Текст книги "Юровские тетради"

Автор книги: Константин Абатуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)

А вот Никола… Он, кажись, заколебался. И стало это заметно, когда из Перцова на наши голоса прибежала Нюрка. Ее-то уж хлебом не корми, лишь бы доставился случай попеть, кому-кому, а ей прыти не занимать.

Как только Галинка пропела последнюю частушку, послышался и Нюркин голос. Начав негромко, припечатывая слово к слову, она вдруг тряхнула головой: «А ну, дружней, звончей, бубенчики, заливные голоса! Эх, ты, удаль молодецкая, эх, ты, девичья краса!» Голос ее звенел тоже, как бубенчики. Мы подхватили песню, особенно старался Никола. Нюрка косила на него свои узкие озорноватые глаза.

Шаша, видя все это, хмурил брови.

Долго мы еще ходили по деревне. Никогда, наверное, не было столько пропето песен, сколько в этот вечер.

А утром нас разбудил необычайный гул, такой басистый, словно множество гармонистов в один лад нажимали на медные планки. Мы выбежали на улицу. А гул все нарастал, приближался. Лизуха Рыбкина крестилась, встав лицом к темнеющим в поле елям.

– Небесная сила, небесная сила, – твердила она, – О господи, согрешили мы…

– Какая там небесная – земная сила. Трактор идет! – взволнованно объявила Степанида, возвращавшаяся домой из комитета. – Землю будет пахать.

Никола, как только услышал о тракторе, немедленно забрался на крышу дома. Он, как и все мы, знал о нем по картинкам. С крыши ему видно было, как трактор вынырнул из перелеска и на полном ходу двинулся по полевой дороге.

– Едет, едет! – заорал он.

«Младенцам» не терпелось скорее увидеть чудо-машину, они бросились в поле навстречу ей. Мы с Панком подождали Николу и Шашу, бегущего вдоль деревни, и тоже заспешили к трактору. А за нами двинулись мужики и бабы. Лизуха погрозила было им, но, постояв немного, и сама, перебарывая робость, зашагала вперед, малость замедлила шажок только на краю деревни возле Силантьева дома, где на крыльце топтался сам хозяин в исподней рубашке, кривя синие губы.

Поле, еще вчера казавшееся безжизненным, потускневшим от спекшейся земли, сейчас, разбуженное гулом трактора и людским многоголосьем, озаренное солнцем, оживало. Поглядел на отца, на лице его – ожидание, надежда. Перевел взгляд на кузнеца, дядю Андрея, шагавшего рядом с отцом, – у того в глазах любопытство: посмотрю, что за штуковину отковали городские мастера. Потом увидел Дарью, норовившую обогнать всех; она, казалось, не мигала, как бы боясь, что если мигнет раз-другой, то все это гудящее чудо может исчезнуть, как привидение.

– Погоди, Дарья, – крикнул кузнец и тоже прибавил шагу.

Когда все сравнялись с трактором, быстро остановившимся перед толпой, дядя Андрей шагнул к очкастому трактористу и зацокал:

– Цо-цо. А ну-ка, ну, кажи своего коня, ладно ли подкован, добро ли идет, не с норовом ли… – Он не спеша обходил трактор, ощупывая его, стуча сгибом костлявого пальца по двигателю, решетке радиатора, шипам колес. – Кажись, хорош, споткнуться не должен.

Тракторист снял очки. Мы от неожиданности вытаращили глаза: перед нами был Максим Топников, партийный секретарь. Удивился и кузнец.

– Что, не узнали? – засмеялся Топников, здороваясь с каждым по очереди. Кузнецу он первому пожал руку. – Вот малость научился водить и стального коня. А спасибо не мне говорите, – обратился теперь Топников ко всем собравшимся. – Ленинградским рабочим, путиловцам спасибо. Они прислали машину. И еще им, – указал он на нас, – за письмецо.

– Николка, – обернулся кузнец к сынишке, – и ты писал?

– Все. Всей ячейкой, – ответил Никола.

– От огольцы! Иван, слышишь? Молодые-то хозяева каковы, а? – И опять к Топникову: – А скажи ка милость, как эти путиловцы о нас узнали за тыщу-то верст?

– Рабочий люд, Андрей Павлыч, на-такую теперь вышку взошел, что все видит. И в первую очередь деревню. А как же иначе? Дорога-то одна должна быть, трудовая.

