Текст книги "Юровские тетради"

Автор книги: Константин Абатуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 34 страниц)

Последний батрак

Как и год назад, деревню разбудил гул трактора. Ехала Галинка, да не одна, а с братишкой Мишкой и дедушкой Зубовым. Галинка на железном, в две растопыренные ладошки, сиденье, за рулем, а Мишка и дед по бокам. Появились неожиданно. Мишка, правда, не вызывал недоумения – с лесных заработков возвращался, у него и котомка за плечами. А Галинка? Она должна была стажироваться на курсовом хозяйстве, как же попала к нам, в Юрово? Тоже и дед Зубов. Всю зиму где-то пропадал, ходили слухи, что будто бы уже богу душу отдал. А он, пожалуйста, на тракторе катит и с усмешечкой, которую, как ни старался, не мог спрятать в прокуренной бородке. В пастухи, что ли, опять собрался? Так место это давно занято Графом Копенкиным.

Домой Галинка не заглянула. Дважды объехав во круг березовой рощицы, повернула в поле. Мишка и дед Зубов с ней же. У лесочка, на сгоне к оврагу, остановилась. Кругом чернели засеянные полосы, на иных уже огнисто разбегались всходы яри, только две полоски пустовали, где земля спеклась, поблекла, оставалась без единого живого растеньица. Свою полосу Галинка узнала сразу, а вторую нет. Спросила у брата.

– Надо быть, Василия Пятого.

– Как? И он не засеял? – удивился дед.

Галинка ничего не ответила, развернула трактор и поехала по краю своей полосы. У оврага повернула трактор на полосу дяди Василия и тоже пошла краем, так вкруговую и начала пахать обе забытые полоски. Двухлемешный плуг глубоко врезался в землю, опрокидывал широченные пласты. Слежавшаяся земля не рассыпалась. При свете солнца слезами поблескивали на сгоне капельки влаги. Земля как бы жаловалась, что так долго никто к ней не прикасался, и вместе радовалась, что наконец-то дождалась настоящих хозяев.

В тот же день обе полоски были засеяны. Рассевал семена дедушка Зубов, а Мишка, притащив из деревни пару борон, был за главного на заделке семян. Когда пришел на поле дядя Василий, Галинка сказала, указывая на засеянные полосы:

– Это за Панка и за нас. Наш колхозный пай!

Из Юрова Галинка направилась в Высоково, одна, без Мишки и деда Зубова. Предколхоза Яковлев отвел ей для пахоты большой суглинистый пустырь за речкой Куриный брод. Земля тут не пахалась много лет, считалась бросовой, бесплодной. Да и как она могла родить, если с незапамятных времен не получала навоза? Только на огородцы и хватало его у безлошадной и бескоровной голи, за которой числились эти наделы, теперь перешедшие в колхоз.

Демьян Дудоров и сейчас было возражал против вспашки пустырей. Раз, мол, пришел трактор, то лучше бросить его на взмет паров, чем заниматься зряшным делом.

– Посмотрим! – хитровато подмигнул Яковлев.

Вместе с Фролом Горшковым он собрал с десяток телег, прицепил их к трактору (составился целый поезд), на телеги посадил баб и заставил Галинку до начала вспашки прокатиться в Шачино за драгоценным грузом. Грузом этим оказался конский навоз от мельничной коновязи. Возили целый уповод.

Пахать Галинка начала уже вечером. Темень укутала землю. Ничего, трактористка не сбивалась с борозды. Глянет назад – за плугами, ворочаясь и ломаясь, тянутся черные пласты. От речки наносит прохладой, если бы не гул мотора, можно бы еще услышать последние соловьиные трели. Только Галинке не до соловьев. Ей и говорить-то невмоготу, все думает о Панке. Хорошо еще, что братишка чаще и чаще оказывается рядом. Да вон и сейчас, кажись, он появился на дороге.

– Мишух?

– Иду, иду!

