Текст книги "Юровские тетради"

Автор книги: Константин Абатуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 34 страниц)

Время тревог

Таня, оказывается, жила неподалеку от моей квартиры. Как-то вечером раздался стук в окошко, я отдернул занавеску и увидел ее, прижавшуюся носом к стеклу. Пулей выскочил на улицу.

Она вышла навстречу и, раскинув руки, обняла меня, зачмокав в щеку. Но, смутившись, слегка толкнула в грудь.

– Хорош! Сколько дней здесь живешь, а даже не позвонил.

– Не сердись, Таня. Знаешь, новые дела.

Теперь я обнял ее.

Она провела ладошкой по моей щеке, тихо сказала:

– Расскажи, как ты тут… Достается?

– Еще как! – откликнулся я также тихо. И, вспомнив слова редактора, добавил: – Приходится кипеть!

Да, я уже знал, что значит кипеть. И редактор, и секретарь заставляли с начала до конца делать все, что положено человеку, над головой которого маячит табличка «Литсотрудники», не надеяться на дядю или добрую фею. Не собрал нужные сведения и факты для заметки или статьи – походи еще и пошукай, другой раз будешь внимательнее. Несуразно, с ошибками написал что-либо, даже только предложение или одно слово, Валентина Александровна подчеркает и вернет. Не знаешь, как исправить – покопайся в словаре, найди, в чем ошибся, и запомни. Не управился с делом за день, оставайся на вечер и сиди до тех пор, пока не сделаешь все.

Никаких тебе нянек и мамок!

Обижаться? Но на кого? Разве легче стало с нашим приходом в редакцию Валентине Александровне, которой теперь нужно было следить и за каждой нашей строчкой, или хотя бы Зиночке, если ей приходилось перепечатывать иные наши заметки не один раз?

Со стороны могло показаться, что более свободен редактор. В редакции он находился, пожалуй, меньше всех. Утром водружал себе на дубовый стол машинку и, приподняв голову, пощурившись малое время, начинал печатать передовую. Только он их готовил. Раз в неделю еще писал, то есть тоже печатал на машинке обзор международных событий. Большинство материалов читал в гранках перед версткой.

Закончив свои дела, он уходил, но за стенами редакции ждал его не отдых. В каждый базарный день отправлялся на Сенную площадь, взбирался на чьи-нибудь сани или телегу и, подозвав поближе приезжих мужиков, обращался к ним со словом момента, как он называл свои выступления. Затихала площадь, негромкий голос его, усиленный через рупор, несся из конца в конец пестревшей в многолюдии площади. Приходилось ему выступать и на железке, и в цехах заводов, вести не один политкружок. Это помимо всех заседаний райкома, райисполкома, горсовета, где присутствие редактора считалось необходимым.

Рассказав Тане о себе, я спросил, как у ней ладится житье-бытье.

– Привыкла. Все хорошо, – коротко ответила она.

– А строгий доктор не обижает?

Таня усмехнулась:

– Сейчас нисколечко. Считает, что его экзамен выдержала. Между прочим, – как бы вспомнив, сообщила она, – недавно главный хотел перевести в терапевтическое отделение, так мой строгий доктор восстал: не отдам, из нее хирурга сделаем!

– Думаешь дальше учиться?

– Хотелось бы, Кузя, – ответила она, как-то выжидательно поглядев на меня.

– Я тоже думаю, – помедлив, сказал ей.

И оба замолчали.

Улица безлюдела, затихала. Только с железнодорожной станции доносились гудки паровозов, стук колес. В талой воде, залившей протянувшуюся обочь тротуара канаву, зябко дрожал серпик луны.

– Может, походим? – предложила Таня.

– Пойдем. – Я взял ее под руку.

Завитки ее волос коснулись моей щеки. Говорить не хотелось, хотелось думать. Нет, не о сегодняшнем счастье, а о будущем – сбережется ли оно?

– Разъедемся, а как дальше? – не выдержав, вслух спросила Таня. – Ты в самом деле надумал?