– Что верно, то верно, – согласился кузнец.

Отец в разговор не вступал, он стоял позади других, но когда Топников спросил, откуда, с кого начинать, он поднял голову.

– Гони с краю от дороги.

Крайней, утоптанной и донельзя засохшей, была наша полоса.

– Эх, а меж-то сколько… – заметил Топников. Но тут же ухмыльнулся, должно быть что-то задумав.

Он дал знак освободить дорогу и стал разворачивать трактор. Мальчишки за ним. Топников развел руками: дескать, ничего не попишешь, придется покатать малых на стальном коне. Моментально забрались они на мостик с раскрытыми от удивления ртами. Вове места не хватило на мостике, он взлез на прицеп широкого, в два корпуса, плуга.

Развернув трактор, Топников нажал на какие-то рычаги, и на землю опустились тяжелые, с еще не стертой краской лемехи. На них все и устремили взгляды, гадая, возьмут или нет они затвердевшую землю. Привстав, взглянул на лемехи и Топников, потом еще нажал на рычаги и, отыскав нас взглядом, подмигнув, надел очки и плотно сел за руль.

Трактор зашумел и тронулся, окутываясь сизым дымком; лемехи, чиркнув по корке земли, медленно, с натугой стали впиваться в нее; и вот уже начал подниматься от среза первый, а за ним и второй пласт. Вздыбившись, обнажив в последний раз засохшие стебли сурепки и осота, пласты, разламываясь на крупные комки, ложились в два ровных ряда, а за ними тянулась глубокая борозда.

Будто сговорившись, все разом бросились за трактором, крича на все лады, восторженно и удивленно. Отец бежал по борозде, размахивая фуражкой: пашню не мните, сторонкой, сторонкой. Часто он наклонялся, брал пригоршни земли, с надеждой глядел на нее, сухую, но все же поднятую, и в глазах его засветились слезинки радости.

И гудел, многоголосо гудел народ.

– Вот это коняга! За десяток наших берет!

– Силища!

– И, поди ты, свой, советский!

– А что мы, щи лаптем хлебаем?

– Эй, дядька Андрей, сколь рук такую глыбищу ковали? Поди, тыщи? Машина-то, а?

– Смышлен фабричный народ!

– Гли-ко, гли, борзее приударил. Догоняй!

Шли, бежали люди за трактором, вдыхая его теплый дымок. На дороге осталась лишь Лизуха, но тоже глядела только на трактор. Что она думала в эти минуты? Быть может, вспомнила о своем отце, который всю жизнь надеялся на подачки Силантия, с помощью него и хотел выйти в люди, да так и не вышел? Гнедой, приведенный на их двор Силантием, простоял недолго. Как только кончился подсчет тягла и доходов для обложения сельхозналогом, богатый родич снова увел лошадь к себе. Вскоре после этого Осип Рыбкин и повесился. А может быть, вспомнила о страшных проповедях шачинского священника, который не уставал пугать верующих скорым пришествием Железного змия, грозившего яко прах вытоптать все поля, все нивы? Вспомнила и, может, подумала: если трактор и есть этот «змий», то почему он не вытаптывает, а поднимает землю?

Она отпрянула в сторону, когда трактор стал приближаться к дороге, шумя и лязгая и как бы все вырастая. Но Топников, увидя Лизуху, притормозил трактор и крикнул ей, где ее полоса. Лизуха указала на межу: за ней.

– Пахать?

Лизуха кивнула и тут же отрицательно повертела головой и повернула к деревне.

– Вот и пойми!

– А и понимать нечего: паши, Михайлыч, подряд, – сказал кузнец.

– Все согласны? – захотел уточнить Топников.

– Все! Все!! – послышались голоса.

– Тогда вот что: прицепить бы еще парочку борон, за один присест я и забороную поле.

– Неужто возьмет и бороны?

– Возьмет! – широко улыбнулся Топников, приоткрыв спекшиеся и посеревшие от пыли губы.

Бороны притащили мы с Николой от кузницы, выбрали которые покрепче, с железными зубьями. Чтобы они не прыгали по пашне, положили на них здоровенные булыги. Ловко пошло дело. Пласты так разрыхлялись, что хоть сейчас же иди и рассевай зерно.