Вскочил на раму прицепа (трактор и останавливать не пришлось), сунул сестренке колобок, еще теплый, недавно, видно, вынутый из печки, и уселся у рычагов. Прицепщик что надо – за плечами полдневный стаж, с таким что не пахать! Галинке можно и не оборачиваться, а только глядеть вперед. Устают глаза? Это ничего, речка рядом, умыться недолго. Лишь бы туман – вон он настаивается над речкой – не пополз по земле. С туманом не поспоришь.

Гудит трактор, гудит земля, гудит ночь. Да, уже ночь. Когда трактор идет ровно, так и хочется сомкнуть веки, немножко подремать. Но нельзя. Через два-три дня надо возвращаться на курсовое хозяйство, на стажировку. Мишка рассказывал (днем он забегал ко мне с заявлением о вступлении в ячейку), что вообще-то заведующий курсами мог бы вовсе не отпустить Галинку, но отпустил, да еще наказ дал ей – не плошать, держать смычку!

Смычка? Это хорошо. Это значит – дружно, рука об руку, идти городам и колхозам. Эх, Панко, Панко, не дожил ты до таких счастливых дней и не придешь, не увидишь больше свою Галинку…

– Галинка!..

Почудилось? В темноте это бывает. Нет, возглас повторился. Да это ж председатель. Что у него в руке? Ой, кринка молока.

– Остановись, отдохни!

Пришлось подчиниться. Выпрямилась, в ногах тяжесть, занемели. Немного постояла у сиденья, потом и спрыгнула. Спрыгнул и Мишка.

– Да ты не одна.

– С новым колхозником, – сказала Галинка.

– И комсой, – досказал Мишка, уже посчитав себя комсомольцем.

– Так вот, комса тракторная, пейте молоко и в деревню спать, бай-бай! – приказал Яковлев.

Молоко они выпили, но спать не поехали.

Опять за руль, опять к рычагам прицепа.

Гудит трактор, гудит земля, гудит ночь…

За первой ночью вторая, за второй третья.

В райцентр Галинка поехала в назначенный срок. Она умела держать слово. Перед отъездом вновь заглянула в Юрово, вновь покружила у березок, а потом посадила на трактор кучу-малу ребятни и вырулила на дорогу. Мы с Николой шли следом.

У леска Галинка ссадила мальчишек. Выждав, когда они ушли, обернулась к нам и в первый раз за все эти дни улыбнулась, но и улыбка не стерла с ее лица следы печали.

– За Панкиной полосой особо следите, – наказала.

– Опять приедешь?

– А я не отписывалась от родной деревни…

Поглядела на нас, взялась за руль.

– Счастливого пути тебе, Галинка.

– А вам счастливо оставаться. Да, – встрепенулась Галинка, – деда Зубова не забывайте. На дороге я встретила его. В Юрово не хотел и идти: Граф, слышь, отбил коровье войско. Но на тракторе не отказался прокатиться. Гожа, сказал, коляска, у самого небесного Николы, поди, нету такой. Надо бы к колхозу причалить старого, не вечно же батрачить ему, верно, ребята?

Не девичье, а что-то материнское слышалось в голосе Галинки.

Мы переминались с ноги на ногу, хотелось сказать ей самые ласковые слова, но как-то стеснялись. Наконец Никола, похлопав ресницами, кивнул ей:

– Ты не беспокойся, Галюшка, вкалывай там, а мы уж здесь…

– Дурачки! Расхорошие дурачки! Давайте-ка, я поцелую вас.

Дедушка Зубов пролеживал старые кости в недостроенной избенке тетки Палаши. В прошлые годы он появлялся в Юрове задолго до пастьбы, еще когда везде снег лежал. Приходил в неизменном дырявом зипунишке, лаптях, в слежавшейся заячьей шапке. Всегда, когда я глядел на его рваный зипун, мне делалось как-то зябко, а он, полусогнутый, седой, казалось, не чувствовал холода. Слинявшие от времени серые глаза его добродушно посматривали из-под лохмов пепельных бровей, как бы спрашивая: «Рады – нет дедушке Зубову?»

Только так, по фамилии, он называл себя, только так звали его и все в деревне. Имени как бы вовсе и не было у него. Но «безымянный» старик нужен был в каждом доме, потому что он не только пастушествовал, но и был единственным резчиком соломы для скотины. Иные разы ему приходилось резать солому даже с крыш: так уж бедствовало Юрово с кормами.