– Мне, Таня, надо. Газета требует…

– Тебе приходилось разлучаться с… другими?

Вопрос был задан полушепотом, а в моих ушах прозвучал громко. Конечно, приходилось. Разве вычеркнешь из памяти Капу?

– А хочешь, никуда я не поеду? И тебя не отпущу. Никуда, никуда! – распалялся я. И, не помня себя, принялся целовать ее в губы, в охолодевшие щеки, в шею, мягкий мех узенького воротника.

– Сумасшедший, отпусти! – колотила она меня по рукам.

Утром Валентина Александровна пришла на работу расстроенной. Весь день больше, чем когда-либо, курила, вздрагивала и белела вся, когда раздавался телефонный звонок. Что ее тревожило – не сказывала. Узнали от уборщицы: худо с мужем, сердечные приступы.

Не дожидаясь конца дня, редактор отослал ее домой, а мне велел идти в типографию на пару с Бурановым.

Буранова по-прежнему тянуло на паровоз, и все-таки он не покидал редакцию, должно быть, и она нашла зацепку в его сердце. После первой неудачи с подготовкой материала о колхозном слете, редактор поручил ему писать на родную тему – о железнодорожниках, а за мной оставил, как он выразился, поднявшуюся на дыбы деревню. Надо сказать, что тут, в «родной теме» Борис почувствовал себя свободнее, кое-что из его писаний появилось в газете, даже на первой полосе, где ставился, говоря опять словами редактора, «гвоздевой материал». Его «гвоздем» была небольшая зарисовка о машинистах, с успехом проведших первые тяжеловесные поезда по Северной железной дороге.

Ожидалось, что в ближайшее время в газету придут еще два новичка из деревни. Поэтому Буранов надеялся, что «железнодорожная тема» закрепится за ним. Зачем же в таком разе торопиться с уходом из редакции?

Сейчас он шел со мной, с глубокими затяжками смоля самокрутку, по хрящеватым ободкам ушей в такт шагам хлестали длинные пряди волос.

– Ты о чем задумался? – спросил его.

– О Валентине Александровне. Видел, как она сникла? Зиночка шепнула: если с мужем не будет лучше, Валентине Александровне придется уходить из редакции. – Борис языком передвинул из одного угла в другой самокрутку. – Не представляю, как мы тогда без нее. Ну, как?

– А я знаю?

– Давай к ней сначала заглянем, может, надо помочь чем-то?

– Давай!

На наш осторожный стук в дверь вышла она, украдкой вытерев повлажневшие глаза. «Плохо?» – взглядом спросили ее.

– Будем надеяться… У него сестра из больницы. Дежурит. А вы идите, идите. Прямо к Винтеру, я ему звонила. Поторопитесь.

Метранпаж Винтер, невероятно тучный, страдающий водянкой, уже ждал нас, разложив на черном, пропитанном типографской краской столе столбцы набора, линейки, шпоны, бабашки. Рядом на козлах стояли кассы с заголовочными шрифтами.

– Познакомимся, я ваш покорный слуга, – шутливо отрекомендовался он, приглашая нас к столу. – С чего начнем?

Говорил он, едва переводя дух, и вся его студенистая, расплывшаяся фигура колыхалась.

– Который из вас старший?

– Мы оба старшие, – ответил Буранов, жавшийся к козлам, словно боясь, что метранпаж своей мощью может раздавить его.

– Прекрасно! – потрогал Винтер медную щеточку усов, часто мигая выцветшими глазами. – Гранки?

Гранки у меня были рассованы по карманам. В каждом кармане по свертку, каждый сверток на полосу – так я разложил их, чтобы не забыть, не смешаться. Отбор же, что и на какую полосу должно пойти, сделала Валентина Александровна. Я выложил их на стол.

– Макеты?

Мы одновременно пожали плечами: не имеем.

– Огорчаться не будем, – переступил с ноги на ногу Винтер, как бы стараясь проверить, выдержат ли они при долгом стоянии. – Начнем с передовой.