Долго не уходили люди с поля, о других делах в этот день никто, должно быть, и не думал. Но дольше всех оставалась в поле мальчишня. Мы – Никола, Панко и я – по очереди подвозили на тачке воду, заливали перегревшийся радиатор. Трактор беспрерывно гудел, Топников не слезал с него, только когда бабы принесли ему молока, студеного, с погребка, он, горбясь, поднялся, спрыгнул на землю и сел, спустив ноги в борозду. Двигатель он заглушил. Пусть, сказал, поостынет.

– А как свой-то мотор, Михайлыч? – подсел к нему отец.

– Барахлит. В капиталке пришлось побывать… – сделав несколько глотков, ответил Топников.

– Сказывал Кузя.

– А сам-то как? – в свою очередь поинтересовался Топников, вытирая с подбородка капельки молока.

Отец не любил жаловаться на свое здоровье и ответил, что теперь он герой – один глаз починил, свет вольный стал как на ладошке.

– В лавку не тянет, на старое место?

– Сказать – сознаться, так к бутылке тянет. Черед пришел. Маюсь.

– Надо держаться, Петрович. Раз-другой поборешь себя – потом будет легче. Демобилизовываться нам, солдатам, не с руки. Впереди – новый фронт.

– Новый? – подошел к Топникову кузнец. – Не опять ли заморские зашевелились? Далеко – близко этот фронт?

– Близко! Здесь он будет. У этих меж…

Дядя Андрей удивленно пожал плечами.

– Не возьму в толк. С кем воевать-то? С мужиками аль с бабами?

– С кулаками. Вы думаете, так и усидите на своих клочках земли этакими вольными гражданами? Кулаки зря время не теряют. Почему, к примеру, Лизуха не сказала, пахать или нет ее полосу? Да она уже не Лизухина, а Силантьева. Таких полосок у Силантия небось уж немало.

– Что говорить, нахватал, – с досадой подтвердил отец. – У братца Василия сенокос на дальней пожне выжилил. Слабым несдобровать.

– Впрочем, вашего братца к особо слабым не причислишь – середняк. Выходит, и середняки не так уж устойчивы…

– Перечить не приходится, – согласился кузнец. – Оно испокон веков этак было: одни возносятся, другие падают. Но выход должон быть. Я своей головой все так кумекаю – и сынку об этом сколько разов толковал – ежели бы вот каждому мужику плуг сковать… Про между прочим, Николка, сынок-то, потому и к железу прикипел.

– Плуг, Андрей Павлыч, – великое дело, но его еще надо во что-то впрягать…

– Без хорошего коняги – никуды, – вытаскивая кисет, сказал отец.

– Потому рабочие и позаботились о них, – показал Топников на трактор. – Но конь этот дорогой, бедняку и середняку в одиночку не купить. Стало быть, надо объединяться. Куда ни кинь, в одиночку ничего не выйдет. Один выход – сообща хозяйствовать, как Ленин наказывал.

– Трудно наших сдвинуть, ох трудно! Отходники же… – покачал головой отец.

– А может, сдвинем, тем более что есть чем, – опять указал Топников на трактор. – Пока, правда, на всю волость один, но со временем путиловцы сработают для нас еще…

– Добро бы!.. – почесал в затылке кузнец.

Подъехал с водой Панко. Топников встал – перерыв кончился. Заправив трактор, Максим Михайлович снова взобрался на сиденье, а Панко стоял, гладил капот, трогал колеса, слушал, как поет мотор. Топникову пришлось потесниться и посадить рядышком Панка. Немного отъехав от дороги, спросил:

– Нравится?

– Ага! Мне бы научиться управлять…

– В чем же дело? Поступай на курсы, скоро в районе будет набор.

– Хорошо бы, да мне, дядя Максим, годов маловато.

Топников оглянул его, улыбнулся:

– Ничего. Подавай заявление, я поддержу тебя в комиссии.

Панко так и просиял. Ведь это ж совсем новая жизнь настанет у него, если поступит на курсы. Прощайте тогда отцовские лампадки. Вдохнет он свободу. А уж учиться станет не жалеючи сил, по-комсомольски!

Пахали до глубоких потемок. Дядя Максим утомился, пошел в деревню отдыхать, а Панко остался у трактора – охранять. Через час должен был сменить его Никола, потом я. Но где там, Панко не подумал оставлять пост и после появления Кольки. А когда я пришел, стали дежурить втроем, усевшись у трактора.