Соломорезка составляла и всю собственность бездомного старика.

В наш «ковчег» он обычно заглядывал в первую очередь.

– Ку-ка-реку! Ку-ка-реку! – раздавалось в сенях.

Мать выбегала за двери, думала, что туда петух забрался, а Зубов, увидев ее, после кукареканья начинал еще и кудахтать.

– Эко придумал полошить людей, – выговаривала ему мать.

– А что сделаешь, коль при царе ишшо такой голос достался мне, – смеялся негромко старик.

Пройдя к передней лавке и смахнув с нее полой зипуна воображаемую пыль, начинал принюхиваться.

– А у тебя, Марья, надо быть, щами пахнет. Неужто угадал?

– Налить, что ли?

– Не смею обижать хозяйку: плесни ополомничек-другой. Хоть и сыт – на неделе хлебал щи у Митрия, – а так и быть, отпробую и твои, – великодушно соглашался Зубов и подвигался к столу.

Мать ставила перед ним полную миску.

– Куды столько? Это мне на неделю.

Но сам расправлялся со щами за несколько минут. Затем ел картошку с соленым огурцом и чаевничал, купая в блюдечке кольца усов. После этого закуривал и справлялся:

– Сарай-то не заперт?

– Нет. Кто на солому позарится?

– Пойду, коли.

Во многом он походил на Швального. Оба были бездомные, но с золотыми руками. Как-то я спросил дедушку, что, наверное, надоело резать солому. В ответ услышал:

– Дд-ык про меня что говорить: я вечный работник.

– Дедо, а что ты заработал? Избы у тебя так и нет.

– Избы! Ишь че захотел! – затряс он бородой, рассердившись на меня за этот неприятный для него вопрос. Но прошла минута-другая, и глаза его начинали теплеть. Всерьез хвалился: – Да я, если хошь знать, самый богатый и сильный. Сложи-ка всю-то перемолотую солому в одну кучу, што получится? А целые Карпаты! Один человек и стоко, а?

Гордился старый своей работой.

Но сейчас Зубов пролеживал кости, не вставал, никуда не ходил. Сердобольная тетка Палаша трогала его за костистое плечо, просила:

– Кукарекни хоть, янгиль мой.

Он отмахивался: отстань!

Я позвал его в колхоз.

– Нахлебничать?

Как подгородный дедо-тятя ответил. Все старики, что ли, такие гордые?

– Сторож на мельнице нужен.

– Лежать, значит, как здеся? Погожу. – Найдутся и другие работы. Скоро вот косить будем.

– Косить – это дело, особливо стога метать. Прежде приходилось, любил. Но до косьбы, гляди-ко, палкой не докинешь. Погожу… Голи у вас и без меня хватает. Хотя голь, – ухмыльнулся старик, – распахала все, аж пустыри! Когда это бывало? Да-а…

Он опять лег. Бороденка прикрыла тощую грудь, глаза упрямо глядели куда-то в одну точку. Нет, он не торопился уходить из Юрова, что-то держало его здесь. Лежал он на своем зипуне, под головой – шапка, седые волосы разметались по сторонам, сухонькое морщинистое лицо покоилось в них, как в окладе. Уж очень стар показался он в этот раз, куда старее, чем это было несколько дней назад, когда он ехал на тракторе. Я не утерпел, спросил, сколько ему лет. Он пожал плечами:

– При царе было шесть десятков, а скоко теперь, не считал…

Но тут же погрозил мне:

– А ты, паря, не пытай о годах. Авось поживем. Мне бы токо…

Замолчал. Да, что-то было у него на душе, что-то держало его. Как-то заговорил о Силантии. Вот-де на кого похрястал. У других все солома да солома, а у этого клевер. Клевер и резал, мельчил.

Заговорил старик как раз накануне суда, в ожидании которого столько дней жила деревня.

– Не знаешь, отпустят – нет его?

– А на что он потребовался тебе?

– Надобен… Ты, слышно, тоже пойдешь на суд?

– Вызывают.