Несмотря на свою тучность, кажущуюся неповоротливость, в работе Винтер оказался проворным. Цепко брал он набор и плотно, без осыпи, расставлял на верстальной доске. Если требовалось разделить столбец на равные части, делал это безошибочно, на глаз. На виду вырастали колонки с мельтешащими ямками литер, похожие на пчелиные соты. Нас метранпаж просил только вычеркивать в гранках лишние строчки.

Когда началась верстка третьей полосы, на которую обычно ставились телеграммы ТАСС из-за границы, Винтер бегло, по набору, прочитал заголовки, а у некоторых весь текст. Задержался на сообщении об антифашистской демонстрации в Берлине. Глаза его потеплели.

– Хвала господу, наши не спят. Гут, гут!

Но другая телеграмма о том, кто вскармливает фашистов, отваливает им миллионные суммы, потушила у него улыбку.

Не зря Винтер следил за телеграммами из Германии. Германия – его родина. В Россию попал во время мировой войны. В одно из братаний он с группой немецких солдат пересек линию фронта, спустился в окопы к нашим солдатам и назад не вернулся. Причину назвал одну: не поладил с кайзером! Кайзер – за банкиров, за помещиков. С какой же стати ему, солдату, выходцу из простых типографов, проливать кровь в угоду этой шайке?

После войны он поселился в нашем тихом городке, благо нашлась работа в типографии. До образования района, правда, печатались тут одни бланки, афиши, да время от времени тоненькие брошюрки по заказу городских организаций и краеведов, но теперь вот и газета издается. Четыре номера в неделю. Это уже дело!

Болезнь все полнила его, день ото дня становилось тяжелее стоять у верстака, но он не покидал любимую работу. Один верстал все четыре номера в неделю, прочитывая все, что поступало на газетные полосы с далекой родной земли.

Держа сейчас в руках обе телеграммы, он с минуту стоял задумавшись, взгляд был далекий-далекий.

– Видать, шибко тянет домой? – справился Буранов.

– Да какой уж у меня там дом? Все с молотка продали! Дом теперь здесь. А глазком, хоть одним глазком хотелось бы взглянуть на свое пепелище. Только уж, видно, не придется. Вон как их, громил, носят на руках всемогущие тузы. Что не удалось кайзеру, так они хотят сделать. Свиньи, каты! – выругался Винтер.

Он еще не видел заметку, набор которой только что положила на стол юркая черноглазая наборщица, о поездке английского премьер-министра в Америку к президенту договариваться, кому сколько иметь военных кораблей и войск. Было видно: капиталисты готовят новую бойню.

– Так что же будем ставить на открытие полосы? – мотнул головой Винтер, как бы стараясь освободиться от тяжелых дум.

Я пододвинул к нему набор новой заметки, он прочитал, снова нахмурился.

– Да, придется с этой, – неохотно согласился и повернулся к кассе, все ячейки которой были наполнены крупным черным шрифтом.

После верстки он закурил трубку и, обволакиваясь дымом, закивал нам:

– Что ж, поздравляю с началом. Приходите опять. Только… – он замахал пухлой ладошей, разгоняя дым. – Только поменьше носите черных телеграмм. Надеюсь, вам тоже все черное не по душе…

– Мы не из боязливых! – ответил Буранов. – Сунутся – рыло своротим!

– Коли так – гут, гут! – похлопал его по плечу Винтер.

На прощание он сунул нам истрепанную брошюру.

– Давно лежала у меня. Возьмите, тут есть что прочесть о технике верстки. И непременно опять приходите, – снова пригласил нас.

Заметив выглядывавших из-за фанерной перегородки молоденьких наборщиц, среди которых была и черноглазая, Винтер подмигнул:

– Вы не против приглашения женихов?

– Надо поглядеть сначала, – раздался смешок.

– Меня можно не рассматривать, – предупредил Буранов. – Я еще три года назад надел на себя супружеский хомут.

– Недаром такой иссушенный…

– И ушастый.

– Видно, жена-то дерет.

– Ха-ха-ха, хи-хи-хи…

Буранов, стараясь заглушить девчоночий смех, толп в шутку, то ли всерьез грозил:

– Ну, куцехвостые, погодите, отомщу!