Долго разговаривали – уж очень много всяких раздумий вызвал у нас прошедший необыкновенный день. Но в конце концов под эти разговоры мы с Николой задремали, бодрствовал один Панко.

Уже глубокой ночью я очнулся от толчка в бок. Это Панко потревожил меня.

– Слышишь? – шепнул мне в ухо.

Ничего я не слышал, кроме шуршащей сухой травы. Я и глаза открыл лишь на мгновение – невозможно было удержать отяжелевшие веки. Панко растолкал Николу, но тот, посетовав, что не дают покемарить, привалился ко мне спиной.

– Да слушайте же! – колотил нас Панко.

Донесся тихий шорох, как будто кто-то крался. Мы насторожились, вглядываясь в темноту ночи. Затем Никола нащупал трость, с которой пришел на дежурство и которая лежала рядом с ним, кивнул и нам: тоже, мол, берите железяки. Вооружившись, мы встали обочь трактора, слились с ним.

Но что это? Все стихло, никаких шагов. Обманулись, что ли, мы? Вдруг невдалеке, по левую сторону от трактора, мы увидели осторожно двигающуюся пригнувшуюся фигуру.

– Кто? Стой! – закричал Панко и первым бросился к ночному гостю.

Где там: как неожиданно появилась, так мгновенно и исчезла неизвестная фигура в кромешной тьме.

Никола долго плевался, ругая Панка за выкрик. Надо было подпустить злыдня к трактору, тогда бы уж не ушел. Опростоволосились. А главное – не узнали, кто это был. Колька, правда, уверял, что незнакомец был волосатый, заросший, как черт. Но в темноте все может показаться.

Топников же нас похвалил:

– Молодцы, спасли железного коня.

Трактор еще несколько дней гудел над полями, запахал не только полосы, но и многие межи. Перед отъездам, оглядывая вспаханное поле, без меж ставшее просторным, дядя Максим с задумкой заметил:

– Красиво, ладно слились полоски. А от этого недалеко и до слияния живых душ… А?..

Не обещая в скором времени опять навестить нас, он сказал, чтобы мы поближе держались к Виктору Курину.

– Тебе особенно это надо, – подмигнул Топников. – Оба вы одной музе служите…

Конечно же намекал он на селькорство.

Курин и другие

Каждый вечер раскрывала двери изба-читальня. Закончив секретарские дела, сюда переходил Курин. Много у него работы в сельсовете, да и в читальне ее невпроворот. Надо и новые книги прочитать, и обновить плакаты, и подготовиться к очередной спевке маленького хора – добилась-таки Нюрка своего: всех перцовских девчонок и нашу юровскую Галинку завлекла в песенный хоровод; надо и новую стенную газету выпустить и непременно с карикатурой, с раешником. Заметки, просто факты есть кому принести, это делала комсомолия, но набело-то отделывал он.

Курин продолжал писать и в журналы. На столе скопилась уже целая пачка журналов с его рассказами и фельетонами. Это он писал ночью. Если его спрашивали, когда же он спит, то Курин смешливо хлопал бурыми ресницами:

– А много ли мне надо сна? Я ж неженатик…

В моих заметках, которые я приносил в стенгазету, ничего смешного не было, и я жалел, что не могу писать так, как он. Виктор успокаивал меня:

– Мы оба в одну точку бьем. Я смехом, подковыркой, а ты прямотой. А смеюсь почему? Голос все тренирую, чтобы избавиться от хрипоты…

И тут он шутил.

Но мне хотелось хоть однажды написать так, чтобы Курин оценил без снисходительности. После отъезда Топникова я исписал чуть не целую тетрадку о необычном госте – первом тракторе. Расписал все: и как светило солнце, и как трактор с гулом вырвался из перелеска, и как пошел по полю, поднимая окаменевшую землю. Все у меня выглядело в этакой лучезарности, красивости. Засунув тетрадку в карман, пошел к Курину.

Виктор был в читальне один, отбирал книги для очередной выдачи. Увидев меня, глуховато зарокотал!

– О, селькор! Для тебя я сегодня приготовил книгу, которую ты непременно должен прочесть. В школе я зачитывался ею. Она небольшая, но какой язык! Все слова значимые и ни одного лишнего. А ведь чего греха таить, многие обращаются к словам первого ряда, к избитым, истрепанным. Иные же гонятся за ложной красивостью.

