу, поглядел на меня, потом на Алексея, который старался выше поднять голову. А мне хотелось встать: подумалось, что такое можно слушать только стоя.

Железнов велел мне сидеть и снова загромыхал.

Я слушал, затаив дыхание. Он читал об алчных буржуях и помещиках, о царях и полицейских, которые объединились для священной травли коммунизма. Все это представлялось мне в картинах. Призрак коммунизма виделся в облике человека-великана, который идет по городам и крушит буржуев. Перед ним никто не может устоять, никакие лавочники. Соломоныч, еще недавно казавшийся мне крупным и породистым, сейчас в сравнении с человеком-великаном рисовался в виде карлика.

А когда Железнов стал читать о борьбе классов, в моем воображении замелькали лица деревенских богатеев. Увидел я и юровского Силантия, бегущего с косой на мерщика, и подгородных кулаков, хваставшихся своей хозяйственностью, и того, кто напал на Алексея. Вот по кому должен теперь ударить великан коммунизма. Иваша прав: нечего с ними цацкаться!

Кончив читать, Железнов спросил, как я усвоил. Я рассказал. Он усмехнулся:

– У тебя, братишка, зримое представление о предмете. У меня тоже так бывало. Помню: батя в конце смены требует нажимать на педали, это чтобы к норме излишечек дать – без этого он не уходил из цеха. Скажет он так о педалях, а у меня, понимаешь, в глазах целый велосипед, и ногами я уж туда-сюда. Ничего, потом доходило… Еще читать?

Я поглядел на Алексея. Лицо у него опять было в поту, утомленное. Ему нужен был покой, и я сказал, что на сегодня хватит. Но ночевать остался тут же.

Лег на полу, рядом с Железновым. Он долго ворочался, все никак не мог поудобнее устроиться на своей курточке, которой и одному-то было мало, а тут еще я подкатился к нему под бок. Я не шевелился, но Железнов, должно быть, чувствовал, что я тоже не сплю.

– Давай считать до ста, скорее уснем, – шепнул он. – Раньше мне это помогало. А тебе?

– Я, когда не спится, все что-нибудь вспоминаю.

– И сейчас?

– И сейчас.

– Что, например? – заинтересовался Железнов.

– Все про читаное думаю. Густо написано. А скажи: много знал языков товарищ Карл Маркс?

– Главные – все.

– И по-нашему, по-русски, умел?

– Обязательно.

– А по-французски?

– Само собой. О Франции он много писал. Слыхал: коммунары штурмуют небо? Это Карл Маркс о парижских коммунарах. Маркс, братишка, не только огромный ученый, а и революционер, и вождь. Одним словом – первейший марксист!

– А товарищ Ленин с ним встречался?

– Не довелось. Маркс умер, когда Владимиру Ильичу было только тринадцать лет. Моложе тебя был. Учился он тогда.

– И Энгельса не видел?

– И Энгельса.

– Подольше бы им пожить. Вместе, втроем-то, они бы, наверное, революцию на весь мир раздули. Если бы везде-то Советская власть!..

– Будет! – заверил меня Железнов.

Алексей пошевелился. Мы затихли. Но у меня еще вертелся в голове вопрос об Улугбеке, на которого, по словам Железнова, был похож Алексей. Не утерпел, тихонько спросил его.

– Улугбек – это наш общий знакомый… – ответил он.

– Рабфаковец?

– До рабфака он не дожил полтысячи лет. Это, братишка, знаменитый узбекский астроном был.

Я пристыженно умолк. Но, засыпая, решил, что и об Улугбеке найду книжку.

Утром мы с Ивашом проснулись одновременно. Я пошел в швальню, он проводил меня до ворот, прислушиваясь к чему-то.

– Кажется, отбуянилась. Что ж, потрудилась, можно и передохнуть.

– Ты о ком?

– О Волге. Кстати, жеребеночек-то оклемался. И хозяин нашелся, но, знаешь, тоже из Камети. Барышник один возил сено на кобыле с затопленного луга, а жеребчик и отбился.

Он снова прислушался к вздохам Волги и сказал, что сходит туда, поглядит, и попрощался со мной.