Таню я в тот вечер так и не увидел. Увидел только утром, когда она шла с дежурства от больного красного комиссара. Да, она, оказывается, дежурила у него. К утру комиссару стало лучше и он послал ее домой.

– Тебе, ласточка, тоже надо отдохнуть.

Ласточка! Как он хорошо назвал ее!

Не испугать!

Сразу два письма – от председателя колхоза и Николы. Оба писали об одном и том же: начали! Начали строить электростанцию на Шаче. Плотницкие работы взяли на себя Фрол Горшков, Демьян Дудоров и братья Петровы, все кузнечные – Никола со своим отцом.

«Поглядел бы ты, – писал Никола, – сколько сошлось народу в Шачине. Пришли из всех деревень. После митинга – пели, плясали. Не стану говорить, кто был запевалой – сам должен догадаться, что это Нюркина затея. Галинка прикатила в село на тракторе – привезла станины, скобы, штыри, которые мы с батей сковали. Кстати, хочу посоветоваться с тобой. Пока я секретарю здесь в ячейке за тебя, но думаю, что лучше бы подошла на это дело она, Галинка. Ее так у нас все уважают, особенно девчонки. Первая ж трактористка! Это ли не пример! Знаешь, как пойдут за ней и комсомол, если она станет вожаком ячейки.

Да, на праздник, то есть на закладку станции приходил старик Птахин. Все плескал длиннущими руками: ай, говорит, запотройники, ай, чудо-молодцы. Слышишь, хвалил! Бате сказал, что тоже подастся в колхоз. В одной, мол, деревне живем, одна-де и крыша должна быть над головой. Ты слышишь, слышишь? А Палаша – никуда, сиднем сидит в своей халупе, ни с кем не разговаривает, будто замок ей на язык повесили. Раньше хоть куски собирала, а теперь ни к кому не ходит. Святым духом, что ли, живет? Пожалуй, надо все-таки разузнать. Рановато, видно, расставаться с обязанностями Шурка Холмова[4]4
  Никола по-прежнему называл Шерлока Холмса по-своему.


[Закрыть] – и в колхозе не избылось дело для него.

В общем, праздник был что надо. Мы тебе заметку пришлем, ты ее подвесели и напечатай. Ладно? Но и сам почаще пиши нам. Петрович, батя твой, как-то говорил, что здорово ты запрягся там, и еще, что надумал учиться. Ежели так – валяй, одобряю! А мы уж тут свои дела подтянем. Надейся, все будет железно!»

Председатель в своем письме справлялся, не соскучал ли я, и звал в гости. Сообщал, что на мое место взял приезжего бухгалтера, который за дело взялся борзо, но пугает багровый нос его… Пожалуй, надежнее будет своих учить, из молодежи.

Письма я прочитал поздно вечером, когда вернулся из редакции, а ночью в дверь квартиры постучала посыльная с телеграфа, принесла телеграмму о пожаре на стройке электростанции.

Телеграмма задрожала в руке, а ключ, которым я отпирал дверь, со звоном упал на пол. Проснулась глуховатая старушка-хозяйка. Глазами спросила: что случилось? Я дал ей прочесть телеграмму и, наскоро собравшись, побежал к редактору.

Через час был на железнодорожной станции, взобрался на первый подоспевший товарняк.

Поезд несся, не останавливаясь на полустанках свистела, грохотала ночь, стороной, не отставая от товарняка, мчался половинный месяц, прокладывая себе дорогу в еловых кулисах.

Ежась от пронизывающего ветра, я думал об одном; кто же пошел на преступление? Редактор велел все хорошенько разузнать и написать гневную статью. Когда я уходил от него, он вызвал к телефону начальника милиции. Кто-то, значит, должен приехать и из милиции. Поторопились бы только, чтобы напасть на след.

На станции Казариново поезд замедлил ход, и я соскочил с подножки вагона. Остаток пути пришлось идти пешком. Светила луна, с дороги я не сбивался.