– Сходи, господи благослови тя, – зачем-то перекрестил он меня.

Судили Силантия, Еремку и Афоню в городе. Кроме свидетелей, пришли из Юрова и «незваные», среди них были Юда и Дарья, Галинкина мать. Дарья прошла вперед, а Юда приткнулся позади всех. Пришел на суд и Петр, только поговорить с ним не пришлось: меня, Николу и других свидетелей держали в отдельной комнате. Но в зале, когда я давал показания, увидел его и заметил, как он кивнул: не теряйся, мол, всю правду выкладывай.

После суда Петр увел нас с Николой на станцию в буфет, заказал ситро, бутерброды.

Потом начал выкладывать из сумки конфеты, затвердевшие, с потертыми бумажками – видно давненько хранил их – и всю эту драгоценность пододвинул мне.

– Скромному сыщику передай, Мите-беленькому. Не возражаешь, Никола? – обернулся к нему.

– Митька наш, железный!

– Да, хлопцы, железными мы и должны быть. Не забыли, что говорил Топников – не размагничиваться! Нашему брату, видно, долго не придется расставаться с этой штуковиной, – Петр похлопал по кобуре. – Выручалка. Поэтому, если хотите знать, я и в милицию пошел.

– Железо – надежное дело, – одобрительно произнес Никола.

– Да, пока без оружия не обойтись. Пока! – добавил он.

– Значит, есть что-то главное? – спросил я.

Петр потер ежик головы и повернулся ко мне.

– В тот приезд Алексея знаешь о чем мы говорили? О нашем гербе. Что на нем обозначено? Серп и молот. Не оружие, а серп и молот. Выходит, главнее всего – труд.

– А оружие?

– Это как бы сказать, дополнение. Существенное, но дополнение.

Замолчал, снова провел рукой по стриженой голове.

– Только сейчас нам не с руки расставаться с наганом. Пока по земле ходит такая нечисть, как эти Силантии, Еремки и другие прочие… А как их побьем, я свою выручалку отнесу в музей. И тоже к земле прильну. Хорошая, красивая, дружная будет жизнь без кулачья.

По крупному скуластому лицу Петра поплыла улыбка.

В Юрово мы отправились поздно. Дома меня ждал дедушка Зубов.

– Ну-ка, поведай, как осудили их. Стало, тюрьма отцу и сыну. Достукались! А Афоне что?

– Ему условно.

– И то дело. Впредь наука: не уходи от своих, не верти хвостом! А я, гляди-тко, на времечко короткое поджидал Силантия. Должок хотел получить, за тот клевер, что битюгам резал. Год прошел, о должишке этом я было и забывать стал. Не отдал вовремя – подавись, коли. А как сказал ты тогда о колхозе, подумал: идти – так с паем. Потому и поджидал. А вышло – каюк должку.

– Жалеешь?

– Должок жалко, к делу бы пришелся. А их, жмотов, нисколечко. Рубашка у них беленька, да душа черненька.

– Что верно, то верно, – подтвердила мать. – Теперь хоть вздохнем без этих живоглотов.

– Живоглоты – да, – тряхнул бородой старик. И опять ко мне: – А слушь-ко, без пая примут – нет в колхоз?

– Так ты надумал?

– Зачем бы, нешто не так, спрашивать? Пай только, пай… А постой! – поднял он голову. – Я же не пустой приду, со станком своим, с соломорезом. Ай не имущество, не пай? – всерьез ли, в шутку ли похвалился Зубов. – Верно толкую, Петровна? Сама-то собираешься?

Мать недоуменно развела руками:

– А без прижимщиков, аль не проживем теперь и так?..

– Думаешь, другие не вырастут? – уставился на нее Зубов. – Думаешь, их род на Силантии так и кончится? Нет, Петровна, одним судом всех захребетников не искоренишь. Я походил по белу свету, всего видывал. Вон у вас Птахины когти отрастили, того гляди любому в горло вцепятся. Не так, что ли?

– Ой, дедок, запутываешь ты меня. От твоих слов голова кругом. Не надо, не надо! – замахала она руками и ушла.