В этот раз хозяин не оговорил меня, наоборот, даже справился о здоровье Алексея, хотя, как понял я, лишь для того, чтобы спросить, а не узнать. Ну, это уж его дело.

Я же по-прежнему не пропускал ни одного вечера, продолжал ходить к брату. Иногда приносил от него книги, которые Павел Павлович оглядывал, прочитывал страницу-другую и произносил:

– Важнецкое чтиво…

Казалось, он одобрял мой выбор. Но, увидев как-то среди других учебник математики, вдруг вперился в меня, вытянув длинную шею.

– Еще учебничек, хм. Тебя уж интересует ли портновство? Не в счетоводы ли какие метишь?

«Прорвалось!» И чтобы не остаться в долгу, я ответил:

– Счетами не запасся, а то бы можно и в счетоводы. Кому-то ведь надо учитывать хозяйские доходы…

Филя глядел на меня вытаращенными глазами, он, должно быть, ждал, что вот-вот Павел Павлович взорвется и мне, неразумному, достанется на орехи. Но Павел Павлович неожиданно рассмеялся и закричал в комнату Юлечки:

– Милушка, счетовод у нас объявился, сходи купи ему счеты.

Юлечка не вышла. Павел Павлович по привычке пожевал губы и затих. Победителем, видимо, он не посчитал себя, так как, поработав немного, собрался в пивную, куда он ходил только «при расстройстве нервов». После этого показалась и Юлечка. Позвав меня в коридор, она сказала:

– Я слышала весь разговор. Любил наш Павел Павлович унижать человека, по себе знаю. Но и ты ловко его отбрил. «Хозяйские доходы считать». – Подумав, добавила со вздохом: – Доходы! А польза-то какая от них? Я почти не вижу его денег. Когда дает – руки у него трясутся.

– Копит на что-нибудь?

– Прошлым летом дом все собирался купить. Особнячок. А теперь, может, что-нибудь неладное разнюхал… Ты думаешь, для чего он ходит в клуб слушать начальство? Ты еще не знаешь его. Если бы все-то рассказать…

Я приготовился слушать, но Юлечка неожиданно оборвала разговор.

– Болтаю с тобой. Иди-ка шей, – погнала меня к верстаку.

Но тут же схватила за руку и, справившись, пойду ли я вечером к брату, спросила, нет ли у него романов про загубленную любовь, и не пришлет ли ей. Я сказал, что романов у него не видел.

– Такой жгучий брюнет и не имеет? – не поверила она и укорила меня, почему я не позову ее навестить своего брата, может, по-женски чем помочь ему надо.

Мне почему-то не хотелось, чтобы Юлечка пошла к Алексею, и я сказал ей, что он сам придет, как только выздоровеет.

Она погрозила мне пальцем с розовым ноготком:

– Хитришь что-то. Да уж ладно, охраняй братчика…

И прошла к себе. Но через минуту выскочила из комнаты встревоженная.

– Филя, Кузя – к нам идут. Скорехонько одевайтесь и на улицу…

Филя мгновенно соскочил с верстака – и к вешалке, а я сидел, ничего не понимая. Юлечка сверкнула на меня глазами.

– Финагенты идут, понял?..

Она сунула мне пальто и шапку и вытолкала за двери, наказав, чтобы не попадаться им на глаза, а если они увидят и спросят, то сказать, что приходил навестить знакомых.

Я негодовал. Только сейчас Юлечка жаловалась на жадность мужа, поминала его недобрым словом, а когда почуяла угрозу ему, перепугалась. Ну и оберегай своего муженька, а от меня этого не жди. Я нарочно пошел медленно, чтобы не разминуться с финагентами. Все скажу… Пусть тряхнут его доходы. Раз он объявил меня счетоводом, то счетовод должен действовать!

Но тревога была ложная. Шли двое мужчин не к Павлу Павловичу, а к соседям, только перепутали входные двери.

Филя сразу вернулся в швальню, а я, выйдя за ворота, побрел вдоль улицы, подальше от этого лживого дома. Все перемешалось в голове.

Метаморфозы, метаморфозы!