Лес шумел, ветер не давал ему спать. Подумалось: не спит, наверное, и Юрово, не спят председатель, колхозники, ребята. Так-то осквернили их праздник злобные поджигатели. В самый нерв ударили. И неожиданно, когда люди уже привыкли верить, что теперь-то после выселения кулаков ничто им не грозит. Нет, не все, видно, завалы снесены с пути.

Вспомнил слова Винтера о черных телеграммах. Время-то и впрямь такое, что везде надо быть начеку.

Винтер! При встречах он зовет почаще заходить в типографию на верстку. Но теперь опять это дело взвалила на себя Валентина Александровна, а мне сказала: раз решил учиться – вечера твои. И я после работы оставался в редакции. Мой дощатый, на шатких козлах, стол скрипел под тяжестью книг, справочников и словарей, которые я каждый раз выкладывал из редакционных шкафов.

Иногда заходила Таня. Садилась напротив и глядела на меня. Хоть и говорила, что «надо, так надо», а видно было: боялась предстоящей разлуки. Правда, меня ожидали пока только подготовительные курсы. Институт журналистики уже потом, если не оплошаю, не сорвусь. Таня, Танюша, добрая душа. Трудная, видно, будет любовь у нас.

Удивительно, за раздумьями скорее шла ночь, и не так страшил своей неведомостью лес, полный шума, скрипа и видений. На рассвете я вышел на полевую дорогу, вскоре показалось и Юрово, затянутое редкой кисеей тумана.

Немного не доходя до гуменных сараев, я увидел внезапно появившегося передо мной человека с железной тростью. Это был Никола.

– Ты чего тут?

– Ой, не узнал, – откликнулся Никола и облапил меня. – Петр велел нам у дороги стоять, следить…

– Он здесь?

– Ночью приехал. Сейчас он в Шачине. А ты по телеграмме?

– Да. До станции на поезде и вот… Говори, что тут и как.

– Что? – Никола нахмурился. – Перехитрили нас, гады. И времечко выбрали: у нас еще радость не остыла, а они уж с красным петухом!

– Кто, говори!

– Нашли Палашу. С банкой из-под керосина. Я же писал тебе – подозрительная, оно и вышло…

– Значит, Палаша подожгла?

– По уликам – она.

– Но что ей надо? Допрашивали?

– Мертвую-то? Обгоревшую ее нашли. У пожарища. Старик Птахин говорит: бог наказал злодейку. Знаешь, как он там орудовал? И качал насос, и носился с багром, растаскивал горелые лесины. Да торопил всех: спасайте, ведь свое, колхозное. Понимаешь, только заявление подал, а уж вон как…

– А что Петр?

– Я ж сказал: велел дежурить. А ты давай к нему. Он там не один, с Пардоном.

– С каким еще Пардоном?

– Ты уж забыл, как кличут фершала Хренова? Валяй, дуй!

– Только домой загляну.

– Вечером партийцы собрание собирают. Мы тоже будем там. Приходи.

Отца и Митю я не застал дома, они с ночи были на ферме. Тоже дежурили. Мать затапливала печку. Увидев меня, она выпрямилась и, вытирая руки о фартук, заспешила навстречу; брови ее дрогнули, и я подумал, что сию минуту она, как это бывало раньше, расплачется, будет со стоном говорить о своих страхах. Нет, на этот раз глаза у ней были сухи и гневны, ничто не говорило, что она испугана случившимся.

Поцеловав меня, сказала:

– Вот и слава богу, что приехал. Распиши ты, Кузя, их, окаянных. На-ко на что пошли, ненавистники. Мы строить – они палить. Свычка старая – испужать хотели! Поздно!

– А может, кого и напугали пожаром, мам? – спросил я, не веря еще в то, что у матери избылся страх.

– Чего спрашивать? – построжела она. – Приехал на дело, так и валяй.

Потом мать погладила меня по голове, как это делала давным-давно, заглянула в глаза.

– Пешком с Казаринова?

– Угу.