– Расстроили мы ее, – пожалел Зубов. – А утешить как? Я не умею. Коров або какую другую живность научился утешать, а человеков – нет. Так-то, – бормотал он.

А я думал о его словах: «вцепятся в горло», «судом всех не искоренишь». Они, как и то, что я услышал накануне в разговоре с Петром, сверлили мозг. Бороться не только с оружием в руках. Главнее всего – труд, союз серпа и молота. Труд общий, настоящий колхозный. Такой, к примеру, какой был у нас, когда делали гать, на вспашке и севе. Только колхоз начисто подрежет кулацкие корни.

Как же убедить в этом мать?

На другой день, утром, дед Зубов пошел в Высоково. Я еще был дома, когда он постучал в окошко и сказал:

– Прощайся, Кузьма, с последним батраком. В колхоз собрался!

Свой пай, то есть соломорезку, прилаженную на колесики, он толкал впереди себя.

Зорко гляди, комсомолец!

Правду говорят, что за делом не видишь, как время летит. Только отзвенел май, как заалело лето с его медовым духом лугов, с неугомонным стрекотом кузнечиков, теплыми росами и первыми стогами сена. Чуть не до конца июня, когда стояли самые долгие дни, заря с зарей сходились.

Летит время, летит. Вот уже слышишь, что Петр и Павел час убавил. Значит, июль на дворе. Ты еще оглядываешься, а на смену жаркому июлю уже катит хлебный август с ночными зарницами, с приходом громового Ильи, и с удивлением узнаешь, что Илья-пророк два уволок.

Лето уже на исходе, но ты не жалеешь его, у тебя ведь все впереди.

А председатель колхоза Яковлев торопил время. Он думал об осени, когда закрома наполнятся хлебом первого колхозного урожая. С осени он рассчитывал на новый приток крестьян в колхоз.

– Прорвется плотина, – уверял он, – она уж размыта, только последнего напора ждет.

А потому велел всем стараться, чтобы мужики видели, на что способны колхозники, вчерашние единоличники.

Что говорить, на уборке вставали рано. А мне надо было успевать не только в поле, но также в конторе и в делах ячейки. Если бы побольше было народа! А у нас запашки получились большие, людей же в обрез.

Домой я приходил поздно, за околицей уже звенели девчоночья голоса, зовя на зарянку. Иногда в хор этих голосов вплеталась двухрядка младшего Петрова.

А как-то раздались басы баяна. Это давал знать о себе Тимка, неожиданно приехавший и Юрово. С утра он выходил на крыльцо и играл. Надоест на крыльце – перекрещивал грудь ремнями и вышагивал вдоль деревни.

А вечерами непременно появлялся со своим баяном у околицы. Подаст голос, и все юровские девчонки к нему:

– Тима, кадриль!..

– Тимка, плясовую!

В городе он, оказывается, играл в каком-то ресторане, точильный станок, с которым ходил по дворам после расчета у прогоревшего хозяйчика, сменил на баян и, должно быть, считал, что отныне без него ресторан не может обойтись. Соответственно своему положению он и одевался: под пестрой курточкой белая манишка с черной бабочкой, брючки в клеточку, как у заморского пижона. Из нагрудного кармашка выставлялся уголок носового платочка, из правого бокового выглядывал краешек банки с леденцами. Без монпансье он не появлялся среди девчонок.

Увидев на одной из вечерок меня, Тимка сощурил глазки:

– Что прикажешь сыграть, комсомольский секретарь? Для тебя могу наособицу.

– Почему наособицу?

– Как же?! Тоже в городе жил, хоть и недолго, а хватил культурки. Город в настоящий период – всему голова. Цивлизация, инструльзация и, как ее… – Тимка запутался в терминах, видно, еще не успел усвоить их, но не смутился: – Давай попросту. Плясать пришел?

– Нет, на тебя поглядеть. Давно не виделись, – ответил я. – Ты и впрямь совсем стал городской…

– Похож? Не серозем? То-то! – Тимка выпятил грудь, покрасовался. – Живу, не обижаюсь. А ты что тут киснешь? Нашел дело – в земле ковыряться!