– За какой красивостью? – переспросил я, вдруг насторожившись.

– Я сказал: за ложной. Не напишут просто – солнечный или погожий день, а обязательно лучезарный, изумительный. Время непременно наградят эпитетом прекрасное. О любви зайдет речь, ну как же не окрасить ее пылкой, пламенной, безумной. Так называемая словесная патока.

Порывшись в шкафу, он вытащил книгу, порядком уже потрепанную, обернутую в газетную обложку, и бережно протянул мне: читай. Я принял томик, раскрыл, и в глава бросились полустертые строчки – так, видно, много рук прикасалось к листку, – и начал читать.

«Как-то давно, темным осенним вечером случилось мне плыть по угрюмой сибирской реке. Вдруг на повороте реки, впереди, под темными горами мелькнул огонек.

Мелькнул ярко, сильно, совсем близко…

– Ну, слава богу, – сказал я с радостью, – близко ночлег!

Гребец повернулся, посмотрел через плечо на огонь и опять апатично налег на весла.

– Далече!

Я не поверил: огонек так и стоял, выступая вперед из неопределенной тьмы. Но гребец был прав: оказалось действительно далеко…»

Курин привстал на цыпочки, и, чтобы не мешать мне, отошел в сторонку. Я читал не торопясь, как бы пробуя каждое слово на вкус – так все тут было для меня драгоценно.

Читал о том, как огонек, побеждая тьму, манил своей близостью, как надвигались и уплывали скалы, теряясь в бесконечной дали, и как огонек все стоял впереди, все так же близко и все так же далеко, и гребцу приходилось налегать на весла…

Прочитав этот коротенький рассказик, раза в три, наверное, короче того, что было написано у меня в тетрадке, я долго еще глядел на полустертые строчки. Глядел и мысленно видел и реку, и гребца, и скалы, и этот непотухающий живой огонек, переливающийся и зовущий вперед, и чувствовал, как мною овладевает нервная дрожь. Я переживал все то, что испытывал путешественник, оказавшийся ночью на далекой сибирской реке, жил теми мгновениями, что и он. Рассказ потряс меня своей правдой, своим волшебством слова.

Я прижал книгу к сердцу, забыв даже спросить, кто ее написал. Курин сказал, что автор – Короленко. Короленко?.. Мне понравилась и фамилия писателя, в ней послышалось что-то сердечное, теплое.

О своей тетрадке я умолчал. Все, что было написано в ней, сейчас, после прочтения короленковского рассказа, показалось легковесным, ничтожным. Стараясь во что бы то ни стало написать красиво о солнце, о тракторном гуле, я не коснулся души людей, их настроений. Люди были названы только по фамилии. А ведь событие-то произошло в деревне необычное. Первый раз за все здравствование Юрова, от далеких времен пращуров до наших дней, прокладывалась глубокая борозда. Разве это не тот самый огонек, который должен манить, звать? И в моей тетради этого огонька не было.

Тетрадь я изорвал, все стал писать заново. На это мне понадобилось несколько вечеров. Когда были готовы мои «огоньки», я опять пошел в избу-читальню, к Курину. Но в этот раз читальня была закрыта.

Уборщица сказала, что накануне под вечер с Куриным стало плохо и его увезли домой, в Семыкино.

– Все шутил, никому не говорил о своих недугах. Жалко болезного, – сочувственно добавила она.

На другой день отправился к Виктору в Семыкино. Чистенький, обшитый тесом дом Куриных стоял на краю большой деревни. В палисаднике кудрявились молодые яблоньки и вишни, пестрели какие-то цветы, гудели два улья, которые, как потом я узнал от Виктора, завел для него покойный отец.

Я постучал. Мать Виктора, высокая седая женщина, провела меня в боковую комнату. Виктор спал на кровати, в левой руке его был зажат до половины исписанный листок, в правой был карандаш. Мать тихо вышла, а я неслышно сел у постели, глядя на вытянувшееся, измученное приступом страданий лицо больного. Дышал он прерывисто, губы вздрагивали. Казалось, он что-то хотел сказать, может, новую фразу, родившуюся во сне. Я увидел, что исписанные листы бумаги лежали и на этажерке, и на подоконнике. Там же были кипы газет и журналов, книги. А в простенке висела семейная фотография: отец, среднего роста, худощавый, с «чеховской» бородкой и с «чеховским» пенсне, мать, еще не столь седая, какой показалась сегодня, он, Виктор, стоящий за спинкой стула, на котором сидела мать, и девочка в белом фартуке. Это, видимо, была сестра Виктора.