– Устал, родимый, – пожалела она и снова повысила голос. – Поскорей бы разделаться с ними, чтоб и духу их не было. Хватит, натерпелись!

Пробудились спавшие на полатях Вова и Коля-Оля. Спрыгнули на пол, подбежали ко мне, повисли на плечах.

– Сонули. Я думал, вы тоже дежурите.

– Папа не взял, а то бы… – начал Вова.

– Конешно, пошли бы, – добавил Коля-Оля. – Мы бы по-чапаевски.

– Как это?

– Они, видишь, игру такую устраивают, – пояснила мать. – Каждый вечер. Шуму, крику – ужас.

– А без шуму какая же война? – оправдывались они.

– Хватит. Идите умываться да бегите за батьком и Митей. Завтракать пора.

Когда они ушли, мать взглянула в окно.

– Видел, как вытянулись? – Улыбнулась и просительно посмотрела на меня. – Поговорил бы с Митяйкой. Одно твердит – поеду в морское училище. К чему ему – морское? У вас, слышно, земельный техникум есть, так лучше бы туда. Породнее, поближе к земле. Вместе бы хоть вы стали жить, а то все в разных местах. Вон и эти огольцы затвердили – уедем в училище. Володюшка дело надумал – в фершала хочет, это куды как хорошо. А Коля – в пожарники, и все. Поговори, – опять попросила, но тут же развела руками: – Хотя что уж просить тебя, коль сам тоже надумал уезжать.

– Я пока только на курсы, мама.

– Пока… Ладно, что с вами сделаешь. Поезжайте! – неожиданно согласилась она и усмехнулась: – Только мы с батькой, видно, будем ходить в неученых. Да нет, – добавила она, подумав, – и нам приходится подучиваться. На ферме. Председатель то книжку принесет, то газету сунет, читайте, слышь, тут про уход, про то, как больше надоить, как лучше жить!

– Выходит, все учимся?

– Все, сынок, – кивнула она, и в глазах ее засветилось счастье. – Ежели бы никто-то не мешал! Господи, да мы бы…

В Шачине я застал одного Петра. Фельдшер Хренов, осмотрев труп Палаши и составив акт, уехал. Председателя колхоза Яковлева, пробывшего здесь всю ночь, вызвали на почту к телефону.

Петр допросил несколько сельчан и теперь ходил у сгоревшего сруба мельницы и обугленных, похожих тоже на трупы, свай станции. Кругом валялись головни, еще дымившие. Горько пахло горелым железом, размятой и перемешанной с пеплом и углем землей. Над ближайшими березами, куда еще наносило запахом гари, ошалело орали грачи.

Петра я впервые увидел в штатском костюме, в рубашке с полосатым галстуком, выглядывавшим из-под открытых бортов пиджака. Брюки испачканы грязью. Перехватив мой взгляд, он сказал:

– Гадаешь, почему в таком виде? Понимаешь, прямо из загса сюда.

Вот так-то мне пришлось поздравлять товарища.

– Кто же поджег? Палаша?

– Всего скорее, кто-то другой. Наверняка другой.

– Но улики? Банка, например?

– К мертвой нетрудно подложить целую бочку!

– Как же Палаша оказалась здесь?

– У человека есть ноги. Позвали – пришла. Сама она могла даже не знать, зачем звали или вели…

– Отказаться не могла?

– Когда человек живет на подачках, им командуют. Сначала скомандовали не вступать в колхоз. Это же кому-то выгодно было: последняя беднячка отвернулась от колхоза! Вторая команда – вот эта. А кто повелевал и кто прикончил ее, чтобы не проговорилась – это вопрос.

– Старика Птахина видел?

– Видел. Так тут старался… Ты вот что, – попросил меня Петр, – потихоньку узнай, где был ночью сынок его, Никита. Сам-то все охал, что Никита в гостях, а то бы вместе пришли на пожар. Узнай, это важно. А я уж после вызову его. Подсобишь?

– За тем приехал.

– Давай. – Петр свел брови. – Найдем подлецов. Радоваться им не придется. И мельница будет, и станция.