– Не нравится? А между прочим земля-то кормит.

Разошлись в разные стороны.

…Спектакль… наконец-то мы его подготовили; решили поставить не где-нибудь в помещении, а на улице, у юровских березок.

С вечера шли на всю ночь сторожить скирды хлеба. Мы с Николкой направлялись на заречный участок, что весной засеяли сами. Невелик тут урожай получился, но свой, комсомольский.

Выйдя на край поляны, мы остановились, огляделись. Никого. Поляна спала. Только ветер тревожил ее, шуршал жнивьем, листьями, раскачивал нескошенные былинки на заполосье. Мы прошли к скирде, встали у подветренной стороны. Пока светила луна, виделась еще дорога, уходящая в темневший перелесок, а немного поодаль матово белела тропа, по которой мы только что прошли. И тропа, и дорога были пусты.

Вдруг Никола толкнул меня локтем:

– Не видел?

– Чего?

– Да вроде вспыхнуло. Там, за лесом. Не Мишка ли пальнул? У него ракетница – Петр дал.

– Хорошо ли видел? Не померещилось ли тебе?

– Честное слово, видел. Давай двинем к нему?

– А здесь как?

– Никто сюда не придет. – Никола встал.

– Нет, если хочешь, иди один, а я останусь.

– Не забоишься?

– Не теряй зря время. – Я легонько толкнул его.

Он зашагал в темноту. И снова все затихло, лишь по-прежнему шептал дождь. Я обошел скирду, поправил выдвинувшиеся комли снопов, подобрал осыпавшиеся колоски и затаился.

Долго я стоял, хотел уже забраться под скирду, вздремнуть (Колька прав – кого понесет в такую темень сюда), как вдруг услышал: в перелеске треснуло. Прислушался – больше никаких звуков. Но вот опять. Теперь послышались шаги. Вкрадчивые, тихие. Не звериные ли? Шачинские говорят, что тут есть лоси, что по ночам они кормятся у стогов. Но лось идет, как молотит: тук-тук-тук-тук, а тут – раз-два, раз-два, это не зверь.

Я напряг зрение: на опушке появился человек. Немного постояв, он отделился от нее, направился к скирде. Незнакомец был во всем черном, голова накрыта капюшоном. В руке что-то похоже на узелок. Уж не ночевать ли идет сюда, не бездомный ли какой?

Немного, каких-нибудь шагов десять, не дойдя до скирды, человек остановился, огляделся и принялся развязывать узелок. Из него он извлек банку, тотчас же на меня пахнуло керосином. Я вздрогнул: поджигатель! Человек вдруг насторожился, видно, услышал шорох. Весь он подобрался, напрягся.

Когда незнакомец метнулся к скирде, расплескивая на нее керосин, я выскочил из укрытия, головой сбил его с ног, придавил к земле. Тот испуганно вскрикнул.

– Что, не ожидал? Ну-ка, открывай свой наголовник. – Я рванул с него капюшон. – Филька, ты!

Я оттолкнул его: так неожиданна была встреча. А Филька в замешательстве пялил на меня глаза да ловил пуговицы распахнувшегося плаща, из-под которого выставлялся новенький пиджак. Должно быть, он я переодеться не успел – прямо с танцев сюда, захватив лишь банку с керосином.

– Что глаза-то вылупил? Не узнаешь?

– Отпусти! – Филька дернулся.

– Ишь, чего захотел! Нет уж, пойдем куда надо! – хрипел я, – голос никак не подчинялся мне.

– Чего ты, Кузька? Я отплачу… Боишься – узнают? – оправившись от испуга, вкрадчиво заговорил круглыш. – Но мы же одни. Никто не узнает, шито-крыто… Хочешь, новые щиблеты отдам? Тебе они лишними не будут. Хочешь?

Филька двинулся на спине ко мне. Вот, гад, заюлил. Приказал ему встать. Разговаривать теперь придется в другом месте. Он скрипнул зубами и, изловчившись, с размаха ударил меня кулаком под ребро. А через мгновение я почувствовал, как его руки потянулись к моему горлу…

…Когда оказался передо мной Шаша, не помню.