Виктор точно почувствовал, что я гляжу на него, пошевелился, кашлянул и открыл глаза. Прохрипел:

– Ты здесь? Случилось что-нибудь?

Я промолчал.

– Не отвечаешь – значит, все ладно, – попробовал он улыбнуться. – Тогда послушай, какой мне сон приснился. Понимаешь, будто бы я в раю оказался. Все там в голубом и жемчужном свете. Но такая скучища, ни одного порядочного человека, одни хитрецы, представь, они пролезли и туда. А ведь говорили попы, что с этим делом там строго…

Улыбка, однако, быстро исчезла с его лица, да и голос ослаб. Он схватился за горло, начал гладить его, чтобы легче дышалось. Листок упал на пол.

– В больницу бы, наверно, надо тебе, – сказал я.

Он отрицательно мотнул головой:

– Давай лучше о деле.

Отдышавшись, он приподнял голову, поднял листок, любовно взглянул на написанное, потом и листок и карандаш сунул под подушку. Заговорил он торопливо, стараясь, видимо, успеть сказать все до нового приступа удушья. Да, он еще поваляется тут. Тепло, не дует, чего ж не валяться!.. Но дело не должно лежать. Пьесы в читальне, на столе, ключи у тети Фени, уборщицы, так что можно и без него вести и спевки, и пьесы читать. Какую отобрать для постановки? Хорошо бы «Женитьбу». Веселая. Должна увлечь. Подколесина, жениха, мог бы сыграть Никола Кузнецов, но лицо… Лучше, пожалуй, он будет в роли Степана, а Подколесина пусть играет Шаша – вон какой он стал степенный, город подтянул его, только вот все еще малость шепелявит, но это ничего. Нюре можно бы предложить роль невесты, всем подходит. Ну а он, Курин, не отказался бы от роли экзекутора Яичницы. Звучит-то как!..

Вошла мать, с укоризной взглянула на него: нельзя так долго говорить. Затем поглядела на меня. Да, надо уходить, больному нужен покой. Протянул Виктору руку. Он долго держал ее в своей, губы дрожали, глаза говорили: приходи еще, еще…

Далеко от нашей деревня Семыкино, но я часто навещал Курина. Раза два ходили со мной Никола, Панно, Шаша, а однажды и Нюрка.

– А, купчиха пожаловала! – обрадовался было Виктор, но Нюрка сразу на дыбы:

– Вот-вот, лучше роли, чем купецкая невеста, мне не нашли. Так и буду я вам купчихой, ждите!

– Не хочу быть крестьянкой, хочу быть столбовой дворянкой…

– Да поймите же вы, засмеют меня в деревне, пристанет это дрянное купецкое прозвище.

– Кем же хочешь быть?

– Дуняшкой. Эта роль по мне. – И затопталась у кровати, делая сиротские глаза, – Витенька, миленький, уговори наших, Дуняшкой я буду отменной.

Болезнь не отступала. Как-то я застал у Виктора знакомого фельдшера Хренова, который однажды пытался лечить моего отца от запоя способом «облегчения». Еще в коридоре я услышал его привычные словечки: «хоша», «мабуть», «пардон». А когда вошел, увидел: и Виктор, и фельдшер – оба, морщась, тянули из стаканов самогон.

– Пардон, – посторонился Хренов. – Я сейчас уйду, хоша и рад бы остаться, но дела…

Когда он ушел, Виктор обернулся ко мне:

– А что ты думаешь? Легче дышится. Мабуть, и вправду сие зелье расширит горло. Сейчас я хоть плясать могу.

Он развеселился, принялся вставать с кровати. Рубашка расстегнулась, грудь и ключицы открылись. Каким же он показался худым, истощенным. Спустив ноги на пол, он покачнулся. Я удержал его, попросив опять лечь.

– Ладно, – покорно согласился он, – попляшу в другой раз. – И опрокинулся на подушку.

С минуту он молчал, шумно, с присвистом дышал, на лбу, на вздрагивающих губах выступил бисер пота. Вытащив из-под матраса платок, он утерся, наморщил лоб.

– Что-то я хотел сказать тебе, – начал он вспоминать. – Забыл. Нет-нет, вспомнил. Знаешь, вещица твоя понравилась. О первом тракторе. Это даже не заметка. И не корреспонденция. Картинка – очерк, да. Шурочка, сестренка, читала, ей тоже понравилось…

Я почувствовал, что краснею до корней волос. Картинка, верно, была напечатана, редакция прислала мне и газету, да еще с благодарностью. Но в письмеце, пониже подписи замредактора, была приписочка:

«А слово секретарь, дорогой Кузьма, пишется не через «л», как у тебя, а через «р», оно происходит от слова секрет. К месту ты привел поговорку «У кого желчь во рту – тому все горько». Только надо писать не «в роту», а «во рту», как в газете».

Наверняка были и другие ошибки, потому что вслед за письмом редакция прислала мне учебник русского языка. Видно, не с французского, а со своего родного надо начинать.

– Что же ты голову опустил? – спросил Курин, – Мне кажется, ты нащупываешь свою дорогу. Старайся!

Я не решился сказать ему о письме из редакции, не мог и смущение подавить. Сидел как на иголках.

Я стал ходить к нему чуть ли не каждый день. Как-то принес стенгазету, которую мы выпустили без него всей ячейкой. Я написал заметку о ночном посетителе под заголовком: «Кто он?» Нюрка набросала рисунок: к трактору во тьме крадется зловещая фигура с ломом. Стенновка обрадовала Курина.

– Так и держать! – пошевелил он головой.

С каждым днем болезнь подтачивала здоровье Курина; когда он старался улыбнуться, лицо искажала гримаса. Все реже и реже брался за карандаш. Есть он не мог, принимал только сладкий чай. Иногда он звал на короткое время сестру, просил что-нибудь сыграть на гитаре, а мне, если я тут оказывался, кивал:

– Погляди, какая у меня сестра. Первейшая красавица.

Шурочка была и впрямь хороша. Высоконькая, светловолосая, с такими же, как и у брата, приветливо-улыбчивыми глазами. Ей было лет семнадцать. Тех бантиков, которые я видел на фотографии, она уже не носила.

Она садилась у кровати и играла на гитаре веселые песенки, негромко напевая. Виктор слушал, не сводя с нее глаз, и, когда она уходила, говорил, поддерживая рукой трясущиеся губы:

– Хороша, верно? Да ты не молчи, отвечай. Я так считаю: такой сестре каждый бы позавидовал.

Жалеючи брата, Шурочка ездила за кагором то ли в бывшее волостное село, то ли в районный город и теперь поила задыхавшегося Виктора с ложки. Когда он «поотошел», она стала писать под его диктовку. Однако диктовать Виктору было трудно, он то и дело хватался за горло, морщился от боли. Лицом он еще больше осунулся, на лбу и около рта чернели глубокие складки.

– Видишь, – чуть скосил он на меня глаза, – работаем в две смены. Садись, отдохни с дороги.

– Тебе, Витя, самому пора отдохнуть, – напомнила Шурочка. – Полежи спокойно, а я пойду.

Оставшись со мной, Виктор спросил, что у нас нового, как подвигаются дела с «Женитьбой». Подготовка спектакля больше всего интересовала его. А я в этот раз ничем не мог порадовать его: у Шаши кончался отпуск, через два дня ему надо ехать в город, в мастерскую, драмкружок лишался жениха.

– Жалко! – ответил Виктор и предложил: – Попробуйте Павлушку провести в Подколесина. Ему надо встряхнуться.

– А он уже встряхнулся: вызов получил, скоро поедет гуда же, в город, готовиться на тракториста, – сказал я.

– Так это ж здорово! Просто отлично!

– Что отлично? – не понял я.

– Раз будет свой тракторист, то будет здесь и трактор. С постоянной пропиской. Не задерживайте Павлушку, посылайте. Эх, увидеть, бы мне!.. – Глаза его блеснули. – Шурочка, Шурочка, – захрипел он, – зайди, дай еще ложечку, дела-то…

Подождал. Она не пришла. Слегка пошевелил головой.

– Видно, нельзя. Она знает, строгая… А вам, быть может, что полегче? – снова вернулся он к разговору о спектакле. – Вон поройся на этажерке. В одном журнале, в последнем, есть одноактная пьеса. О первой деревенской комсомолке. Шурочке понравилась. Не начать ли с малого?

Я нашел этот журнал с пьесой и стал было читать, но Виктор сказал, чтобы я взял домой. Пьесы надо читать не спеша. Главная роль должна полюбиться Нюре. Тоже ведь первая комсомолка.

– А за «Женитьбу» возьмемся позже. Скоро я поднимусь и помогу, – пообещал Виктор и сделал движение, как бы доказывая, что этого ждать не так уж долго.

Как ему хотелось жить и работать!

Уходя, я встретил на крыльце Шурочку.

– Пойдем по тропочке, провожу тебя.

Миновав деревню и спустившись к мостику через ручеек, она остановилась и обернулась ко мне.

– Вчера у нас был секретарь ячейки Топников с доктором, – начала она. – Доктор сказал, что надежды нет. Рак горла и пищевода… – Она потянулась за платочком, шепотом произнесла: – Такие дела…

– Неужто все?..

– Все. Не знаю, как я без него… Он после смерти отца единственной опорой был у нас с мамой. Если бы не он, может быть, я и в педучилище не поступила – в школе училась так себе… – призналась Шурочка. – А он надел на меня узду, хватит, говорит, идти налегке. Запряг и сам стал помогать везти воз. – Она замолчала, наклонив голову и чертя носком туфельки узоры на песке. Я стоял и глядел на нее и на узоры. Нарушать ее молчание не посмел.

– Да, что еще я хотела сказать? – выпрямилась Шурочка. – Топников велел передать тебе, чтобы ты лобызал у него. И поскорее. Не догадываешься – зачем?

– Нет. Разве насчет ячейки?

– У братца придется тебе дела принимать.

– Сказала!..

– Не я сказала – Топников. И чего ж? Берись! Об одном прошу тебя, Кузя: не проговорись Виктору. Он еще верит, что сам вернется.

– Знаю. Но я никуда! – отрезал я, вдруг рассердившись на себя. Какой же из меня будет секретарь сельсовета, если столько времени не знал, как и слово-то это пишется.

– Вот и напрасно упираешься. Топников не похвалит, – возразила Шурочка.

Попрощавшись, она пошла домой. Пройдя по тропинке до поворота, оглянулась, попросила:

– Приходи опять. Мы с Виктором будем ждать тебя.

На другой же день утром я отправился к Топникову, правда, не решив еще для себя, что соглашусь на сельсоветское секретарство.

Топникова на месте, в партячейке, не оказалось – куда-то уехал. Я прождал до вечера, но и вечером он не явился. Уборщица хотела отвести меня к нему на квартиру ночевать, но я подумал, что если он вернется, то прежде всего зайдет к себе на работу, и остался в его комнатке. Лег на дощатый диван, подсунув под голову подшивку газет.

Утром меня разбудил знакомый голос:

– Вставай, дважды секретарь и одиножды избач!

Конечно, это был сам Топников. Я привстал, протирая глаза и ворча, что ни в сельсоветские секретари, ни в избачи не пойду.

– Какой же я грамотей? Мне знаешь какое письмо прислали из газеты, сколько насчитали ошибок?

– Видишь, газета тоже верит в тебя. Не верила бы – не прислала такое письмо.

Он глядел на меня по-отцовски, с доброй улыбкой. Был он еще в плаще, видно, только что вернулся из поездки, под глазами желтели мешки, сильно старившие его. Наверное, подумал я, он еще глаз не смыкал, смертельно спать хочет, как он это все выдерживает? Ведь у человека всяких дел под завязку, а еще и на меня время тратит, уговаривает.

– Что, лады? – потрогал он мой вихор.

– Получиться бы немножко, – сдаваясь, попросил я. – Курин вон какой грамотей.

– Курин – да! – подтвердил Топников. – Но поднатаскаем и тебя. Сейчас и отправляйся в город. В исполкоме обратишься к секретарю. – Он снова улыбнулся. – Точно, к секретарю. Видишь, без секретарей никуда. Гордись! Исполкомовский секретарь расскажет тебе, с чего начинать, по отделам поводят, заставят что-нибудь и пописать. Чем не университет будет? Университет… – раздумчиво повторил он. – Не всем еще приходится в аудиториях за студенческими столами сидеть. Но ничего, они не уйдут, по крайней мере от молодых, таких, как ты. С силами только надо получше собраться, потверже на ноги встать. Так-то, секретарь!